Лейтенант Хорнблауэр. Рука судьбы

Сесил Скотт Форестер

Сага об офицере Королевского флота Великобритании Горацио Хорнблауэре, прошедшем славный и трудный путь от простого мичмана до лорда и адмирала, – уникальное явление в мировой историко-авантюрной литературе. Миллионный круг почитателей, бесконечные тиражи, поистине мировое признание, выведшее писателя в классики жанра, кино- и телеверсии с участием таких известных актеров, как Грегори Пек, Кристофер Ли, и других звезд мирового кинематографа. Автор саги Сесил Скотт Форестер говорил о своем герое: «Он доставил мне бесчисленных друзей по всему миру. Таможенники читают мою фамилию и пропускают мой багаж, не досматривая. Он свел меня с адмиралами и принцессами, и я благодарен ему, честное слово, хотя и думаю часто, что лучше б ему этого не делать». Не каждому писателю настолько повезло с персонажем. Сага о Горацио Хорнблауэре оставила заметный литературный след. Книжный сериал Бернарда Корнуэлла о стрелке Шарпе создавался под влиянием Форестера. Патрик О’Брайен, отталкиваясь от книг знаменитой саги, написал многотомную эпопею о капитане Обри. Даже Гарри Гаррисон спародировал по-доброму образ героя Форестера в одном из своих рассказов («Капитан Гонарио Харпплейер»).

Лейтенант Хорнблауэр

(Роман)

I

Лейтенант Уильям Буш прибыл на борт корабля его величества «Слава», когда тот стоял на якоре в устье реки Теймар, неподалеку от Плимута. Он доложился вахтенному офицеру — высокому и довольно нескладному молодому человеку со впалыми щеками и меланхолическим выражением лица. Мундир на нем сидел так, словно он оделся в темноте и больше об этом не вспоминал.

— Рад видеть вас на борту, сэр, — сказал вахтенный. — Меня зовут Хорнблауэр. Капитан на берегу. Первый лейтенант десять минут назад ушел с боцманом на бак.

— Спасибо, — ответил Буш.

Он внимательно огляделся, примечая, как ведутся бесчисленные работы для подготовки корабля к долгому плаванию в отдаленных морях.

— Эй, вы! На сей-талях! Помалу! Помалу! — кричал Хорнблауэр через плечо Буша. — Мистер Хоббс! Следите, что делают ваши люди!

— Есть, сэр, — последовал унылый ответ.

— Мистер Хоббс! Пройдите сюда!

Жирный мужчина с толстой седой косичкой вразвалку приблизился к стоящим на шкафуте Хорнблауэру и Бушу. Яркий свет слепил ему глаза, и он заморгал, глядя на Хорнблауэра; солнце осветило седую щетину на многочисленных подбородках.

— Мистер Хоббс! — Хорнблауэр говорил тихо, но прозвучавший в его словах напор удивил Буша. — Порох нужно загрузить дотемна, и вы об этом знаете. Так что не отвечайте на приказы подобным тоном. В следующий раз отвечайте бодро. Как вы заставите матросов работать, если сами скулите? Идите на бак и не забудьте, что я сказал.

Говоря, Хорнблауэр немного наклонился вперед. Сцепленные за спиной руки, вероятно, служили противовесом выставленному вперед подбородку, но в целом небрежная поза не соответствовала яростному напору его слов. При этом говорил он так тихо, что никто, кроме них троих, ничего не слышал.

— Есть, сэр, — сказал Хоббс, поворачиваясь, чтобы идти на бак.

Буш отметил про себя, что этот Хорнблауэр — горячая голова. Тут он встретился с ним взглядом и с изумлением увидел, как меланхолический глаз легонько ему подмигивает. Внутренним чутьем он понял, что свирепый молодой лейтенант совсем не так свиреп, а жар, с которым он говорил, — напускной, почти как если бы Хорнблауэр практиковался в иностранном языке.

— Только позволь им скулить, и они совсем разболтаются, — объяснил Хорнблауэр. — А Хоббс еще хуже других. Исполняющий обязанности артиллериста, причем очень плохой. Вконец обленился.

Двоедушие молодого лейтенанта покоробило Буша. Человеку, который может напустить на себя притворный гнев и тут же легко его отбросить, доверять нельзя. Однако карий глаз щурился так заразительно, что честный голубой глаз Буша тоже подмигнул, почти помимо его воли. Буш почувствовал прилив неожиданной приязни к Хорнблауэру, но природная осторожность взяла верх над внезапным чувством. Впереди долгое плавание, и времени, чтобы составить взвешенное суждение, будет предостаточно. Пока Буш видел, что молодой офицер пристально его разглядывает, явно намереваясь спросить — о чем, мог догадаться даже Буш. В следующую секунду оказалось, что он не ошибся.

— Когда вы были назначены? — спросил Хорнблауэр.

— В июле девяносто шестого, — сказал Буш.

— Спасибо.

Ровный тон Хорнблауэра ничего не сообщил Бушу, и тому пришлось в свою очередь спросить:

— А вы?

— В августе девяносто седьмого, — сказал Хорнблауэр. — Вы старше меня. И Смита тоже — у него январь девяносто седьмого.

— Так вы, значит, младший лейтенант.

— Да, — ответил Хорнблауэр.

Судя по голосу, он ничуть не огорчился, что новоприбывший оказался старше, однако Буш без труда угадывал его чувства. Буш сам недавно был младшим лейтенантом на линейном корабле и прекрасно знал, что это такое.

— Вы будете третьим, — продолжал Хорнблауэр. — Смит — четвертый, я — пятый.

— Я буду третьим? — задумчиво, как бы самому себе, сказал Буш.

