Собрание сочинений. Том четвертый. Рассказы

Сергий Чернец

Собрание сочинений рядового писателя включает в себя рассказы и повести, написанные на протяжении нескольких лет. В своих рассказах писатель описывает жизненные ситуации, которые мы не замечаем, а если видим, то проходим мимо. Его герои отчасти списаны с его жизни. Жизнь страшно интересная, именно страшная иногда, но интересная.

Рябина в палисаднике

Взобравшись на холм прожитой жизни, оглянись на себя (так говорят)… Поднявшись на вершину минувших лет, брось пристальный взгляд на годы, которые уже не повторятся (…). И спроси себя, стоя у вершины, — кто ты есть такой? И какой итог тебя ждет на самой вершине?

Может быть, ты есть (представляешь) — то время, в которое жил? Или представляешь всех тех людей, которые прошли через твою жизнь?

Ответ: и да, и нет. Судьба выбрала из времени, в которое ты жил, лишь то (те события), что стало твоей биографией.

Могла она быть другой? — Могла. Судьбу не выбирают (говорят), но выбирают людей, которые становятся судьбой.

Оглянешься на себя… Минуты и годы твоей жизни, как волны житейского моря (океана), несли тебя в порт твоего назначения.

Задайся вопросом — ты прибыл в него (в тот порт назначения)? Ступил на далёкую землю. Которую должен был найти в открытом море жизни? Или был высажен на ненужный тебе другой материк, на случайную сушу, в ближайшую бухту Утешения?

И с каких рубежей ветры житейских бурь начинают сбивать нас с курса предназначения?

Пересекая стремины бытия, невольно намечаем мы на дальнем берегу точку выше той, которая нам нужна, чтобы иметь ориентир, как капитан отмечает вершину горы, хотя ему нужен низкий берег, чтобы не сбиться с пути в порт под горой.

Но течение бытия порой сносят нас с курса в сторону от того места (порта), куда нам хотелось… В чём дело? Почему так происходит? Ведь всё было правильно в самом начале, при отплытии — крепкая лодка (семья), надежные весла (родители и учителя), гребец был уверен в себе… Ведь мы же правильно начинали…

Вопросы, вопросы, вопросы… ответы на них в твоей биографии, в твоей судьбе.

Взойдя на холм прожитой жизни, оглянись на себя…

Брось пристальный взгляд на людей, которые вошли в твою лодку при отплытии, которые поднялись на борт твоего корабля, во время остановок, вех, в пути и помогали поднимать паруса (например, во время окончания вуза, или во время начала новой трудовой деятельности). Кто были они? Держали они курс выше той точки, которая была нужна?

Вопросы, вопросы, вопросы… в конце своей жизни человек ищет ответы на них. На те, которые уже услышаны, на те которые уже заданы, но ещё не услышаны. Он ищет ответы, которые может дать только своя биография.

Оглянись на себя… —

Конец эпиграфа.

___________________

Чтобы доехать до города, надо сначала по лесной дороге (километров 5) добраться до райцентра, а там на автовокзале купить билет на междугородний автобус. Автобусы ходили и по всему району. Но их две деревеньки рядом находились в стороне от дорог, в лесу у маленькой речки с одной стороны и третья деревня на горе чуть подальше через поля от реки на другой стороне, через мост, который разбирали ежегодно по льду, а то половодье сносило бы его.

Дмитрий Петрович в одной руке держал сетку с гостинцами — к внуку на день рождения собрался, другой рукой — опирался он на покрытую лаком трость-палочку фабричной работы с устройством на конце: выдвигающийся «гвоздь», если лёд на дороге.

По домашним делам, когда занимался ими и ходил, то всегда пользовался своей самодельной. Без палки уж годов 15 как не ходит. Это после травмы: и ноги, и тазовые кости сломал, во время падения с кровли, при постройке-ремонта нового-старого комплекса КРС на центральной усадьбе. В больнице он тогда лежал долго.

