Роман Ангелины. Фантастический роман о фантастической любви

Сергей Филиппов (Серж Фил)

Немолодой поэт влюбляется в героиню своего творения. Неожиданно оказывается, что героиня – абсолютно реальный человек. Более того, она тоже влюбляется в поэта. Казалось бы, всё складывается удачно, но между влюблёнными большая разница в возрасте, и для поэта это обстоятельство непреодолимо. Он бежит от любимой в другие времена, как прошлые, так и будущие. Но девушка устремляется вслед за любимым. В каждой эпохе влюблённых ждут приключения и смертельные опасности, но любовь должна всё преодолеть!

Глава вторая. ЖЕРТВА

Шумер. Лагаш. 2370 год до н.э.

Кому не знакомы Тигр и Евфрат, две великие реки, неспешно катящие свои воды в Юго-Западной Азии?! О них не слышал разве что полный остолоп, прогуливавший уроки географии в туалете, где засорял свои молодые лёгкие дешёвым никотином, торопясь превратиться во взрослого, но не всегда здорового мужчину. Но мы-то с вами точно знаем, что Междуречье — это одно из самых прекрасных мест на свете, и именно там Господь Бог разбил райский садик под названием Эдем. Потом он поселил там Адама с Евой, и они долго наслаждались сначала ароматами диковинных растений, а после и друг другом, чего, как оказалось, делать было категорически нельзя. Отец укоризненно покачал мудрой головою и безо всякой жалости изгнал своих детушек в места пустынные и бесплодные, хотя мне не очень понятна его логика — он же точно знал, чем закончится эксперимент по созданию гомо сапиенс! Но верная супружеская пара не раскисла и не пошла в разнос, а, породив пару детушек, занялась освоением целинных земель. И расплодились от них не просто люди, а целые народы, которые их Всевышний Отец, хоть и любил, но всё же периодически наказывал то смешением языков, а то и вовсе Всемирным Потопом. Но люди оказались стойки и живучи, они преодолели все беды и успешно освоили Междуречье.

Дикие племена развивались и умнели, порабощая более слабых и ассимилируя с более сильными, но все они владели этими плодородными землями только временно. Вечно так продолжаться не могло, и количество должно было перейти в качество. Так и случилось. Очередной народ, заселивший бывшее райское садоводство, оказался настолько умён, что создал целое государство и стал успешно его развивать, покоряя попутно соседние племена. И назвал он себя шумерами, а страну свою — Шумер!

Чего только не напридумывали шумеры за долгие века своего царствования! И колесо-то они сбацали, и астрологию основали, и письменность изобрели! И строили они свои изящные сооружения не абы как, а чётко выверив наклоны и горизонты. И в литературе шумеры оставили свой чёткий отпечаток, и в математике, и в медицине, и в астрономии, в общем, куда ни сунься — везде мерещатся их носатые круглощекие физиономии!

Лишь одним этот великий народ не отличался от других — своим отношением к человекам. С лёгкостью и наслаждением шумеры разбивали вдрызг черепа и вспарывали животы врагам, недругам и другим сомнительным личностям, а уж перерезать глотку ближнему своему считалось святым делом! Да нам, вообще-то, это хорошо знакомо, ведь мы истинные потомки и шумеров, и египтян, и иных народов, почитавших жестокость и вероломство за удаль. Мы в совершенстве освоили эти принципы, лишь напридумав вороха идеологий и философий, оправдывающих варварство и дикость, и нынче никто никого не убивает просто так, всё делается во имя каких-либо благих целей, короче, всё происходит ради человека! Вот как далеко шагнули мы за пять тысячелетий!

I

Неспешно, твёрдо, величаво поднимался старый жрец по ступеням зиккурата. Нет, стар он лишь годами, а телом, умом — сыщи его моложе! Пятьсот ступеней и юнец не всякий пройдёт, не сбив ритмов вдоха, не загнав сердце в горло, не вбив звонкие наковальни в виски! А этот старик, мышцы которого прочны и сильны, как натянутые корабельные канаты, даже не участил своего дыхания, и сердце его, холодное ко всему, кроме власти, не трепыхнуло чаще, не влило лишнюю порцию крови в сети вен.

Жрец остановился на верхней площадке зиккурата, где помещался золотой жертвенный стол. Тёплый ветерок, не задерживаясь, скользил по чисто выбритому черепу, по гладким, не старческим ещё щекам, по тонким губам, увитым едва заметной улыбкой. Улыбка эта хитра и желчна, холодна и жестока, так, вероятно, посмотрит на нас старушка, когда придёт с приглашением в долгие гостины, скромно пряча за белым саваном свой инструмент.

Мощный старик опустился на колени и простёр руки к востоку:

— Да славен будь, великий Шамаш! Я, жрец храма бога Нингирсу, что хранит наш город Лагаш, шлю тебе свои молитвы! Но и жертвы будут многочисленны и щедры, богаты и кровавы! Лишь тебе я служу, лишь твою волю исполняю! Я тебя не просил ни о чём, но теперь твоя помощь необходима! Для тебя это пустяк, мелочь, мне же — жизнь! Помоги, помоги Урукагине, направь его меч на врагов, сокруши их! Пусть станет он правителем Лагаша. Да, он груб и невежествен, но, поверь, не он будет править, а я, я, но твоею волей! А рядом с этим зиккуратом — он лишь жилище Нингирсу — я выстрою храм в твою честь, храм самый богатый и самый прекрасный! И денно и нощно молитвы будут лететь к тебе, рабы и рабыни будут изливать свою кровь на жертвенные столы! Все богатства станут твои, все жизни будут для тебя! Я верю, ты поможешь, ведь мы, жрецы, — частицы твои, воля твоя, лишь нам дано истинно повелевать и распоряжаться! И пусть наша власть не явна, не показна, но она самая крепкая, самая полная!

Поднимавшееся над горизонтом солнце выпустило первые лучи, и они зажгли в серых глазах жреца огонь, но огонь холодный, как взрыв далёкой звезды.

— Привет тебе, о, жрец лукавый, служитель алчущих богов!

— Урукагина, рад тебя лицезреть, — проговорил старый жрец, но в его голосе не было ни тепла, ни приветливости.

— Да знаю, как ты рад, знаю, — отмахнулся вошедший и оглядел жилище жреца, словно видел его впервые. — Ну как так можно жить, Бирос? В лачуге раба и то богаче!

Жрец внимательно оглядел мощное, но располневшее тело собеседника:

— Тебе ли, погрязшему в роскоши, объедающемуся до рвоты, учить меня?! Тебе ли, способному лишь насиловать рабынь и убивать чужими руками, осуждать меня?! Взгляни на себя — ты же толст и неловок, ты же, пройдя сто ступеней, не поймаешь своё выпрыгивающее сердце! А ну, дай руку!

Урукагина, недобро ухмыляясь, протянул громадную ладонь и сжал ладонь Бироса, небольшую, сухую. Но очень скоро ухмылка сбежала с его широкого мясистого лица, а на смену ей явилась сначала жалкая улыбка, а потом лицо его исказила гримаса боли:

— Всё, пусти, жрец, пусти! Да пусти же!!

Урукагина потряс освобождённой рукой и восхищённо помотал головой:

— Силён! Ишь, даванул, прямо до слёз! Тебе не жрецом быть нужно, а воином!

— Всяк на своём месте ладен, патеси, — произнёс Бирос, — и повторил со значением: — На своём!

Урукагина намёк понял сразу. Он опустился на скромное ложе жреца и положил тяжёлые кулаки на низенький столик:

— Да, на своём! Но моё место пока занято!