Каждый лейтенант имеет право помечтать, даже если он, подобно Бушу, начисто лишен воображения. Возможность повышения существует хотя бы теоретически: от гусеницы-лейтенанта до бабочки-капитана, иногда даже минуя стадию куколки — капитан-лейтенанта. Без сомнения, лейтенантов иногда продвигают по службе; по большей части, естественно, тех, у кого есть друзья при дворе или в парламенте, или тех, кому повезло привлечь внимание адмирала как раз тогда, когда открылась вакансия. Большинство капитанов в капитанском списке обязаны своим возвышением тому или иному из этих обстоятельств. Но иногда лейтенанта повышали за боевые заслуги — вернее сказать, при удачном стечении благоприятных обстоятельств и боевых заслуг, а это, как известно, дело случая. Если корабль исключительно отличился в некой исторической операции, первый лейтенант мог продвинуться в звании (как ни странно, это считалось комплиментом капитану). В случае же гибели капитана заменивший его лейтенант (старший из оставшихся в живых) иногда получал чин даже за небольшой успех. С другой стороны, лихая шлюпочная операция, блестящий успех наземного десанта могут привести к повышению командовавшего ими лейтенанта — старшего, разумеется. Честно говоря, шансы ничтожны, но все-таки они есть.

Однако даже эти малые шансы по большей части относятся к первому лейтенанту; для младшего они и того меньше. Так что лейтенант, мечтающий о капитанском чине с его почетом, неплохим жалованьем и призовыми деньгами, вскоре вновь мысленно возвращался к теме своего старшинства. Если «Слава» окажется в далеких краях, где адмирал не сможет назначать на нее лейтенантами своих любимчиков, то всего две жизни будут отделять Буша от места первого лейтенанта с вытекающими отсюда шансами на повышение. Естественно, он думал об этом. Столь же естественно, он не думал о том, что стоящего перед ним человека отделяют от этого положения четыре жизни.

— Впереди Вест-Индия, — философски заметил Хорнблауэр. — Желтая лихорадка. Малярия. Ядовитые змеи. Плохая вода. Тропическая жара. Сыпной тиф. И в десять раз больше шансов на боевые действия, чем в Ла-Маншском флоте.

— Верно, — признательно согласился Буш.

Оба молодых человека с их двумя-тремя годами лейтенантской выслуги (и свойственной молодости верой в свое бессмертие) могли с удовлетворением обсуждать опасности вест-индской службы.

— Капитан приближается, сэр, — торопливо доложил вахтенный мичман.

Хорнблауэр молниеносно поднес к глазу подзорную трубу и устремил ее на движущуюся к ним шлюпку.

— Совершенно верно, — сказал он. — Бегите на нос и доложите мистеру Бакленду. Боцманматы! Фалрепные! Поживей!

Капитан Сойер поднялся через входной порт, приложил руку к полям треуголки, приветствуя офицеров, и подозрительно огляделся. На корабле царил полный хаос, как всегда перед дальним плаванием, но это едва ли оправдывало косые быстрые взгляды, которые бросал по сторонам Сойер.

У капитана было крупное лицо и длинный крючковатый нос, которым он, стоя на шканцах, поводил из стороны в сторону. Сойер заметил Буша; тот подошел и доложился.

— Вы поднялись на борт в мое отсутствие, так ведь? — спросил Сойер.

— Да, сэр. — Буш несколько удивился.

— Кто сказал вам, что я на берегу?

— Никто, сэр.

— Тогда как вы догадались?

— Я не догадывался об этом, сэр. Я не знал, что вы на берегу, пока мне не сказал мистер Хорнблауэр.

— Мистер Хорнблауэр? Так вы знакомы?

— Нет, сэр. Я доложился ему по прибытии на борт.

— Значит, вы втайне от меня успели перекинуться несколькими словами с глазу на глаз?

— Нет, сэр.

Буш собирался было добавить «конечно нет», но смолчал. Пройдя суровую жизненную школу, Буш научился не произносить лишних слов в разговоре со старшим офицером, склонным к раздражительности, что старшим офицерам вообще свойственно. В данном случае раздражительность казалась еще более неоправданной, чем обычно.

— Извольте запомнить, я не позволю никому сговариваться у меня за спиной, мистер… э… Буш, — сказал капитан.

— Есть, сэр.

Буш встретил испытующий взгляд капитана со спокойствием ни в чем не повинного человека, но при этом изо всех сил постарался скрыть изумление, а так как актер он был никудышный, борьба эта отразилась на его лице.

— Ваша вина написана у вас на физиономии, мистер Буш, — сказал капитан. — Я это запомню.

Он повернулся и пошел вниз, а Буш, стоявший до того навытяжку, расслабился и обернулся к Хорнблауэру, чтобы выразить свое изумление. Ему очень хотелось порасспросить о необычном поведении капитана, но слова застряли у него в горле при виде деревянного, ничего не выражающего лица молодого офицера. Буш отвернулся, удивленный и немного обиженный. Он уже готов был записать Хорнблауэра в капитанские прихлебатели — или вместе с капитаном в безумцы, — когда краем глаза увидел, что голова Сойера вновь появилась над палубой. Видимо, у основания трапа тот решил вернуться, чтобы захватить врасплох обсуждающих его офицеров, — и Хорнблауэр знал привычки своего капитана лучше, чем Буш. Последний усилием воли заставил себя выглядеть естественно.

— Можно мне попросить у вас матросов, чтобы отнести вниз мой рундук? — спросил он, надеясь, что слова его не покажутся капитану такими вымученными, какими они прозвучали в его собственных ушах.

— Конечно, мистер Буш, — отвечал Хорнблауэр совершенно официально. — Позаботьтесь об этом, пожалуйста, мистер Джеймс.

— Ха! — фыркнул капитан, снова сбегая по трапу.

Хорнблауэр, глядя в сторону Буша, слегка приподнял бровь, но то был единственный знак, что поведение капитана несколько необычно. Буш, спускаясь за своим рундуком в каюту, с отчаянием осознал, что на корабле никто не решается открыто высказывать собственное мнение. Но «Слава» среди свиста и сутолоки готовилась к выходу в море, и Буш был на борту, по закону — один из ее офицеров. Оставалось лишь философски покориться судьбе. Придется пережить это плавание, если одна из тех причин, которые Хорнблауэр перечислил в первом разговоре, не избавит его от дальнейших хлопот.

