Исторический калейдоскоп

Сергей Цветков, 2021

В сборник исторических миниатюр вошли выразительные, но малоизвестные исторические эпизоды, относящиеся к разным странам и эпохам, сюжеты, которые производят наиболее сильное впечатление в «сжатом» виде. Книга предназначена для широкого круга читателей.

Эпизоды истории

О сокровищах и подарках

Археологи — страшные люди. Раскапывая древние могилы, они лишают покоя мёртвых. И даже хуже: вынимая из земли сокрытые клады, они покушаются на «комфортность» загробной жизни их древних обладателей.

Учёные уже давно пришли к мысли о неэкономическом использовании древними захваченных богатств. Внешняя опасность не была основной причиной сокрытия кладов. Для варварских народов Европы клад имел, прежде всего, сакральную ценность — стоит вспомнить хотя бы наследственные сокровища Нибелунгов, утопленные в Рейне. Часто встречающееся расположение клада в центре погребальных курганов или поселений, то есть на явно сакральной территории, применение бересты (в славянских могильниках) в качестве обёрточного материала не только для гробов и тел покойников, но и для сокровищ, делают очевидными религиозные мотивы сокрытия кладов.

Отношение к богатству в древних обществах существенно отличалось от нынешнего. Обладание богатством было важно, прежде всего, в социально-политическом, религиозном и даже этическом смысле. Богатство выступало в качестве, так сказать, нематериальной ценности. Не случайно, слова «бог» и «богатство», оба старославянские, обнаруживают корневую связь, восходящую к индоевропейской общности. В золоте и серебре воплощались сила, счастье, благополучие — именно это в первую очередь и придавало ценность благородному металлу. Удача (военная, торговая) приносила богатство, которое, в свою очередь, олицетворяло и сулило успех и преуспеяние его обладателю в будущем. Главным стремлением было иметь богатство, накапливать, а не тратить его, так как оно аккумулировало в себе социальный успех его владельца и выражало благосклонное отношение к нему богов. Поэтому его необходимо было скрыть, спрятать, то есть сделать своим навечно, чтобы обеспечить процветание себе и своему роду. Здесь — «сакральные» истоки скупости.

Сокровища накапливали в капищах и святилищах или прятали всеми возможными способами — зарывали в землю, метали в море, болото и т. д. Множество примеров тому предоставляют скандинавские саги. Так, согласно легенде, верховный бог скандинавов Один повелел, чтобы каждый павший в битве воин являлся к нему с богатством, которое было при нем на погребальном костре или спрятано им в земле. Отец скальда Эгиля Скаллагрим утопил в болоте сундук с серебром. Сам Эгиль в конце своей жизни точно так же распорядился двумя сундуками серебра: при помощи двух рабов зарыл сокровища в землю, после чего умертвил помощников. Предводитель йомсбургских викингов Буи Толстый, смертельно раненый в морской битве, прыгнул за борт вместе с двумя ящиками, полными золота. Сокровища, которые оставались на руках, тратились тоже далеко не в производительных целях: князья вознаграждали ими дружинников, купцы — верных слуг, за деньги приобреталось вооружение и предметы роскоши. Да и сами монеты зачастую служили украшениями. Арабский путешественник начала Х века Ибн-Фадлан поведал, что жены купцов-русов ходили увешанные монистами из арабских дирхемов (подобные мониста действительно найдены в женских могилах киевского некрополя).

Словом, экономика и деньги существовали в варварских обществах едва ли не сами по себе. Над торговыми путями раннего Средневековья витал отнюдь не бледный дух наживы. Люди того времени были по-своему алчны, но алчность эта имела мистико-эстетический оттенок. Сверкание россыпей серебра возжигало в их душах пламень восхищения; завладевая сокровищем, они приобщались к заключённому в нем сверхъестественному могуществу. Потому и торговля той эпохи оставила после себя не ветхие кипы приходно-расходных книг, а неувядающие предания о битвах со стерегущими сокровища драконами.

В основе подобного взгляда на материальные ценности лежало особое отношение людей той эпохи к собственности вообще, которое можно назвать магическим или мифологическим. Драгоценности, деньги, имущество — словом, богатство как таковое не имело собственно экономического значения. Человек был связан с предметом владения не юридически, то есть не через право неограниченного обладания и свободного распоряжения. Вещь была как бы продолжением личности владельца, поэтому ценность имел не сам по себе предмет, передававшийся из рук в руки, её имели те лица, в обладании которых он оказывался, и самый акт передачи ими имущества.

Переданная в чужие руки собственность в большинстве случаев оказывалась не платой за те или иные услуги, а даром, скрепляющим личные взаимоотношения дарителя и принимающего дар. В древнерусском языке операции с собственностью и описываются преимущественно через два наиболее обширных блока глаголов: в один входят глаголы со значением «дать, дарить», в другой — со значением «брать, получать». Отчуждение и использование имущества в рамках системы дарений не могло быть рациональным в экономическом смысле. Но люди того времени и не стремились к этому. Одаряя и принимая дары, они вступали в служебно-иерархические отношения друг с другом, которые были, прежде всего, отношениями личной, а не экономической зависимости. Власть над людьми была важнее власти над их имуществом. Даритель делился с получателем дара долей своего социального престижа.

Безвозмездное принятие дара обязывало к ответной реакции — благодарности, которая выражалась в признании социального старшинства дарителя и, следовательно, в необходимости чтить его и оказывать ему служебные услуги; сохранить независимость можно было, либо обменявшись равноценными подарками, либо возвратив подаренное. В варварских обществах подобный взгляд на подарки был повсеместным. Североамериканские индейцы стремились во что бы то ни стало задарить (так сказать, «передарить») своих соперников, даже если эти дарения полностью истощали запасы племени. Зато честь и свобода соперников в этом случае подвергались такому уничижению, которое делало их неопасными. Принятие дара от могущественного конунга и последующая служба ему — постоянный мотив многих скандинавских саг. Монтень на заре Нового времени все ещё считал, что «если давать — удел властвующего и гордого, то принимать — удел подчинённого. Свидетельство тому — выраженный в оскорбительном и глумливом тоне отказ Баязида от присланных ему Тимуром подарков. А те подарки, которые были предложены от имени султана Сулеймана [Сулеймана II] султану Калькутты, породили в последнем столь великую ярость, что он не только решительно от них отказался, заявив, что ни он, ни его предшественники не имели обычая принимать чьи-либо дары, а, напротив,, почитали своею обязанностью щедро их раздавать, но и бросил в подземную темницу послов, направленных к нему с упомянутой целью».

Таким образом, между дарителем и одарённым возникали нерасторжимые узы взаимных привязанностей и обязательств. Господин обязан был тратить своё имение — только так он мог прослыть могущественным, удачливым, богатым («причастным богу», «наделителем благами», согласно древней этимологии этого слова). Щедрость, нерациональное расточение имущества были предметом всеобщего восхищения и прославления: «Яко же невод не удержит воды, но набирает множество рыб, тако и ты, князь наш, не держишь богатства, но раздаёшь мужем сильным и совокупляешь храбрыя» (Даниил Заточник, XII в.). Служение такому человеку, холопство у него было не только не зазорным, но и желанным. Холопства домогались, ибо оно сулило приобщение к удаче и счастью господина. Через полученные от него дары на голову холопа изливалось благоволение богов.