Но хотя и хромал, опирался на палку, отчего сильно горбился в спине, Дмитрий Петрович выглядел сейчас бодро и как-то осанисто. И уж никак не дать ему было шестьдесят пять, особенно когда вот так: в костюмчик с галстуком на белой рубашке под ним вырядился, побрился и подстрижен был Натальей. Ей же и давал он последние указания:

— Ты не вздумай без меня картошку копать. Знаю тебя, хлопотунью. Погода вон какая! Морковку повыдергай. А за картошку не берись, пусть постоит — днем еще тепло. Я к субботе приеду обратно. Долго нечего гостить. — так он говорил, наказывал уже у ворот дома на улице, ожидая машину — сосед деревенский подвезти обещал.

На нём было длинное пальто против теперешних модных коротких курток, а также черная шерстяная фуражка, которая контрастировала, совсем было ему наплевать на всякую моду.

— А ты не спеши. Чего торопишься, Петрович, — Наталья пристально оглядывала его, обирая с пальто чуть приметные не то ниточки, не то пушинки, — если будут хорошо принимать, ну, и гости там с внуком. Хозяйство у нас небольшое, управлюсь… —

Её круглое, с вздёрнутым носиком лицо было румяно. Она в фуфайке синей, в стоптанных полуботинках на босу ногу. Полные короткие икры ног выставлялись из-под платья домашнего, под цвет фуфайки синего цвета, красно обдало осенним холодком, по утрам были уже заморозки, легкий иней выбеливал местами огородную зелень. А вышли рано, чтобы успеть на первый автобус на автовокзал райцентра.

— Шла бы в избу, а то вот и ноги как в огне красные стали, ещё простудишься, — сказал Петрович, легонько подталкивая её. Увидев машину соседа, что подъезжала с верхнего конца деревни.

— Да что мне будет. — улыбается Наталья, — я от мороза, как та рябина, только слаще буду! —

— Да и то! — тоже смеётся Петрович и, быстро нагнувшись (ростом Наталья меньше него), целует её.

Садясь в машину, опять оборотился:

— К обеду в субботу жди! —

Дмитрий Петрович оглянулся у поворота к лесу на выезде из деревни. Наталья ещё стояла у ворот, на фоне деревенской улицы с домами обновленными, у всех крыши были покрыты модными железными листами, разного цвета, вместо прежнего шифера. И виделось, как в последний раз: рябина в палисаднике оранжевыми гроздями сверкала.

Маленьким прутиком посадил её Дмитрий Петрович, в год рождения сына. Она почему-то высоко в рост не пошла, раскинулась, расщеперилась, и ветки только что в окно не лезут. Поглядев через заднее стекло легковушки, он не стал даже махать рукой, не знал увидит ли она.

___________________

Сын Геннадий прислал ему письмо: внуку исполнялось десять лет, поэтому он ждёт деда на день рождения. Вот и собрался Дмитрий Петрович в город, где Геннадий неплохо жил, в двухкомнатной квартире, в новом районе в панельных домах, которые сам же и строил. Было это во вторник, в среду поутру он и уехал.

Отступление от темы. Историческая справка:

В Моркинском районе Марийской республики (пос. Морки — райцентр), через густой лес в сторону, вдоль маленькой речки Ировка, старая дорога ведет в деревню Юрдур. Сегодня объединённая одним названием, раньше она состояла из двух деревень: первая — по документам уже СССР называлась д. Старая, вторая так и была Юрдур.

Но прежнее название деревни Старая было на местном языке — Пюнчедур (правильнее: Пюнче тюр). Она постепенно соединилась, через небольшое поле, через переулок — Изи урем, буквально маленькая улица, в переводе с местного языка.

Пюнче — это на местном — сосна, «тюр» — край, что означало край соснового леса, сосняка.

А через речку, через тот разбираемый мост, была на горе деревня Ерымбал, точнее Ер юмбал — буквально в переводе — наверху реки, над рекой.

Далее, уже около большой реки находилось село. В пяти-шести километрах от Ерымбала, — село Элнетюр, правильнее Элеттюр, потому что — Элнет — это название реки, а «тюр» — край, — то есть, с краю речки Элнет.

И все сосновые строевые леса, по всей округе, с высокими мачтовыми соснами, так и назывались — Элнетюр чодра. «Чодра» — лес, леса.