II

«Слава» лавировала к зюйду под зарифленными марселями. Западный ветер кренил ее набок. Она шла в те широты, где ее подхватит северо-восточный пассат и понесет прямо к Вест-Индии. Ветер пел в туго натянутом такелаже, ревел в ушах балансирующего на палубе с правой стороны шканцев Буша. Один за одним огромные серые валы набегали на судно; сначала волну встречал правый борт, медленно поднимался, устремляя в небо бушприт, но не успевал закончиться килевой крен, как начинался бортовой. Корабль медленно-медленно наклонялся вбок, бушприт вставал все круче и круче. Бортовой крен еще продолжался, а нос уже соскальзывал с дальнего края волны, вспенивая воду; бушприт начинал двигаться по дуге вниз, и корабль тяжеловесно возвращался в горизонтальное положение. Тут ветер наклонял его, и тотчас же волна, уходя, поднимала корму, нос опускался, завершая штопор с тяжелым достоинством, какого и следует ожидать от громадного сооружения, несущего на палубах пятьсот тонн артиллерии. Крен на корму, на борт, подъем, крен на другой борт; это было чудесно, ритмично, это завораживало. Буш балансировал на палубе с легкостью, какую дает десятилетний опыт, и был бы почти счастлив, если бы крепчающий ветер не нес с собой необходимость взять еще один риф. По действующему на корабле постоянному приказу-инструкции это означало, что следует поставить в известность капитана.

Однако впереди оставались несколько благословенных секунд, пока можно стоять на качающейся палубе, предаваясь вольному полету мыслей. Не то чтобы Буш находил необходимость в размышлениях — он бы только улыбнулся, скажи ему кто-нибудь такое. Однако последние три дня пронеслись в сплошном круговороте, с того момента, как пришел письменный приказ, получив который Буш сразу простился с сестрами и матерью (он провел с ними три недели после того, как «Завоеватель» списал команду на берег) и поспешил в Плимут, подсчитывая по дороге оставшиеся в кармане деньги: точно ли хватит заплатить за почтовую карету. На «Славе», готовящейся к отплытию в Вест-Индию, царила спешка, и в прошедшие тридцать часов Буш не успел не то что поспать, а даже присесть. Первый раз ему удалось нормально отдохнуть ночью, когда «Слава» уже лавировала через залив. Но с самого прибытия на судно он был озабочен фантастическими настроениями капитана — то безумно подозрительного, то по-глупому беспечного. Буш никогда не был чувствителен к моральному климату — человек стойкий, он философски относился к необходимости исполнять свой долг в тяжелейших морских условиях, — однако подспудно ощущал напряженность и страх, пронизывающие жизнь «Славы». Он испытывал смутные недовольство и беспокойство, не зная, что это свойственные ему формы напряженности и страха. За три дня в море Буш почти ничего не узнал о товарищах; он предполагал, что Бакленд — первый лейтенант — знает свое дело и уверен в себе, что второй лейтенант Робертс добр и беспечен; Хорнблауэр казался сообразительным и бойким, Смит — немного нерешительным. Но все это были только догадки. Все в кают-компании — лейтенанты, штурман, врач и баталер — держались замкнуто. В каком-то смысле Буш такое одобрял — он и сам не любил лишней болтовни, но в данном случае доходило до того, что разговоры ограничивались несколькими словами, и то строго по делу. Многое о корабле и его команде Буш быстро узнал бы, если бы другие офицеры решили поделиться своими наблюдениями за проведенный на «Славе» год. Однако, за исключением Хорнблауэра, подавшего ему один-единственный намек в день прибытия, никто не проронил ни слова. Будь у Буша романтическое настроение, он представил бы себя призраком в обществе других призраков, отрезанных от людей и друг от друга, с неведомой целью бороздящих бескрайние моря. Как он догадывался, скрытность офицеров проистекала от странных настроений капитана. Это вернуло его мысли к тому, что ветер все усиливается и нужен второй риф. Он прислушался к пению такелажа, почувствовал наклон палубы под ногами и грустно тряхнул головой. Ничего не поделаешь.

— Мистер Уэллард, — сказал Буш стоявшему рядом волонтеру, — доложите капитану, я думаю, нужен второй риф.

— Есть, сэр.

Через несколько секунд Уэллард снова появился на палубе:

— Капитан поднимется сам, сэр.

— Очень хорошо, — ответил Буш.

Произнося эти ничего не значащие слова, он не смотрел волонтеру в глаза — не хотел, чтобы Уэллард видел, как он воспринял эту новость, и не хотел знать, что выражает лицо Уэлларда. Вот появился капитан. Его спутанные длинные волосы развевались на ветру, крючковатый нос, по обыкновению, двигался из стороны в сторону.

— Вы хотите взять еще риф, мистер Буш?

— Да, сэр, — сказал Буш, ожидая язвительного замечания.

К его приятному удивлению, замечания не последовало. Капитан казался почти добродушным.

— Очень хорошо, мистер Буш. Свистать всех наверх!

По всей палубе засвистели дудки.

— Все наверх! Все наверх брать рифы на марселях! Все наверх!

Матросы выбегали на палубу; команда «Свистать всех наверх!» заставила офицеров покинуть кают-компанию и мичманскую каюту. С расписанием постов в карманах они спешили убедиться, что недавно реорганизованная команда заняла свои места. В шуме ветра слышались приказы капитана. Матросы встали к фалам и риф-талям. Корабль качался в сером море под серым небом, и неморяк удивился бы, как в такую погоду вообще можно устоять на палубе, не то что карабкаться по вантам. В самый разгар маневра капитанский приказ прервал юный, срывающийся от волнения голос:

— Стой! Стой выбирать!

В голосе звучала такая убежденность, что матросы послушно остановились. Капитан закричал с полуюта:

— Кто отменяет мой приказ?

— Я, сэр. Уэллард.

Молодой волонтер повернулся к корме и громко кричал, чтобы его было слышно против ветра. Со своего места Буш видел, как капитан подошел к леерному ограждению полуюта. Его трясло от гнева, нос указывал вперед, словно ища жертву.

— Вы об этом пожалеете, мистер Уэллард. О да, вы пожалеете.

Рядом с Уэллардом появился Хорнблауэр. С самого отплытия из Плимутской бухты он был зелен от морской болезни.

— Риф-сезень зацепился за блок риф-талей, сэр, с наветренной стороны, — крикнул он.

