Под стеклянным колпаком

Сильвия Плат, 1963

Эстер Гринвуд получает возможность стажироваться в модном женском журнале в Нью-Йорке. Она уверена: ей под силу покорить этот город и осуществить свою заветную мечту – стать писательницей. Но за красивым фасадом – показы мод, коктейльные вечеринки, знакомства с интересными людьми – скрываются равнодушие окружающих и проблемы новой, «взрослой», жизни. И очень скоро Эстер понимает, что начинает терять контроль над собой, все больше погружаясь в одиночество и депрессию…

Глава четвертая

Сама не знаю почему, сидя в кабинете Джей Си, я вдруг вспомнила, как успешно увиливала от химии. Все время, пока она со мной говорила, я видела стоявшего у нее за спиной мистера Манци, появившегося там, словно из цилиндра фокусника. В руках он держал небольшой деревянный шар и лабораторную пробирку, из которой за день до пасхальных каникул вырвался огромный клуб желтого дыма, вонявший тухлыми яйцами, отчего все девочки и мистер Манци весело рассмеялись.

Мне стало жаль мистера Манци. Мне захотелось подползти к нему на четвереньках и попросить прощения за то, что я его так подло обманула.

Джей Си подала мне стопку рукописей рассказов и заговорила куда более благожелательным тоном. Остаток утра я занималась тем, что читала рассказы и печатала свои отзывы на них на специальной розовой бумаге, после чего отсылала все это в кабинет редактора, у которого стажировалась Бетси, чтобы Бетси прочла их на следующий день. Джей Си иногда прерывала меня, чтобы сказать что-нибудь полезное или просто поделиться очередной сплетней.

В полдень Джей Си предстоял обед с известными писателем и писательницей. Писатель только что продал шесть рассказов журналу «Нью-Йоркер» и еще шесть — Джей Си. Это меня удивило, потому что я не знала, что журналы покупают рассказы пакетами по шесть штук, и пришла в ступор от одной мысли о том, сколько денег принесут автору эти шесть рассказов. Джей Си сказала, что на этом обеде ей нужно будет вести себя очень осторожно, поскольку писательница тоже сочиняла рассказы, но в «Нью-Йоркере» никогда не публиковалась, а сама Джей Си взяла у нее за пять лет всего один рассказ. Джей Си придется льстить более известному писателю и в то же время постараться не задеть менее знаменитую литераторшу.

Когда херувимы на настенных часах Джей Си в стиле Людовика XIV замахали крылышками, поднесли трубы к своим пухлым губкам и один за другим проиграли двенадцать тактов, Джей Си сказала мне, что на сегодня достаточно и что я могу отправляться в «Дамский день» на экскурсию и банкет, после чего — на кинопремьеру, а завтра с утра пораньше она ждет меня свежей и отдохнувшей. Затем она накинула жакет поверх сиреневой блузки, нацепила на голову шляпку с искусственными веточками сирени, быстренько припудрила нос и поправила очки с толстыми линзами. Выглядела она ужасно, но чрезвычайно интеллигентно. Выходя из кабинета, потрепала меня по плечу рукой в сиреневой перчатке.

— Не позволяй этому жуткому городу сломать себя.

Несколько минут я тихонько сидела на своем вращающемся стуле и думала о Джей Си. Я представила, каково это будет сделаться Э Гэ, известным редактором, сидящим в кабинете, полном горшков с искусственными цветами и сенполиями, которые каждое утро должна поливать моя секретарша. Я пожалела, что моя мама не походила на Джей Си. Тогда бы я точно знала, что мне делать.

Моя родная мать в этом отношении была мне не помощница. Она преподавала стенографию и машинопись с той самой поры, как умер папа, и втайне ненавидела и это занятие, и отца — за то, что он умер и оставил нас без денег, потому что не доверял агентам по страхованию жизни. Она всегда внушала мне, чтобы я после колледжа обучилась стенографии, ведь тогда у меня были бы и практические навыки, и диплом об окончании колледжа.

— Даже апостолам приходилось плотничать, — твердила она. — Надо было добывать хлеб насущный, как и нам.

Я опустила пальцы в небольшую чашу с теплой водой, которой официантка из «Дамского дня» заменила две пустые вазочки из-под мороженого. Затем я аккуратно вытерла каждый палец совсем еще чистой полотняной салфеткой. Потом свернула салфетку, пропустила ее между губами и точно рассчитанным движением сжала их. Когда я положила салфетку на стол, на ней посередине розовело сердечко с чуть размытыми краями.

