ЕВРЕИ С УЛИЦЫ ШОПЕНА

София Шегель

Еще в библейские времена жену Лота предупреждали, чтоб не оглядывалась. А она все равно оглянулась – и превратилась в соляной столб. Но как тут не оглянуться, столько всего было – годы, дни, мгновения.Жизнь вроде бы течет медленно, а на самом деле пробегает так быстро! Вот и приходится оглядываться, всматриваться, осмысливать. Чтобы пережить еще раз. И оставить вам. Вы ведь хотите знать? Конечно, хотите. Тогда читайте, не бойтесь, я не окаменею. Я не жена Лота.София Шегель

МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ

— Нет, ни за что, и я не обязан объяснять вам, почему! — Илья старается вложить в свой голос весь металл, сколько в нем расплавила ярость при виде этих двух улыбчивых евреев с каким-то гигантским свитком в руках.

Они позвонили в тот момент, когда кофе уже был заварен, бутерброд намазан, а рыжий Рикки уже мирно чавкал возле своей миски с шариками «из отборной баранины с апельсинами». «Кто бы мне купил отборной баранины, хоть и без апельсинов, их вон можно за домом набрать из одичавшего пардеса», — думал Илья, читая в магазине описание собачьего корма, но все же купил мешок — собака-то в чем виновата!

— Но все же почему? — удивляются пришедшие, и улыбки на их смуглых лицах расцветают, как ромашки на пустыре за домом. — Это же сам Шарон, наш Арик, великий человек, герой, победитель! Он столько сделал для страны, для вас, олим! И это ненадолго, оглянуться не успеешь, через две недели выборы, потом мы придем и своими руками снимем этот постер, ничего не побьем и не поломаем, гарантия! Ты хоть посмотри на него, он замечательный, он в самом деле великий!

Эти улыбчивые парни уже прямо тут, на лестничной площадке начинают разматывать свой свиток в попытке уговорить упрямого жильца. Илья останавливает их энергичным жестом:

— Ни один человек, будь он хоть самый великий, не имеет права ради собственной карьеры оставить меня на две недели в темноте, а вы собираетесь завесить его лицом единственное окно в комнате, так не пойдет! И никакой великий человек, будь он хоть трижды великий, не должен думать, что его судьба зависит от того, скольких людей оставят без солнца, сколько окон залепят его портретами в переулке, в районе, в стране. Так что будьте здоровы, займитесь своей политикой в другом месте! Пусть его выберут хоть президентом мира, хоть председателем вселенной, но не через мое окно!

Пришельцы, даже не погасив улыбок, удаляются так же мирно, как и возникли перед тем у его двери, а Илья возвращается на кухню, усаживается к столу перед остывшим кофе и привычно уходит мыслями в свою доморощенную философию: почему обратились именно к нему? Шарон — это хорошо или плохо? а для евреев? И вообще, при чем тут он, Илья Рубин, совсем новый репатриант, почему он должен чем-то жертвовать ради исхода выборов? Ему за это в Израиле его ученую степень признают? Или зарплату прибавят? Может, лет убавят? Или машину дадут? А дача здесь, в Израиле, вообще не нужна, такая страна — где стоишь, там и дача, везде курорт! Только подарков с неба ждать не надо. И насколько он действительно великий, этот Шарон с его удивительной, прямо-таки детской смущенной улыбкой?

С вопросами все нормально, сыплются, как слезы невесты. Непонятно только, где искать ответы. Впрочем, ничего нового, все как всегда, Илья, можно сказать, привык. Так много непонятного в этой жизни, так много вопросов, голова не вмещает, а разобраться пока не получается. И дело вовсе не в том, что все услышанное или прочитанное сначала надо переводить с иврита на русский, а уж потом искать ответы. Дело в том, что он сам пока не понимает, где эти ответы искать. В этой действительности жарко, влажно, непонятно, а в мыслях — как заснеженная равнина, зацепиться не за что. И ему даже не приходит в голову простая истина, что жизнь сложнее, чем задачник, и существуют вопросы, вообще не имеющие ответов, может, просто не стоит задавать их даже самому себе.

Кофе остыл безнадежно, а громкие голоса, звук то ли трубы, то ли шофара и металлический скрежет отвлекают доморощенного философа от созерцательного безделья: за окном бушует жизнь во всей ее насущности. Прямо посреди улицы — бедной, неказистой окраинной улочки в славном городе Холоне — бригада плотников-энтузиастов из числа ликудовского партактива срочно сколачивает мостки, то есть трибуну, а люди уже помаленьку стекаются вокруг, мешают советами, ждут.