Наш герой проживал в этих лесах, в Элнетюр чёдраште, по-местному, в деревне Старая, то есть в Пюнчедуре, по произношению так звучащей. А все считали, что он из Юрдура, постепенно деревня Старая совсем забылась и была поглощена Юрдуром, укрупнённым поселком. В котором был и большой магазин построен и новый комплекс КРС — на 500 коров.

Работал он рядовым колхозником. Никогда нигде после 8-ми классов обязательных в школе, он не учился, и профессий особых не имел, в смысле «корочек», дипломов. Была одна профессия — «колхозный рабочий», и пошлют работать в поле на лошадях, он мог и лошадь запрягать отлично, хоть в сани зимой и навоз возить на поля и удобрения, хоть в телегу летом, с полей возить люцерну на силос. Пошлют коровник строить, — он был и заправский плотник. И каменщиком-то он был, и печником, многим печи ложил с напарником, вот последнюю печь себе в бане переложил.

Пока Дмитрий Петрович ехал до города далеко и долго (200 километров почти), в автобусе вспоминалась ему вся его жизнь, основные события и маленькие происшествия… Жена его лет 15 назад умерла от болезни, врачи говорили, но он ничего не понял, — какой-то гипертонический кризис там…

____________________

А в субботу «НаталЯ», как звали её местные, к обеду наварила борща, испекла пирог с рыбой (в магазин завезли хек мороженный), а Петрович очень уж любил, когда она рыбный пирог пекла, — сам на рыбалку ходил на озеро, что в лесу у речки ниже по течению, за щуками и карасями.

Часа в три стала она и баню затапливать, должен уже приехать. И часу не прошло, а баня с новой печкой, с новым баком для воды, который Петрович сам вмазал, была готова. Наталья и курам задала корм вечерний и поросёнку пораньше, и в избе было всё прибрано, вымыты полы. Глянет она на часы, а уже и четыре, и пять и шесть… темнеет рано. Часов до семи вечера она всё подтапливала баню. Потом поняла, что не приедет он сегодня. Только Дмитрий Петрович и в воскресенье не приехал.

В понедельник в обед заявился его сын Геннадий Дмитриевич.

Наталья была в избе, когда услышала, как затявкала строго Жучка. Вышла на крыльцо и не признала было гостя сразу. Виделись они один-два раза. Она прикрикнула на Жучку, махнула рукой будто кидает в неё камнем, и та забилась под крыльцо и всё рычала.

— Здравствуйте, — сказал Геннадий Дмитриевич, когда поднялся на крыльцо. Зашли в дом. Наталья молчала. Гость тоже молчал, потом, всё ещё стоя у порога, объявил:

— Похоронили мы в субботу отца. В среду приехал, а ночью умер, сердце остановилось во сне. Вот в субботу и похоронили. — Он прошел и сел на табуретку у стола. А Наталья с удивлением и непониманием смотрела на него. Руки только подняла к груди, и так застыла и глядела на сидящего за столом в светло-сером плаще мужчину. Молчали оба.

— Чисто у вас, глядя на пол и вокруг, сказал Геннадий. Потом взял со стола шапку, стал вертеть её в руках, стряхивая невидимые пылинки…

— Как же вы это так? — только и спросила Наталья и присела на край кровати, что у порога у стены напротив печи.

— Разделись бы, Геннадий Дмитриевич, тихо пригласила Наталья. — А я тут сейчас… («приду» не прозвучало, у неё сперло дыхание в горле), — и она вышла из комнаты, осторожно притворила дверь за собой, а в сенках присела на лавку и выдохнув, залилась беззвучно слезами, прижав плотно ладонь ко рту, чтобы не закричать. Проплакала минут несколько, утерлась передником платья и вошла в избу с раскрасневшимися глазами.

Геннадий перестал теребить шапку, снял плащ и повесил у порога на вешалку куда и шапку положил. С тех пор, как он здесь был последний раз, с полгода назад, ничего не изменилось. В доме всё было по-прежнему. Шкаф к стене, между печкой и кухонным столом, отцовской работы. Рукомойник около узкой отгородки возле двери. Новое только занавески на окнах да в горницу, раньше их не было. В тесноте прихожей и подниматься с табуретки не надо было, — чуть отодвинув занавеску, он глянул в горницу, — и там ничего не изменилось будто бы. Прямо против двери, над комодом, висел портрет отца и матери под стеклом и в рамке.

