Я сделаю это для нас

Сергей Федоранич, 2018

Я никогда не принимал на себя долгосрочные обязательства, потому что знал – я не смогу их исполнить, ведь моя жизнь мне не принадлежит, я не живу, а жду, когда за мной придет убийца. Я противился длительным рабочим контрактам, стабильным отношениям с девушками, никогда ничего не ждал, не планировал будущего… Но все изменилось, когда мой дядя, известный европейский писатель, погиб и перед смертью поручил мне дописать книгу, в которой рассказывается история нашей семьи. И теперь мне придется не только закончить его работу, но и лицом к лицу столкнуться с человеком, который застрелил моих родителей и должен убрать меня…

Глава 2

Рано утром я не встаю, если этого не требует дело. И сегодня у меня был выходной, и будет еще не один впереди, если я не разблокирую Алекса на телефоне. Как я иначе узнаю о заказах? Но я решил не контактировать с ним, пока не выясню, чего мне будет стоить его самостоятельность.

Я еще не решил, что буду делать. Я не уверен, что Алекс заслуживает моего доверия, но я работаю с ним уже давно… Едва ли я смогу найти агента, который сможет работать на моих условиях. И, наверное, поэтому Алекса все еще нет на пороге моего дома с бутылкой виски и извинениями. Он знает, что наше сотрудничество дорогого стоит. Чертов козел!

В половине одиннадцатого я выполз на балкон с чашкой кофе и увидел странное зрелище. С полсотни человек с фотокамерами, направленными на меня. Я в ужасе рухнул на пол, когда услышал их гогот под стрекот фотокамер:

— Иван! Впустите нас! Всего несколько вопросов, Иван!

— Это правда, что вы будете судиться с «Бурлеском»?

— Вы не боитесь попасть на большие деньги?

Я влез в квартиру и закрыл балкон. Чашка с пролитым кофе осталась на полу, но мне было плевать. Ползком, как будто они могут заглянуть в мои окна на третьем этаже, я добрался до телефона и набрал номер Светланы.

— Алло, — сказала она спокойным голосом.

— Что вы наделали? — зашипел я, как будто меня могли услышать. — У меня под окнами толпа журналистов с камерами! Орут про судебный процесс против «Бурлеска»!

— Да вы что? Странная реакция. Я всего лишь позвонила в «Бурлеск» и сказала, что у нас есть несколько вопросов… О черт! Вы заходили на их сайт?

— А что там? — в ужасе спросил я.

— Вы должны увидеть это сами… И срочно приезжайте, это война.

— Что? Какая война, вы о чем?!

Но Светлана уже отключилась. Меня затрясло, я вскочил на ноги, открыл ноутбук, зашел на официальный сайт «Бурлеска» и от увиденного открыл рот так широко, что свело скулы.

ИЗВЕСТНАЯ МОДЕЛЬ ИВАН ДАНИЛОВ ОТКАЗАЛСЯ ОТ УЧАСТИЯ В НОВОЙ РЕКЛАМНОЙ КАМПАНИИ «БУРЛЕСКА» ПО ПОЛИТИЧЕСКИМ МОТИВАМ

Причем сделал это после того, как подписал годовой контракт с «Бурлеском» и получил весь гонорар вперед. В предстоящем судебном разбирательстве «Бурлеск» потребует пять миллионов за срыв контракта и непрофессионализм Ивана.

Читать полностью >>>

Справа от анонса напечатали мою фотографию из прошлогодней сессии для известного бренда джинсов, как любят производители джинсов, на мне не было надето ничего, кроме их джинсов с выпирающим брендом. Неплохое фото, стоит отметить. Они могли взять фотографии в Интернете, сделанные за кадром любой из фотосессий, где я с перекошенным лицом, лохматый или без кубиков на животе. Но они взяли именно эту — где я с томным взглядом возлежу на кожаном диване в светло-голубых джинсах, обтягивающих конечно же преувеличенное фоторедактором достоинство, волосы в искусном беспорядке, как будто кто-то трепал меня за гриву, чуть приоткрытые губы, как будто я собираюсь сказать какой-то невероятный комплимент очень красивой девушке… В общем, на этом фото как будто я, но даже я себя с трудом тут узнаю.

Я кликнул по ссылке, все еще не закрывая рот. В открывшемся окне был пресс-релиз, подписанный президентом «Бурлеска» Владиславом Морозко, который адресовался в Интерфакс, РИА «Новости» и в новостные интернет-порталы. Датировано 9.00 сегодняшнего дня, 2 апреля.

«Бурлеск» всегда очень тщательно подходит к подбору моделей для своих рекламных кампаний. Выбор, который мы сделали, был оправданным и правильным, мы были уверены абсолютно. Иван Данилов — восходящая звезда в модельном мире, он профессионал и уверенный в себе молодой человек. Но наш опыт в работе с этой моделью лишь подтверждает, какой глубины бывает алчность человека.