Я подумала о том, какой долгий путь я прошла. Впервые я увидела чашу для омовения пальцев в доме моей благотворительницы. В нашем колледже было заведено, как сказала мне хрупкая веснушчатая дама из отдела стипендиатов, писать благодарственное письмо человеку, чью именную стипендию ты получаешь, если он еще жив.

Я получала стипендию Филомены Гини, богатой романистки, учившейся в нашем колледже в начале XX века. Ее первый роман был экранизирован в немом кино с Бетт Дэвис в главной роли, а потом переделан в сериал, до сих пор звучавший по радио. Оказалось, что она жива и обитает в огромном особняке неподалеку от загородного клуба, где работал мой дедушка.

Так вот, я написала Филомене Гини длинное письмо черными, как ночь, чернилами на сероватой бумаге с тисненым красным названием колледжа наверху. Я писала о том, как выглядят осенние листья, когда я еду на велосипеде меж холмов, как прекрасно жить в общежитии, а не возвращаться каждый день из колледжа домой, как передо мной открывается вся сокровищница знаний и как когда-нибудь я, наверное, смогу писать такие же великие романы, как она.

Я прочла одну из книг миссис Гини в читалке городской библиотеки — в библиотеке колледжа они по какой-то причине отсутствовали, — она от начала до конца кишела длинными интригующими вопросами вроде: «Догадается ли Эвелин, что Глэдис когда-то давно была знакома с Роджером?» — лихорадочно ломал голову Гектор». Или: «Как Дональд мог жениться на ней, когда узнал о малютке Элси, спрятанной миссис Роллмоп на отдаленной ферме?» — задала Гризельда немой вопрос своей холодной, залитой лунным светом подушке». Эти книги принесли Филомене Гини, впоследствии рассказавшей мне, что в колледже она перебивалась с двойки на тройку, миллионы и миллионы долларов.

Миссис Гини ответила на мое письмо и пригласила меня к себе домой отобедать. Вот там-то я впервые и увидела чашу для омовения пальцев.

В воде плавали несколько лепестков вишни, и я решила, что это, наверное, какой-то прозрачный японский послеобеденный бульон, и проглотила содержимое чаши целиком, включая маленькие жесткие лепестки. Миссис Гини не произнесла ни слова, и лишь гораздо позже, когда я рассказала об обеде одной знакомой первокурснице, я узнала, что на самом деле натворила.

Выйдя из ярко освещенной редакции «Дамского дня», мы оказались на серых улицах, источавших запах дождя. Это был не приятный освежающий дождик, а скорее ливень, какой, по-моему, бывает в Бразилии. Он отвесно падал с неба каплями размером с блюдце и обрушивался на раскаленные тротуары с шипением, после чего на блестящем сером бетоне вздымались крохотные облачка пара.

Моя сокровенная мечта провести остаток дня одной в Центральном парке сгинула в напоминающих венчик для взбивания яиц вращающихся дверях «Дамского дня». Я почувствовала, как меня выбросило через теплую стену дождя в полумрак подрагивающего чрева такси, где я оказалась вместе с Бетси, Хильдой, Эмили Энн Оффенбах и чопорной молодой низкорослой женщиной с пучком рыжих волос, которую в Тинеке, штат Нью-Джерси, дожидались муж и трое детей.

Фильм оказался из рук вон слабым. Главные роли в нем играли миловидная блондинка, похожая на Джун Эллисон, но не сама Джун, сексуальная брюнетка, похожая на Элизабет Тейлор, но тоже не сама Лиззи, и два здоровенных широкоплечих болвана с именами вроде Рика и Джиля.

Это была любовная история из жизни футболистов, снятая на цветную пленку. Ненавижу подобные картины. Похоже, все снимающиеся в гламурно-цветных лентах просто обязаны в каждой новой сцене появляться в ярко-кричащих костюмах и красоваться, словно на показе мод, на фоне ярко-зеленых деревьев, ярко-желтой пшеницы или лазурного океана, простирающихся на многие километры во всех направлениях.

Действие картины по большей части происходило на футбольных трибунах, где девушки в шикарных нарядах с приколотыми к ним оранжевыми хризантемами размером с кочан капусты размахивали руками и кричали. Или в танцевальном зале, где они с кавалерами кружились по паркету в платьях, похоже, позаимствованных из реквизита к «Унесенным ветром», а потом исчезали «попудрить носик» с целью обрушить друг на друга град всяких колкостей.