— Скоро, очень скоро, патеси, ты займёшь место, какое по праву станет твоим. Лугальанду не долго осталось править, этого хочет великий Шамаш! Этого хочу я.

— Этого хочу я! Я, я этого хочу! — взревел Урукагина и напыщенно добавил: — Этого хочет народ!

Бироса даже передёрнуло от этих слов:

— Да ты никак себя богом посчитал?

— Правитель всегда наместник богов!

— А как же Лугальанду?

— Он — ошибка!

— Боги не ошибаются! — жёстко блеснул глазами Бирос.

— Да, не ошибаются, — так же жёстко ответил Урукагина, — но и ты, жрец, смотри, не ошибись!

II

Вы уже давно, небось, упрекаете меня, дескать, что ты всё крутишь вокруг да около, давай, предъявляй нам героев! А вы думаете, мне самому не интересно взглянуть на них?! Да меня просто колотит, словно алкаша в отходняке, от этого желания! Но, увы, пока я их не нашёл в этом древнем государстве или, возможно, не узнал свои любимые персонажи, ведь вы не забыли, что красотка Ванда изменила их облики. Но это не беда, мы узнаем их обязательно, лишь бы они не порастеряли свои чувства, лишь бы они не остудили свою любовь!

Роман, с прилежанием первоклашки, что вычерчивает первые крючки, выдавливал гладко выструганной палочкой клинышки на глиняных пластинках. Как умело и изящно это у него получалось! Он досконально знал, где нужно надавить сильнее, а где едва коснуться ровной поверхности, в каком месте сделать значок идеально чётким, а где и допустить лёгкую небрежность. И, кажется, это доставляло ему удовольствие, словно ничего он в жизни больше и не желал. Неужели же это так и есть, и поэт всё забыл? Или чары Ванды так сильны, что легко укротили ураганы страсти, совсем недавно бушевавшие в его душе?!

Ах, Роман, Роман, да не ты ль стенал о любви своей так печально и нежно, что соловьи, заслушавшись тебя, забывали свои обязанности, и их подруги тщетно ждали зазывных рулад кавалеров?! Не ты ль, бродя по заснеженным полям, разрывал усталыми ногами их девственную сверкающую плевру, заплетая такие кружева, что и сам великий Дали позавидовал бы их сюрреальности?! Не ты ль посылал страстные речи бледному лунному лику, увидя в нём милые черты, и омывал подсоленной влагой свои запылённые башмаки?! Не ты ль.… Но довольно гадать, давайте просто спросим его. Впрочем, слова могут и солгать или вовсе увести в сторону, обмануть или запутать, или укутать правду в чадру показного целомудрия. Мы не будем спрашивать Романа ни о чём, мы заглянем в его глаза, и глаза не солгут, они не сумеют это сделать, даже если правда спрячется на самом донышке их!

Как же колотится моё сердце! А вдруг в глазах поэта я не увижу Ангелину! К чёрту страхи и сомнения, я утопаю в глазах и… ура! ура! Там — ОНА!!

Давно уже устал Роман и от фантастической новизны древней жизни, и от увлекательной шумерской письменности. А поначалу он так этим увлёкся, что на какой-то миг и правда поверил, что сможет забыть о своей жестокой любви или, хотя бы, притупить острые её коготочки, которыми она впилась в его немеющее от боли сердце. Где там! Здесь, вдали от любимой, поэт только острее осознал бессмысленность своей затеи, а его чувство с каждым днём становилось крепче и нежнее, но также становилось оно и более горьким, ведь теперь нет рядом ЕЁ.

Роман твёрдо разделил свою жизнь на две половины. В первой половине, там, в другом мире, остались мечты и наивность, свет и музыка. А здесь, в половине второй, были лишь мрак и безмолвие, реальность и опустошение. И только одно связывало эти две половины — любовь!

Да если было бы иначе, если бы Роман смог заглушить в себе свою любовь, разве стал бы я писать о нём? Да я умертвил бы его беспощадно самой лютой смертью!

Глаза Романа заслезились, и ровный ряд клинышков расплылся и разбежался в стороны. Спина поэта распрямилась, на лбу набрякла тесьма жил, а пальцы нервно сжались, и орудие письма с сухим треском разломилось надвое. Он отбросил обломки и опустил усталые руки, и они безвольно повисли, словно рукава изношенной до ненужности рубашки.

— Ну что, глупец, вот и примчал ты в те миры, о которых так грезил, которые воспевал, бренча по струнам звонкой лиры. Так что ж тебе так же радостно, как узнику перед казнью?! Давай, пей со смаком сласть безумных желаний!

— Да хрен тебе с маком, а не сласть со смаком! — хоть и в рифму, но зло и резко сам же себе ответил поэт. — Реальность-то оказалась иною! Ведь ты думал, попади сюда, и сразу же станешь богом. И все тёмные шумеришки заахают от восторга общения с тобой, а потом преподнесут на блюде свои послушание и раболепие, а тебе останется лишь мудро кивать головой, да благословлять их на добрые дела! А эти гадкие людишки, как узнали, что ты ловок писать, усадили тебя за стол да заставили не просто работать, а пахать, стирая в кровь пальцы. А за малейшее ослушание или леность плётка дежурного жреца быстро обнимет твои бронзовые плечи, расписав их не клиньями, но багровыми полосами!

— Да прав ты, прав, двойник мой тайный! Я за эту неделю устал так, будто две вечности подряд таскал Сизифа вместе с его камнем! И руки немеют, и глаза слезятся, а на спине словно горб пророс!

— А зачем ты мучаешься? Возьми горошинку, проглоти, и муки кончатся.

— Чтобы начаться в другом месте? Кто скажет, что ждёт в эпохе другой?!

— Зачем, зачем тебе все эти эпохи?! — взорвался двойник. — Да пробеги их молниеносно, ведь для тебя в них нет места! Твоё место там — у ног твоей, ТВОЕЙ ВЕНЕРЫ! Да ты хоть сотри себя в прах меж жерновов, хоть изруби себя на части, но без неё ты нигде жить не сможешь! Ведь ты же поэт, сам знаешь, что этот сюжет отнюдь не нов!

— Давай, бей меня, хлещи, я это заслужил! Не было ни дня, ни минуты, ни мига, чтобы я не думал о ней, не говорил с нею, словно пытаясь доказать ей же, что её нет! Ах, душа моя, дрянная и робкая, сможет ли она хоть когда-нибудь разрешить ЕЙ войти в неё полноправной хозяйкой?!

Но тайный визави Романа не успел дать ответ. Плечи со свистом ожгла плеть жреца, но яркая полоса от удара отпечаталась не на коже, она заалела на плевре души. Роман резко вскочил и оказался лицом к лицу со своим экзекутором. Тот был спокоен и равнодушен, выполняя свою обычную работу, и физиономия его была начисто лишена каких-либо эмоций или гримас. И тогда поэт, сжав кулак и вложив в него всю свою силу, всю свою злость, врезал по этой лишённой гримас роже!

III

Идеально отполированная поверхность золотой пластинки отражала прекрасный девичий лик. Округлое, цвета добросовестного загара лицо не изведало ещё косметических специй, да они были бы бессильны перед макияжем природы. А она постаралась от души! Над бездонными чёрными глазами, опушёнными веерами изящно изогнутых ресниц, нависли смоляные полумесяцы бровей, почти сросшихся у переносицы. Алые, полные губки — зависть нынешних красоток — влажно блестели, и розовый язычок то и дело ласкал их, словно искушённый их наготою.