Буш, отойдя немного, увидел, что так оно и есть. Если бы матросы продолжали тянуть за трос, порвался бы парус.

— Как вы смеете вставать между мной и ослушником! — закричал капитан. — Бессмысленно его выгораживать!

— Здесь мой пост, сэр, — отвечал Хорнблауэр. — Мистер Уэллард исполнял свой долг.

— Заговор! — произнес капитан. — Вы с ним стакнулись!

В ответ на это невероятное обвинение Хорнблауэр только застыл навытяжку, обратив к капитану бледное лицо.

— Отправляйтесь вниз, мистер Уэллард! — заревел капитан, поняв, что ответа не последует. — И вы тоже, мистер Хорнблауэр. Я разберусь с вами через несколько минут. Слышите меня? Вниз! Я вас научу, как строить козни!

Нельзя не подчиниться приказу. Хорнблауэр и Уэллард медленно двинулись к корме. Было заметно, что Хорнблауэр не смотрит в сторону мичмана, чтоб нечаянно не обменяться с ним взглядом и не навлечь на себя новое обвинение в сговоре. Под пристальным наблюдением капитана оба двинулись вниз. Когда они сошли по трапу, капитан вновь поднял свой большой нос.

— Пошлите матроса освободить риф-таль, — приказал он, повысив голос лишь настолько, чтобы перекрыть ветер. — Выбирай!

Второй риф на марселях был взят, и матросы начали слезать с реев. Капитан совершенно спокойно стоял у ограждения полуюта.

— Ветер отходит, — сказал он Бакленду. — Эй, наверху, пошлите матроса прижать стень-фордуны к обечайке. Команду к брасам с наветренной стороны! Ютовая команда! Нажать на грота-брас с наветренной стороны! Дружней нажимай, ребята! Хорошо, фока-рей! Хорошо, грота-рей! Ни дюйма больше!

Приказы отдавались разумно и здраво. Вскоре матросы уже стояли в ожидании, когда отпустят подвахтенных.

— Боцманмат! Передайте мои приветствия мистеру Ломаксу и скажите, что я желал бы видеть его на палубе.

Мистер Ломакс был баталером. Офицеры на шканцах невольно обменялись взглядами: невозможно было вообразить, зачем он понадобился на палубе.

— Вы посылали за мной, сэр? — спросил запыхавшийся Ломакс, поднимаясь на шканцы.

— Да, мистер Ломакс. Матросы выбирали грота-брас с наветренной стороны.

— Да, сэр.

— Теперь мы хотим наложить на него сплесень.

— Что, сэр?

— Что слышали. Мы собираемся наложить сплесень на грота-брас^[41]. Каждому матросу по глоточку рома. Да, и каждому юнге.

— Что, сэр?

— Что слышали. Я сказал, по глоточку рома. Я что, должен повторять свои приказы дважды? Каждому матросу по глоточку рома. Даю вам пять минут, мистер Ломакс, и ни секундой больше.

Капитан вынул часы и выразительно на них посмотрел.

— Есть, сэр, — ответил Ломакс.

Ничего другого он сказать не мог. Однако секунду или две он стоял, глядя то на капитана, то на часы, пока длинный нос не поднялся в его сторону, а кустистые брови не начали сходиться. Тогда он повернулся и побежал: пяти минут, отведенных на исполнение невероятного приказа, ему едва хватало на то, чтобы собрать свою команду, отпереть кладовую, где хранилось спиртное, и вынести ром. Разговор между капитаном и баталером вряд ли могли слышать больше пяти-шести матросов, но наблюдали его все и теперь переглядывались, не веря своему счастью. На некоторых лицах появились ухмылки, которые Бушу страстно хотелось стереть.

— Боцманмат! Бегите и скажите мистеру Ломаксу, что две минуты прошли. Мистер Бакленд! Попрошу вас собрать матросов!

Матросы столпились на шкафуте. Быть может, у Буша разыгралось воображение, но ему показалось, что они ведут себя расхлябанно. Капитан подошел к ограждению шканцев. Его лицо лучилось улыбкой, так непохожей на прежний оскал.

— Я знаю, где искать верность, ребята! — крикнул он. — Я видел ее. Я вижу ее сейчас. Я вижу ваши верные сердца. Я вижу ваш неустанный труд. Я вижу его, как вижу все, что творится на корабле. Все, я сказал. Предатели понесут наказание, а верность будет вознаграждена. Ура, ребята!

Матросы крикнули «ура!», кто неохотно, кто с излишним воодушевлением. Из грота-люка появился Ломакс, за ним — четверо матросов, каждый с двухгаллонным бочонком в руках.

— Еле-еле успели, мистер Ломакс. Если бы вы опоздали, вам пришлось бы очень сильно пожалеть. Смотрите, чтобы при раздаче не случалось несправедливости, как на других кораблях. Мистер Бут! Идите сюда.

Толстый коротконогий боцман засеменил к нему.

— Надеюсь, ваша трость при вас?

— Да, сэр.

Бут продемонстрировал длинную, оправленную серебром трость из ротанговой пальмы. Через каждые два дюйма на дереве шли толстые узловатые сочленения. Все лентяи в команде знали эту трость, да и не только лентяи — в пылу возбуждения Бут имел обыкновение лупить ею направо и налево без разбору.

— Выберите двух самых крепких ваших помощников. Правосудие должно свершиться.

Теперь капитан не лучился и не скалился. На его крупных губах играла усмешка, но она ничего не означала и не отражалась в его глазах.

— За мной, — сказал капитан Буту и его помощникам.

С этим он покинул палубу, оставив Буша уныло созерцать нарушение привычного корабельного распорядка и дисциплины, вызванное странным капризом капитана.

После того как ром был роздан и выпит, Буш смог отпустить подвахтенных и заняться тем, чтобы вновь заставить вахтенных работать, горькими словами ругая их за леность и безразличие. Он не испытывал никакого удовольствия, стоя на качающейся палубе, наблюдая движение корабля и бегущие атлантические валы, следя за поворотом парусов и рулевым у штурвала. Буш так и не осознал, что в этих повседневных делах можно находить удовольствие, но он чувствовал: что-то ушло из его жизни.