Наконец я начала понимать, что миловидная девушка останется с героем-футболистом, а сексуальная особа — ни с кем, поскольку парню по имени Джиль всегда хотелось иметь любовницу, а не жену, и теперь он собирался в Европу с билетом только для себя.

В этот момент меня охватило странное ощущение. Я оглянулась на ряды сосредоточенных на действии лиц, озаренных одинаковым серебристым сиянием спереди и погруженных в одинаковую темноту сзади, и они показались мне какими-то тупыми лунатиками.

Меня охватил жуткий страх, что меня вот-вот вырвет. Я не знаю, от чего у меня разболелся живот: от этой дурацкой картины или от икры, которую я съела на приеме.

— Я возвращаюсь в гостиницу, — прошептала я Бетси сквозь полумрак.

Бетси с необычайной сосредоточенностью пристально смотрела на экран.

— Тебе нехорошо? — шепотом спросила она, едва шевеля губами.

— Да, — ответила я. — Мне ужас как плохо.

— Мне тоже. Я с тобой.

Мы выскользнули из кресел и с бесконечными «простите-извините» прошли вдоль ряда, а люди ворчали и шипели на нас, шурша калошами и зонтами, чтобы дать нам пройти. Я наступила на все ноги, на какие только могла, поскольку это отвлекало меня от страшного позыва на рвоту, который охватывал меня так быстро, что у меня темнело в глазах.

Когда мы вышли на улицу, дождь уже кончался. Бетси выглядела ужасающе. Румянец сполз у нее со щек, и ее внезапно осунувшееся лицо, позеленевшее и покрытое потом, плыло у меня перед глазами. Мы буквально рухнули в одно из желтых такси с шашечками, которые всегда ждут у тротуара, когда ты решаешь, нужно тебе такси или нет, и, пока доехали до гостиницы, меня вырвало один раз, а Бетси — два.

Таксист закладывал повороты с такой лихостью, что нас на заднем сиденье швыряло из стороны в сторону. Каждый раз, когда кого-то из нас тошнило, одна тихонько наклонялась вперед, словно что-то уронила и пытается поднять это с пола, другая же принималась мурлыкать какую-нибудь мелодию, делая вид, что смотрит в окно.

Но даже при такой «маскировке» шофер, похоже, догадался, чем мы там занимаемся.

— Эй, — возмутился он, проскакивая на красный, — моя машина не для этого, вылезайте и делайте на улице, что захотите!

Но мы ничего не ответили, и, по-моему, он догадался, что мы почти у гостиницы, так что не стал нас выгонять, пока мы не затормозили у главного входа.

Мы решили не ждать, пока таксист накрутит нам плату за ущерб, сунули ему в руку пригоршню серебряных монет, бросили на пол пару салфеток, чтобы прикрыть безобразие, вбежали в вестибюль и рванулись к пустому лифту. К счастью для нас, в это время в отеле стояло затишье. В лифте Бетси вырвало еще раз, и я придерживала ее голову, а когда вырвало меня, она придерживала мою.

Обычно после того, как тебя хорошенько прочистит, ты сразу же чувствуешь себя лучше. Мы обнялись, попрощались и разошлись в разные концы коридора, чтобы прилечь каждая у себя в номере. Нет лучше способа с кем-то подружиться, как вместе проблеваться.

Но едва я закрыла за собой дверь, разделась и доползла до кровати, как мне сделалось совсем худо. Мне приспичило в туалет. Я с трудом натянула белый халатик с голубыми васильками и нетвердыми шагами добралась до туалета.

Там уже была Бетси. Через дверь я слышала ее стоны, так что быстренько завернула за угол и поплелась к туалету в другом крыле. Мне казалось, что по дороге я отдам концы — так до него было далеко.

Я села на унитаз, свесила голову через край раковины и подумала, что у меня вынесет все кишки вместе с обедом. Тошнота накатывала гигантскими волнами. После каждого приступа она ослабевала, я обмякала, как мокрый лист, и меня бросало в дрожь. Затем волна вздымалась снова, и блестящий белый кафель, словно в пыточной камере, у меня под ногами, над головой и вокруг меня, казалось, смыкался, чтобы вот-вот раздавить меня в лепешку.