Но вот девушка отложила зеркало и взяла в руки медный гребень. Расчёсанные густые волосы чёрными водопадами заструились по полным плечам и перетекли на грудь, тоже не малую. Да, девушка была полновата, она не подошла бы ни под один современный стандарт, но в те века эталоны красоты были таковы.

Но, я думаю, вы уже догадались, что эта пышная красавица не кто иная, как наша милая Ангелина. Но что-то в ней изменилось. Нет-нет, не внешность, с этим всё ясно, так и должно было быть, но взгляд её… Нет в нём былой шалости, нет и упрямства, но появилась усталость, и даже тени безнадёжности можно там заметить, когда она, вздыхая, вздымает свою шикарную грудь. Что же случилось с нею? Не разлюбила ли она своего несчастного поэта? Не жалеет ли, что, бросив всё, помчалась за ним сюда, за тридевять веков? Не льёт ли слёзы, кляня себя за это дерзкое решенье?

Здесь, конечно, мы могли бы отпустить в полёт свою фантазию и напридумывать массу интересных гипотез о невесёлом состоянии Ангелины. Но опять повторю, что я отнюдь не фантаст и даже не сочинитель, я лишь стараюсь записывать то, что вижу и то, что слышу. Подождём, а вдруг девушка сама нам всё разъяснит?!

Ангелина вновь взяла в руки золотую пластинку и равнодушно взглянула в неё:

— Ты осуждаешь меня, двойняшка? И поделом! Ах, как просто было решиться, каким лёгким всё представлялось! Я просто дура, самонадеянная и легкомысленная! Прав любимый, я — ребёнок! Конечно, телом я взросла — вон грудь какую отрастила! — но по уму и опыту — я дитя!

Близнецы-слезинки родились в уголках глаз и закачались на кончиках ресниц, словно раздумывая, скатиться ли им на щёчки или, повисев немного, испариться восвояси. Но раздумывать долго им не пришлось. Новые и многочисленные близнецы высыпали из глазок целой оравой и дружной гурьбою помчали по атласной коже, увлекая за собой и первую пару.

— Нет, плакать я не стану! Да если бы Роман меня сейчас увидел, он бы меня стал презирать! И правильно!

Ангелина решительно стёрла с личика солоноватые следы своей слабости и в её глазах появилась былое упрямство:

— Похныкала, девочка, и хватит! Давай-ка, вспоминай, что там судачила Ванда о средствах распознания в этом мире! А то я тут таращусь на всех мужиков, и они чёрт знает, что обо мне думают! Особенно тот патеси, приятель Бирона. Да и сам жрец глядит на меня так, словно замыслил какую-то пакость. Но ладно, об этом после, а сейчас мне нужно вспомнить всё-всё, что говорила колдунья. Она твердила мне, что я узнаю его по взгляду, по жестам, по делам, по биению сердца, по ритму дыхания. Правильно, всё так, но для этого мне придётся опять пялиться на мужиков. Вот незадача!

Но это девушка произнесла уже задорно, словно подстёгивая себя к решительным действиям, хотя в этом нужды теперь не было.

Ангелина решительно направилась к выходу из кельи, в которой она тут обитала, но вдруг вспомнила самое главное:

— Господи, да что ж я! Куда помчалась? Кто меня выпустит?! Я ведь совсем забыла, что я здесь лишь прислужница в храме, я — рабыня! И всё моё дело — это готовить пищу богу Нингирсу и относить её в храм. Да и на эту-то должность я попала лишь потому, что ещё невинна! — При этом слове Ангелина поморщилась, вспоминая, как её осматривала старуха-жрица, шаря своими жёсткими шершавыми пальцами по всем уголкам девичьего тела. — Если бы не моя непорочность, ещё неизвестно, не оказалась бы я в каком-нибудь борделе! Впрочем, и это не гарантия. Приятель Бирона наверняка задумал меня выкрасть из храма, и, если бы у меня не было заветных горошинок, участи моей никто б не позавидовал!

Ангелина торопливо нащупала пузырёк, спрятанный на груди, словно испугалась, что его там нет, и облегчённо вздохнула:

— Он здесь! Да, но вдруг, я не успею проглотить волшебный шарик, что тогда?! — и в глазах девушки вспыхнул испуг, но почти мгновенно он превратился в решимость. — Тогда — смерть! Я без чести жить не буду! Честь отдам лишь любимому!.. Любимый! Ну неужели ты не слышишь своим сердцем сердца моего? Неужели в глазах твоих не живут мои черты? Замри на миг и слушай, слушай: шуршание ветра, звон ручейка, беседа меж морем и сушей, стук капель — это плачу я, это взываю к тебе я! Пусть твоё сердце защемит болью, пусть свет померкнет в твоих глазах, пусть слёзы обожгут их — это моя любовь! Будь милосерден, сделай милость, дай знать мне о себе, хотя бы намекни, а я пойму, я увижу, я почувствую! Мне кажется, что я слышу порою в себе твой печальный вздох, я знаю, что ты где-то рядом, может быть даже за этой преградой? — и Ангелина положила ладонь на прохладную поверхность каменной стены. — Да нет, я знаю, там лишь тупые писцы день и ночь корпят над своими пластинками! А вдруг ты — сам Бирос? Или Урукагина? Нет-нет, только не он! Только не этот жирный боров, источающий чесночный перегар!

Девушка брезгливо передёрнулась, отчётливо представив ненавистного патеси, и опять заглянула в зеркало:

— Двойняшка, милая подружка, а ты не знаешь, где мой любимый и кто он?!

Но отражение загадочно молчало.

IV

Бирос и Урукагина вновь в келье жреца. Лица их чем-то одухотворены, и это что-то, скорее всего, предвестие осуществления их дерзкого плана. Тут можно было бы подробнее описать их мерзкие гримасы и хитрые змеиные улыбки, показав этим сущность их вероломных и коварных натур, но я точно не знаю, а таковы ли они были. А вдруг здесь всё иначе, и нынешний правитель Лагоса не только не заслуживает сочувствия, а наоборот, давно заработал рандеву своей шее с бронзовым топором?! Да и этика в те полумифические времена была несколько своеобразна. Она вполне допускала и заговоры, и перевороты, и резьбу по шеям своих друзей и, тем паче, недругов.

Урукагина осторожно примостил своё громадное тело на низенькое хлипкое сиденье и, взяв со стола глиняную кружку, пригубил из неё:

— Что за гадость ты пьёшь, жрец?! Дай пива!

— Ты забыл, где находишься? Я пью только воду. Да и ты бы забыл о пиве, особенно сегодня!

— Всё будет хорошо, жрец! За меня не переживай. Ничто не может меня опьянить больше, чем то, что вот-вот случится! Мои солдаты готовы, лишь ждут сигнала.

— Шамаш принял наши жертвы. Сегодня в ночь поднимай все свои войска, и не жалей крови врагов! А завтра в полдень я принесу Шамашу главную жертву!

— Кто это будет? Раб? Рабыня? Если это девчонка, я б с нею поиграл теперь!

— Меня коробит твоя похоть! У тебя сейчас одна цель — престол Лагаша! Об остальном забудь!

— Да как же я могу забыть?! Я силён, не стар, и плоть моя требует плоти женской! И как требует! Стоит мне лишь увидеть красотку, и я теряю разум! А у тебя в храме они — одна слаще другой! Особенно эта, недавняя.

— А вот о ней забудь совсем!

— Да почему?! Отдай мне её, жрец, отдай! А я тебе взамен подарю десяток других, хоть пышных, хоть худых, хоть маленьких, хоть громадных, как я!

— Ты глуп, Урукагина, как всегда! Даже сотня красавиц, побывавших у тебя, не заменит эту девку, потому что у них нет того, что есть у неё!