Христианство боролось с языческим обожествлением золота и серебра. Князь Владимир Мономах ещё в начале XII века заклинал своих подданных: сокровища в землю не хороните: то есть великий грех.

И всё же, это древнее отношение к богатству и собственности дожило до наших дней. Вашу машину поцарапали, вашу собаку обозвали уродом, — и вам это неприятно. Почему? Ведь собственно ваша личность при этом не потерпела никакого ущерба. Но мы по-прежнему расцениваем принадлежащие нам вещи и живые существа как «продолжение» себя, своей личности, и потому остро реагируем на их порчу или умаление их престижа.

Ну и, конечно, каждый из нас (особенно девушки) с младых лет знает, что принимать подарки от малознакомых людей — дело опасное. Подарок по-прежнему обязывает современных людей, он по-прежнему подчиняет.

На каком языке говорили крымские готы?

В 30—40-х годах XV века венецианский купец Иосафат Барбаро проделал лингвистический эксперимент, результатом которого был следующий вывод: «Готы говорят языком немецким, в чём я сам удостоверился, имев при себе служителя немца, который свободно объяснялся с ними на природном языке своём, и они так же хорошо понимали друг друга, как у нас житель Форли понимает флорентинца».

Однако полное взаимопонимание между немцем XV века и современным ему крымским готом как раз и заставляет подозревать в свидетельстве венецианца капитальное недоразумение. Ведь это всё равно, как если бы нам вдруг представилась возможность поболтать с князем Владимиром I Святославичем, и мы бы обнаружили, что перекинуться с ним словцом ничуть не труднее, чем разговаривать с коренным жителем современного Воронежа или Архангельска.

Достоверность сообщения Барбаро возможна при одном, совершенно немыслимом, допущении, а именно что древнегерманский язык крымских готов, полностью изолированных с V в. от всяких контактов с германскими племенами Центральной и Западной Европы, развивался абсолютно в том же направлении, что и немецкий язык, обрётший самостоятельность в государстве Каролингов. Фактически Барбаро утверждает, будто тысячелетнее проживание крымских готов в греческом, аланском, хазарском, еврейском, а с XIII века и в татарском окружении превратило их язык в живой разговорный диалект немецкого языка XV века.

Исторические примеры, напротив, свидетельствуют, что древнегерманский язык не проявлял устойчивости при длительном соприкосновении с другими этносами. Так, германцам, расселившимся в эпоху Великого переселения народов в Галлии и Италии, хватило четырёх столетий, чтобы романизироваться и заговорить по-французски и по-итальянски, — при том, что они были в этих странах господствующим этносом.

Скепсис в отношении известия Барбаро уместен ещё и потому, что бывали казусные случаи, когда за «древнеготский» язык принимали какое-то еврейское наречие, — возможно, идиш. В начале XIX в. немецкий учёный Гаккет уверял одного из своих научных адресатов, что «многие евреи, которые имеются повсюду в Понте, принимаются за древних немцев или готов».

Несовпадение этнического происхождения и языковой принадлежности у некоторых групп крымского населения можно наблюдать на примере так называемых мариупольских греков, выселившихся из горного Крыма в конце XVIII века. Русские учёные второй половины XIX века установили, что одна их ветвь называлась таты и говорила по-гречески; другая, прозывавшаяся базариане, не зная греческого, говорила на татарском языке. Причем эти отатарившиеся «греки», скорее всего, были потомками средневековых алан, некогда осевших в окрестностях Херсонеса¹².

Как бы там ни было, реальных подтверждений живучести древнегерманского языка в Крыму нет никаких. Академик Паллас, путешествовавший в 1793—1794 годах с научными целями по Крыму, обратил внимание на полное отсутствие «готского» (древнегерманского) языкового влияния в названиях крымских местностей, городов и рек, а также в местных татарских диалектах. Не увенчалась успехом и попытка Ф. Брауна найти «следы готской жизни» в Крыму. Объехав в 1890 году здешние татарские деревни, он признался, что никаких «ясных следов готской жизни» не обнаружил¹³.

Подводя черту под сказанным, замечу, что, согласно показанию западноевропейского писателя первой половины IX века Валафрида Страбона, «у некоторых скифских народов» Северного Причерноморья сохранялось богослужение на готском языке. Это известие способно пролить свет на то, как в действительности обстояло дело с употреблением коренного готского наречия в Крыму в раннем средневековье. По всей видимости, древнегерманский язык тогда уже утратил функцию живой разговорной речи, сохранив определенное коммуникативное значение только в качестве «священного языка» литургии¹⁴.

Что мы знаем о берсерках?

Берсерк в современном мире — один из самых узнаваемых исторических образов. Это — боевая элита викингов, член мужской военно-религиозной корпорации, неустрашимый воин Одина, одержимый яростью битвы (состояние боевого экстаза достигается им через употребление особого пьянящего напитка); в бою он не пользуется доспехами, довольствуясь одной медвежьей или волчьей шкурой, а силой и необузданной жаждой крови уподобляется дикому зверю, наводя панический ужас на врагов.

И лишь немногие специалисты помнят, что этот образ берсерка — всецело плод «научной мифологии», у истоков которой стоят германские историки-медиевисты первой трети ХХ в. Общественно-политическая жизнь Германии тех лет предрасполагала часть исследователей к культу закрытых мужских союзов как государствообразующих ячеек, поискам «тайного знания» древних обществ и цивилизаций, романтизации язычества и героизации разрушительных порывов древних германцев. Именно тогда под пером профессора германской древней истории и филологии (а по совместительству члена НСДАП и сотрудника Аненербе) Отто Хёфлера и его коллеги, фольклористки Лили Вайзер берсерки превратились в мужскую касту избранных воинов Одина, занимавшую исключительное положение в древнескандинавском обществе. Литература и кинематограф растиражировали и закрепили этот яркий образ в историческом сознании масс.

В последние два-три десятилетия историки и филологи провели тотальную «ревизию» древнескандинавских памятников для того, чтобы выяснить, что же на самом деле говорят источники о берсерках. Выяснились любопытные вещи.

Слово «берсерк» (berserkr) и сложносоставной термин «берсеркганг» (berserksgangr), то есть «состояние, свойственное берсерку», обычно понимаемое как «буйство, ярость, бешенство, одержимость», встречаются только в древнеисландской литературе. В языки других народов, в том числе шведов, норвежцев, датчан и немцев оно попало не ранее XVI века в качестве заимствования из древнеисландского.

Стоит ли после этого удивляться, что происхождение и этимология слова berserkr — предмет нескончаемых споров? Первый его компонент — ber — обычно переводят двояко: либо как «медведь», или же как «голый», а — serkr — как «рубашка». В соответствии с этим в слове berserkr видят либо отсыл к культу медведя (ритуальное облачение в медвежью шкуру), либо указание на то, что берсерки сражались без доспехов — голыми или в одних рубашках.

Проблема, однако, в том, что в древнеисландском (и вообще в северогерманских языках) отсутствует корень ber — в значении «медведь», а в древнегерманском, где таковой имеется, нет слова «берсерк». «Безрубашечный» вариант тоже не безупречен, хотя бы ввиду того, что в древнеисландском хорошо известен этноним serkir — «сарацины» (единственное число — serkr). Саги знают топоним Serkland — Страна сарацинов, а в некоторых из них сарацины и берсерки соседствуют, как, например, в «Саге об Эгиле Одноруком и Асмунде Убийце Берсерков». Была выдвинута и альтернативная этимология, где древнеисландское berserkr считается заимствованием из персидского bezrek, bezerk, то есть «огромный», «великан»¹⁵.