«Бурлеск» предложил Ивану годовой контракт, первый долгосрочный и дорогой в его карьере, на участие в рекламной кампании по продвижению новой коллекции осень-зима будущего сезона и туалетной воды «Бурлеск Джентльмен». Мы не сомневались, что этот опыт сотрудничества с Иваном окажет благоприятное воздействие на бизнес «Бурлеска» и карьеру Ивана, но все получилось несколько иначе.

1 июня Иван должен был приступить к исполнению своих обязательств по контракту и принять участие в первой съемке промоматериалов. Мы готовы были допустить Ивана до святая святых — новой коллекции одежды, которая держится в строжайшей тайне, обеспечение которой стоит нам 250000 рублей еженедельно. Мы готовы были доверить Ивану самое главное.

Но получили нож в спину — вчера агент Ивана сообщил, что контракт будет расторгнут досрочно, несмотря на то, что мы предупредили Ивана о невозможности досрочного расторжения контракта. Мы забукировали места съемок, договорились с известными фотографами и выслали все подготовительные материалы с учетом внешности Ивана. Найти человека, столь похожего на Ивана, будет практически невозможно, весь процесс сорван.

Агент Ивана пояснил, что причина в политике, и нам сразу все стало ясно. Да, я, президент «Бурлеска», родом из Киева, моя семья по-прежнему проживает в Украине в столь непростое время. Но моя национальность и мой дом не должны становиться препятствием к сотрудничеству, не должны оправдывать алчность, непрофессионализм людей и впускать в деловые отношения политику. «Бурлеск» будет вынужден защитить свои права в суде.

— Какого черта?! — заорал я.

У меня закружилась голова, и я завалился на диван, закрыл глаза и глубоко вздохнул. Так, спокойно. Это не катастрофа, это решаемо. Алекс не мог! Это просто метод защиты «Бурлеска». Просто метод. Или они друг друга не поняли, надо просто объясниться, просто поговорить.

Я разблокировал Алекса и позвонил ему.

— Ваня, я ни при чем! — сразу воскликнул он. — Они неправильно меня поняли. Они спросили: «Почему?», я ответил: «Это политика Ивана по отношению к долгосрочным обязательствам», но они отсоединились после слов «Это политика», не дослушав меня до конца.

— Алекс, ты идиот! Ты видел, что они написали?

— Видел, Ваня, я что-нибудь придумаю.

— Решай это быстро!

— Я делаю что могу.

— А журналистов у меня под окнами можешь разогнать?

— Что?!

— Да-да, я выполз на балкон выпить кофе, а они прямо под балконом, собрались стаей и орут вопросы, фотографируют. Я чашку даже разбил!

— Я куплю тебе новую. Слушай, может быть, это и неплохо… На этой волне…

— Алекс! Ты идиот! Никаких волн! Решай вопрос!

Я отключился. Сходил в душ, пришлось поливать себя холодной водой, чтобы остыть. Побрился, оделся и вышел из квартиры. У выхода из подъезда я услышал гул. Натянул очки, тонкую шапку — пониже, и быстро вышел. Меня засекли сразу же, защелкали затворы, раздались вопросы, которые не прекращаясь сыпались мне в ухо, пока я шел до машины. Я сел в авто и выехал со двора, журналисты ехали следом, оторваться в Москве практически невозможно, движение очень интенсивное. За мной ехали фургонов пять или шесть, и, кажется, прибавлялись все новые.

Когда я позвонил Светлане, она велела мне припарковаться в подземной парковке, это был единственный шанс отделаться от журналистов. Я въехал на паркинг, охрана отрезала мой кортеж, и я вздохнул.

Светлана ждала меня у лифта со свирепым лицом.

— Адвокаты «Бурлеска» приедут через час, — сказала она вместо приветствия. — С ними будет медиатор, но я послала его к черту. Велела даже не впускать в здание, выписала пропуск только на двоих адвокатов.

— Медиатор? Им по струнам бьют?

— Он людей мирит, — отмахнулась Светлана. — Пустая трата времени. Идемте, нам есть что обсудить перед их приездом. Мои помощники уже готовят иск в суд, если мы не договоримся, он будет подан сегодня же. Вашего агента я тоже вызвала.

— Видеть его не хочу!

— Придется, он второй ответчик.

— Что?

— Ну вы же этого хотели? Засудить всех? Вот это мы и сделаем. Выходите, это наш этаж. Здесь можно снять очки и шапку, никто вас не станет фотографировать.