— И что же такое у неё есть? Лишнее отверстие на теле?! — заржал Урукагина.

— Она невинна. Только девственница может поднести последнюю чашу жертве, иначе Шамаш её не примет!

— Ты прав, Бирос, об этом я забыл. Но это твои дела, и мне сейчас не до них.

— Если ты хочешь быть достойным правителем, то должен во всё вникать и всё знать!

— Да брось, жрец, мне нужно лишь одно: держать народ в кулаке, а солдатам давать побольше благ! И ещё нужна постоянная война! Лугальанду этого не понимает, потому и власть его шатка. Но сегодня ночью забава будет для всех, ведь нет таких, кто б ни любил пограбить и понасиловать! Я вычищу нынешнюю знать, смердящую гнильём безвластья! Ты знаешь, жрец, что мне чужды самохваление и пустословие, и я не стал бы без нужды брать власть, но мне жалко народ Шумера! Он хиреет, вырождается без свежей крови! Я волью в него кровь вольных племён, я поведу его на Умму и Урук! Я создам великое царство!

Бирос спокойно слушал выспренние речи Урукагины, не проявляя внешне никаких эмоций, но внутренне он желчно улыбался:

«Давай, давай, пой громче, толстый павлин! Ты, я вижу, и сам веришь в то, что говоришь! Но забыл ты, патеси, одно: я, а не ты назначен Шамашем для власти! Ты ж всегда служил Нингирсу и Бау, а их влияние угасло! Но ничего, покрасуйся, порезвись. Мне нужно от тебя одно лишь — возьми власть, а уж как её у тебя забрать, мы с Шамашем знаем!»

— Ты прав, Урукагина, тебя ждёт слава! Об этом и только об этом я молю Шамаша и Нингирсу.

— Я верю в тебя, жрец! Вместе с тобой мы будем вершить великие дела! — напыщенно произнёс патеси, но в голове его ход мыслей был иным:

«Нет, мерзкий старикашка, ты мне нужен только нынче, а потом, прости, но место твоё — на жертвенном столе. Вот этой жертвой Нингирсу будет истинно удовлетворён!»

Но Бирос без малейшего труда читал в глазах Урукагины все его тайные помыслы, и нисколько им был не удивлён. Всё это было давно просчитано.

— Да, кстати, жрец, — вспомнил вдруг патеси, — а та рабыня после принесения жертвы тебе ведь будет не нужна?

— Что ж, забирай её, коль это для тебя так важно. Но до завтрашнего дня даже и не косись на неё!

— Да до неё ли мне теперь! Я весь в предстоящем бою! Не знаю, буду ли я жив завтра, останется ли во мне хоть капля крови?!

— Ну, если ты и погибнешь, то за великое дело, — едва скривив уголки рта в едкой улыбке, произнёс Бирос.

— Нет-нет, я погибнуть не должен, иначе Лагашу не возвыситься. Только я смогу это сделать, только за мной пойдёт народ!

— Ты не погибнешь. По крайней мере, не теперь, — задумчиво проронил жрец и тут же осознал свою оплошность.

Урукагина тоже это понял:

— Не теперь? А когда? Ты знаешь! Скажи!!

— Нет, уверяю тебя, я ничего не знаю. Я это сказал просто так, не подумав.

— Ты никогда ничего не говоришь, не подумав!

— Успокойся. Я действительно не знаю этого. Но завтра ты останешься цел, это мне сказал Шамаш! Когда же он примет нашу главную жертву, мы узнаем и всё дальнейшее.

И заговорщики душевно посмотрели друг другу в глаза, и каждый из них был уверен, что он точно знает судьбу другого. Что ж, кто-то из них должен был оказаться прав!

V

Густую, вязкую тьму легко проткнула сияющая спица и вычертила на земляном полу причудливую фигуру. Или, возможно, это упала и рассыпалась звезда, которой наскучил радужным мерцаньем холодный небосвод?

Нужно быть поэтом, чтобы описать это обычное и всё же великолепное зрелище. Но вот Роман, этот поэт до клеточки последней, не видел красоты солнечного узора. Нет, не потерял он свой дар, но он утратил тягу к жизни! Да и были к тому причины. Вернее, причина имелась одна. Поэт полулежал на грязном полу, связанный по рукам и ногам. Он был бос и гол, а тело ныло и кричало от боли — экзекуторы-жрецы добросовестно поработали плётками и ногами! Но больше всего саднила душа, будто в ней гнила и источала яд огромная заноза, и этот яд, эта токсичная зараза, жадно впитывалась душою, как алкоголь похмельным нутром, отравляя не кровь и печень, а волю к жизни! Роман потерял последние крохи оптимизма, и мысли его сплетались в клубок безнадёжности:

— Что ж, жизнь кончается когда-то, разве это для меня новость?! Конечно, нет огромного желанья умирать, но, если взглянуть на всё трезво, то так будет даже лучше. Я всё равно не разрешу ту проблему, что загнала меня в тупик. Так уж лучше разрубить одним махом этот узел. Ведь ещё немного и я доем до безумия пастью сомнений свой разум, или, что много хуже, пойду на сделку со своей совестью, сломав навеки жизнь ЕЙ! Нет, лучше смерть, пусть и такая глупая! Хотя, любая смерть глупа, если она не естественна.

Роман, как ни был сломлен, но всё же посмаковал последнюю фразу:

— Неплохо сказано. Правда, кажется, кто-то когда-то так уже говорил. Или нет?

И вновь апатия навалилась на поэта, как пьяный Урукагина на тельце очередной рабыни, и Роман погрузился в полудрёму. Нет, скорее всего, это была полусмерть. И нельзя сказать, что такое состояние было ему тягостно или даже неприятно. Наоборот, боли в теле как-то притупились, а боль в душе сменилась почти приятным онемением.

Он долго валялся безвольной колодой, как морской огурец на песчаном дне, потом открыл глаза и уставился на светлое пятно, весело сияющее посредине камеры-подвала. Роман смотрел на эту каплю солнечного света как на последний подарок жизни.

Но вот в этот солнечный зайчик вползла невесть откуда взявшаяся ящерка и замерла, наслаждаясь теплом. Тогда зайчик, словно играя с ней, неспешно, но неумолимо убегает. Ящерка подвигается к нему и опять окунается в блаженное тепло. Зайчик снова убегает, но ящерка спешит за ним. И опять, и опять.

И Роман, наблюдая за этой игрой, вдруг понимает:

— Вот где любовь к жизни! Вот где жажда её! Но это ящерка. А что же я?! Какого чёрта живу я вразрез себе же, храня от себя самого себя?! За что сомненьями-бичами я полосую свой хребет, ведь там, под рёбрами-обручами, душа, а в душе живёт ОНА! Я глупый и высокомерный поэтишка, возомнивший себя стражником истины, цербером морали! Но истины нет и быть не может, иначе мир давно бы уже распался, а мораль выдумана немощными стариками, не имеющими сил на грехи!

Роман почувствовал, как в каждый атом каждой клеточки его организма потекли живительные капельки жажды жизни. Он попытался подняться, но где там, путы, стянувшие его тело, были заплетены искусною рукою. Что там Тантал с его дурацкими муками! Муки поэта острее, ведь совсем рядом, на шее, висит пузырёк, в котором — жизнь, но эта жизнь недосягаема для него, как сущность смерти для ума.

Но поэт уже выполз из трясины хандры, его уже нельзя так просто опять в неё затащить:

— Стоп-стоп, Ромка, не дёргайся! Подумай, ведь должно же быть какое-то решенье. Да и не должно быть, а есть! И совсем простое! Не будут же меня казнить, не развязав! Пусть отрубят мне башку или посадят на колышек, но развязать-то всё равно должны! Хотя бы на пару секунд, и этого мне вполне хватит. Ты молодец, Роман! Всё будет так! И скоро, очень скоро ты увидишь ЕЁ!

