Собрание сочинений. Том шестой

Сергий Чернец

Собрание сочинений рядового писателя включает в себя рассказы и повести, написанные на протяжении нескольких лет. В своих рассказах писатель описывает жизненные ситуации, которые мы не замечаем, а если видим, то проходим мимо. Его герои отчасти списаны с его жизни. Жизнь страшно интересная, именно страшная иногда, но интересная.

Звонок

Непоследовательный ряд цифр может нам помочь соединить людей, находящихся на расстоянии.

Если сейчас она наберёт эти цифры на телефонном аппарате, одну за другой, — далеко отсюда, в большом доме, затерянном в лабиринте улиц большого города, звонок позовёт к телефону.

«Интересно, где у них стоит домашний телефон? В кабинете Бориса Кирилловича? Это вряд ли — он бы мешал ему работать назойливыми звонками. Скорее всего в прихожей или в нейтральной комнате. И тогда трубку возьмёт его жена». — Четверка, восемь… пять… и далее, — женщина набирает номер и ждет, слушая гудки затаив дыхание.

— Алло! Вам кого? Профессора? Но он занят и не может подойти! — звучал зычный женский голос после прекратившихся гудков.

— Кто там, Лиза? — слышно было, как бы в стороне, из глубины далёкой комнаты.

Лиза Петровна пожимает плечами и сообщает в молчащую трубку:

— Завтра у профессора консультация на кафедре. Если завтра вы не можете, ничем помочь не могу, — и она готова положить трубку, но Борис Кириллович отложил журнал и уже подошёл.

— Подожди, Лиза. — Он взял трубку и начал разговор. — Я слушаю… — в ответ молчание. Сквозь легкое потрескивание аппарата угадывается чье-то дыхание.

— Почему вы молчите? Вы меня слышите? —

— Слышу, — чуть помедлив, ответил ему мягкий приятный и приглушённый от сдерживаемого волнения женский голос. — Здравствуйте профессор! —

— Здравствуйте! А кто это говорит? —

Лиза Петровна, собравшаяся было уходить в сторону кухни задержалась в дверях, надеясь расслышать голос в телефоне — «кто же?» — включённом ею на громкую связь. Борис Кириллович взглянул на жену и нахмурил брови. Лиза Петровна, передёрнув острым плечом в цветастом халате, скрылась за приоткрытой дверью комнаты, по-прежнему слушая «краем уха».

— Так, я вас слушаю. Что вы хотели? —

Ему отвечал затаённый вздох. Вдруг, всё это — и неурочный звонок в поздний вечерний час, и голос, будто знакомый, но неузнаваемый, и нескрываемое волнение женщины на том конце провода, — всё столь неожиданное и странное — привело Бориса Кирилловича в тревожное состояние, его охватило волнение.

— Слушайте! — он стал говорить подчёркнуто строго, чтобы таким образом скрыть свой страх перед неизвестным. — Что вам нужно? —

— Слышать Ваш голос, профессор. И больше ничего. Только ваш голос. —

— Голос? Что это ещё за глупости? —

— Да, очевидно, глупости, — соглашается мягкий приятный женский голос. — Вы правы. Но я так рада, что слышу Вас, Борис Кириллович… —

— Так кто же вы? Кто? —

— Кто? — с грустной усмешкой повторила женщина. — Это уже не имеет значения —

Голос… Этот приятный голос, о чём-то напоминающий. Он ему был определённо знаком. Но интонации… будто постаревшие. Они совершенно не вяжутся с тем прошлым, давним, запамятованным, и поэтому эти интонации мешали ему вспомнить. А он пытался, силился вспомнить, что-то было очень знакомое в этом мягком женском голосе. И какое-то шестое чувство, запрятанное глубоко в подсознании, внушало ему исподволь, что не следует вспоминать. Не надо. Нельзя.

— Извините, — говорит он решительно, с намерением разом покончить со всем этим. — Я вам не мальчик, чтобы играть в прятки. Прощайте. —

— Прощайте, дорогой Борис Кириллович. Живите долго и счастливо. Я очень этого хочу… —

И в этот момент — озарение осветило воспоминание.

— Стойте! — он что есть силы сжал трубку. — Я узнал… Я понял… —

В дверях мелькнула тень подслушивающей жены Лизы.

— Поля… — тихо и бережно произносит Борис Кириллович, выплывшее вдруг из неведомых каких-то далей имя. — Полинька… —

— Спасибо, — благодарит мягкий, знакомый уже женский голос. Он скорее угадывает, чем слышит это слово: так хрупко и почти беззвучно произнесла его женщина на том конце провода. И уже отчетливей:

— Спасибо, что вспомнили. —

Не выпуская из руки телефонную трубку, второй рукой он подвигает стул и присаживается.