Современные «эпохе викингов» источники, к сожалению, мало проясняют дело: им в равной степени неизвестны ни голые торсы берсерков, ни медвежьи шкуры на их плечах. А в «Саге об Одде Стреле» берсерки одеты… в кольчуги.

Ключевое значение для вопроса о внешнем виде «воинов Одина» имеет драпа (хвалебная песнь) под условным названием «Морской бой при Хаврсфьорде». Авторство этого произведения традиционно приписывается норвежскому скальду Торбьёрну Хорнклови, жившему при дворе конунга Харальда Прекрасноволосого (ок. 852—933). По этой причине в более позднее время «Морской бой» был включён в «Песнь о Харальде» — биографическую поэму XII—XIII вв.

К данному источнику, так или иначе, восходят все попытки реконструкции внешности берсерков.

Берсерки здесь упомянуты дважды. Наиболее развёрнутое описание встречаем в 20-й строфе, где валькирия просит ворона рассказать о берсерках и слышит в ответ: «Волчьими шкурами звать / Тех, которые в бою / Несут окровавленные щиты, / Одерживают победы, / Когда на бой идут; / Вот чем они все заняты; / Храбрецам исключительным, / Думаю я, доверяться / Должен бы опытный, / Тем, которые рубят щиты».

Однако, как установлено, данный фрагмент является творчеством поэта XII—XIII веков, который таким образом сделал «поэтический комментарий» к 8-й строфе, посвящённой описанию морского сражения при Хаврсфьорде, где, в частности, говорится: «Рычали берсерки, / кончалась битва, / завывали волчьи шкуры, / потрясая железом».

Эти маловразумительные строки, в отличие от 20-й строфы, действительно принадлежат Торбьёрну Хорнклови или кому-то из скальдов IX века. Поэтический язык этого фрагмента так сжат и скуп на детали, что с трудом поддаётся пониманию. Строки о берсерках и «волчьих шкурах» связаны параллелизмом, поэтому не исключено, что речь идёт о синонимах. Из текста также отнюдь не следует, что «волчьи шкуры» — это боевое облачение. Возможно, мы имеем дело всего лишь с фигуральным выражением, стоящим в зависимости от «рычания» и «завывания».

И наконец, довольно-таки сумбурное описание битвы не позволяет с полной уверенностью решить, на чьей стороне сражались берсерки — Харальда или его врагов, хотя, по замечанию специалистов, грамматика все-таки склоняет ко второму варианту¹⁶.

Именно эти неясности 8-й строфы, по-видимому, и побудили поэта, жившего триста лет спустя, добавить в текст поэмы 20-ю строфу, где берсерки выступают в качестве дружинников Харальда и отождествляются с «волчьими шкурами».

Между тем в сагах мы не встретим больше ни одного реального исторического лица в окружении дружины из берсерков или «волчьих шкур».

Не лучше обстоит дело с принадлежностью берсерков к священному союзу «мужей Одина». Эти сведения почерпнуты из «Саги об Инглингах» — поздней христианской обработки языческой мифологии скандинавских народов (написана Снорри Стурлусоном в 1220–1230-х гг.). Здесь между прочим говорится: «Один умел делать так, что в битве его враги слепли или глохли, или их охватывал страх, или их мечи становились не острее, чем палки, а его люди шли в бой без доспехов и были, словно бешеные собаки и волки, кусали щиты и сравнивались силой с медведями и быками. Они убивали людей, и их было не взять ни огнём, ни железом. Это называется впасть в ярость берсерка».

По поводу этого отрывка можно сказать только то, что к началу XIII в. образ берсерка уже претерпел христианскую мифологизацию, неизвестную древним памятникам. Примечательно, что в древнескандинавской мифологии Один всегда действует в одиночку, без воинской свиты. Снорри же рисует его в виде азиатского правителя (обладающего сверхъестественными способностями), поэтому наличие у него отряда телохранителей предполагается само собой.

Дальнейший обзор древних источников выявляет следующую закономерность: все древнейшие памятники, упоминающие берсерков, являются поэтическими произведениями, и в 70—80 % случаев берсерки фигурируют в них как враги.

Особенно обескураживающе выглядит «блистательное отсутствие» берсерков в рунических надписях, — а ведь это тысячи текстов, оставленных самими скандинавами (преобладают в них шведские) и не подвергавшихся переделке. Большинство из них носит характер эпитафий с указанием на происхождение, а нередко и на социальное положение покойного. И более чем странно, что в этот своеобразный мартиролог не попал ни один из тех, кто якобы принадлежал к военной элите.

Необычный вид и поведение берсерков вряд ли могли остаться без внимания со стороны народов, подвергшихся скандинавской экспансии. Но никто из англо-саксонских, франкских, византийских, арабских хронистов не заметил в рядах викингов беснующихся воинов в звериных шкурах (хотя, например, нагота пиктов и скоттов отмечена в сочинении Гильды Премудрого «О погибели Британии», VI в.). «Сага о Гуннлауге Змеином Языке» утверждает, что берсерков хорошо знали в Англии — в одном эпизоде берсерка Торорма убивают на глазах у английского короля Этельреда II (979–1016). Между тем англо-саксонские хроники не знают ни этого эпизода, ни чего-либо похожего на слово berserkr.

Собственно исторические сведения о берсерках исчерпываются двумя свидетельствами. Согласно известию «Саги о Греттире», в 1012 г. норвежский ярл Эйрик Хаконарсон запретил поединки и объявил берсерков вне закона. Правда, достоверность этого сообщения не поддаётся проверке. Настораживает то, что о нем не знают средневековые авторы трудов по истории Норвегии IX—XII вв. — Снорри Стурлусон («Круг земной») и безымянный составитель «Красивой кожи».

Остаётся исландский судебник «Серый гусь» (XII—XIII вв.) с его знаменитым запретом на «оберсеркование» (berserksgangr) под страхом «малого изгнания» (трёхлетней высылки). Эта статья замыкает раздел о церковных наказаниях за приверженность языческим культам и обращение к бытовой магии — произнесению заклинаний, наведению порчи, изготовлению оберегов для людей и скота и т. д. Именно к этой категории преступлений отнесено и «введение себя в состояние берсерка». Отсюда видно, что в христианизированном исландском обществе угрозу «оберсеркования» связывали с языческими практиками.

Если верить поздним исландским сагам, берсерки того времени использовали магию для того, чтобы заколдовать своё оружие, придав ему неотразимую силу, и самим стать неуязвимыми для врагов. Однако все их подвиги ограничивались мародёрством и насилием над соплеменниками и соседями. «Людям казалось большим непорядком, что разбойники и берсерки принуждали достойных людей к поединкам, покушаясь на их жён и добро, и не платили виры за тех, кто погибал от их руки. Многих так опозорили: кто поплатился добром, а кто и жизнью» («Сага о Греттире»). Победа над этими бандитами прославляется как весьма похвальное деяние. Причем уже с XI в. берсерков наделяют демоническими чертами, и в борьбе с ними важную роль играют христианские священники с их специфическими приёмами противостояния нечистой силе. Так, в «Саге о Ватисдоле» прибывший в Исландию епископ Фридрек, провозгласивший войну «одержимым», отпугивает демонов огнём и советует пастве убивать берсерков дрекольем, поскольку железо бессильно против их чар. С другой стороны, согласно сагам, крещёный берсерк сразу же теряет все свои сверхъестественные способности.