И всё-таки что-то было в горнице от неё, от этой чужой ненавистной женщины, с которой он приехал рассчитаться раз и навсегда. И за свой позор, что пришлось пережить год назад, в последний приезд и за смерть отца, ибо он уверен, Геннадий Дмитриевич, — если бы не «НаталЯ» (он и имени-то её не мог произнести без злобы, только местное прозвище) — то жил бы ещё старик-отец и жил бы.

А позор вышел тогда на всю деревню Старую. В Старой, в Пюнчедуре не бывает тайн. У кого что ни случись, как будто ветром разнесёт снизу от реки и кверху до Круглого пруда, так Старая вся была дружна, — не то что Юрдур, вдоль реки от моста протянувшийся и разросшийся Изи-уремом — улицей в их сторону.

Всем известна была эта «НаталЯ»: то с одним мужиком жила в Юрдуре, ругались на обе деревни слышно было, как по улице бегали полураздетые с топором за ней мужики, то в Изи-уреме пожила опять — крики и ругань. Да еще, говорят, со сколькими сходилась-расходилась, — одним словом — «НаталЯ». Поселилась она в Старой у пожилой пары на краю, внизу. Тут у Нижнего пруда магазин-то новый большой построили, в два дома длинный, «супермаркет», как шутила деревенская молодёжь — так там «НаталЯ» уборщицей и приёмщицей товаров — «товароведом» устроилась. А чтобы жить недалеко — устроилась в крайнем доме у пожилой учительницы со стариком-мужем своим.

Приходила она к отцу прибираться, по хозяйству помогать, и готовить. Это сообщал он сам в письмах да по телефону. Ну, и ладно, не придали тогда этому значения.

В тот раз Геннадий ещё до дома не дошёл, а про новость уже слыхал. В магазине народ был и знакомые бабы со Старой порассказали: «женился в 65-то лет на молодухе этой распутной, на „НаталЕ“». А тогда приехал с женой и сыном Димкой своим проведать старика. Ещё хотел уговорить его всё-таки продать дом и переехать к ним в город — квартиру купили трёх комнатную, свою двушку продали. И было бы ему — своя комната…

А тут видит — понатаскал отец ящиков из-под консервов с Натальей и ну, давай старую избу обшивать. Со двора уже стена готова была и покрашена, а сени с крыльцом вообще новыми досками перебрал, — тоже покрашенные, как новые сверкали.

— Ты чего это, отец? — поинтересовался Геннадий после того, как они поздоровались и закурили на крыльце. — Тут мне про тебя прямо анекдоты рассказывают! Я тебя к себе жду, а тут до ста лет жить собираешься. Пора уже избу продать, очередь на машину подходит! И вообще жил старик один! А у тебя, говорят медовый месяц? Это как же понимать, отец? —

— Так и понимать, что не твоего ума дело, сынок. Приехали, ну, и пожалуйста гостями в дом… —

— Да она же сестры нашей Юльки моложе, папаша, — поддержала Геннадия его жена, сноха. Помните, мы были прошлым летом, как её Позникова жена гоняла по всем трем улицам: по Юрдуру, по Изи-урему, да по нашей, из-за мужа своего, которого эта «соблазнила», якобы. —

— Вот, и то! Якобы. Им лишь бы было на кого свалить. А сам-то муж Поздничихи ко всем молодым пристает. И к моей Наталье в магазине приставал, да та его «отшила». Наговаривают всё.

При этих словах и увидел впервые Ганнадий Наталью на пороге отцовского дома. Двери растворились, и женщина стала, как в картине, в раме. Невысокая, красивая. Она всё слышала, всё слышала, это было видно по её лицу, по круглым щекам которого сочилась алость сдерживаемого гнева.

— Звал бы, Дмитрий Петрович, гостей в дом. Чего на улице-то держать. — И пошла сама, не закрыв дверь.