Теперь нас встречали с улыбками и провожали взглядами. Черт возьми, в этом офисе предчувствуют громкий процесс. И я боюсь, что Светлана будет говорить в суде в орало, чтобы было слышно всем, даже тем, кому это не интересно.

Меня проводили в ту же переговорную, я сел на то же место. Светлана принесла несколько папок и сказала:

— Я изучила ваше дело, оно будет стоить двести тысяч рублей.

— Ничего себе!

— Это еще не все. Каждое судебное заседание будет стоить еще пятнадцать тысяч. Их может быть много, десять или больше.

— Черт, это очень дорого. Процесс может вылиться мне в полмиллиона.

— И даже больше. Если мы проиграем, то как минимум пять с половиной миллионов рублей и судебные расходы «Бурлеска» и вашего агента, а также все то, что «Бурлеск» докажет свыше пяти миллионов.

— Вы издеваетесь?

— Нет, — жестко отрезала Светлана. — Я говорю вам прямо все то, что вас может ожидать. Если мы выиграем, мы взыщем с «Бурлеска» и вашего агента столько же. Если суд встанет на нашу сторону, значит, он признает, что вашей деловой репутации причинен вред, вы понесли убытки и судебные расходы.

— Вы загоняете меня в угол, Светлана. Я должен подумать.

Вот черт! Правильно я думал, что сначала надо было оговорить сумму и все риски. Сейчас, когда я зажат со всех сторон, Светлана приложила лишь небольшое усилие, и мои яйца в ее ладошке сжаты до звездочек в глазах. Ну почему я не сделал по-своему? Если бы я узнал все это еще день назад, я бы, наверное, принял другое решение. Может быть, попытался бы сам договориться с «Бурлеском» об изменении условий, объяснил бы свои причины… Сделал бы что-нибудь. Я не могу провалиться почти на шесть миллионов рублей! У меня не останется денег, чтобы жить… Придется продавать мамину квартиру и, наверное, дачу в Орехово-Зуеве. Работать мне больше не дадут — «Бурлеск» не простит процесс, каким бы он ни был, никто не захочет со мной связываться. А больше ничего делать я не умею. Я не умею зарабатывать деньги. В этом я ничтожен. Я почти во всем ничтожен, я идиот. Не Алекс идиот, а я. Я — идиот!

— Конечно, подумайте, — улыбнулась Светлана. — У вас есть минут сорок до того, как сюда приедут адвокаты «Бурлеска».

— Мне нужно больше времени. День-два, чтобы все взвесить.

— Но у вас нет больше сорока минут, Иван. Я оставлю вас одного, когда будете готовы, позовите меня, просто нажмите на селектор, и я приду.

Она улыбнулась, собрала бумаги и вышла. Я покрутил в руках свои темные очки и позвонил дяде Вове.

— Дядя Вова, я влип.

* * *

— У моего клиента не было намерения оскорбить вас и вашего президента, — сказала Светлана с легкой улыбкой. — К сожалению, агент Ивана сейчас не смог присутствовать на переговорах, но я уверяю вас, его объяснение сложившейся ситуации будет аналогичным. Менеджер, с которым общался Алексей, не дослушал его до конца, Алексей хотел сказать: «Это политика Ивана по отношению к долгосрочным обязательствам».

— Что-то в озеро было брошено, и сейчас идут круги, — с философской издевкой ответил адвокат «Бурлеска», седовласый мужчина лет сорока с очень терпким парфюмом. Его коллега был молодым, но у обоих высокомерие просто зашкаливало. — Наш клиент отказывается обсуждать вопросы политики в каком бы то ни было свете. И объяснения сейчас ни к чему. Мы с вами оба профессионалы, Светлана, наша задача сейчас постараться не довести дело до суда.

— Судя по тому, что в наш секретариат пришло письмо с проектом искового заявления, вы не так уж и хотите не доводить дело до суда, — заметила Светлана.

— Но это вы отказались от медиатора, — ответил адвокат. По-моему, он представился Игорем. Да, точно, Игорь. А второй — Виктор.

— Услуги медиатора нам ни к чему, в этом деле нет спорного вопроса. Есть недопонимание позиции моего клиента и превышение полномочий со стороны его агента.

— Ну да, ваш клиент не виноват, его неправильно поняли там, откуда он получил деньги, и его агент превысил полномочия в подписании под тем, что он обязан за эти деньги исполнить, — улыбнулся Игорь.

Светлана раскрыла папку и выложила на стол три расписки, подписанные Владиславом Морозко. В каждой расписке говорилось, что «Бурлеск», как заказчик, понимает и принимает условие исполнителя (то есть меня) об оплате фактически оказанных услуг, без долгосрочных обязательств.