Бут и его помощники вернулись на бак, вот на шканцах появился Уэллард.

— Явился в наряд, сэр, — сказал он.

Лицо мальчика было белым и напряженным. Буш, пристально разглядывая, заметил, что глаза его чуть влажноваты. Шел Уэллард прямо и не сгибался. Возможно, гордость заставила его расправить плечи и поднять подбородок, но была и другая причина, по которой он не сгибал ноги в бедре.

— Очень хорошо, мистер Уэллард, — сказал Буш.

Он вспомнил узлы на трости Бута. Он часто видел несправедливость. Не только мальчиков, но и взрослых мужчин иногда били незаслуженно. Когда такое случалось, Буш мудро кивал: он считал, что встреча с несправедливостью жестокого мира необходимо входит в воспитание каждого. Взрослые мужчины переглядывались с улыбкой, когда мальчишек пороли. Они твердо знали, что это пойдет на пользу обеим сторонам; мальчиков били с начала времен, и, если когда-нибудь, невероятным образом, мальчиков перестанут бить, мир станет хуже. Все так, и тем не менее Буш жалел Уэлларда. К счастью, надо было сделать одно дело, подходящее для настроения и состояния юного волонтера.

— Надо сверить песочные часы, мистер Уэллард, — сказал Буш, кивая в сторону нактоуза. — Как только в семь склянок перевернут получасовые часы, проверьте их минутными.

— Есть, сэр.

— Отмечайте каждую минуту на доске, если не хотите сбиться со счета, — добавил Буш.

— Есть, сэр.

Смотреть, как бежит песок в минутных склянках, быстро их переворачивать, отмечать на доске и снова смотреть — занятие поможет Уэлларду отвлечься от своих неприятностей, не требуя в то же время физических усилий. Буш сомневался в получасовых склянках, и проверить их будет невредно. Уэллард, не сгибая ног, подошел к нактоузу и начал готовиться к наблюдениям.

Поводя носом из стороны в сторону, на палубе появился капитан. Настроение его снова изменилось: беспокойная суетливость улетучилась, он выглядел как человек, который хорошо пообедал. В соответствии с требованиями этикета Буш при его появлении отошел на подветренную сторону шканцев, и капитан начал медленно прохаживаться с наветренной стороны, по многолетней привычке приноравливая шаг к бортовой и килевой качке. Уэллард взглянул на него и всецело погрузился в работу: только что пробили семь склянок и перевернули получасовые часы. Некоторое время капитан прохаживался взад-вперед. Остановившись, он изучил состояние атмосферы с наветренной стороны, почувствовал щекой ветер, внимательно посмотрел на колдунчик и вверх на марсели, убедился, что реи обрасоплены правильно, подошел к нактоузу, проверил, как рулевой держит курс. Все это было совершенно нормально, любой капитан любого корабля вел бы себя на палубе точно так же. Уэллард знал, что капитан близко, и старался не выдавать беспокойства; он перевернул минутные склянки и сделал на доске пометку.

— Мистер Уэллард работает? — спросил капитан.

Говорил он сбивчиво и невразумительно, совсем не тем озабоченным тоном, что за несколько минут до того.

Уэллард, смотревший на склянки, ответил не сразу. Буш догадывался, что он придумывает самый безопасный и в то же время точный ответ.

— Так точно, сэр.

На флоте никогда сильно не ошибешься, отвечая так старшему.

— Так точно, сэр, — передразнил капитан. — Мистер Уэллард понял, что значит интриговать против капитана, против своего законного начальника, поставленного над ним его всемилостивейшим величеством, королем Георгом Вторым?

На это было не так-то просто ответить. В склянках бежали последние песчинки, и Уэллард ждал, пока они пересыплются; «да» и «нет» могли оказаться равно роковыми.

— Мистер Уэллард невесел, — говорил капитан. — Быть может, мистер Уэллард размышляет о том, что ждет его впереди. «На реках Вавилонских мы сидели и плакали». Но мистер Уэллард горд и не плачет. И сидеть он тоже не будет. Нет, он постарается не садиться. Постыдная часть его тела расплатилась за его постыдное поведение. Взрослых мужчин за их вину бьют кошками по спине, но мальчишек, гадких испорченных мальчишек, наказывают иначе. Так ведь, мистер Уэллард?

— Да, сэр, — пробормотал несчастный. Ничего другого он сказать не мог, а отвечать было надо.

— Для такого случая как раз годится трость мистера Бута. Она знает свое дело. Согнутый над пушкой злоумышленник может поразмыслить о своих деяниях.

Уэллард перевернул склянки, а капитан, видимо удовлетворившись, к огромному облегчению Буша, пару раз прошелся по палубе. Однако, проходя мимо Уэлларда, капитан остановился на полушаге и снова заговорил; теперь голос его стал пронзительным.

— Так вы вступили в сговор против меня? — спросил он. — Вы хотели выставить меня на посмешище перед матросами?

— Нет, сэр. — Уэллард встревожился. — Нет, сэр, конечно нет, сэр.

— Вы и этот щенок Хорнблауэр. Мистер Хорнблауэр. Вы замышляли принизить мою законную власть.

— Нет, сэр!

— Только матросы верны мне на этом корабле, где все остальные сговорились против меня. И вы коварно искали способ уменьшить мое влияние на них. Выставить меня смешным в их глазах. Сознайтесь!

— Нет, сэр. Я этого не делал, сэр.

— Зачем отрицать? Все ясно, все логично. Кто придумал зацепить риф-сезень за блок риф-талей?

— Никто, сэр. Он…

— Кто отменил мой приказ? Кто опозорил меня перед обеими вахтами, когда все матросы были на палубе? По всем признакам детально продуманный план.

Капитан стоял, сцепив за спиной руки и легко балансируя на палубе. Ветер хлопал полами его сюртука и отдувал волосы на щеки, но Буш видел, что капитан трясется от гнева, если не от страха. Уэллард вновь перевернул минутные склянки и сделал пометку на доске.

— Так вы потому прячете лицо, что на нем написана ваша вина! — неожиданно заорал капитан. — Вы делаете вид, будто заняты, думаете меня обмануть! Лицемер!