VI

Закат был кровав и зловещ. Багровые горизонтальные полосы перемежались полосами алыми и светло-малиновыми, а закатывающееся за горизонт солнце поджигало эти полосы, подчёркивая зловещую кровавость.

Эх, не случайно эта картинка нарисовалась на западе, не к добру! Что-то должно случиться!

Спокойно, спокойно, мой милый читатель, я предвижу все твои негодования. Да я и сам не очень-то верю в приметы, тем более такие красивые. Но как же мне предварить те ужасы, что вскоре последуют в славном городе Лагаше? К тому же, в те века, куда мы влезли так бесцеремонно, к приметам относились с огромным уважением и трепетом. Тогда приметы кроили судьбы не только отдельных человеков, но и целых государств. А уж сколько народу порезали, пожгли и потопили из-за этих дурацких примет — и числа им нет!

Ну вот, так и есть, что я вам говорил?! Не успело солнышко спрятаться за край земной, как в Лагаш пришёл ужас!

Урукагина, несмотря на все свои недостатки, руководителем был всё ж отменным, и войска его довольно быстро и без особого шума захватили дворец Лугальанду. Все чиновники бывшего правителя, не принявшие нового диктатора, были ловко перерезаны, а сам он арестован. С ним Урукагина хотел обойтись очень мягко, сохранив ему не только жизнь, но и часть имущества.

Но солдаты нового правителя и, конечно же, мирное население разве могло упустить такой благоприятнейший случай, чтобы во славу ни пограбить и ни порезвиться!

Если бы кто посторонний неожиданно попал в центр Лагаша, то он решил бы, что оказался в каком-то адском вертепе, начисто лишённом какой-либо логики. Но, как известно, в любом хаосе можно найти свой порядок, если, конечно, поискать хорошенько.

Меж домов, сложенных из кирпича-сырца, сновали шустрые людишки, вооружённые и нет, но все они были так деловы и целенаправленны, что было предельно ясно: они точно знают, что делают. Ах, какое же это благоприятное время для утоления низменных инстинктов! Можно запросто, под предлогом благородного свержения диктатуры, расправиться со своими врагами, да и просто с теми, кто живёт лучше вас, а, заодно, и ограбить их жилища, приумножив личное имущество. Можно с полным правом и толпой таких же, как сам, отморозков громить торговые лавчонки, опять-таки приумножая личное имущество. Почему бы этого ни делать, когда за всё отвечать будут другие!

Ах, чёрт, даже завидки берут, когда представляешь эту великую вседозволенность! Только не нужно упрекать меня в каком-то злодействе, вы и сами такие! Да-да, низменные желания присущи каждому, только одни их умело подавляют, другие подавляют с трудом, ну, а третьи эти желания исполняют, и все мы их тогда называем бандитами и мародёрами! Но вспомните историю, разве было хоть когда-то, чтоб не находились толпы желающих поживиться во время войны ли, катастрофы или иного чрезвычайного события?! А не вы ли, увидев, как перевернулась машина, перевозящая водку, бросились не на помощь водителю, а к ней, родимой, чтоб на халяву набрать выпивона?! Это были не вы? Что ж, простите, я ошибся, это, вероятно, были мерзкие шумеры!

Итак, в Лагаше царил хаотический порядок. Кто-то обогащался, кто-то нищал, кто-то истекал последними каплями крови. В общем, одним везло, другим не очень. И только женщинам не везло ни в чём. И это понятно, ведь они сами были ценной добычей. Дам хватали и тащили в сторонку, чтобы наспех насладиться их горячими прелестями, а то и совершая это действо прямо здесь, в свалке грабежа и бойни! И, пусть женщины той эпохи менее трагично смотрели на такие вещи, но всё же их жалко. Хотя, если взглянуть на это более философски, то некоторый смысл найти в том варварстве можно. Поскольку много народу отдаст концы в этой резне, то им нужна будет замена, и это через девять месяцев и произойдёт. Демографический баланс останется в равновесии. Да ещё, возможно, кое-кто из женщин получит удовольствие от экстремального совокупления — таких нынче сколько угодно, значит, и тогда они были. И ревнивые мужья не смогут ни в чём упрекнуть своих жён — виноваты народные массы, а, следовательно, не виноват никто!

Ночь близилась к концу. Во дворце Урукагина принимал присягу у тех вельмож, что признали его как правителя Лагаша. И таковых было очень много, видать, не слишком-то они ценили прежнего господина.

И вот все вопросы решены, и патеси остался один. С ним лишь начальник его личной стражи Мардук. Он ещё молод, силён и красив и телом, и лицом:

— Всё, господин, сделано, как ты приказал. Лугальанду с семьёй под охраной в надёжном месте. У него будет всё, что он пожелает.

— Теперь вот что, Мардук, меня тревожит Бирос, — патеси подошёл к слуге вплотную. — Он меня очень тревожит!

— Я понимаю, господин, Бироса сегодня же не будет!

— Нет, сделай это через два дня, но так, чтобы никто не узнал истинной причины! И будь осторожен, жрец в дружбе с Шамашем, да и его приспешники не так-то просты!

— Я, господин, не боюсь ни Шамаша, ни Нингирсу, я в них не верю! А со жреческой братией проблем не будет, тем более что половина их давно служит мне!

— Я восхищаюсь тобой, Мардук, но не признавать богов — это кощунственно.

— Что ж, господин, это так, но никто не знает моих мыслей, лишь ты один, а для тебя ведь главное не это.

— Да, для меня главное, чтоб ты служил только мне!

— Так и будет!

— Тогда иди, я хочу побыть один.

Мардук поклонился Урукагине, но не раболепно, а почти как равному, и это не ускользнуло от патеси. Он опустился на ложе и бросил взгляд на дверь, за которой скрылся слуга:

— А Мардук-то поопаснее Бироса будет, нужно с ним разобраться незамедлительно!

VII

Неуклюже спотыкаются стройные ножки о каменные ступени, словно не юной деве они служат, а сгорбленной немощью старухе. Не вздрагивают в такт шагов налитые девственным соблазном груди. Поникло, ссутулилось стройное тело, и греховная пышность его превратилась в равнодушную полноту. А эти руки, созданные для ласк и лобызаний, отчего же они дрожат, будто не жаркий полдень объял славный Лагаш, а ворвалась в него ночь, зябкая и сырая?!

Ну вот, опять нагнетает, скажете вы. Может быть и так, но разве в вашей жизни не встречались трагические ситуации, разве вам не знакомы стрессы и всплески эмоций? Ах, это всё вами испытано, испробовано, перетёрто и набило оскомину?! Что-что ещё вы говорите? Что любовь не вызывает таких трагических последствий в нормальных людях? Правильно, миллион раз согласен с вами! В нормальных людях любовь вообще ничего не вызывает, потому что для них — нормальных — она и не существует. Самое большее, что они могут сделать — это влюбиться. Полюбить же способен лишь человек не нормальный, в смысле, неординарный! Вы утверждаете, что нет разницы между любовью и влюблённостью? Тогда нет разницы и между днём и ночью, между мужчиной и женщиной, между жизнью и смертью! Влюблённость — это светлое, прекрасное чувство, периодически навещающее нас, и иногда кажется, что оно пришло навсегда. Но нет, проходит время, и она угасает, блекнет, и один объект влюблённости уступает место другому, ещё более очаровательному и желанному. А любовь… Любовь — это болезнь, это бесконечный катаклизм! Она — сумасшедший коктейль, в котором намешаны счастье и разочарование, сладость и боль, надежда и безнадёжность. Любовь нельзя вылечить, ею невозможно переболеть. Кажется, что она прошла, забылась, выцвела до полной невидимости, но нет, она жива, она лишь выжидает своего часа, чтобы снова с полной силой войти в вас истинной владычицей!