Не помню, сколько я там просидела. Я открыла холодную воду, вытащила затычку, и вода с громким шумом устремилась вниз, так что любой проходивший мимо подумал бы, что я стираю одежду. Чуть позже, ощутив себя в относительной безопасности, я растянулась на полу и замерла.

Казалось, лето внезапно закончилось. Я чувствовала, что от зимней стужи у меня трясутся кости и стучат зубы, а большое белое гостиничное полотенце, которое я подложила под голову, представлялось мне твердым и холодным, как сугроб.

По-моему, в высшей степени невоспитанно колотить в дверь туалета, как это делал кто-то в коридоре. Можно ведь завернуть за угол и найти другой туалет, последовав моему примеру, а меня оставить в покое. Но в дверь по-прежнему молотили, умоляя меня открыть ее. Мне казалось, я смутно различила голос. Очень похоже, что стучалась Эмили Энн Оффенбах.

— Минуточку, — выдавила я. Язык у меня еле ворочался, как будто я набрала полный рот патоки.

Я сосредоточилась, собрав в кулак все силы, медленно поднялась, в десятый раз спустила воду в унитазе, вытерла раковину и свернула полотенце так, чтобы пятна от рвоты не очень бросались в глаза. После чего открыла дверь и шагнула в коридор.

Я знала, что будет смерти подобно взглянуть на Эмили Энн или еще кого-то, так что уставилась остекленевшим взглядом в окно, расплывавшееся в конце коридора, и выставила вперед одну ногу.

Следующим, что я увидела, оказался чей-то ботинок.

Это был добротно сделанный ботинок из черной кожи, уже потрескавшейся, довольно старый, с дырочками для вентиляции, ракушечным узором отходившими от мыска, начищенный матовым кремом и носком указывающий на меня. Похоже, он стоял на жесткой зеленой поверхности, больно царапавшей мою правую щеку.

Я лежала очень тихо в ожидании какой-нибудь зацепки, которая подскажет, что делать дальше. Чуть левее ботинка я заметила какую-то кучку васильков на белом фоне и чуть не расплакалась. Я смотрела на рукав своего халатика, которого касалась моя левая рука, бледная, как мороженая треска.

— Ей уже лучше.

Голос раздался из прохладного и разумного пространства у меня над головой. На какое-то мгновение я не заметила в нем ничего странного, но потом поняла, что звучал он странно. Это был мужской голос, а мужчинам в нашу гостиницу вход был воспрещен в любое время дня и ночи.

— Сколько их там еще? — продолжил голос.

— Кажется, одиннадцать, — ответил женский голос. Я подумала, что он, наверное, принадлежит обладательнице черного ботинка. — По-моему, еще одиннадцать, но одной не хватает, так что всего десять.

— Ладно, уложите эту в постель, а я займусь остальными.

В моем правом ухе раздалось удаляющееся «бум-бум-бум». Потом где-то вдалеке открылась дверь, послышались голоса и стоны, и дверь захлопнулась. Чьи-то руки подхватили меня под мышки, и женский голос произнес:

— Давай, давай, милая, встанем и пойдем.

Я почувствовала, как меня подняли на ноги, и мимо меня медленно, одна за другой, стали проплывать двери, пока мы не подошли к открытой двери и не вошли внутрь.

Одеяло на моей кровати было откинуто, и женщина помогла мне улечься, укрыла меня до подбородка и на несколько мгновений присела отдохнуть в стоявшее рядом с кроватью кресло, обмахиваясь пухлой розовой ладонью. На ней были очки в позолоченной оправе и белая медицинская шапочка.

— Кто вы? — спросила я заплетающимся языком.

— Я здешняя медсестра.

— Что со мной?

— Отравилась, — коротко ответила она. — Вы все отравились. Никогда такого не видела. Там тошнит, тут тошнит, чего это вы, девушки, в себя напихали?

— И все остальные тоже заболели? — с какой-то надеждой спросила я.

— Все до единой, — довольным голосом подтвердила она. — Раскисли, как щенки, и маму зовете.

Комната парила надо мной с необычайной легкостью, словно стулья, столы и стены перестали на меня давить из сострадания перед моей внезапной беззащитностью.

— Доктор сделал тебе укол, — сказала медсестра уже на пороге. — Сейчас ты поспишь.

Ее фигура, словно листом белой бумаги, сменилась дверью, а потом сама дверь сменилась еще бо́льшим листом бумаги, я медленно поплыла к нему и заснула с улыбкой на губах.