— История сотрудничества Ивана и «Бурлеска» достаточна долгая, чтобы доказать, что вы знали к моменту подписания договора о нежелании моего клиента связывать себя долгосрочными отношениями, — сказала Светлана. — И вопреки его воле вы подписали договор. На протяжении трех лет у вас были договоры, в том числе на рекламу линии одежды, согласно которым Иван не был обязан исполнять ваши заказы, но если исполнял их, то вы оплачивали его работу. Что же изменилось?

Игорь сделал вид, что расписки увидел впервые. Вместе с коллегой они внимательно прочитали каждую и сфотографировали. Светлана сказала, что расписки от прошлых контрактов — главные доказательства существенных условий договора, на которых я настаивал, и об этом «Бурлеску» было известно, но в тексте договора этим пренебрегли, а значит, договор недействителен. То есть Светлана сказала не «недействителен», а то ли «оспорим», то ли еще что-то и долго объясняла мне, в чем разница, но я так и не понял.

— Иван никогда не был ведущей моделью в рекламной кампании, — ответил Игорь. — Контракт, от которого он отказался сейчас после его заключения и получения гонорара вперед, предусматривает его участие в качестве ведущей модели, он должен был стать лицом рекламной кампании! Такие отношения требуют более ответственного подхода.

— Вы сами говорите, что Иван никогда не был ведущей моделью, а знаете почему?

— Потому что это ему никогда не предлагали, как оказалось, не зря.

— Нет, потому что его агент никогда ранее не соглашался на такие договоры. Сколько вы ему заплатили?

Вопрос был неожиданным, и адвокаты замолчали. Я переводил взгляд с одного на другого, но обоих будто лишили дара речи. Наконец старший адвокат «Бурлеска» пришел в себя и сказал:

— Все, нам больше не о чем говорить. Я полагал, что мы обсудим перспективы, а вы только разбрасываетесь обвинениями и тратите наше время. Иван, я желаю вам удачи в вашем начинании, но не уверен, что у вас получится хоть что-то. Всего доброго.

Они ушли, а мы остались.

Я открыл было рот спросить, что все это было, как в комнату ввалились трое парней и две девушки, жутко деловые, с ноутбуками и толстыми папками.

— Разговор записан, — сообщил один из парней. — Мы уже проанализировали судебную практику. На самом деле тут мало шансов у «Бурлеска» доказать убытки, но все будет зависеть от судьи… В Арбитражном суде города Москвы у нас нет ни единого знакомого судьи, но уже готовы досье на всех судей третьего судебного состава, который занимается нашими спорами.

— Я проанализировала нагрузку, — встряла миловидная девушка лет двадцати с небольшим, серьезности себе она добавила очками с простыми стеклами в толстой черной оправе. — Судя по всему, наш иск будет отправлен судье Шодунович или судье Попандуполо. Лучше бы, конечно, Шодунович, судя по ее «Фейсбуку», она в разводе, очень любит животных и боготворит театры. Среди постов только отзывы о спектаклях да фотографии собак и кошек. А вот господин Попандуполо мужик серьезный, рыбалка и прочее, не думаю, что он проникнется модельным бизнесом…

Светлана читала сводки, народ галдел, я чувствовал себя несчастным и лишним. Мое дело уже обсуждали так, словно я мертв, а на столе мой труп и судмедэксперты приступили к своим обязанностям.

До приезда адвокатов из «Бурлеска» я поговорил с дядей Вовой и решил все-таки судиться. Он сказал (и я был с ним согласен), что после такого пресс-релиза «Бурлеск» не сдвинется ни на шаг, не согласится откатить назад или изменить условия сделки. У дяди было много опыта в переговорах, за его карьеру случалось всякое. Поэтому в этом вопросе я ему доверял. Они хотели вынудить меня работать на них, пока контракт не закончится, а я не мог. Я боялся, что, если меня убьют, я оставлю после себя долги, неисполненные обязательства и прочее, это было недопустимо. Лучше уж пусть я проиграю в битве (даже после своей смерти), но это будет достойно. Я всем объявлю о своей позиции, и все будут знать, что я делаю и почему.

Если бы в тот момент я включил голову и подумал, наверное, я бы не ввязался во все это. Но в тот момент я чувствовал себя ущемленным, у меня отобрали право решать, как я буду жить. Мне не дали выбрать мой путь, и я хотел восстановить себя в правах. В тот момент это было для меня очень важно. Что могло быть важнее?

Чтобы заплатить Светлане и ее фирме сто пятьдесят тысяч предоплаты, я обратился в банк с просьбой о выдаче кредита. Мои деньги лежали на невозвратных депозитах, и срок одного из них истекал шестого июля, если я выдерну эти деньги раньше, я потеряю почти сто тысяч. Кредит стоил дешевле.