Старик тогда прикрыл дверь и строго сказал гостям:

— Наталья мне по закону жена. Расписались. В мачехи вам я её не навязываю. Но обижать не допущу…

Про отцовскую настырность известно было всему селу с детства его. Помнил и Геннадий, как они с матерью ему на работу «тормозки» носили. А работал он тогда на далекой колхозной делянке, лес валил, деловой. Была уже поздняя осень. Снега пошли большие. А всё отец не унимался. Ему лесник сказал: если сколько свалишь до 1 декабря — всё ваше. А потом ни одного дерева не тронешь. Вот и старался отец больше свалить, три дня не выходил из леса.

Мать тогда даже плакала: дался ему этот лес — не для себя, для колхоза старается. И дома всё по-отцовски всегда было. Но ругани никой. Может, мать с ним ладить умела, а может, и сам он. В доме всегда было тихо, скучновато даже, но тихо. А между матерью и отцом даже дружно. Они всё вместе делали. И даже по ягоду, Геннадий помнил, и то вместе ходили. Бабы соберутся, без мужиков идут, а эти — вместе.

______________________

А теперь, смотрит он на портрет над комодом. Прямо на него глядят отец и мать. И тут, неожиданно, подумалось Геннадию Дмитриевичу, что ведь, в сущности, ни её, ни его он как следует и не знал.

— Чего же вы тут (в прихожей). Да в комнату проходите. —

Она настояла на своём. Геннадию за столом не сиделось, пока Наталья собирала на стол — хлебницу поставила и какие-то продукты. Раздвинув занавески в кухню, где Наталья хлопотала, он сказал:

— Выйду покурю, — потому что никак не мог подступиться к разговору, ради которого приехал. Эта Натальина вежливость, какое-то смирение, всё сбивало его с толку.

— Чего уж, — остановила она его, — отец всегда в избе дымил у печки, — тяга хорошая. — Она указала на печной приступок. — «Приму» всё брала по двадцати пачек зараз. —

Тут в дом вошли соседи Петро Гришаков с женой Анной. Слух уже дошел, видимо, что Геннадий приехал.

— Вот так, значит, — вместо приветствия сказал Петро, а жена его, Анна, торопливо перекрестилась и добавила:

— Царствие тебе небесное, Митрий Петрович. —

Наталья уткнулась в поднятый рукой передник фартука. Сквозь слёзы проговорила:

— Проходите к столу —

Соседи дружили давно: Петро и Петрович оба воевали, и им было о чём говорить-вспоминать…

Пришли ещё соседи с другой стороны дома: Толя с молодой Женой, — и вот, изба уже полная. Наталья не зря хлопотала и стол был полон для поминок. Она достала бутылку водки:

— Вот к баньке купили, — виновато сказала она, — а вышло за упокой. —

Геннадий Дмитриевич рассказал, как приехал отец, как с внуком, Димкой, втроем, гуляли по городу, на памятники новые смотрели, даже в ресторан «Таир» заходили пиво пить. Старик бодро выглядел. А ночью сердце остановилось.

— Бодрый, бодрый был! — подтвердил Толя-сосед. Нынче мне на покосе помогал. А, помню, говорил он, когда лежал прошлой зимой в больнице, что кардиограмма обнаружилась плохая. Сердце, как вроде, подорвано. —

— Да, ведь, вот же мы с ним печь у меня перебирать собрались, — вставил И Петро. — Вот, дед, а! — удивился будто он, словно сосед его невесть что отчебучил — помер.

После поминания за столом, когда Геннадий вышел с гостями, всё-таки заодно и покурить на улице, — Петро спросил, оставшись покурить вместе:

— А что Гана, отца-то бы сюда привезти. С матерью бы рядом положить. —

Мать уже давно похоронили в деревне, а отца вот в чужом городе зарыли в землю. Но Геннадий объяснил, что сестра двоюродная, в городе живущая, не захотела: в деревне, говорила, никого не осталось наших, а тут хоть будет кому на могилку сходить…

Замолчали за куревом.

— Да и-то неужто этой вертихвостке? — вдруг, подумав, спросил Петро.