— Поля! Надо же! Господи… Где вы? Как вы? Рассказывайте! —

— Ну, как. Как все, обыкновенно. Живу. Работаю. —

— Муж? Дети? — интересовался Борис Кириллович.

— Так должно быть? — спросил волнующийся приятный голос женщины.

— Ну, вы же — как все! — обрадованно успокоено сказал он. — Всё должно быть устроилось. Помните, я внушал вам, что всё образуется и вы ещё будете счастливы? Я был прав? — грустно вздыхает профессор, выражая тем самым, что ему совсем не хочется быть правым. — А вы тогда уверяли меня, что никто и никогда… —

— Никто и никогда… — слабым эхом отозвалось в трубке.

— Невозможно! —

— Значит, возможно… —

«Нет, это всё-таки невозможно! — думал профессор, вспоминая, — Это какая-то фантастика! Полинька Салахова… Девчонка с детскими косичками в нелепом жакете-кофточке с чужого плеча. И глаза… Совершенно невообразимые глаза — до того они были чисты и прозрачны — до насквозь, до самого донышка. Виделась в них наивная простетская-детская душа, такая неискушённая и безоглядная — в любви и сострадании, в готовности жертвовать собой».

— — — — — — —

Он тогда вел факультативные занятия на первом курсе филологического факультета. Было трудно, как вспоминалось: многое уже забылось, надо было начинать сначала. Тем более трудно, что перед ним, рядом со вчерашними школьниками, сидели и его ровесники, такие студенты и аспиранты, каким он был. Чувство неуверенности усугублялось в нём ощущением беспомощности: он тогда хромал сильно, и ходил на костылях на лекции. Повредился после жуткой аварии. В которой погиб его отец, возивший их в деревню на старой, с рук купленной машине.

Однажды, входя в аудиторию, он запнулся и чуть было не упал. Обламывая ногти на руках, ухватился за косяк. Костыли с грохотом повалились на пол. В тот же миг с заднего ряда к нему метнулась девчушка, подхватила костыли, подставила своё плечо. Он заглянул в её глаза — и испугался.

Потом не раз он говорил ей: нельзя вот так раскрывать всю себя, надо прятать свои чувства, иначе это может плохо кончится. И ещё он внушал ей, что любить его, беспутного Бориса, нельзя, что он калека, инвалид, неудачник…, — а её ждет радостное, безоблачное счастье.

Она не верила его словам. Она не хотела ничего слушать плохого, — она его любила. И он, неожиданно для самого себя, вопреки своим намерениям, пошёл навстречу её чувству. — Как это случилось, он и сам не мог дать себе отчёта. Полюбил ли он? Пожалуй, нет. Но ему была приятна её простоватая детская нежность, и он позволял её любить себя. Позволял… а уже тогда была Лиза Петровна, она помогала ему в аспирантуре. Помогала ему собирать данные для его диссертации, они работали вместе. И брак с нею был делом решённым.

Лиза Петровна была старше его. И пока он провел время в больнице и после больницы во время реабилитации, она немедленно отложила свою сделанную наполовину работу и засела в архивах и библиотеках, выискивая для него нужные документы, составляя библиографию и прочее. Делала она эту неблагодарную черную работу с таким неистовым самозабвением, не очень красивой, никогда никем не любимой женщины, для которой вдруг выпал один единственный последний шанс.

Как только появилась Полинька, Лиза Петровна быстро почувствовала что-то неладное и насторожилась. Она отметила перемены, происходящие с ним. Однажды, глядя на его рассеянность глазами. Увеличенными линзами очков, она в упор спросила его: что с ним происходит? И он рассказал ей всё.

Лиза Петровна спросила, что он намерен делать. Он не знал, что. Ему было жалко Полиньку. Может быть, и не только жалко… Но разобраться в своих чувствах, додумать обстоятельства и принять решение самостоятельно он уже не мог. Неожиданно для него Лиза Петровна заявила, что он должен жениться на Полиньке, раз он её «любит», раз он её жалеет. Но тут же спросила, что он думает о своём будущем. Он сказал, будет защищать диссертацию. Как? — удивилась Лиза Петровна. — Он ещё собирается защищаться? Без её помощи и поддержки? Тогда он опустил свою голову: он уже ничего не мог без её помощи.