Только в поздних сагах находим и описание ярости берсерков как особого состояния, близкого к боевому трансу — сильнейшее возбуждение, на короткое время придающее человеку невероятную силу и выносливость, но завершающееся полным изнеможением (в одной из саг берсерки после сражения целые сутки спят мёртвым сном). Каким образом достигалось это состояние, нет никаких данных, кроме сообщения датского летописца Саксона Грамматика (ок. 1140 — ок. 1216) о том, что некоторые воины пили перед битвой некий «напиток троллей», от чего впадали в furor bersercicus («бешенство берсерка»).

В 1784 г. шведский профессор Сэмиюль Эдман предположил, что это мог быть настой из мухоморов. Исследователь ссылался на обычаи сибирских шаманов, которые во время камланий (гаданий) слизывали с ладони порошок, приготовленный из этих грибов. В настоящее время большинство исследователей относит «мухоморную» теорию к недоказуемым догадкам.

Насколько можно судить, угрожающее поведение берсерков перед боем заключалось в подражании звериному вою, разрывании на себе одежды и как высшие выражение ярости — кусании щита. Последнюю деталь подтверждает интересная археологическая находка — «шахматы с острова Льюис». Предположительно, фигурки для этой игры были сделаны норвежскими резчиками в Трондхейме между 1150 и 1200 гг. Среди «стражей» (аналог современных шахматных ладей) четверо кусают верх щита, что указывает на состояние ярости. Все они облачены в кольчуги и шлемы, кроме одного, который, видимо, и изображает берсерка. В таком случае этот комплект фигурок свидетельствует о том, что «ярость берсерка» либо не была чем-то особенным для военной культуры скандинавов, либо могла передаваться другим воинам, наподобие массового психоза.

По всей видимости, в исторической реальности воины, получившие в сагах имя берсерков, были зачинателями сражения. Своим подражанием звериному реву и вою, угрожающими телодвижениями они наводили ужас на врагов и подбадривали своих соратников, которые подхватывали яростный клич и старались подражать действиям берсерков. Поэтому на чужой взгляд все войско норманнов, собственно, и являлось «берсерками», что обусловило отсутствие их описаний в нескандинавских источниках.

Из всех перечисленных способов устрашения противника на первое место надо все-таки поставить звериный вой. Боевым кличем в древности действительно выигрывали сражения. Показательна в этом отношении знаменитая битва между римлянами и кельтами, происшедшая в 390 г. до н. э. Противники впервые столкнулись на поле боя, и римляне буквально оцепенели, увидев перед собой рослых воинов с развевающимися волосами, танцующих под непривычные для римского уха звуки музыкальных инструментов, напоминающие звериный рёв. А когда кельты единогласно издали страшный крик, повторенный вдалеке эхом долин, римлян охватил панический ужас, и они, даже не попытавшись вступить в бой, обратились в бегство.

Неистовство варваров, проявляемое ими в бою, вообще поражало людей античной культуры, «порождая великий ужас». Изматывающий душу, вызывающий оцепенение боевой клич непременно присутствует в античных описаниях сражающихся варваров. Характерны следующие строки Аммиана Марцеллина, повествующего о битве под Адрианополем (378) между готами и римлянами: «Можно было видеть варвара, преисполненного ярости, со щеками, сведёнными судорогой от пронзительного вопля, с подсечёнными коленными сухожилиями, или с отрубленной правой рукой, либо с растерзанным боком, находящегося уже на самой грани смерти и всё ещё с угрозой вращающего свирепыми глазами».

Отголоски этих языческих военных традиций и донесли до нас древнескандинавские поэтические памятники, вроде упоминавшегося «Морского боя при Хаврсфьорде». Саги придали этим красочным подробностям налёт сверхъестественного.

Кстати, похожие известия мы встречаем и в сообщениях византийских историков о древних славянах. Например, в военном трактате императора Маврикия (годы правления 582—602) говорится, что славяне, не зная правильного боевого порядка, предпочитали совершать нападения на своих врагов в «местах лесистых, узких и обрывистых», причем они были неистощимы на военные хитрости, «ночью и днём, выдумывая многочисленные уловки». Засады и внезапные нападения были их излюбленными тактическими приёмами.

На открытых местах они редко принимали сражение. Если же такое случалось, то славяне с криком (другой писатель говорит о «волчьем вое») всем скопом устремлялись на врага. Дальнейшее зависело от случая: «И если неприятели поддаются их крику, славяне стремительно нападают; если же нет, прекращают крик и, не стремясь испытать в рукопашной силу своих врагов, убегают в леса, имея там большое преимущество, поскольку умеют сражаться подобающим образом в теснинах».

Вильгельм Завоеватель в Англии

Весь день 14 октября 1066 года на равнине близ Гастингса не смолкал яростный шум битвы. Войско англосаксонского короля Гарольда стойко отражало натиск нормандских рыцарей и наёмников, которых привёл на английскую землю герцог Вильгельм Незаконнорождённый. Нормандцы применили новейший, усовершенствованный боевой порядок — лучники в первой линии, пехота во второй, рыцарская конница в третьей, — но все их атаки разбивались о старый, добрый порядок построения англосаксонской пехоты — компактный четырёхугольник, защищённый огромными, в рост человека щитами и ощетинившийся толстыми, прочными копьями.

Однако к вечеру терпеливые англосаксы устали сносить укусы длинных нормандских стрел. Они двинулись вперёд, чтобы отогнать вражеских лучников — это назойливое комарье. При сходе с холма их ряды расстроились, и в эти проёмы тотчас ринулись нормандские рыцари…

С наступлением темноты все было кончено. Королевское знамя пало, а с ним и независимость Англии. По заваленному трупами полю бродили только несколько монахов Уайльдгэмского аббатства и Эдит Лебединая Шея — бывшая возлюбленная короля Гарольда, которая, согласно преданию, отыскала и погребла его тело Гарольда…

Герцог Вильгельм опустошил южные области и занял Лондон. Но прежде, чем двинуться дальше, он решил короноваться английской короной.

Странная это была коронация, произошедшая в день Рождества Христова, в Вестминстерском аббатстве. Вильгельм шёл к аббатству между рядами своих воинов. Все пути к церкви, все улицы и площади были оцеплены вооружёнными всадниками. Вместе с Вильгельмом в церковь вошла толпа вооружённых нормандцев и знатные англосаксы, изъявившие покорность новому повелителю. Начался обряд коронации. Два епископа обратились к присутствующим на английском и французском языках:

— Желаете ли вы, чтобы герцог Вильгельм был вашим королём?

В ответ раздались приветственные крики, шум, бряцание оружия… Громче всех кричали нормандские рыцари, провозглашая здравицы герцогу. Солдаты же, окружавшие аббатство, подумали, что англосаксы взбунтовались, а их товарищи взывают о помощи. Войску Вильгельма был заранее отдан приказ на случай мятежа поджечь Лондон и беспощадно расправиться с жителями. И вот одни нормандцы бросились в храм, другие принялись поджигать и грабить дома…

При виде воинов с обнажёнными мечами церковь опустела — англосаксы в страхе бежали, нормандцы спешили принять участие в грабеже. Вокруг Вильгельма осталась небольшая кучка духовенства. Обряд коронования был окончен наспех; торжество не удалось.