Банк выдал мне кредит практически по телефону. Мне согласовали сумму в триста тысяч рублей и перевели на счет. Пообещав, что распоряжаться этими деньгами я смогу после того, как подпишу договор, который привезет мне курьер прямо на дом. Я же говорил, что у меня очень хороший банк?

На прощание Светлана сказала мне, что я молодец. Но я понимал, что ее слова — лишь дань уважения клиенту, и борьба за права — это способ заработать деньги для нее. Чуть ли не единственный. Поэтому, все еще сомневаясь в себе и своем решении, но твердо уверенный, что что-то сделать было нужно, я сел в машину и поехал к себе ждать курьера.

По дороге я набрал Алису.

— Привет, Ваня, — сказала она.

— Привет. Я знаю, что вчера произошло, — сразу начал я. — Вернее, почему. Давай сегодня встретимся? Я все тебе объясню.

— Ну ты ничем мне не обязан, ведь таким был уговор? — проговорила она. — И я тебе ничем не обязана, это вторая неотъемлемая часть уговора. Прости, сегодня не получится, давай на следующей неделе созвонимся и подумаем об этом, идет?

— Хорошо.

— Хорошего дня.

«Как у тебя дела?» — хотел спросить я, но трубка уже замолчала. «Я тебе ничем не обязана» включает и это тоже. Я не обязан спрашивать, она не обязана отвечать. Ну да, условия были такими.

Я встал в пробку, по радио запела Мадонна с ее «Masterpiece». Интересно, если бы я был картиной, как Дориан Грей, кто-нибудь считал бы меня шедевром? Захотел бы кто-нибудь стоять в очереди, платить деньги, чтобы увидеть меня? Наверное, нет. Дядя Вова бы, конечно, приперся на первый показ и обязательно бы сказал, как хорошо я вышел. И все. Ну, может быть, Димон бы выбрался из своих Котельников, но и то если бы меня выставляли где-нибудь в центре Москвы, а не в Лувре.

Я вспомнил, как участвовал в своем первом показе на подиуме. Это было ужасно. Настолько отвратительно, что даже не передать словами. Тогда я демонстрировал всего два лука: осеннее пальто с шарфом и костюм-тройку. Занятость у меня была практически нулевая, и эти два лука достались мне потому, что ведущая модель оказалась не готова к быстрой смене костюмов двадцать девять раз подряд, и последний, единственный костюм-тройка, достался мне. А пальто я надевал прямо на него, никто ничего и не заметил, хотя полагалось надевать пальто на голое тело. Да, вот такая ерунда. Пальто моего размера сидит на мне идеально (да и на любой модели), если его надеть на голое тело, только вниз — брюки и ботинки. Пиджак или даже сорочка под ним топорщили ткань, снимая уровень «идеальности». Но дело не в этом.

Алекс не обещал мне отдельную гримерку, да я и не ожидал подобного, хотя раньше даже не представлял, насколько за кулисами модного показа грязно и беспонтово. Я предполагал, что гримерка будет общей, но не думал, что проходной. Да-да, именно так — вдоль гримерки шествовали все модели, и девушки, и парни. Мы раздевались до трусов прямо здесь, а особо именитых девушек-моделей прямо тут на полу таскали дрессеры (чуваки, которые одевают моделей), собирая на них одежду. Одеваться стоя времени нет, а лежа проще натянуть вещи, обувь.

Зеркала стояли вдоль стены, на расстоянии метра от них в ряд стояли вешалки с одеждой, в порядке выхода на сцену — самая ближайшая к выходу прямо сейчас, ассистенты перемещают их по мере показа.

У зеркала — колченогая табуретка, на которой свалены вперемешку вещи из коллекции и личные вещи моделей. Воняет потом и носками — парни-модели приехали на показ со всех стран мира, и этот показ может быть не первым за их день и не последним, а спят и моются они как получится. Чаще не получается.

Пристроить свою сумку и свои вещи совершенно некуда, просто бросай на пол. За пару дней до показа дизайнер утвердил мой образ, собрал все необходимое. И вот я вижу заветный пакетик на развеске — фиолетовый, на нем бейдж «Иван Данилов», я снимаю его с плечиков, передаю дрессеру, но он занят, и я решаю все сделать сам. И тут понимаю, что мое место у зеркала занято. Я встаю, где есть свободное место, и одеваюсь. Первая неожиданность: брюки не застегиваются. Я знаю точно, что я не поправился, это нонсенс. За последние пять лет я не изменился в своем весе ни разу. Как был 86 килограммов при росте 186 сантиметров, так и остался. Но всего пару дней назад все было в порядке! Брюки застегивались идеально!

Я подхожу к дежурному администратору и рассказываю о катастрофе.

