Глава 4
У кого больше прав?
— Что читаете? — невозмутимо поинтересовалась премилая девушка никак не старше двадцати лет.
— «Приключения Оливера Твиста» в современной интерпретации.
— А-а, псевдо-Диккенс! Вот же дичь… Интертрепация! А вы наш новый начальник, да? Здравствуйте. Меня Нина зовут.
— Очень приятно. Камзолкин. Юрий. — Он помешкал и добавил: — Максимович. Что до начальника… Три месяца — не так уж много, чтобы зарекомендовать себя. Могу и оплошать.
— Хуже предшественника вам не быть.
— Откуда такая уверенность?
Девушка прошла в одну из клетушек, села.
— Воинствующая некомпетентность! Не мог отличить Чандлера от Хэммета, Сименона — от Эксбрайя. А все пережитки прошлого. Семейственность! Виктор Эммануилович был тестем нашего главного…
— Алексея? Кочерги?
— Его. Как расстались молодые, так и Кривенцова попросили…
— Что ж в своем коллективе замену не подыскали?
— Если обо мне, так я неуживчивая. Слова не выбираю. Дилетантов на дух не переношу, вот и скандалила с Кривенцовым. И не только с ним.
— Со мной тоже будете?
— Время покажет! Что до иных внутренних резервов… Понимате, люди у нас в отделе грамотные, в определенных областях подкованные, но… презирающие детективы. А привел их в издательство Кривенцов, ибо воспринимал Виктор Эммануилович «Фолиант» как укромный уголок, где интеллигентный человек может отсидеться до пенсии — при стабильной зарплате и нулевой ответственности. А что выпускали дребедень, так это их нисколечко не волновало.
— И что же они теперь?
— Ждут. Со мной собачатся, хотя люди ужас какие образованные. Все о новой метле толкуют, которая по-новому метет. Вы ею и будете, если, конечно, удержитесь здесь, не подсидят вас, не подставят.
«Уж больно строга ты, девонька», — подумал Юра.
Словно прочитав его мысли, Нина сказала:
— Думаете, преувеличиваю? Или того хуже — наушничаю? В доверие за счет других втираюсь? Но у меня на то право есть, потому что я им те же слова говорю. А у них свое право — вороной меня называть, даром что белой.
Юра пристально посмотрел на девушку. Та выдержала взгляд.
— У меня тоже есть кое-какие права. Как у заведующего отделом. Давайте сменим тему, — предложил-приказал он. — Просветите меня, что на моем столе делает это, с позволения сказать, произведение.
— Это я приготовила. Должен автор придти… Нет, не Диккенс, всего лишь видный московский прозаик Леонид Каменный. Заберет, надеюсь без лишних вопросов. И вот это тоже. — Она вытащила из-под груды бумаг потертый скоросшиватель, разбухший от втиснутых в него листов, и протянула его Юре.
— Что это?
— Очередное великое творение господина Каменного. Какой сюжет! — Нина с деланной восторженностью закатила глаза. — Какая глубина мысли! Не верите? Убедитесь сами. Где закладка…
Юра открыл рукопись в указанном месте. У одного из абзацев стоял начертанный красным фломастером жирный восклицательный знак.
«Дверь с лязгом закрылась. Колотовкин исподлобья смотрел на следователя. Петр Романович прошел к столу, бросил на него пачку дешевых сигарет, достал из кармана зажигалку.
— Закуривайте, Колотовкин, — сказал и сам засмолил сигарету.
Гриша не двинулся с места. Его дешевыми уловками не купишь!
— Ведь вот какая мелочь, — проговорил следователь, — сигареты! Ведь вред, чистый вред! Кашляю, в горле першит, одышка, а бросить не могу. Я тут у врача был, так он твердит, как заведенный: мол, завязывать надо с куревом… А как бросишь? Чем я табачок заменю? Водочкой? Так я не пью. Вот беда-то, хе-хе! Недаром говорят, что все относительно.
Лицо Гриши становилось все мрачнее, а следователь уже успел доказать, что он отличный физиономист.
— Переживаете? Думаете небось: с чего бы это Петр Романович на допрос вызвал? Не о вреде же никотина покалякать! И то правда: не затем я сюда пожаловал, а чтобы объясниться с вами, гражданин Колотовкин. Я так рассуждаю, что для нас откровенность теперь — самое лучшее. Прежде я больше провокациями увлекался, на характер ваш взрывной рассчитывая. Полагал, проговоритесь в запале, вот тогда я вас в угол и загоню! И дожму там. Да, заставил я вас настрадаться, а ведь я не изверг, нет, не изверг. И не хочу я вас более обманывать, поскольку испытываю к вам в некотором роде симпатию. Потому что понимаю, чем вы себя оправдывали, когда на преступление пошли. Спорили с собой, а все-таки пошли!
— Докажите, — буркнул Гриша.
— Докажу, конечно. — Следователь опустился на шаткий стул. — Это у меня раньше только подозрения были, а из подозрений, как из ста кроликов лошадь, доказательства не составишь. Мудрые все же люди эти англичане, образно сказали. Да не о них речь. О вас говорим, Григорий Колотовкин, о вас! У меня ведь теперь и улики есть. Какие? А метки на вдовушкиных вещах. Забыли спороть, а? А я их нашел, вещички-то! И свидетель есть, умненький мальчик Николенька, он хоть и не видел ничего толком, а фактики кое-какие сопоставил, а я их у него выведал. И еще кое-что на вас указывает… И пуще всего — дневник ваш. Его я тоже нашел, хотя вы его под половицей спрятали. С большим интересом ознакомился… Многое, как классик писал, «дым, туман, струна звенит в тумане», особенно там, где о страдании. Но многое говорит о вас, как о человеке искреннем, даже благородном. А преступление ваше — это вроде помрачения рассудка.
— Я не убивал, — упрямо наклонил голову Гриша.
Петр Романович даже на спинку стула откинулся, так он, казалось, был поражен словами подследственного.
— Побойтесь Бога, гражданин Колотовкин! — вскричал он, совсем некстати помянув Всевышнего. — А кто тогда? И не запирайтесь, вы убили, вы! Больше некому».
— Дивно! — восхитился Юра, прерывая чтение.
— Понравилось? — спросила Нина, выступая из своего закутка.
— Еще бы! Вот так, ничтоже сумняшеся, взять и перелицевать «…».