— Я приказал мистеру Уэлларду сверить часы, сэр, — сказал Буш.

Ему не хотелось вмешиваться, но вмешаться было все-таки легче, чем просто стоять и слушать. Капитан посмотрел на него так, словно впервые увидел:

— Вы, мистер Буш? Вы прискорбно заблуждаетесь, если полагаете, что в этом молодом человеке есть хоть капля хорошего. Разве что… — лицо капитана на мгновение исказил страх, — разве что вы сами замешаны в этом позорном деле. Но ведь это не так, мистер Буш? Я всегда был о вас лучшего мнения, мистер Буш.

Испуганное выражение сменилось чарующим благодушием.

— Да, сэр, — ответил Буш.

— Весь мир ополчился против меня, но я всегда полагался на вас, мистер Буш, — продолжал капитан, бросая беспокойные взгляды из-под бровей. — Так что вы должны радоваться, когда это дьявольское отродье получает по заслугам. Мы добьемся от него правды.

Буш чувствовал: быстрый на язык сообразительный человек мог бы использовать новое настроение капитана, чтобы вызволить Уэлларда из беды, — разыграть верного друга, высмеять в то же время мысль о заговоре, успокоить страхи капитана. Так он чувствовал, но не полагался на себя.

— Он ничего не знал, сэр, — сказал Буш, выдавив ухмылку. — Он не отличит гик от ватерштага.

— Вы так думаете? — с сомнением произнес капитан, качаясь на каблуках вместе с кренящимся судном. Казалось, он поверил, но тут ему в голову пришли новые соображения. — Нет, мистер Буш. Вы слишком честны. Я это понял, как только вас увидел. Вы не знаете, в какую пучину зла может погрузиться человек. Этот негодяй вас обманул. Обманул вас!

Голос капитана перешел в хриплый визг. Уэллард повернул к Бушу побелевшее, искаженное от страха лицо.

— Право, сэр… — начал Буш, снова выдавливая ухмылку, похожую на оскал черепа.

— Нет, нет, нет! — орал капитан. — Правосудие должно совершиться! Правда должна выйти на свет! Я ее от него добьюсь! Старшина-рулевой! Бегите на нос и скажите мистеру Буту идти сюда. И его помощникам.

Капитан заходил по палубе, как если бы открыл выпускной клапан, сбрасывая лишнее давление. Неожиданно он обернулся:

— Я от него добьюсь! Или он за борт выпрыгнет! Вы меня слышите? Где боцман?

— Мистер Уэллард не закончил проверять часы, сэр. — Буш предпринял последнюю слабую попытку оттянуть дело.

— И не закончит, — сказал капитан.

Вот и боцман семенит короткими ногами, за ним два помощника.

— Мистер Бут! — сказал капитан. Его настроение опять изменилось, на губах играла невеселая улыбка. — Возьмите этого негодяя. Справедливость требует, чтобы вы снова занялись им. Еще дюжина ударов тростью, да как следует. Еще дюжина, и он запоет как миленький.

— Есть, сэр, — ответил боцман, но он колебался.

Это походило на живую картину: капитан в хлопающем сюртуке, боцман просительно глядит на Буша, дородные боцманматы стоят за ним, словно истуканы; рулевой, внешне безразличный ко всему, держит штурвал, глядя на марсели; несчастный мальчик сжался возле нактоуза — все это под серым небом, а кругом, до горизонта, безжалостное серое море.

— Отведите его на главную палубу, мистер Бут, — сказал капитан.

Это было неизбежно; за словами капитана стояла власть парламента и освященная веками традиция. Поделать ничего было нельзя.

Уэллард положил руки на нактоуз, словно собирался вцепиться в него и держать, пока его не утащат силой. Однако он опустил руки по швам и последовал за боцманом. Капитан, улыбаясь, проводил его взглядом.

Буш был рад, когда его отвлек старшина-рулевой, доложивший:

— Десять минут до восьми склянок, сэр.

— Очень хорошо. Будите подвахтенных.

Хорнблауэр появился на шканцах и подошел к Бушу.

— Не вы должны меня сменять, — сказал тот.

— Нет, я. Приказ капитана.

Хорнблауэр говорил без всякого выражения. Буш уже привык, что офицеры на корабле держатся скрытно, и знал, по какой причине. Однако любопытство заставило еще спросить:

— Почему?

— Мне назначено двухвахтное дежурство, — бесстрастно ответил Хорнблауэр. — До дальнейших распоряжений.

Говоря, он смотрел на горизонт, лицо его не выражало никаких чувств.

— Плохо дело, — сказал Буш и тут же засомневался: не слишком ли далеко зашел, выразив таким образом сочувствие. Однако поблизости никого не было.

— В кают-компании не давать мне спиртного, — продолжал Хорнблауэр, — до дальнейших распоряжений. Ни моего, ни чьего-либо еще.

Для некоторых офицеров то было наказание похлеще двухвахтного дежурства — четыре часа на посту и четыре часа отдыха, — но Буш слишком мало знал о привычках Хорнблауэра, чтобы судить, так ли это в его случае. Он собирался еще раз сказать «плохо дело», когда завывания ветра прорезал дикий вопль. Через мгновение он повторился громче. Хорнблауэр, не меняясь в лице, смотрел на горизонт. Буш, глядя на него, решил не обращать внимания на крики.

— Плохо дело, — сказал он.

— Могло быть хуже, — ответил Хорнблауэр.

III

Было воскресное утро. «Слава», подхватив северо-восточный пассат, стремительно неслась через Атлантику. С обеих сторон были поставлены лисели. Ревущий ветер ритмично кренил судно, под высоко поднятым носом корабля то и дело взвивался фонтан брызг, и в нем на мгновение возникала радуга. Громко и чисто пели натянутые тросы, сплетая свои дискант и тенор с баритоном и басом скрипящей древесины, — симфония морей. Несколько ослепительно-белых облаков плыли по небу, меж ними светило животворное солнце, отражаясь в бесчисленных гранях лазурного моря.