Но ладно, мы немного отвлеклись, тем более что говорить о любви тем, кто ею не заболел, — пустая трата времени. Ангелина, конечно же, страдала любовной хворью, причём, в самой тяжёлой её форме, но не это сегодня так безжалостно угнетало девушку. Была ещё одна причина тому — её служебные обязанности.

Накануне Бирос призвал к себе юную жрицу:

— Завтра в полдень мы приносим главную жертву. Из твоих рук счастливец должен сделать последний глоток, прежде чем предстать перед Шамашем!

Ангелина, живо осознав суть слов Бироса, вздрогнула:

— Я должна его убить?!

— Ты дашь ему эликсир забвения, а потом мы вырвем сердце жертвы, и напоим кровью Шамаша!

Внутри девушки всё онемело, когда она представило жуткую картину жертвоприношения: вот бронзовый нож вонзается в мягкую плоть, и корявая, грязная рука Бироса вырывает из окровавленного тела сердце, ещё сокращающееся, живое!..

— Нет, я не хочу это делать! Я не смогу!!

— Что?! Да кто тебя спрашивает, рабыня! — и Бирос резанул чёрные очи девушки глазами своими, выцветшими, но жёсткими.

Ангелина попятилась под этим взглядом, словно он был материален:

— Нет, нет!

— Что ж, тогда ты ляжешь рядом с жертвой, и я сам волью в тебя последний глоток! Подумай до утра, рабыня!

Бессонна ночь, как день беззвёзден, и коротка, как путь на эшафот.

Несколько раз Ангелина доставала заветный пузырёк с волшебными горошинками, но проглотить белый шарик так и не смогла.

— Если я это сделаю, то потеряю последний шанс найти любимого, ведь он где-то здесь, моё сердце улавливает биения сердца его! Но, оставшись, мне нужно будет убить человека! Убить!! Всё, что говорит Бирос, конечно же, ложь, и то не эликсир какой-то, а обычный яд… А вдруг, там, правда, не отрава?! Зачем же умертвлять жертву, если потом нужно вырвать живое сердце?!

И вновь Ангелина ясно представила жуткую картину жертвоприношения:

— Боже, да что же это такое! Ну почему тут такие дикие законы?! — и горькая безнадёжность светлыми солёными потоками хлынула из огромных чёрных глаз.

Но так не бывает, чтобы безысходность овладевала человеком всевластно. Она лишь доходит до своего пика, а потом рушится оттуда под толчками озарений здравого смысла. Так случилось и с нашей героиней. Слёзы испарились на смуглых горячих щеках, оставив грязные полоски — и в те века прекрасный пол не хотел полагаться на природную красоту и украшал себя, как мог, только вот, несмываемую тушь шумеры придумать не смогли. Ангелина успокоилась, и в лице её появилась решимость:

— Что ж, пусть будет так, как задумал этот мерзкий жрец! Не я, так другая невольница выполнит эту работу. Но я попытаюсь хоть как-то подбодрить несчастного — может быть, он почувствует это, и ему будет не так страшно покидать наш мир. Тем более, я совсем ничего о нём не знаю. Если это человек хороший, то жаль его, несомненно, но вдруг он какой-нибудь злодей, преступник?! Хотя вряд ли, таких, насколько я знаю, в жертву не приносят. И всё равно, у меня нет выбора, я это сделаю! Мой выбор — это мой Роман, божественно гениальный, но по-детски глупый, безумно далёкий, но невероятно близкий! Ты думаешь, что убегаешь от меня, но ведь я живу в тебе, только я! И ты-то это знаешь лучше меня, но боишься отдать себя во власть любви, нет, не боишься, а ещё пока в тебе есть силы сопротивляться ей. Но силы эти будут убывать, таять, как ледяное сердце Кая под горячими слезами Герды! Ты сдашься и придёшь ко мне, и упадёшь к моим ногам, и будешь просить прощенья! А я наброшу на лицо равнодушную гримасу и… Да нет, мой любимый, я тоже упаду, и мы сольёмся в едином вздохе, в едином сердечном биении!

VIII

— Не развязали — вот развязка! Вот и ответ на все вопросы, да и нет теперь нужды делать выбор.

Роман, как был спелёнут, так и лежал на жертвенном столе. Все его члены онемели, словно их ампутировал искусный хирург, и даже душа, кажется, уже выползла из тела, приготовившись к последней, бесконечной дороге.

— Ну что ж, наверное, так будет и лучше, и честнее. А то поблуждаю по эпохам, а потом вернусь: здравствуй, любимая! А она мне не на шею бросится, а только молвит, сожалея, мол, где ж ты шлялся, старый хрен, я тебя давно позабыла!

Но все эти мысли в поэте возникали только от безнадёжности и усталости, он лишь заставлял ими, как перегородками, чувства истинные, он хотел просто уйти от реальности!

Роман пытался представить перед собою картины детства: вот кривая, неглубокая речка, где он с друзьями купался и дни, и ночи. Вот тенистый ручеёк, в котором вода почти замерзает даже в жаркий полдень. Вот потрескавшийся, вырядившийся в моховую жилетку Мамонт-камень, на горбу которого они любили посидеть…

Ах, зачем, ну зачем ты, поэт, бродишь мыслями не там, где нужно?! Ведь ты сейчас умрёшь, поэтому надо готовить себя к встрече с миром иным! А ты что сделал? Ты опять вызвал к себе ЕЁ! Это же Ангелина сидит на древнем камне, даря тебе чистую улыбку, даря тебе добрую душу, даря тебе жаркое сердце! Её озорные глаза изливают радость тебе, в них и счастье, и нетерпение — когда же ты решишься, поэт?!

Солнце ловко запрыгнуло на высший пик небесных гор, и изливало на землю весь жар своего нутра.

Роман уже весь истёк потом, и он, превратившись в толстую солёную корку, покрыл тело жёстким панцирем. Да и мысли, словно выпариваясь из усохшего мозга, стали густы и тяжелы. И казалось поэту, что не слепящее солнце сводит его с ума, а разнузданная пурга закручивает снежные шары и подбрасывает их прямо в зенит, где они взрываются с яркими вспышками. Роману стало на миг знобко, и он очень ясно увидел ту самую пургу, разродившуюся самым удивительным чудом — его любимой! А вот и ОНА. Подходит неторопливо, склоняется к нему, протягивает чашу с прохладной водой. Да, это ОНА, это ЕЁ взгляд, но… это не она! Поэт видит округлый овал смуглого лица, огромные чёрные глаза — это всего-лишь жрица!

— Всё правильно, в таком состоянии так и должно быть. Скорей бы уж кончилось это! Теперь нет никакого страха. И скоро я точно узнаю, что же есть там, за чертой, если, конечно, там что-то есть.

Жрица поднесла к губам Романа чашу, и он машинально потянулся к ней, но неожиданно почти умерший ум его обожгла невероятная мысль:

— Подожди, подожди, Ромка, а ведь у тебя появился шанс! Чёрт возьми, и жить что-то захотелось, и сердце даже забилось, как живое!