У моей подушки кто-то стоял, держа в руке белую чашку.

— Выпей-ка, — услышала я.

Я покачала головой. Подушка затрещала, словно набитая соломой.

— Выпей, и тебе полегчает.

Белая фарфоровая чашка с толстыми стенками опустилась к моему носу. В тусклом свете то ли заката, то ли рассвета я рассмотрела прозрачную жидкость янтарного цвета. Сверху плавали капельки жира, и мои ноздри уловили слабый запах вареной курятины.

Я осторожно перевела взгляд на видневшуюся за чашкой юбку.

— Бетси, — выдавила я из себя.

— Какая там Бетси, это я.

Я подняла взгляд и увидела голову Дорин, смутно видневшуюся на фоне белесого окна. По краям ее белокурые волосы светились, словно золотой нимб. Лицо ее скрывала тень, так что я не смогла разглядеть его выражения, однако чувствовала, что кончики ее пальцев буквально лучились нежностью. Она могла быть Бетси, моей мамой или пахнущей папоротником медсестрой.

Я наклонила голову и отхлебнула глоток бульона. Мне показалось, что рот у меня забит сухим песком. Я сделала еще глоток, потом еще и еще, пока чашка не опустела.

Я почувствовала себя очищенной, обновленной и готовой к новой жизни.

Дорин поставила чашку на подоконник и села в кресло. Я заметила, что она не потянулась за сигаретами, и удивилась этому, поскольку она смолила одну за другой.

— Ну что, ты чуть не умерла, — наконец произнесла она.

— По-моему, это икра виновата.

— Какая там икра! Это все из-за крабов. Они взяли пробы на анализ, а те просто кишели птомаином.

Я представила себе уходящие за горизонт ряды хирургически белых кухонь в «Дамском дне». Я видела полчища авокадо, фаршируемые крабовым мясом под майонезом и фотографируемые под яркими лампами. Я видела нежное, с розовыми прожилками мясо, соблазнительно просвечивающее сквозь слой майонеза и бледно-желтую половинку авокадо с ободком цвета кожи крокодила, куда помещалась вся смесь.

Отрава.

— А кто делал анализы?

Я подумала, что врач, наверное, промыл кому-нибудь желудок, а потом исследовал содержимое в лаборатории гостиницы.

— Эти уроды из «Дамского дня». Как только все вы начали тут валиться, как кегли, кто-то позвонил в офис, а оттуда позвонили в «Дамский день». Те взяли на анализ пробы всего, что осталось от званого обеда. Ха-ха!

— Ха-ха! — глухо отозвалась я. Как же здорово, что Дорин снова здесь.

— Они прислали подарки, — добавила она. — В коридоре их целая огромная коробка.

— А как они успели так быстро?

— Особая экспресс-доставка, а ты как думала? Они не могут себе позволить, чтобы все вы тут бегали и орали, что отравились в «Дамском дне». Вы же можете засудить их так, что они останутся голыми, если сумеете найти толкового адвоката.

— А что за подарки? — Я начала думать, что, если подарок мне понравится, я не стану поднимать шума, потому что в конечном-то счете все обошлось.

— Коробку еще не открывали, потому что все так и лежат пластом. Я должна разнести всем бульон, потому что я — единственная, кто стоит на ногах, но начала я с тебя.

— Посмотри, что там за подарки, — взмолилась я. Потом вспомнила и добавила: — У меня для тебя тоже есть подарок.

Дорин вышла в коридор. Я слышала, как она чем-то шуршала, а потом раздался звук разрываемой бумаги. Наконец она вернулась с толстой книгой в глянцевой обложке, исписанной чьими-то именами.

— «Тридцать лучших рассказов года». — Дорин бросила книгу мне на колени. — Там в коробке таких еще одиннадцать штук. По-моему, они считают, что надо дать вам что-то почитать, пока вы болеете. — Она умолкла. — А где мой подарок?

Я порылась у себя в сумочке и протянула Дорин зеркальце с ее именем и маргаритками. Мы с ней переглянулись и расхохотались.

— Можешь выпить мой бульон, если хочешь, — сказала она. — Они по ошибке поставили на тележку двенадцать чашек, а мы с Ленни так наелись сосисок, пока пережидали дождь, что мне ничего в рот не лезет.

— Давай его сюда, — ответила я. — Есть охота — прямо сил нет.