В таком изысканном обрамлении корабль был изысканно-красив, его высоко поднятый нос и ряды пушек дополняли картину. То был великолепный боевой механизм, повелитель волн, по которым он сейчас летел в гордом одиночестве. Само это одиночество говорило о многом: военно-морские силы противников закупорены в портах, заблокированы стоящими на страже эскадрами, и «Слава» может держать свой курс, никого не страшась. Ни одно тайком прорвавшее блокаду судно не сравнится с ней силой; в море нет ни одной вражеской эскадры, способной ее атаковать. «Слава» может насмехаться над неприятельскими берегами: все враги заперты и бессильны, она может нанести свой могучий удар там, где сочтет нужным. И сейчас она неслась по волнам, чтобы нанести такой удар по слову лордов Адмиралтейства.

На главной палубе выстроилась вся корабельная команда — люди, занятые бесконечным трудом по поддержанию этого механизма в рабочем состоянии, устранением постоянных неполадок, причиняемых морем, погодой и даже просто течением времени. Снежно-белые палубы, яркая краска, точное и правильное расположение рангоута и такелажа — все свидетельствовало о прилежности их работы. А когда «Славе» придет время высказать последний аргумент в споре о морском владычестве, именно они встанут к пушкам. Да, «Слава» — великолепная боевая машина, но своей мощью она обязана усилиям слабых человеческих созданий. Они, как и сама «Слава», служат лишь крошечными винтиками еще большей машины — Королевского флота. В большинстве своем привыкшие к освященным временем флотским традициям и дисциплине, они вполне удовлетворялись ролью винтиков, необходимостью мыть палубу и ставить паруса, направлять пушки или обрушиваться с абордажными саблями на вражеский фальшборт. Они не задумывались, указывает ли нос судна на север или на юг, француз ли, испанец ли, немец рухнет под их ударом. На сегодня только капитан знал, с какой целью и куда лорды Адмиралтейства (очевидно, после обсуждения с кабинетом министров) направляют «Славу». Известно было только, что она держит курс в Вест-Индию, но куда именно и зачем — знал лишь один человек из семисот сорока на палубах «Славы».

В то воскресное утро на палубу выгнали всех, кого можно: не только обе вахты, но и «бездельников», не несших вахт, — трюмных, работавших так глубоко внизу, что многие из них неделями в буквальном смысле слова не видели белого света, купора и его помощников, парусного мастера, кока и вестовых. Все были в лучшей одежде. Офицеры в треуголках и при шпагах стояли рядом со своими отделениями. Лишь вахтенный офицер с помогавшим ему мичманом, старшина-рулевой у штурвала, впередсмотрящие да еще с десяток матросов, необходимых для управления судном в случае совершенно непредвиденных обстоятельств, не стояли на шкафуте по стойке смирно в покачивающихся вместе с палубой рядах.

Утро было воскресное, и вся команда стояла с непокрытыми головами, слушая капитана. Однако их собрали не для церковной службы. Эти люди обнажили голову не для того, чтоб поклониться своему Творцу. Богослужению отводились три воскресенья в месяц, но тогда корабль не обыскивали так тщательно, добиваясь присутствия всех членов команды. Веротерпимое Адмиралтейство недавно освободило католиков, иудеев и даже диссентеров от обязанности присутствовать на корабельных службах. Сегодня было четвертое воскресенье, когда поклонение Богу отменялось ради более строгой, более торжественной церемонии, требовавшей тех же чистых рубашек и обнаженных голов, но не опущенных глаз. Напротив, каждый прямо смотрел вперед. Шляпы все держали перед собой, и ветер трепал им волосы: они слушали закон, всеохватывающий, как десять заповедей, кодекс, строгий, как Книга Левит, — каждое четвертое воскресенье месяца капитан вслух читал команде Свод законов военного времени, чтобы даже неграмотные не смогли потом оправдаться своим незнанием. Религиозный капитан мог втиснуть перед этим небольшое богослужение, но чтение Свода законов было обязательно.

Капитан перевернул страницу.

— Статья девятнадцатая, — читал он. — «Если кто-либо на флоте созовет или попытается созвать мятежную сходку с любой противоправной целью, лица, повинные в этом преступлении и признанные таковыми трибуналом, подлежат смерти».

Буш, стоявший рядом со своим отделением, слушал эти слова, как слушал их десятки раз до того. Он слышал их так часто, что обычно оставлял без внимания; вот и слова предыдущих восемнадцати статей он пропустил мимо ушей. Но девятнадцатую статью он услышал отчетливо. Возможно, капитан читал ее с особым ударением; кроме того, Буш, поднявший в ярком солнечном свете глаза, увидел Хорнблауэра, несшего вахту. Тот тоже слушал, стоя у ограждения шканцев. И это слово «смерть». Оно прозвучало как всплеск упавшего в колодец камня, и это было странно, потому что и в первых статьях, которые читал капитан, это слово повторялось часто — «смерть уклонившемуся от опасности», «смерть заснувшему при несении вахты».

Капитан продолжал читать:

— «Всякий, подстрекающий к мятежу, повинен смерти… Если офицер, морской пехотинец или нижний чин проявит непочтительность по отношению к старшему по званию офицеру…»

Сейчас, когда Хорнблауэр смотрел на Буша, эти слова значили гораздо больше; он почувствовал какое-то беспокойство. Буш глянул на капитана, нечесаного, неряшливо одетого, и вспомнил события последних нескольких дней. Если есть в мире человек, абсолютно неспособный к исполнению своих обязанностей, то это капитан, однако его неограниченную власть утверждал тот самый Свод законов, который он сейчас зачитывал. Буш снова поглядел на Хорнблауэра; он чувствовал, что знает наверняка, о чем тот думает, стоя у ограждения шканцев. Странно было жалеть неуклюжего, угловатого молодого лейтенанта, с которым он так мало знаком.

— «Если офицер, морской пехотинец, нижний чин или другое лицо на флоте, — капитан дошел до двадцать второй статьи, — осмелится вступить в ссору с кем-нибудь из старших по званию офицеров либо не подчинится законному приказанию, таковое лицо подлежит смерти».