Роман попытался пошевелиться, но путы были прочны. Тогда он разлепил испещрённые сетью трещинок губы и прохрипел:

— Прошу, прошу тебя, о, жрица, смилуйся, исполни последнее желанье! Ты так прекрасна, но ты и так же добра, я знаю! Вот здесь, на шее, висит пузырёк, а в нём горошинки. Кинь мне в рот одну, сверши это чудо!

Роман увидел, как руки жрицы дрогнули, и чаша выпала из них. Лицо девушки склонилось к лицу его, и поэту вновь почудилось, что он знает этот взгляд, самый прекрасный, самый желанный! И сердце его забилось неровно, оно сбилось с такта и торопилось поймать ритм другой, казалось, такой знакомый!

Послышался чей-то недовольный голос, и Роман узнал в нём баритон Бироса.

— Скорее, жрица, скорее!

Но не было нужды ему торопить девушку. Пальцы её, изящные и гибкие, уже вытряхнули из пузырька горошинку на ладонь. Жрица ещё раз взглянула на Романа, и он увидел в её глазах не то испуг, не то восторг.

— Бог мой, а вдруг её теперь казнят, когда увидят, что я исчез, — подумал поэт, но было уже поздно: шарик быстро растаял в иссохшем рту.

Ушли и жар, и боль, и свет, и ужас казни. И прекрасная жрица растворилась, как тень в сумерках. Всё погасло на несколько мгновений, а потом перед Романом, далёкая, как туманность Андромеды, проявилась Ангелина, вернее, милое лицо её. Оно медленно приближалось, и скоро уже можно будет разглядеть любимые глаза, в которых — Роман знает! — есть то, ради чего он и живёт — ответ на его неразрешимую дилемму. Сейчас он узнает его, сейчас! Но опять всё меркнет, и поэт погружается в липкую, но приятную трясину…

IX

Урукагина упивался сладостью победы. Он возлежал на ложе свергнутого правителя, даже не переменив одежд, обрызганных засохшей кровью. Рука поглаживала рукоять меча, выполненную из кости, инкрустированной золотом. Лезвие же бронзового оружия было сплошь покрыто зубцами, знать, немало поработало нынешней ночью.

Внезапно патеси вздрогнул, почувствовав чьё-то присутствие:

— Это ты, Мардук?

— Я, повелитель, — начальник личной стражи будто материализовался из воздуха, наполненного благовониями.

— Как прошло жертвоприношение? Шамаш доволен?

— Не думаю.

Урукагина резко поднялся с ложа и подошёл вплотную к слуге:

— Что ещё произошло?

— Жертва исчезла.

— Кто отвечал за охрану? Не ты ли?

— Нет, господин, жертва исчезла прямо с жертвенного стола. Невозможно понять, как это случилось!

Урукагина вперился яростным взглядом в Мардука, но тот стойко выдержал это.

— А что Бирос?

— Бирос твердит, что Шамаш принял жертву. Может быть, так оно и есть?

— Не знал я, что ты настолько наивен. Запомни: не мы служим богам, но боги служат нам!

— Но как же объяснить, что жертва исчезла прямо со стола на глазах у многих?!

— Наверняка это проделки Бироса! Жрец любит напустить таинственности в свои делишки! Сколько мы жертвуем еды, пива, золота богам, и всё это исчезает. Но не боги же забирают приношения! Их сгребают жрецы, уж ни мне тебе говорить об этом! Посмотри, как они живут — это настоящие богачи! Да и богов они уважают лишь настолько, насколько могут за их счёт поживиться!

Урукагина был очень доволен, что разговор пошёл именно по этому руслу, так легче будет отдать приказ об устранении Бироса и его приспешников.

— Ты понимаешь, Мардук, что кто-то должен ответить за то, что Шамаш не получил свою жертву?!

— Я думаю, господин, поскольку Бирос — главный жрец, то и отвечать должен он! — легко прочитал ход мыслей патеси Мардук.

— Ты очень умён. После того, как мы устраним жреческую братию, ты получишь великий подарок, — Урукагина положил руку на плечо слуги.

— А что мне делать со жрицей? Бирос хотел её бросить на жертвенный стол и вспороть ей грудь, но я не допустил этого. Мне показалось, что ты желал её видеть?

— Как мудро ты поступил, Мардук! Нет, не ей, а Биросу место на том столе! Сделай так, чтобы и солдаты, и народ узнали, кто виновен в том, что жертва не была принесена! И ещё нужно, чтобы они сами, понимаешь, сами, потребовали жестокого наказания жрецам!

Двое воинов привели Ангелину к Урукагине. Они не позволяли себе даже прикоснуться к ней, отлично зная, для чего их господин жаждет видеть эту юную прекрасную жрицу.

Да-да, читатель, Ангелина пока ещё здесь, в Шумере. И, хотя она уже точно знает, что Роман, так неожиданно спасённый ею, исчез из этого жестокого времени, но покинуть древнюю страну не торопится. И здесь нет никаких странностей. Во-первых, появилась какая-то определённость — девушка точно знает, что найти любимого вполне возможно. Во-вторых, ей хочется себя немного помучить, ведь бывает так приятно, прострадав целый день от жажды, взять в руки стакан с прохладной водой и, глядя на живительную влагу, помедлить минуту-другую, оттягивая сладостный момент! И, в-третьих, не могла эта нежная девушка, но с характером твёрдым, как воля стоика, не хлопнуть на прощанье дверью, не высказать то, что она думает о некоторых правителях. Вы, конечно, догадались, кто были эти правители. И, если Биросу Ангелина не успела высказать все комплименты, приготовленные для него, то Урукагина должен был их услышать. А в том, что тот её обязательно захочет сделать своей наложницей, девушка не сомневалась.

Воины ввели жрицу в опочивальню Урукагины и мгновенно исчезли.

— Я рад тебя видеть, о, восхитительная! — алчно сверкнул глазами патеси, облизывая взглядом пышные формы девушки. Он полулежал на своём огромном ложе, держа в одной руке чашу с пивом.

Ангелина же нисколько не волновалась, ведь в кулачке её был зажат волшебный шарик, и она в любое мгновение могла освободить себя от компании этого чванливого жестокого тирана.

— А ты невоспитан, Урукагина! — проговорила девушка, словно влепила пощёчину по толстой, небритой щеке.

— Что-о? — недобро нахмурился патеси, впервые в жизни услышавший из уст рабыни подобные слова.

— Я говорю, что поведение твоё — хамовато! Тебя не на конюшне ли обучали хорошим манерам?

— Ты, видно, лишилась ума от страха, когда тебя едва не принесли в жертву! Благодари меня, это я приказал, чтобы тебя не трогали! И иди скорее ко мне, я весь сгораю от желания насладиться твоим юным телом!

— Ах, ты ещё не насладился?! Всю ночь, небось, насиловал и убивал, погляди, ты же весь в крови!

Урукагина отхлебнул большой глоток из чаши и отбросил её в сторону:

— Да, крови пролил я немало! Но на этой крови прорастёт могучее царство, и это царство будет моё! И всё же, в крови этой не хватает одной капли, здесь нет капли крови твоей — самой чистой крови, самой девственной! Мне нравится, что ты так дерзка. Я не отдам тебя своим солдатам после того, как наслажусь тобою, о нет! Ты мне родишь сына, такого же дерзкого и непримиримого, как сама! И он станет самым знаменитым правителем и завоевателем!

— Да что ты говоришь! — усмехнулась Ангелина. — Ах, какая честь, кровавый господин! Да ты едва меня коснёшься, как я тут же исчезну!

А дальше произошло то, чего Ангелина не могла предвидеть. Урукагина, с проворством, не вязавшемся с его тучной фигурой, вскочил и схватил девушку за кисти рук. Хватка его дланей была прочна, как объятия наручников. Жаркое дыхание, источавшее перегар пива и чеснока, почти лишило Ангелину сознания:

— Ну, что же ты не исчезаешь?!