Митинг назначен на одиннадцать, сейчас только полдевятого, а вокруг недостроенной трибуны уже, конечно, митингуют, обмениваются мнениями. Илья, прислушавшись, с удивлением понимает, что все их реплики — как раз и есть мучающие его вопросы о смысле жизни, причем многие из собравшихся без тени сомнения дают ответы на них. И когда над новорожденной трибуной взлетает транспарант с криво написанным лозунгом «Шарон — мелех Исраэль!», Илья вдруг неожиданно для самого себя раздвигает створки окна и внимательно вслушивается, всматривается, вникает в происходящее. А происходящее, похоже, фонтанирует неожиданностями: на трибуну гуськом поднимаются несколько человек, и лица все сплошь знакомые, виденные на страницах газет, на плакатах-растяжках, на экране телевизора. Впереди всех грузно и одышливо шагает тот самый Шарон, «мелех Исраэль» — «царь Израиля», на лице его порхает та самая застенчивая тинейджерская улыбка, седые волосы развеваются то ли от слабого ветерка, то ли от дышащих в затылок соратников («политики хреновы!» — Илья делится мыслями с Рикки, тот соглашается).

Маленькая площадка перед домом уже полна людей, все пристально слушают пока только отдельные реплики, перебрасываются своими мыслями, не обращая внимания на призывы к тишине. Толпа волнуется, как хлебное поле, мирно, но неизбывно.

Илья уже целый год живет в Израиле, снимает жилье на окраине города, в старом и не слишком престижном доме и очень стесняется, когда его называют «оле хадаш», тут же поправляет дурашливо:

— Скорее, Оле-Лукойе.

Не всегда шутку подхватывают, порой смотрят на него, как на придурка. Да и как смотреть на человека, который, дожив до седин (хорошо, что не до лысины, — краем сознания всякий раз отмечает Илья), оказался на нуле и не готов начать сначала?

В первое время жена при каждом его звонке говорила: вот кончится учебный год — сразу и приеду. Она в педучилище психологию преподает. Потом — надо отдохнуть. Потом оказалось, что мать болеет, нужен уход. Потом открытым текстом сообщила:

— Знаешь, две жизни никто не живет, мне свою менять нет резона.

— Но послушай, мы же столько лет вместе, как ты без меня, — Илья как-то не был готов к такому удару, — ты хоть приезжай посмотреть, сразу поймешь, что здесь жить лучше!

— Лучшее — враг хорошего! — парировала она и попросила не беспокоить.

На том закончилась семейная жизнь. Детей не нажил, жену — как тут сказать? То ли потерял, то ли разобрался, что ее и не было. Жили рядом, постель и хлеб делили, но разве это жена?

Илья давно уже спрятал свои «корочки» — университетский красный диплом, кандидатское удостоверение и прочие свидетельства не напрасно прожитой прошлой жизни в самый нижний ящик комода. Письменного стола он так и не приобрел, да и зачем? Такое рабочее место ему теперь не по чину, скорее, нужна новая метла да тачка, наподобие тех, что на подмосковных дачах в ходу, — листья свозить осенью к кострам, картошку или яблоки до погреба довезти. Впрочем, муниципалитет орудиями труда обеспечивает, знай убирай улицы да площади. Его дважды коллега, в прошлом инженер легкой промышленности то ли из Полтавы, то ли из Старой Русы, в настоящем — работник муниципалитета, проще сказать, дворник как-то, выходя на утреннюю уборку, раздраженно заметил:

— Повезло им, что мы приехали, без нас бы уже захлебнулись в дерьме, наверно!

— А вы бы хотели, чтоб они с нами захлебнулись? — миролюбиво откликнулся Илья. — Что мы с вами можем? Языка не знаем, реалий не знаем, легенды про медведей на российских улицах все еще живы в наших палестинах, на что мы можем рассчитывать для начала? Старт у всех нас одинаковый — нулевой, дальше каждый — сам себе лягушка в кринке с молоком, главное — не устать трудиться с этого самого нуля, — и Илья энергично заскреб метлой по тротуару.