— Да, бывает. Твой костюм перешили, потому что решили, что его отдадут другой модели. Сорян, втягивайся как-нибудь, ты выйдешь в этом через двадцать минут.

Ладно, я втянулся как мог, и брюки застегнулись. Но я не мог наклониться, чтобы надеть ботинки. Пришлось все расстегнуть и влезть в лаковые туфли. Но и они не моего размера! У меня сорок четвертый размер обуви! И на примерке ботинки были сорок четвертого! А сейчас не больше сорок второго! Я решил больше не ходить к администратору, потому что ничего нового мне он не скажет. Ботинки тоже, наверное, ушили. Жилетка застегивалась с восьмерками. Пиджак застегивался с восьмерками. Только сорочка сидела отлично.

Но мой лук должен быть с застегнутой жилеткой, расстегнутым пиджаком и чтобы бляшка ремня немного торчала. Как? Если я выйду в таком виде, это будет смешно. Все подумают, что я обожрался перед показом и теперь не влезаю в костюм! Я мучился перед зеркалом почти до самого выхода, а потом плюнул на все. И поплелся, кое-как переставляя ноги, потому что обувь на два размера меньше! Боже, что это было! У меня звезды в голове забились в конвульсиях, едва я подошел к лестнице на подиум, и речи не могло быть о том, чтобы пройти весь «язык» непринужденной походкой! Дизайнер на выходе утвердил мой лук, я цыркнул в него глазами, показывая на восьмерки, и сказал, что обувь на два размера меньше.

— А что поделать? Такая жизнь, — ответил он. — Не дыши, восьмерок не будет.

А теперь представьте: двадцать пять метров туда и двадцать пять метров оттуда. Под ярчайшими софитами, под Милен Фармер я иду в невероятно жмущих ботинках, не дышу, чтобы не было восьмерок, легко улыбаюсь и надеюсь, что сейчас прогремит взрыв, потому что я точно рухну в обморок. Я останавливаюсь на кончике «языка» и вижу дядю Вову, он счастлив. Я не вижу никого и ничего, кроме дяди Вовы. У меня в глазах темнеет. Я разворачиваюсь и иду обратно, парни навстречу безмятежные, но добрая половина из них тоже не дышат — костюмы не колышутся. За кулисами я рухнул на пол, и меня тут же стали раздевать, наверное, решили, что я один из тех, кто пойдет на этот подвиг еще раз. Я отбился ото всех, скинул ботинки, уполз под развеску и сидел там, пока администратор не объявил, что выходят «польта».

Хорошо, что у меня с собой были брюки.

Эти порвались. Просто треснули на заднице, ведь они были малы! Я надел свои и показался дизайнеру, он махнул рукой — сойдет.

Под пальто мне выдали сапоги, и я с ужасом понял, что не влезаю и в них: ноги отекли, болели, а носки промокли от крови — я раскроил щиколотки, мизинцы и большие пальцы. На полу оставались кровавые отпечатки, коих было много — у большинства парней та же проблема.

— Что у тебя тут? — спросил администратор.

Я снял носки. Нога была синюшной с кровавыми подтеками. Он покачал головой и сказал:

— Сейчас мы тебе поможем!

Куда-то убежал и вернулся с тюбиком с прозрачной жидкостью. Лубрикант! Не успел я возразить, как мои ступни натерли лубрикантом, щедро между пальцами размазывая кровь, и двое дрессеров налегли и надели на меня сапоги, застегнули их и резким рывком поставили меня на ноги. Как на иглы. Я держался еле-еле, дрессеры натянули пальто прямо на пиджак, застегнули его и обвязали шарфом. Под рученьки я доковылял до выхода на подиум, где дизайнер мне кивнул, и я встал в очередь. Я шел третьим.

В глазах темнело с периодичностью тактов музыки Милен Фармер. Я оперся о стену, дизайнер подал знак, и мы тронулись. Я шел за парнем, от которого воняло потом и носками — это он распространился своим запахом в раздевалке. У меня кружилась голова, я был готов рухнуть прямо сейчас, прямо здесь. Вот он, «кончик языка», дяди Вовы я не увидел, повернул и пошел следом за вонючкой. Осталось шагов десять. И вонючка «сделал Наоми», то есть рухнул на пол как подкошенный, без сопротивления.

К такому меня жизнь не готовила. Помочь встать? Я сделал еще шаг по инерции, а вонючка не двигался. Люди закричали, я наклонился над ним…

Да-да, этот тот самый показ, на котором парень-модель умер от сердечного приступа прямо на подиуме. Это был Влад Топров, двадцати трех лет. Вскрытие показало, что ему очень сильно жали ботинки, что-то там произошло в венах в ногах, оторвался какой-то тромб и попал в сердце. Он умер практически моментально.