— Это ещё с каких калачей? — удивился Геннадий Дмитриевич. — Она, можно сказать, его в гроб вогнала. Да лучше спалить… Я вот и приехал по этому вопросу, все бумаги уж выправил, за ней дело… —

— И то правильно, — Петро, понимающе, качал головой. Ей что, дело молодое, завтра хахаля заведет-приведет. Мало что ли у неё их было? —

— И как старик учудил такое? Ведь полтора года, больше прожили, расписались? — то ли удивился, то ли спросил Геннадий Дмитриевич.

— Это у них года с два назад и началось. С той зимы, когда он в больнице, помнишь, долго-то лежал, месяца с два, с ногой сломанной, или подвернул, там, связки порвал что ли. — А она тут приглядывала за хозяйством и к нему в больницу, в район ходила — кушать привозила. Вот и сошлись.

Геннадию Дмитриевичу стало не по себе. Вспомнился ему последний приезд и разговор с отцом, припомнилось и то, что тогда он не был ни в какой командировке зимой, просто не знал об отцовской болезни. Переписываться они не привыкли, так, открытку к празднику жена посылала. А тут чего-то у них самих дома не ладилось и, видно, забыли. Обидным и за себя, а ещё за память о матери считал он стариковскую блажь…

Сейчас на крыльце старого дома Петро всё дымил сигаретой (по второй закурили) и рассказывать пытался подробности отцовской женитьбы:

— Ты же её тоже можешь знать? Она уж лет пять как у нас в Старой-то проживает. Бабенка видишь, складная, ну, вертихвостка, одним словом. Видать, приметила себе на уме, что старик долго не протянет, и повадилась постирать ему да прибраться… Глядь и вовсе перебралась в избу. — говорил он негромко, почти шёпотом, чтобы в доме не слыхать было.

— Ты, говорил я, соседушка, никак спятил? Оберет, как липку, да ещё и самого выгонит, на кой ляд тебе она, когда ты уж старый совсем, ей же молодой нужен! Это я его после больницы ещё спрашивал, аж давно.

И знаешь, что он мне объявил? Всё же он, должно быть, уже тогда маленько на голову слабел: «Мы, говорит, вчера по ягоду с Наташей — это с ней, значит, — показал через плечо на дверь Петро — ходили. А и верно, потому что я приходил его позвать, а во дворе одна Жучка. Ещё подумал: и куда его понесло? То с утра всё стучал топором. Видал, дом-то как обновил, вроде сто лет жить собирался. Вот и говорит: ходили мы по ягоду. А это знаешь, теперь где? Аж во второй делянке. Может, помнишь? — спросил у Геннадия Петро — Петрович и говорит, — прошли за пашни, а там опять бугры зеленые да березняк и там земляника-ягода. А сам смеётся весело. Думаю: от бражки, может, окосел, а он чудно и говорит: «Я, — говорит, — вот последнее время всё смерти боялся. Не того, что в землю, в пустоту, закопают. А пустота, оказывается, просто во мне внутри жила. Ну а теперь вот и не жалко помирать. Это, — говорит, — как на покосе много работаешь, устанешь, потом из кринки напьешься досыта, аж по лицу потечёт, и всё пил бы и пил, — вода такой сладкой кажется».

А Геннадий Дмитриевич думал о том, что совсем об отце, о его жизни не знал он ничего. Не знал и не узнает никогда о том, как сошелся старик с этой молодайкой. Да, собственно, зачем ему всё это, удивлялся он про себя. Отчего соседу все слова отцовские помнить, а будто знал, что пригодится ему всё это рассказать.

— А вообще-то отец твой мужик был мировой, уважал его народ. Очень уважал… — продолжал Петро.

…А было так: «После болезни повадился он, Дмитрий Петрович, ходить к соседям, к старикам учителям, где эта НаталЯ жила. И однажды застал он у стариков Наталью одну. Вошёл, когда она пол мыла босиком. В коротком розовом платьице. Наталья не разогнулась, думала, может кто из хозяев, выпячивая всю «фигуру» свою. Когда заметила, пружинно выпрямилась, тряпка в одной руке, другой лицо отерла и платьишко стала одергивать. В шейный вырез сунула палец и кверху материю потянула, но глубокую ложбинку, розоватую не прикрыла. Сильнее надулось на груди, на боках кругло натянулось платье. Засовестилась.