Но всё же Вильгельм — теперь уже в качестве английского короля — мог начать раздачу английских земель своим воинам. Многие из самых древних и знатных английских семей обязаны своим богатством и положением этому грабежу.

Англосаксонский хронист писал о безжалостных и ненасытных захватчиках: «Они позволяли себе все, что приходило им в голову: проливали кровь без зазрения совести, отнимали деньги, земли, вещи, вырывали последний кусок изо рта». Самый ничтожный нормандец — бывший пастух, портной, ткач, — который переправился с герцогом через пролив в качестве стрелка, в рваном кафтане, со старым луком, теперь стал разъезжать в роскошном облачении на коне в богатой сбруе, именоваться рыцарем, получил обширные поместья и безнаказанно теснил самых знатных англосаксов.

Из Лондона Вильгельм совершил походы на север и запад Англии, разрушая город за городом, не щадя никого из тех, кто осмеливался взяться за оружие. «В реках вода текла багровая от крови, дым пожаров застилал небо, поля были истоптаны, всюду валялись мёртвые тела», — с горечью повествует летописец.

На развалинах англосаксонских поселений нормандцы строили свои крепкие замки — хищные гнезда, откуда они угрожали разорением и смертью всякому, кто осмеливался им в чём-нибудь перечить.

Нормандское завоевание открыло новую эру военных построек в Англии. Англосаксонский замок, burh, был заменён нормандским — castle. До того в Англии не существовало каменных укреплений. Англосаксы и датчане довольствовались деревянными стенами и земляными валами, защищёнными палисадом и глубоким рвом; в редких случаях они подновляли ветшавшие римские укрепления.

Вильгельм Завоеватель сам строил каменные замки и требовал того же от наиболее сильных и знатных своих вассалов. Англия при нём покрылась дюжинами замков — характерными для нормандского замкового строительства квадратными твердынями, сложенными из камня. Их недоступность зависела не от каких-либо дополнительных укреплений — рвов, валов, палисадов, — а исключительно от толщины стен. И действительно, англосаксам за все время их многочисленных мятежей против завоевателей ни разу не удалось овладеть замками нормандских рыцарей; да и сами короли с трудом могли сладить с этими оплотами феодального сепаратизма. В период средневековья искусство обороны надолго превзошло искусство нападения. Обыкновенно один лишь голод мог заставить владельца замка поднять воротную решётку и открыть узкие ворота.

Тауэр создавался как королевский замок — место обитания Вильгельма во время его приездов в Англию, вызванных главным образом военной необходимостью — восстаниями и мятежами.

Вильгельм Завоеватель был последним и самым страшным отпрыском викингов. В его гигантской фигуре, огромной силе, диком выражении лица, отчаянной храбрости, ярости его гнева, беспощадности мщения воплотился дух его предков, суровых воинов и кровожадных разбойников.

«Ни один король на земле, — признавали даже его враги, — не может сравниться с Вильгельмом». Он никогда не считал своих врагов. Никто не мог натянуть его лука, его палица пробила ему дорогу до королевского знамени через толпу англосаксов в битве при Гастингсе. Его величие проявлялось именно в те минуты, когда другой бы пришёл в отчаяние. Но если сердце его ожесточалось, он не ведал жалости. При осаде Алансона он отсекал руки и ноги пленникам и забрасывал их за городские стены — в отместку за насмешки, которые позволили себе осаждённые. В Гэмпшире он выгнал тысячи людей из домов, чтобы устроить место для охоты. Разграбление им Нортумберленда надолго сделало Северную Англию пустыней.

Мрачный вид, гордость, молчаливость и дикие вспышки гнева делали Вильгельма одиноким даже среди его двора. «Суров он был, — пишет английский хронист, — и большой страх имели к нему люди». Сам гнев его был молчаливым; в такие минуты «ни с кем не говорил он, и никто не смел говорить с ним». Только на охоте, в лесном уединении его характер смягчался: «Он любил диких оленей, точно был их отцом».

Вместе с тем у него порой обнаруживались своеобразные наклонности к гуманности: он не любил лить кровь по приговору суда и уничтожил смертную казнь. Он также положил конец работорговле. Он был верным мужем и любящим отцом. Суровый для баронов, «он был кроток с людьми, любящими Бога».

У Вильгельма было четыре сына: Ричард, Роберт Короткие Штаны (он был коротконогий), Вильгельм Рыжий и Генрих Учёный. Старший из них, Ричард, погиб на охоте. Роберт в один прекрасный день взбунтовался против власти отца. Часть нормандских баронов поддержала его. В решающей битве с войсками Вильгельма Роберт сшиб на землю всадника, чьё лицо было закрыто забралом, и уже хотел было прикончить его, как вдруг узнал голос отца. Состоялось примирение. Роберт уехал в чужие края и не возвращался в Англию до самой смерти Вильгельма.

Вильгельм получил смертельную рану, воюя против французского короля, своего сюзерена, и умер в 1087 году в Руане. Перед смертью он завещал Нормандию коротконогому Роберту, а Англию — Вильгельму Рыжему; Генриху Учёному достались только деньги. Братья бросили умиравшего отца и поспешили вступить во владение наследством.

Смерть Вильгельма была столь же одинокой, как и его жизнь. Когда он испустил дух, бароны и священники разбежались, словно гонимые фуриями. Обнажённое тело Завоевателя несколько часов одиноко лежало на полу кельи монастыря Святой Жервезы, пока слуги не набрались духу предать его земле.

Последние рыцари Европы

Эпоха умирает вместе с людьми, которые её олицетворяют.

26 августа 1346 года было последним днём европейского рыцарства. Французы и англичане сошлись при Креси. Английский король Эдуард III совершил неслыханное: он спешил своих рыцарей и разместил их в одном строю с пехотинцами-лучниками. Его забвение всех понятий о благородном способе ведения войны было столь полным, что он не побрезговал использовать против цвета французской аристократии, оказавшего ему честь своим намерением преломить с ним копья, новое презренное оружие городских простолюдинов — пушки.

Очередной большой турнир равных по происхождению всадников не состоялся. Французских кавалеристов повергли на землю не рыцарские копья, украшенные геральдическими значками их владельцев, а стрелы и ядра, выпущенные безымянной рукой. Пьянящая поэзия войны уступила место трезвой прозе победных реляций. Скрипучее перо хрониста навсегда заглушило ликующую песнь трубадура.

Да и сами английские пэры и бароны — в кого превратились они? Получая от короля деньги за военное ремесло, не сделались ли они презренными наёмниками, победа над которыми не приносит ни славы, ни чести? И добро бы ещё — наёмниками короля. Но они выбрали для себя жалкую роль быть орудиями в руках английских торговцев шерстью и фламандских суконных фабрикантов.

Железная поступь пехоты раздавила кавалерию. Скоро сражение превратилось в методичное избиение французских рыцарей, беспорядочной толпой рассыпавшихся по полю, растерянных и беспомощных.

Седой богемский король Иоанн I, союзник короля Франции, зачарованно вслушивался в звуки битвы. Старый и слепой, он находился позади сражавшихся, но великолепные доспехи его были начищены, сам он был надушен и тщательно завит по последней моде. Со стороны казалось, что он слушает дивную музыку, которая преисполняет его умиротворением и безмятежной радостью.