А девушка повторяла про себя лишь одно:

«Только бы не лишиться сознания! Только бы не лишиться сознания! Тогда — смерть! Если я потеряю честь, ничто не сможет заставить меня жить! Только любимому, только Роману я отдам себя!»

— Что ж ты не исчезаешь? — повторил Урукагина и, разжав пальцы, толкнул девушку на ложе. — Всё будет так, как я хочу!

Ангелина, обретя свободу, не стала мгновенно бросать в пересохший ротик горошинку, она лишь вскочила с ложа и встала за него:

— Если бы я знала историю получше, я б тебе рассказала всё, что тебя ожидает, но, увы, училась я не на отлично!

Урукагина раскрыл рот, услышав такие непонятные слова.

— Ну что смотришь, грязный ублюдок?! Ты же невежествен, как твой последний раб! Что ты знаешь об истории, о физике, о математике?! Да ты же два на два не умножишь!

Патеси, оторопев ещё больше, подошёл к столику и отхлебнул пива прямо из медного кувшина.

— Вот твоё истинное назначение: пей да жри, отращивай пузо! Лучше бы бодибилдингом занялся или армрестлингом! — Ангелину уже понесло, и она это вовремя осознала. — Да что тебе говорить, всё равно не поймёшь!

А Урукагина уяснил лишь то, что жрица эта от страха совсем лишилась ума. Но как же стало прекрасно её личико в гневе! Глаза сверкали, извергая потоки страсти, щёки покрылись румянцем негодования! И, пусть страсть эта была иною, нежели хотелось бы ему, всё же это было восхитительно!

Урукагина принялся лихорадочно срывать с себя одежды, не отводя жадного взгляда со жрицы. А та, растерявшись на миг, наблюдала этот царственный стриптиз. Но два пальчика девушки, зажавшие горошинку, находились у самых губ.

Урукагина, сбросив с себя последнюю деталь костюма, оказался полностью обнажённым. Ангелина невольно опустила взгляд на его возбуждённое достоинство, и, удивлённо раскрыв ротик, неожиданно рассмеялась:

— И ты, великий и могучий правитель, хотел вот этим лишить меня чести?! Эх, жаль я микроскоп не захватила из мира нашего! Да, не завидую я твоим жёнам и наложницам!

Патеси, начисто утратив все желания, только что обуревавшие его, издал рёв, словно лев, у которого увели его гарем:

— Берегись! Сейчас я отрежу твой ядовитый язык! Но потом ты всё равно будешь извиваться подо мной, изливаясь кровью до тех пор, пока она не иссякнет!

Он схватил свой меч и медленно пошёл на девушку. Но Ангелина уже бросила горошинку на язык, и тело её начинало терять вес.

— Всего тебе нехорошего, самодур!

Урукагина, заметив, что жрица исчезает, бросился к ней и мощно махнул мечом, но тёмное лезвие пронзило лишь пустоту.

А в угасающем сознании Ангелины мелькнуло:

— И к чему я его упрекнула, что он в математике не силён?!..

X

Итак, герои наши благополучно покинули Шумер. Но мы не бросимся за ними сломя голову, а задержимся ещё на некоторое время здесь. Не знаю, как вам, а мне очень хочется узнать, что же произошло далее.

Урукагина вначале впал в ярость от неожиданного исчезновения юной жрицы и от её дерзких, обидных слов. Он в бешенстве метался по дворцу, и не сладко приходилось тем, кто попадался под горячую руку патеси! Но, несмотря на упрямство и некоторую дикость характера, был Урукагина достаточно умён, и его мозг — мозг стратега — мог работать в логическом обрамлении. Он очень быстро сопоставил два исчезновения, и стало ясно, что без богов тут не обошлось. Конечно, патеси был скорее атеистом, веря лишь в силу своего меча, но иных объяснений не возникало. Но, коль это так, то без жрецов не обойтись.

— Мардука ко мне! — угрюмо проронил Урукагина, и стражник мгновенно испарился, словно у него тоже было снадобье Ванды.

Но начальник личной стражи был уже в опочивальне — он всегда всё видел, всегда всё слышал, он знал мысли всех:

— Господин, ты желаешь видеть Бироса?

Патеси вздрогнул:

— Как ты догадался?!

— Я подумал, что тебе будет любопытно узнать подробности неудачного жертвоприношения от того, кто им руководил.

— Ты прав, как всегда, верный Мардук!

Бирос за один день догнал и даже перегнал свой истинный возраст. Если ещё вчера это был крепкий, жилистый мужчина, то сегодня перед Урукагиной стоял дряхлый старик со слезящимися глазами и трясущимися руками. А во взоре жреца не было и тени былой решимости, в нём явственно читалась обречённость.

Но Урукагина даже и не подумал поддеть Бироса, как это случалось прежде, нынче и он был уже другим.

— Скажи, Бирос, что произошло? Ты должен знать!

— Я мог бы сказать, что Шамаш принял жертву, и поэтому она исчезла…

— Брось, жрец, ты лучше меня знаешь, что это не так! Шамаш, да и Нингирсу никогда так не делали, им нужна только кровь, им нужно только золото! Хотя, золото ты оставлял себе, не так ли?!

— Всё предназначено богам! У меня нет ничего! — испуганно прикрыл лицо ладонью Бирос, словно ожидал удара.

— Успокойся, жрец, твоё золото — это твоё, мне его не нужно. Ты мне лишь объясни, как и куда пропали жертва и жрица?!

— Я не знаю, патеси, — скорбно покачал голым черепом Бирос.

— Ты должен знать. Должен! И вот что, называй меня лугаль, так будет правильнее!

— Слушаюсь, лугаль! — поклонился жрец. — Ты воистину не обычный патеси, а великий правитель!

— Хорошо, хорошо, я принимаю твою лесть! Но ты не ответил на главный вопрос!

— Мне кажется, лугаль, что это была не девчонка-жрица, это была сама богиня Инанна!

— Инанна?!

— Да.

— Я тоже так подумал бы, но вера моя в богов так не прочна. Нет, здесь есть тайна, которую нам не понять!

Урукагина помолчал минуту, потом пристально и с неласковой улыбкой глянул на Бироса:

— И всё-таки, жрец, за то, что жертвоприношение не состоялось, кто-то должен ответить!

— Я понимаю, лугаль, и готов!

— Нет, ты мне нужен живым! А поначалу я, правда, хотел с тобой разделаться. Но я решил сделать могучим наш Лагаш, а для этого мне необходимо твоё влияние и твой опыт. Мы прижмём ростовщиков, даруем права низшим, а женщины, эти лживые твари, не будут иметь по нескольку мужей! И не забывай, бог Лагаша — Нингирсу и жена его Бау! А после них, Бирос, иду только я!

— Да будет так, лугаль! Жизнь моя в твоей власти!

— Да, я это знаю. Иди, твои боги тебя заждались!

Бирос степенно поклонился и пошёл к выходу, но теперь каждый новый шаг делал жреца менее старым, и совсем скоро к нему несомненно вернётся тот моложавый, крепкий облик!

Солнце втискивало свой расплющенный лик за рваную кромку горизонта. И было похоже, что оно довольно улыбается. А может, это было не солнце, а сам бог Шамаш, до сыта напившийся крови в славном городе Лагаше? И этой кровью был забрызган не только сам бог, но и всё небо. Шамаш скатывался всё ниже и ниже, и вот он уже совсем исчез, и только багровая кровь неспешно стекает с редких облаков, капая в солнечную опочивальню…