Решено было Лизой Петровной — и брак и переезд в другой город.

Расставания с Полинькой не было, — вернее был обман с его сторону равный предательству:

«В тот день Полинька не ждала никакой беды. Наоборот. Ей предстоял чудесный вечер: они должны были пойти в театр, смотреть на приехавшую в их город известную труппу… Время занятий в институте тянулось томительно долго. Оставалась еще пара немецкого. В перерыве Полинька сидела в аудитории, глядя в окно на сырую осеннюю погоду, — за окном моросил нудный, шедший третий день дождь.

— Салахова! К тебе пришли! — крикнул кто-то из коридора.

В тот же момент прозвенел звонок. Полинька со всех ног бросилась к дверям.

— Это что ещё? Куда вы?.. — удивился входящий в аудиторию преподаватель.

— Я сейчас… Мне очень нужно…

Широкий коридор уже был пуст. Только у противоположной стены возле окна стояли две незнакомые ей женщины. Одна из них сухопарая, в больших круглых очках, повернулась к ней и смерила её оценивающим взглядом. Полинька вспыхнула и растерянно огляделась. Нет, нигде никого — только эти двое. Ей стало, вдруг, плохо (предчувствие беды скосило её в минуту), так, что она оперлась о стену, чтобы не упасть в обморок. А когда она отважилась посмотреть еще раз, обе женщины уже уходили к лестнице… Прежде чем спускаться с лестницы, та, что в очках, обернулась и ещё раз взглянула на Полиньку. Взглянула — будто выстрелила.

Полинька все-таки пошла в театр, поскольку билеты были у неё. Хотя она знала уже точно, что он не придет, — (сообразила она — что это были «смотрины», и что это была она…). И никогда больше они могут не встретиться. Она смотрела на сцену и плохо понимала, что там показывают, слёзы текли по её щекам весь спектакль, все два часа — тихо так что никто и не замечал, как она платком стирала их со своих щёк. Он боялась смотреть вправо, на обитое кожей кресло, которое так и оставалось незанятым.

— — — —

— Полинька… Я виноват… Может быть… —

— Не надо… Не надо об этом… И — всё. Конец. Мне пора. Прощайте! —

— Как? Так вот сразу? Но мы должны… Нам надо увидеться… —

— Нет. Не надо — отрезала Полинька, голосом, не терпящим возражения.

— Но почему? — недоумевал Борис Кириллович.

— Так будет лучше. —

— Но я… я должен видеть вас! — повысил голос Борис Кириллович, ужасаясь, что разговор оборвется на полуслове.

— Борис! — тут в дверях возник грозный силуэт Лизы Петровны. — Что всё это значит? —

Борис Кириллович прикрывал трубку рукой:

— Не мешай Лиза! Оставь меня… — и опять обращаясь к трубке. — Алло? Вы ещё здесь? Вы не ушли? Слышите меня?.. —

— Слышу… Сейчас мне надо уходить… —

— Где вы? Я возьму такси и приеду. —

— Не стоит. Вы уже не успеете. Я уезжаю, прощайте. —

— Стойте! Не вешайте трубку! Адрес… Скажите ваш адрес… — заволновался Борис Кириллович, нервно перебирая на тумбочке рядом листочки бумаги, на которых записывались телефоны звонивших ранее.

— Не надо… Ничего не надо… Я слышала ваш голос — этого мне хватит до конца моей жизни. Прощайте, Борис Кириллович. —

— Адрес, ПОлинька! Телефон! — Борис Кириллович уже громко кричал. Но в трубке раздавались короткие гудки.

— — — — —

Через несколько недель, может через месяца-полтора, снова подойдя к телефону, ПОлинька набрала прежний номер уже днем, был выходной, и она надеялась, что Борис Кириллович будет дома. Она решилась и желала уже встретиться с ним.

Ударил гудок, длинный, тревожный. Ещё один… И ещё…

— Алло! Кого вам нужно? — женский голос в трубке был сухой и строгий.

— Пожалуйста пригласите Бориса Кирилловича… —

Молчание… Мертвое молчание — ни слова, ни вздоха, ни шороха — там, на другом конце провода тишина тянулась.

Полинька не выдерживает:

— Алло! Вы меня слышите? —

— Да, — тут же отвечает тот же сухой и строгий голос, и в этот раз звучал он ещё суше и строже. — Вы что… приезжая? —

— Да. —

— Борис Кириллович скончался 10 дней назад — объявил сухой женский голос. Короткий щелчок. Резкие прерывистые гудки.

Конец.