В общем, первый мой показ — это было ужасно. Смерть Влада и жуткое разочарование от процесса. Я не видел лиц людей, смотрящих на меня. Кто-то оценивал костюм, но никто — человека в нем. Всем плевать. Если на фото кому-то важно всмотреться в лицо, подумать о жизни парня с фото, понять историю, которую он пытается донести, то подиум — из другой оперы. На подиуме важно не лицо и человек, а то, что на него надели.

Если на подиуме не замечать личность модели — это нормально и правильно, то за пределами подиума я должен быть кому-то интересен, кто-то должен быть… Даже дядя Вова не высмотрел показ до конца, ушел после моего первого выхода, не дождавшись второго. У меня никого не было, ни на подиуме, ни за его пределами. Но даже тогда я не думал, как убога моя жизнь.

* * *

Было бы удивительно, если бы дома было светло, пахло свежеприготовленной едой и работал телевизор. Нет, у меня дома всегда тихо и темно. Жизнь просыпается в моей квартире только с моим появлением. Сначала в коридоре — я включаю свет, вешаю ключи на крючок у двери, разуваюсь и натягиваю домашние тапки, кожаные, купленные в Париже на распродаже за три евро. Свет из коридора пробуждает другие помещения — кухню, ванную, туалет и гостиную — в эти комнаты всегда открыты двери, в гостиной двери вообще нет. Света из коридора хватает, чтобы осветить обеденный стол в кухне и два стула к нему; джакузи в ванной и кусочек винтажного унитаза в туалете. В гостиной у меня пусто, пригоршня света из коридора выхватывает из темноты бок огромного коричневого кожаного дивана и несколько толстых листьев фикуса, моего единственного растения в доме. Зал славы закрыт всегда, я вхожу туда только для того, чтобы что-то повесить или навестить.

Спальня родителей представляет собой огромный склад — тут и шкаф с моими шмотками, и велосипед, и коробки со старыми вещами, книги, ненужная мебель, например, три стула из кухонного комплекта, кресло, которое продавалось вместе с диваном, письменный стол отца, который я так и не смог выкинуть. Я никогда им не пользовался и даже не разбирал ящики с бумагами — мне нечего там искать. Там остались какие-то его рабочие документы, какие-то письма, что-то еще, совершенно мне не понятное. Узнавать что-то о жизни отца мне было не нужно, равно как и о маминой жизни. К чему тратить время на все это? Кому от этого будет польза?

Когда дядя Вова забрал меня из интерната и мы поселились в этой квартире, он предложил мне самому придумать, что делать с квартирой. В какие помещения что переложить, где и как мы будем жить. Тогда я решил занять родительскую спальню всем, что было не нужно, сам поселился в гостиной, а дяде Вове отдал комнату, которая раньше была детской. К моему приезду сюда в квартире не было ни единой детской вещи, даже кроватку Костика куда-то увезли, хотя раньше она стояла в комнате родителей. Никаких игрушек, одежды или чего-то, что могло напомнить о Мэри или Костике, ничего. Дядя Вова признался, что отдал все вещи в детский дом, чтобы мне не было больно смотреть на все это. У меня осталось несколько альбомов с фотографиями, но я заглядывал туда не чаще двух или трех раз за все время самостоятельной жизни в этой квартире. Нет, не сложно и не больно, слишком много времени прошло, а я был мелким пацаном, чтобы нести через всю жизнь воспоминания, щемящие сердце.

Но кое-что личное от мамы у меня осталось: ее дневник. Помню, как-то раз я заглянул в родительские бумаги и нашел мамин дневник. Тетрадь формата А5 в твердой, но гнущейся обложке, с разлинованными листами. Я чувствовал себя практически преступником, пролистывая страницы недолгой маминой жизни. Последняя запись была сделана за несколько месяцев до ее гибели. Судя по частоте обращения к дневнику, мама записывала события недели, а не каждого дня или, предположим, месяца.

Последняя февральская запись была о дяде Вове, папином брате. Судя по всему, мама и дядя Вова были близкими друзьями. Я помню эти три абзаца текста, наполненные любовью и сочувствием.

Всю неделю Вова ждал результатов. Мы все ждали результатов. Саша делал вид, что это его совершенно не касается, но я вижу, что он тоже волнуется. Мне так жаль Вову, он обречен делать это каждые полгода, каждые чертовы полгода! Ну почему судьба так несправедлива? Ведь это же любовь, она не может быть такой жестокой.

Результаты пришли в конце недели, и они были настолько плохими, что Вова не сразу нам все сообщил. Мне пришлось съездить к нему домой и самой открыть конверт. Он чувствовал себя хуже, поэтому боялся вскрывать конверт. Я вскрыла. Это было ужасно. Вова плакал на полу, а дверь в квартире хлопнула с такой силой, что из меня вышибло дух.