Приближённые подробно докладывали ему о ходе сражения. Голоса их становились всё более тревожными, они просили короля как можно быстрее покинуть опасное место. Он не обращал на их просьбы никакого внимания. Он стоял, вытянув шею и слегка запрокинув голову. Порой уголки его губ трогала едва заметная улыбка. Он слушал последние звуки привычного ему мира.

Король Иоанн своими незрячими глазами провидел, что начинается новая эпоха, что рыцарству пришёл конец, что в будущем конный будет всегда побеждаем пешим. Цепляться за лишний миг существования в этом новом, отвратительном мире он не захотел, и потому сказал своей свите: «Я вас усерднейше прошу, отведите меня в самую глубь битвы, где бы я ещё раз мог нанести добрый удар меча!»

Оруженосцы и телохранители послушались его, привязали его лошадь к своим лошадям и бросились вместе в самую гущу победителей…

Наутро их всех нашли убитыми на спинах их павших лошадей. Никто не освободился от привязи, чтобы в позорном бегстве сохранить себе жизнь.

Людовик

XI

, или охота на лис

Правление Людовика XI (1461—1483) по его жестокости можно было бы сравнить с царствованием Ивана Грозного, с той разницей, что царь зачастую рубил головы людям, которые и не думали бунтовать, а французский король отправлял на плаху вассалов, рвавших на части тело Франции. Уже через четыре года после вступления Людовика XI на престол пятьсот принцев и сеньоров образовали против него союз под именем лиги Общественного блага, — мятежники объявили, что действуют из сострадания к бедствиям страны. Глава лиги граф де Шаролэ, известный впоследствии как Карл Смелый, герцог Бургундский, а также могущественные сеньоры — герцог Бретонский, коннетабль де Сен-Поль, граф д`Арманьяк и брат короля герцог Гиеньский — разбойничали по всей Франции, разоряя её дотла. Это была охота на короля, охота феодальная, яростная и дикая. «Я так люблю королевство, — говорил Карл Смелый, — что вместо одного короля я хотел бы иметь шестерых». Герцог Гиеньский вторил ему: «Мы пустим за королём столько борзых, что он не будет знать, куда бежать».

В этой неравной борьбе с всесильными вассалами Людовик XI не брезговал никакими средствами. Величие его цели — единство страны — отчасти оправдывает его коварство. В ту эпоху родина так неоспоримо олицетворялась фигурой короля, их интересы были так переплетены, а будущее настолько взаимосвязано, что порой становится трудно отделить в Людовике XI скверного человека от искусного монарха. На его стороне было если не нравственная правота, то государственное право. Сражаясь против целой армии изменников, он становился предателем предателей и клятвопреступником среди клятвопреступников, однако его измены были ещё хуже и вероломство ещё чернее, чем у его врагов. Эта лисица, делавшая львиное дело, убегала от нацеленных в неё стрел, заметая следы и путая дороги, множа на своём пути западни и лабиринты; и из года в год то один, то другой охотник попадали в капкан или были вышиблены из седла. В конце концов охотники и дичь поменялись ролями. Гробница Людовика XI кажется эмблемой его царствования: он захотел быть изваянным на своей могиле в охотничьем костюме, с копьём у пояса и с гончей в ногах.

Что касается жестокости Людовика XI, то она была если не большей, чем жестокость других государей того времени, то во всяком случае, гораздо отвратительней. Он не проливал человеческую кровь потоками в порыве гнева или безумной ярости, но выпускал её холодно, капля за каплей. Адская насмешливость была характерной чертой его жестокости. Он играл отрубленными им головами. В одном из писем он рассказывает, зубоскаля, как он велел обезглавить изменившего ему парламентского советника, адвоката Ударта де Бюсси. «А для того, чтобы его голову можно было сразу узнать, — пишет король, — я велел нарядить её в меховой колпак, и она находится сейчас на Хесденском рынке, где он председательствует». В другом письме, торопясь отправить на тот свет неверного слугу, он весело советует своему дворецкому скорее «сделать приготовления к свадьбе этого молодчика с виселицей».

История, может быть, и простила бы ему или, по крайней мере, закрыла бы глаза на явные казни, тайные удавливания, деревья, увешанные висельниками, — все эти акты монаршего правосудия, неизменные для всех царствований со времен фараонов; но со страниц хроник того времени против него вопиют голоса более громкие, чем тысячи жертв льежской резни. Как забыть, например, историю Жана Бона, которого Людовик XI сначала приговорил к смерти, а затем, по особой милости, удовлетворился тем, что выколол ему оба глаза. «Было донесено, — говорит современник, — что поименованный Жан Бон видит ещё одним глазом. Вследствие чего Гино де Лазьяр, чрезвычайный судья при королевском дворе, по приказанию вышеупомянутого государя, отрядил комиссию из двух лучников дабы, если он видит ещё, сделать ему прокол глаза до полной слепоты».

Король изобретал казни со злобной фантазией художника пыток. Бастилия при нем украсилась двумя нововведениями. Первым были железные клетки, где заключённый не мог ни встать, ни лечь. Епископ Верденский Вильгельм де Горакур провёл в такой клетке, согнувшись в три погибели, десять лет. Король питал к этим клеткам особые чувства и ласково называл их своими доченьками (fillettes).

Другим изобретением, отличавшимся ещё более утончённой жестокостью, была так называемая комната ублиеток, или подземная тюрьма (от фр. oublier — забывать, предавать забвению), находившаяся в башне Свободы. Сюда приводили особо ненавистных королю людей, чтобы заставить их в последний раз испытать весь ужас внезапного перехода от надежды к отчаянию. Комендант Бастилии встречал узника в «комнате последнего слова» (chambre du dernies mot). Это было обширное помещение, тускло освещённое лишь одной лампой, бросавшей слабые блики на кинжалы, шпаги, пики и огромные цепи, которыми были увешаны стены. Здесь заключённому устраивался последний допрос с целью узнать имена сообщников, если таковые не были названы им ранее. Затем комендант отводил жертву в другую комнату — очень светлую, прекрасно меблированную, благоухавшую цветами. Это и была комната ублиеток. Усадив узника в удобное кресло, комендант угощал его и обещал скорое освобождение. Как только несчастный начинал верить в близость свободы, пол под ним проваливался, и он падал в узкий колодец на колесо с укреплёнными в нем острыми ножами. Невидимые руки приводили колесо в движение, постепенно превращая тело человека в груду окровавленного мяса.

Счётная книга короля хранит мрачное изобилие кандалов и засовов, списками которых покрыты целые страницы; ими можно было оборудовать не одну, а несколько Бастилий. «Мастеру Лоренсу Волм, — читаем там, — за большие кандалы двойной закалки, большую цепь со звонком на конце, которые он сделал и сдал для заключения мессира Ланселота Бернского — тридцать восемь ливров. За пару кандалов с толстыми цепями и гирями для закования двух военнопленных из Арраса, охраняемых Генрихом де ла Шамбр, шесть ливров. За железо с закалёнными кольцами, с длинною цепью и со звонком на конце и за наручники для других пленников — тридцать восемь ливров. За кандалы с наручниками, с поножнями, заклёвывающиеся на шее и поперёк тела для одного узника — шестнадцать ливров. Вышеупомянутому мастеру Лоренсу Волм — сумма в пятнадцать турских ливров и три су в возмещение расходов на постройку трех кузниц в Плесси-дю-Парк для выковки железной клетки, которую вышеупомянутый сеньор приказал там построить», — и так без конца.