— Чего же ты, Петрович, молчком? —

В платье этом, ну прямо девочка молоденькая, и краска в лице от растерянности.

— Проходи уж, проходи, потом подотру, — пригласила она, когда Дмитрий Петрович за дверную ручку взялся выходить. — посиди со мной, поговори. Аль тоже боишься? — И засмеялась. — Не бойся! Давай-ка лучше сигаретку выкурим, пока моих хозяев нету. При них-то прячусь, бабка не любит. Она у меня совсем обезручела, сокрушалась Наталья, как о родной, — Вчера уж и парила её в баньке, и жиром растирала, а сегодня уехали вот в город в больницу; добрая она, всё: доченька да доченька…

— Так-то и будешь по чужим домам всю жизнь? — спросил Дмитрий Петрович. Он осторожно прошёл от порога и присел на подставленную Натальей табуретку, которую та предварительно отерла.

— А чего мне? — Наталья присела напротив Дмитрия Петровича на сундук у порога. — Птица вольная —

— Сорока вон тоже вольная птица —

— По мне лучше уж сорокой. Сосед твой всё синичек ловит по рублю за штуку продаёт, на бутылку набирает, а сорок-то не ловят и не продают! —

— А как же ты всё ж без мужика в такой поре живешь, Наталья? —

— Почто это так думаешь? Вон в Юрдуре, да хоть в Изи-уреме спроси, каждая собака, и та знает про моих мужиков. —

— Я про другое. — Дмитрий Петрович сидел, опершись на свою палку. — На улице чего не наговорят. Слышал даже, будто ты в магазине недостачу сделала. —

— Почему это будто? Айда продавщицам — тащи сколько влезет, обсчитывай, а другим нельзя? — обозлились — вот и наговаривают. —

— Да брось ты на себя наговаривать. И чего сплетни собираешь… —

— Я чего пришёл. Вот ты приходишь убирать… Что тебе у стариков то делать, и к ним также можешь приходить. Шла бы ты ко мне жить? Не всё ли равно тебе где? У меня свободно.

Наталья поморгала недоумевающе. Почему-то все огладывать начала в комнате, взглядом чтобы не встретиться с Дмитрием Петровичем. Такой оборот дела прямо огорошил её.

— Как же мне тебя понимать. Петрович? — Я к тебе по-простому. Можно сказать, а ты вон как поворачиваешь. Что же ты, в полюбовницы надумал взять? — тут уж совсем разозлилась. — А вдруг не справишься? —

— Да как у тебя язык поворачивается, Наталья? — зашипел Петрович — видать полюбил я тебя. —

— Да за что? — Наталья только рукой махнула: дескать уйди. Петрович ушел. А она проплакала весь день.

Но когда приехали из города старики учителя на другой же день пришел. Сели за стол, и объявил, что просит он Наталью Никитичну выйти за него замуж. Когда он осторожно, нога-то у него не гнется, вел её по улице к своему дому, все соседи высыпали на улицу. И стыдно, и горько, и радостно было Наталье. Она поднялась быстро. Хозяйкой оказалась умелой, а с работы Дмитрий Петрович её рассчитал. Стали они жить на его заработки: он печником так и работал по деревням. Да и в колхозе везде на фермах печи перекладывал и так далее.

Соседи судили, рядили, её осуждали. Его жалели, словом, по-соседски перемывали им косточки. Ах как она не соглашалась, уговаривала, но Дмитрий Петрович все-таки настоял на своём, и они сходили в ЗАГС, в район, купили кольца, созвали соседей и праздновали свадьбу настоящую.

И пили соседи вино, и кричали горько, а они улыбались и целовались.

Она любила слушать его тихие слова, уложив голову на его плечо, когда они весенними вечерами после дневной работы сидели на крыльце. Днем они обшивали заново дом.