Буш до сих пор не обращал внимания, как настойчиво Свод законов возвращается к этой теме. Буш всегда спокойно подчинялся дисциплине, философски убеждая себя, что несправедливость и некомпетентность начальства можно стерпеть. Теперь он четко видел, почему их надо терпеть. И как бы для того, чтобы забить последний гвоздь, капитан читал последнюю статью, восполняющую последние пробелы:

— «Все другие преступления, совершенные лицом или лицами на флоте, не упомянутые в настоящем документе…»

Буш вспомнил эту статью. С ее помощью офицер может добить подчиненного, у которого хватило ума не подпасть под действие предыдущих статей.

Капитан прочел последние мрачные слова и оторвал взгляд от страницы. Словно наводимая пушка, двинулся из стороны в сторону длинный нос, указывая на каждого офицера по очереди; небритое лицо выражало злобное торжество. Казалось, читая эти статьи, капитан на время победил страх. Он расправил грудь и даже встал на цыпочки, готовясь произнести заключительные слова:

— Вы должны знать, что все эти статьи относятся к моим офицерам точно так же, как и ко всем остальным.

Буш не поверил своим ушам. Невероятно, чтобы капитан говорил команде такие слова. Невозможно представить более губительную для дисциплины речь. Дальше капитан продолжал, как обычно:

— Приступайте, мистер Бакленд.

— Есть, сэр. — Бакленд выступил вперед, цепляясь за привычный ход дела. — Шляпы надеть!

Церемониал закончен; офицеры и матросы покрыли головы.

— Дивизионные офицеры, прикажите дивизионам разойтись!

Оркестр морской пехоты ждал этого мгновения. Тамбур-сержант взмахнул палочкой, и барабаны гулко зарокотали. Пронзительно и мелодично засвистели дудки. «Ирландская прачка» — отрывистая и бодрая. Щелк-щелк — морские пехотинцы взяли ружья на плечо. По приказу своего командира Уайтинга красные ряды пехотинцев двинулись в обе стороны по шканцам. Капитан Сойер смотрел, как течет нормальная корабельная жизнь. Теперь он заговорил громче.

— Мистер Бакленд!

— Сэр!

Капитан поднялся на две ступеньки по шканцевому трапу, так что всем его было видно, и заговорил нарочито громко, чтобы слышало как можно больше народу:

— Сегодня каболкино воскресенье.

— Есть, сэр.

— И двойная порция рома моим славным ребятам.

— Есть, сэр.

Бакленд изо всех сил пытался скрыть недовольство. Вместе с предыдущими словами капитана это было уже слишком. Каболкино воскресенье означает, что матросы проведут остаток дня в праздности. Двойной ром в таком случае почти наверняка вызовет ссоры и драки между матросами.

Буш, идущий по главной палубе в сторону кормы, отчетливо видел, как в команде, избалованной капитаном, нарастает беспорядок. Невозможно поддерживать дисциплину, когда капитан игнорирует любой неблагоприятный рапорт со стороны офицеров. Задиры и скандалисты оставались безнаказанными; хорошие матросы начали отлынивать от работы, а плохие сделались и вовсе неуправляемы. «Славные ребята», — сказал капитан. Матросы прекрасно знают, как вели себя последнюю неделю. Раз капитан после такого назвал их «славными ребятами», в следующую неделю они будут вести себя еще хуже. Кроме того, все матросы прекрасно видели, как капитан обращается с лейтенантами, как грубо им выговаривает, как жестоко их наказывает. Пословица гласит: «Что сегодня в кают-компании на жаркое, завтра будет нижней палубе на похлебку» — все, происходящее на шканцах, в искаженном виде обсуждается на баке. Трудно ожидать, что матросы станут подчиняться офицерам, которых откровенно презирает капитан. Буш, поднимавшийся на шканцы, был обеспокоен.

Капитан ушел к себе. Бакленд и Робертс стояли возле коечных сеток. Они были погружены в разговор, и Буш присоединился к ним.

— Эти статьи относятся к моим офицерам, — сказал Бакленд, когда он подошел.

— Каболкино воскресенье и двойной ром, — добавил Робертс. — Все для этих славных ребят.

Прежде чем продолжить, Бакленд украдкой огляделся. Жалко было видеть, как первый лейтенант линейного корабля озирается, боясь, что его подслушают. Но Хорнблауэр и Уэллард стояли по другую сторону штурвала. На полуюте штурман вел занятия по навигации: мичманы с секстанами проводили полуденные наблюдения.

— Он сумасшедший, — сказал Бакленд так тихо, как позволял северо-восточный ветер.

— Мы все это знаем, — ответил Робертс.

Буш ничего не сказал. Он не хотел себя компрометировать.

— Клайв пальцем не шевельнет, — сказал Бакленд. — Дурак набитый.

Клайв был судовым врачом.

— Вы его спрашивали? — поинтересовался Робертс.

— Пытался. Но он не скажет ни слова. Он боится.

— Ни с места, джентльмены, — вмешался резкий голос — хорошо знакомый голос капитана.

Он раздавался на уровне палубы у самых их ног. Все три офицера вздрогнули от изумления.

— Налицо все признаки вины, — гремел голос. — Вы свидетель, мистер Хоббс.

Офицеры оглянулись. Световой люк капитанской каюты был приоткрыт, и капитан глядел на них в щелку; видны были только его нос и глаза. Росту он был высокого и, став на что-нибудь, на книги или на скамеечку, сумел заглянуть за комингс светового люка. Замерев, офицеры ждали. Еще одна пара глаз выглянула из светового люка. Они принадлежали Хоббсу, исполняющему обязанности артиллериста.

— Ждите, пока я подойду к вам, джентльмены. — После слова «джентльмены» капитан фыркнул. — Очень хорошо, мистер Хоббс.

Оба лица исчезли из светового люка. Офицеры едва успели обменяться отчаянными взглядами, как капитан уже поднялся по трапу.

— Я полагаю, это мятежная сходка, — сказал капитан.

— Нет, сэр, — отвечал Бакленд.

Все, кроме категорического отрицания, было бы признанием вины — вины, способной затянуть веревки на их шеях.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

41

Наложить сплесень на грота-брас — на морском жаргоне означает выдать матросам по чарке рома.