Вот за целый год он впервые попал на политический митинг, да и то через окно. Оказывается, интересно, он прислушивается, старается не пропустить ход и направление выступлений, тем более, что Шарон уже взял в руки микрофон и даже начал говорить, Илья слышит высокий, почти дискантовый голос, но слова уловить не удается, так что и пытаться понять не стоит. Да и не получится, опять звонят в дверь. Он идет открывать, уже заготовив все слова, включая на худой конец и ненормативные. Надо же как-то себя защищать от наглецов!

Наглецов за дверью нет, а стоит ближайшая соседка — дверь в дверь, Илья даже уже запомнил ее имя — Йохевет. Молодая еще женщина, высокая и сухая, неулыбчивая, красивой при всем желании не назовешь. Илья ее одну никогда не встречал, всегда или с сыном, маленьким кудрявым херувимчиком, или с мужем, взрослым уже, но тоже херувимом — красавец-брюнет, с виду совсем ей не пара, но живут вроде дружно, часто вместе выходят, никогда громкого слова за стенкой не слышно. Иногда она звонит в дверь, по-соседски, совсем как в прежней жизни, может попросить стакан молока или ложку соли, а то ключ, бывает, оставит — мальчик вышел без ключа, а ей уходить. Мирные соседи, повезло.

— Послушай, я хочу тебе что-то сказать важное.

— Подожди, там митинг, интересно послушать!

— Да что там может быть интересного! Сегодня тебе расскажут, что лучшая партия — «Ликуд», завтра придут другие, скажут, что для евреев лучше «Авода», но сначала сломают эту трибуну и построят свою. А у меня к тебе важное дело. Послушай. Сегодня у моего сына Томера день рожденья, ему исполняется шесть лет. Придут его друзья, я все приготовила — шарики, колу, бутерброды. Поверь мне, я не виновата, что его родная мать погибла. Сам он не помнит ее, меня мамой зовет. А вот его бабушка и дедушка меня знать не хотят. Какой праздник без старших, какая семья? Я тебя очень прошу, ты же сегодня не работаешь, пойдем к нам, побудь, как будто ты дедушка. Это же не трудно, а мальчику будет приятно. Оставь митинг тем, кому делать нечего. Пожалуйста, будь хорошим соседом! Знаешь, как у нас говорят: близкий сосед лучше далекого брата.

«Ну что ж, — сам себя уговаривает Илья, — политиком в этот раз я уже точно не стану. Да и, если быть честным, не мое это дело. Они все такие убедительные — у кого в руках микрофон, у того на языке правда. Поди разберись. Ясно, что все врут, неясно пока, чье вранье хуже».

Он между тем уже лихорадочно роется в ящиках комода — надо же что-нибудь подарить имениннику, а мысли скачут в насмешливом галопе: «Дедушка? Это я уже дедушка? Новое ноу-хау, минуя фазу отцовства? А что, тоже красивый титул. Теперь буду знать, зачем я здесь нужен, а то „земную жизнь пройдя до половины“, все еще жду, когда наступит будущее. Хотя вполне понятно, что оно уже давно стало настоящим и понемногу превращается в прошлое. О, вот оно, то, что надо, — лупа в пластмассовой оправе и в коробочке. Парню самое то, пусть хорошенько узнаёт истинную меру вещей, может, точнее, а главное вовремя найдет свое место в жизни».

Херувимчик Томер вежливо принимает соседа, объясняет своим малолетним гостям:

— Зе саба Гиль (Илья и не знал, что он Гиль!), ху гар мулену (это дедушка Гиль, он живет напротив), — а руки мальчика проворно разворачивают подарок, достают лупу из коробочки, и он тут же забывает про соседа, про гостей и даже про колу: жизнь сразу увеличивается в разы, царапина на коленке превращается в боевую рану, а глиняный солдатик — в свирепого сарацина, мальчик, задохнувшись от восторга, оглядывается на свою компанию, протягивает приятелям игрушку царственным жестом: — смотрите, как интересно! — и тут же бросается Илье на шею, обнимает крепко и дышит ему в ухо громко и часто.

А Илья вмиг принимает и новое имя Гиль, и новый сан — дедушка, все его чувства плывут, словно это в самом деле его внук, а сам он — настоящий дедушка, и только краем сознания еще успевает подумать: где она, та лупа, чтоб еще на берегу показала, куда течение вынесет, куда дорога повернет. Или хотя бы по ходу жизни научила бы отпускать вчерашний день без боли и отделять будущее от прошлого.