— Будет он у нас с тобой как игрушка. — говорил Дмитрий Петрович. А еще он придумал сходить за рябиной. И объяснил, указывая на две рябины, растущие в палисаднике всем деревенским на обозрение: одна была посажена, когда они поженились с первой женой, а вторая, когда сын родился, — и вот они стоят высокие уже и дают так много ягод, что он настойку делает из них. Она и зимой его согревает, и не даёт забыть.

— Надо бы и другое деревце посадить — в нашу честь, а? Завтра сходим. Вроде выходного у нас выйдет.

Они долго шли через овраг, поднимались в гору, опускались опять в другой овраг, пока не пришли в перелесок, где росли высокие красноствольные деревья. Дмитрий Петрович облюбовал отросток-прутик ростом чуть повыше его. Аккуратно, не повредить бы корни, выкопал, и обратную дорогу они несли его по очереди. Отдыхали, напившись воды из родника в одном из оврагов.

Геннадий Дмитриевич приехал на другой день, когда рябину посадили. Тогда вышел у них крупный крутой разговор с отцом. С тех пор полтора года, если не больше, как они поругались из-за Натальи, они и не виделись.

_______________________

… — Мне, Геннадий Дмитриевич, ничего не надо. Вы и не думайте, я сегодня и уйду, — говорит Наталья, утирая концом платка глаза. — вот, если разрешите, платок возьму, память о нём…, если разрешите. А вы его не знаете. Какие «полюбовницы». Он строгости душевной был человек. —

— Надо вот бумагу вам подписать — решился наконец объявить Геннадий то, ради чего, собственно, он и приехал. Ему совсем уж надоела эта бабенка, и время торопило. — Отец завещание на вас оставил. —

— Какое завещание? Да я не умею ничего писать, не знаю, — Наталья непонимающе смотрела на него, — сказала же вам. Делайте что хотите. Я хоть сегодня уйду. —

— Я всё заготовил. Надо вам дарственную написать — Геннадий Дмитриевич положил на стол бумаги. — Только надо нам к нотариусу успеть сходить в сельсовете я договорился. А вечером мне обратно уезжать. —

Наталья вышла вслед за ним на крыльцо…

____________________________

В конце зимы Геннадий Дмитриевич купил машину. Деньги от продажи дома помогли. Выехали они, когда совсем уже высохло на улицах. Прокатил свое семейство по городу. Потом через реку доехали до своей дачи в шесть соток, где домик стоял, построенный быстро из материалов, купленных на те же деньги от продажи дома.

— Знаешь, ведь завтра родительский день? — вера в Бога стала возвращаться к народу и уже церковные праздники и дни стали у всех «в моде».

— С чего ты об этом? — спросил он у своей жены удивлённо. Религиозные дни он и не знал никогда.

— Михайловна, соседка, заходила и сказала. Надо бы к отцу съездить на могилку. Ни разу не были. —

Отцовскую могилу нашли не сразу. Прибавилось около неё, затеснили другие. Подошли к оградке. Помешкали, прежде чем открыть калитку. Вошли. Геннадий Дмитриевич глядел на потускневший отцовский портрет, и тот, чьи черты хранила эмалированная пластинка, виделся совсем чужим.

— Когда ты посадил? — жена указала пальцем на тонкий безлистный прутик, торчавший справа у входа, у самой калитки.

— Я? — удивился Геннадий. Он даже не заметил серую веточку. — Я? Нет, это не я. Это наверно, она, Наталья, — Геннадий Дмитриевич впервые назвал имя женщины, и оно теперь неразрывно стало с именем отца, хотелось бы того сыну или нет.

Это росла рябинка, такая же как посажена была отцом в палисаднике у дома. У него задрожало внутри. И поднялась обидой в душе его досадная признательность к чужой женщине. Но больше всего язвило от сознания своей непоправимой вины перед отцом и ещё от стыдливой неожиданной зависти к нему — покойному — за пережитую на земле такую женскую верность.

К горлу поднялась жалость уже к себе. Геннадий Дмитриевич по-иному совсем всматривался в отцовский портрет на железной пирамидке, и другой, не похожей на прежнюю, замерещилась ему его дальнейшая жизнь. А над могилой и над ещё не разродившейся зеленью землей бился сизым трепетом весенний день…

Конец.