Сказав все это, тем не менее приходится согласиться, что Людовик XI сделал очень благое дело. Он питал подлинную страсть к собиранию государства. Франция обязана ему своими лучшими провинциями: Пикардией, Бургундией, Руссильоном, Провансом, Меном, Анжу, Дофине и другими — в общем счёте четырнадцать феодальных владений, присоединённых к королевскому домену.

«Я сражаюсь против всемирного паука!» — однажды в отчаянии воскликнул однажды Карл Смелый, видя бессилие своей львиная доблести против интриг Людовика XI.

На закате жизни, когда он стал сдавать и становиться всё более мрачным, Людовик полюбил покидать двор, чтобы проводить время в обществе незнатных людей и простолюдинов. В последние годы он совсем заперся за решётками в своей крепостной башне в Плесси и развлекался только тем, что охотился на мышей с маленькими собачками, специально надрессированными для этой игры. На протяжении всей жизни он по-настоящему доверял только двум людям: своему цирюльнику и своему палачу.

Суды любви

Во Франции, в период правления Капетингов (между 1150 и 1200 годами), существовал удивительный институт куртуазного общества под названием «Суды любви». Заправляли в них, разумеется, дамы.

В трактате капеллана при французском дворе Андре «О любви» перечислены следующие любовные суды: Эрменгарды, виконтессы Нарбоннской (1144—1194); королевы Элеоноры Аквитанской¹⁷, состоявшей в первом браке с Людовиком VII Французским, а во втором — с Генрихом II Английским; графини Фландрской; графини Шампанской (1174); гасконских дам.

В свою очередь, Жан Нострадамус («Жизнеописания провансальских поэтов», XVI в.) приводит имена некоторых дам, которые председательствовали в «Судах любви» в Пьерфе и в Сине: Стефанета, владетельница Бо, дочь графа Прованского; Адалария, виконтесса Авиньонская; Алалета, владетельница Онгля; Эрмисенда, владетельница Покьера; Бертрана, владетельница Юргона; Мабиль, владетельница Пьерфе; Бертрана, владетельница Синя; Жосеранда де Клостраль.

На «Судах Любви» велись своеобразные прения — тенцоны. Их участниками были рыцари-поэты, с одной стороны, и дамы-поэтессы, с другой. Рассмотрению обыкновенно подлежал какой-нибудь тонкий любовный вопрос. Если стороны не могли прийти к соглашению, в спор вступали знаменитые дамы-председательницы, которые и выносили приговоры.

Форма приговоров на «Судах Любви» соответствовала подлинным судебным формулам той эпохи.

Графиня Шампанская, в приговоре от 1174 года, объявляет: «Сей приговор, который мы вынесли с крайним благоразумием, опирается на мнение весьма многих дам…»

В другом приговоре сказано: «Рыцарь, по причине обмана, коему он подвергся, доложил обо всем этом деле графине Шампанской и смиренно ходатайствовал о том, чтобы проступок этот рассмотрен был судом графини Шампанской и других дам. Графиня, призвав к себе шестьдесят дам, вынесла следующий приговор…» и т. д.

Что касается кары, возлагавшейся на лиц, не повиновавшихся приговорам «Судов любви», то известно, например, решение «Суда любви» гасконских дам, который объявлял, что его приговоры должны соблюдаться как неизменное установление и что дамы, которые не будут повиноваться им, будут наказаны враждою каждой порядочной дамы.

Причем источники не сохранили ни одного случая уклонения от приговоров «Судов любви».

Вот текст одного приговора, вынесенного «Судом любви», не утерявшего актуальность и в наши дни:

Вопрос: «Возможна ли истинная любовь между лицами, состоящими в браке друг с другом?»

Приговор графини Шампанской: «Мы говорим и утверждаем, ссылаясь на присутствующих, что любовь не может простирать своих прав на лиц, состоящих в браке между собою. В самом деле, любовники всем награждают друг друга по взаимному соглашению совершенно даром, не будучи к тому понуждаемы какой-либо необходимостью, тогда как супруги подчиняются обоюдным желаниям и ни в чём не отказывают друг другу по велению долга…

Пусть настоящий приговор, который мы вынесли с крайнею осмотрительностью и согласно мнению большого числа других дам, будет для вас истиной, постоянной и неоспоримой. Постановлено в 1174 году в третий день майских календ, индикта VII».

Интересно, что этому необычному решению «большого числа дам», согласно правилам «Судов любви», по-видимому, оппонировали рыцари-поэты — защитники любви в браке…

Спустя два столетия «Суды любви» возродились, но уже в виде игры и развлечения.

В разгар чумы, опустошавшей Париж, герцог бургундский Филипп Храбрый и герцог Людовик Орлеанский попросили короля учредить суд любви (cour d'amours), «дабы проводить часть времени с большей приятностью и тем пробуждать в себе новые радости». Данный «Суд любви» был основан 14 февраля 1401 года.

В основу суда были положены добродетели смирения и верности «во славу, хвалу, назидание и служение всем дамам, равно как и девицам».

Многочисленные члены суда были наделены громкими титулами. Так оба учредителя и король были Главными хранителями. Среди просто Хранителей были Иоанн Бесстрашный, его брат Антуан Брабантский и его малолетний сын Филипп. Здесь были многочисленные Министры, Аудиторы, Рыцари чести, Советники, Рыцари-казначеи, Великие Ловчие, Оруженосцы любви, Магистры прошений и Секретари. Кроме титулованных особ и прелатов, там можно было обнаружить и бюргеров, и духовенство низшего ранга.

Деятельность суда и церемониал были подчинены строжайшему регламенту. Члены суда должны были обсуждать полученные ими рефрены в установленных стихотворных формах: балладах, канцонах, плачах, рондо и т. п. Должны были проводиться дебаты «в виде судебных разбирательств дел о любви».

Дамы должны были вручать призы, и было запрещено сочинять стихи, которые затрагивали бы честь женского пола. Данное сообщество насчитывало примерно семь сотен участников. Оно просуществовало около пятнадцати лет, и было прекрасной придворной игрой.

Известно, что в XV веке «Суд любви» воспроизвёл вышеупомянутое решение графини Шампанской. Один рыцарь обратился в «Суд любви», заявив, что он и другой рыцарь любили одну даму, которая, в свою очередь, любила второго рыцаря, но обещала уступить истцу, если она разлюбит своего избранника. Немного позднее дама благополучно вышла замуж за второго, и первый рыцарь потребовал исполнения дамой своего обещания.

Суд торжественно постановил: иск рыцаря справедлив, ибо между мужем и женой любви быть не может. Иначе говоря, обязал замужнюю женщину переспать с любовником. Впрочем, никакой обязательности в решениях «Судов любви» этого времени уже не существовало.

Тамерлан и Баязет, или Ирония Всевышнего

Великий эмир и полководец Тамерлан, или «железный хромец», как его называли, провёл в войнах всю свою жизнь. Но лишь однажды судьба свела его с равным противником — одноглазым турецким султаном Баязетом, который, как и Тамерлан, ещё ни разу не вкусил горечи поражения.

В 1402 году войска двух величайших правителей Востока встретились на равнине близ Анкары. В разгар сражения 30 тысяч крымских татар, поставленные Баязетом в первой линии, перешли на сторону врага. Однако исход битвы оставался неясным до тех пор, пока Тамерлан не двинул в атаку 32 индийских слона, которые и решили дело. Турецкая армия была наголову разгромлена, а Баязет доставлен пленником к шатру Тамерлана.

«Железный хромец» долго молча рассматривал пленника и, наконец, разразился громким смехом. Исполненный негодования Баязет гордо сказал:

— Не насмехайся, Тамерлан, над моим несчастьем! Знай, что царства и империи раздаёт Бог, и завтра с тобой может случиться то, что со мной случилось сегодня.

На это победитель отвечал с глубочайшей вежливостью:

— Я знаю не хуже тебя, Баязет, что Бог раздаёт царства и империи. И я не насмехаюсь над твоей несчастной судьбой, избави меня от этого Господь. Но когда я рассматривал твоё лицо, мне пришла в голову мысль, что эти царства и империи должны быть перед Богом вещами самыми незначительными, раз Он раздаёт их таким людям, как мы с тобой: несчастному кривому на одни глаз, как ты, и жалкому хромому, как я.

Размышлять над иронией всемогущего Провидения Баязету пришлось в железной клетке — такой низкой, что она служила Тамерлану подножкой, когда он садился на коня. А в часы досуга «железный хромец» заставлял несчастного пленника смотреть на его жён и дочерей, которые в полунагом виде прислуживали за столом. Всего этого оказалось достаточно, чтобы спустя 8 месяцев гордый султан испустил дух.

Король и его «милашки»

Вопрос о том, имеют ли право монархи на личную жизнь, могут ли они оставаться самими собой в своих личных вкусах и пристрастиях, если последние оскорбляют устои или просто предрассудки общества, волновал людей давно — ещё с тех времён, когда девятнадцатилетний римский император Гелиогабал, возведённый на трон пьяными преторианцами, стал красить лицо, подводить глаза и одеваться женщиной, потом принял титул императрицы, публично вступал в брак с солдатами и гладиаторами, ездил на колеснице, запряжённой обнажёнными куртизанками и, наконец, объявив себя жрецом Солнца, торжественно справил свадьбу Луны с дневным светилом. Римляне терпели эти причуды года два, после чего обзавелись другим императором.

Порой кажется, что изучение истории возможно только при помощи метода сравнительных жизнеописаний. Спустя тринадцать веков католической Франции суждено было увидеть своего христианнейшего короля Генриха III в женском платье и называть его женским титулом.

Он был сыном Генриха II и Екатерины Медичи и в молодости, во время царствования Карла IX Валуа, своего брата, носил титул герцога Анжуйского. Когда он был ребёнком, фрейлины королевы Екатерины часто забавлялись с ним, наряжая в женское платье, опрыскивая духами и украшая, как куклу.

От такого детства у него остались не совсем обычные привычки — носить плотно облегающие камзолы, кольца, ожерелья, серьги, пудриться и оживлять губы небольшим количеством помады.

Впрочем, в остальном он был вполне нормальным принцем: участвовал во всех придворных попойках, не пропускал ни одной юбки и даже, по свидетельству хрониста, заслужил славу «самого любезного из принцев, лучше всех сложенного и самого красивого в то время».

Генрих знал не только мелкие интрижки, но и всепоглощающую страсть. Как-то во время бала, хорошенькая Мария Клевская, жена принца Конде, выбежала в соседнюю с бальной залой комнату, чтобы сменить на себе рубашку, мокрую от пота после бурного танца. Через некоторое время туда же зашёл Генрих. Думая, что берет полотенце, принц взял рубашку Марии и провёл по лицу. Тут же, говорит современник, он «проникся безграничной любовью к обладательнице этого благоуханного и ещё хранившего тепло белья».

Узнать, кому принадлежит рубашка, было делом несложным. После короткой, но страстной переписки, Мария позволила принцу носить на шее свой миниатюрный портрет. Счастье, однако, было недолгим.

В 1573 году в результате немыслимых интриг Екатерина Медичи добилась избрания Генриха на польский престол. Королева-мать стремилась таким способом уладить отношения между ним и его братом, Карлом IX, занявшим французский трон. Но Генрих и в Польше всей душой, всеми мыслями пребывал во Франции — не только потому, что считал французский престол единственным достойным престолом в мире, но также по той причине, что в Париже он оставил несравненную Марию — предмет его страстных и, почему бы не сказать? — возвышенных переживаний. Одно время даже думал похитить её у принца Конде и, добившись от папы разрешения на развод, жениться на ней. Судьба распорядилась иначе.

Генрих очень скоро заметил, что польский государь отнюдь не обременён государственными заботами, от которых его старательно освобождали министры и сенаторы; на его долю выпадали только пиры и звериная ловля. Совершенно забросив польские дела, в которых, впрочем, он все равно ничего не смыслил, Генрих всецело предался своему любовному томлению. Он грезил, запершись от всех в своём кабинете, или писал Марии Клевской бесконечные послания, подписанные его собственной кровью; внезапно прервав заседание Государственного совета, он уходил к себе, чтобы немедленно отправить в Париж несколько внезапно пришедших ему на ум нежных строк; во время докладов министров он любовно рассматривал миниатюрный портрет своей возлюбленной, с которым никогда не расставался; поступавшие к нему дипломатические депеши были исписаны на обороте стихами его собственного сочинения…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

12

Кулаковский Ю. А. Избранные труды по истории аланов и Сарматии / Составл., вступ. ст., коммент., карта: С. М. Перевалов. СПб., 2000. С. 151.

13

Браун Ф. Мариупольские греки // Живая старина. 1890. Вып. II. С. 79—92.

14

См. также интересное интервью: «Молитвы на камнях: Историк Андрей Виноградов рассказывает о первых надписях на крымско-готском языке» // URL: https://meduza.io/feature/2015/12/25/molitvy-na-kamnyah?utm_source=facebook.com&utm_medium=share_fb&utm_campaign=share

15

См.: Елифёрова М. В. Берсерки: тайный воинский культ или явный научный миф? / На правах рукописи. URL: http://www.academia.edu/12575516/%D0%91%D0%B5%D1%80%D1%81%D0%B5%D1%80%D0%BA%D0%B82_%D0%BD%D0%B0_%D0%BF%D1%80%D0%B0%D0%B2%D0%B0%D1%85_%D1%80%D1%83%D0%BA%D0%BE%D0%BF%D0%B8%D1%81%D0%B8_ (дата обращения: 04.11.2016).

16

См.: Елифёрова М. В. Конструируя источник: казус Haraldskvæði // III Международная конференция молодых исследователей «Текстология и историко — литературный процесс» / Сборник статей. М., 2015. С. 5–14. URL: http://istina.msu.ru/media/icollections/collectioneditorship/844/7a1/10890937/Block_LAST-LAST-LAST.pdf (дата обращения: 04.11.2016).

17

Дворы её дочери графини Марии Шампанской и племянницы графини Изабеллы Фландрской в Пуатье, Труа и Аррасе, являлись самыми блестящими центрами куртуазной культуры последней трети XII века. В этот период при Шампанском дворе творили многие поэты, в т. ч. прославленный Кретьен де Труа.