Дома был скандал, Саша никак не хотел понимать. Не хотел принимать этого. Я была готова и терпеливо ждала, когда он смирится, готовая в любую минуту поддержать его порыв общения с Вовой. Но вот уже прошло три дня, а Саша все еще не позвонил Вове и не подбодрил его. Вова лег в больницу на обследование, а я все еще жду от Саши, что он поступит правильно.

Я помню свой ужас, когда прочитал эти строки. Я не забыл слова отца, что дядя Вова совершил какой-то поступок, который бросил тень на всю нашу семью. Так вот, значит, когда это случилось! Еще в феврале! Почти за четыре месяца до того, как обо всем узнал я. Значит, отец так и не принял этот поступок и не простил дядю Вову…

Я долго не спрашивал дядю Вову о том, что произошло в конце 1998 года, и он рассказал мне все сам, когда пришло время. Намного позже.

Говорят, подсознание всегда подсказывает нам, что нужно сделать. Можно бесконечно долго пытаться что-то вспомнить, и безуспешно. А все это время подсознание подсказывает, что что-то упущено из виду… Что-то, что действительно стоит внимания. И когда ты идешь у подсознания на поводу, то обычно находишь то, что искал. А потом рассказываешь всем: «Не знаю, зачем я пошел туда, но я нашел там то, что давно искал».

Вот и я не знаю, зачем пошел в эту комнату сегодня. Включил свет. Было пыльно, я давно не наводил здесь порядок. Громко сказано — порядок. Не вытирал пыль, не мыл полы. Дядя Вова предлагал отвезти все вещи в дом в Орехово-Зуево, чтобы не занимали место здесь. Но я все временил — места мне хватало, а это вроде как мое приданое. Единственное, что осталось от родителей. А что я мог выбросить (отвезти на дачу)? Альбомы с фотографиями? Книги? Никаких особо громоздких вещей здесь не было…

Я достал мамин дневник и сел в кресло. Нельзя сказать, что я прочитал его весь и знаю наизусть все, что в нем написано. Но что-то такое меня притягивало, и я не помню, что именно. Я вертел в руках дневник, листал странички, заполненные аккуратным ровным почерком, слегка крупным для человека с нормальным зрением. У мамы не было очков, во всяком случае, я не помнил, чтобы она в них ходила. Значит, если проблемы со зрением и были, то небольшие.

Случайно открытая страничка в самом начале датирована серединой марта 1998 года, и запись была совсем небольшой, в один абзац. Но мама больше ничего не написала на этой странице — под каждую запись была отведена ровно страница, независимо от того, сколько места заняла сама запись.

У Саши на работе все в порядке, слава богу. Не знаю, что бы мы делали, если бы сократили и его. Потеря моей работы очень существенно сказалась на семейном бюджете, тем более что Костик совсем маленький. Хорошо, что у меня есть Ваня, на него всегда можно положиться… И да, тот человек больше не объявлялся. Прошел уже год, я надеюсь, мы больше ничего о нем не услышим. Я очень на это надеюсь.

Я помню, в тот год мама не поехала летом на дачу, осталась с Костиком и Мэри в городе, и в Орехово-Зуеве мы жили с отцом и дядей Вовой одни; отец приезжал на выходные, а дядя Вова жил со мной постоянно. Финансовых проблем я не помню, меня в них никто не посвящал. Все, что мне полагалось в тот год, — новая одежда на лето и в школу, новый ранец и ручки-тетрадки, — мне купили на той же ярмарке, что и всегда… В общем, ничего странного. Но что это за человек, о котором пишет мама? Я пролистал дневник вперед и назад, пытаясь найти еще упоминание, и понял, что дневник, должно быть, у мамы был не один. Ну точно, не один!

Первая запись в дневнике была датирована шестым января 1998 года, то есть если это единственная тетрадь, то мама вела дневник всего год? Нет, это не так. Сколько я себя помню, мама всегда писала что-то в подобные тетради. Почему я не сообразил раньше, что их было несколько?

Я внимательно осмотрел корочку дневника. Снаружи она была темно-коричневой, внутри молочно-белая, слегка пожелтевшая от времени. Теперь я заметил на корочке цифру «11», обведенную в кружочек, слегка неровный, как будто сделано это было с целью выделить цифру, а не украсить ее.

Это одиннадцатый дневник? А где остальные десять? Я начал искать в книгах, залез в отцовский письменный стол, но тетрадок не было. Странно, я знаю точно, что ничего не увозил на дачу… Может быть, это дядя Вова сделал?

Мамин дневник был содержательным, в нем описывались события из жизни нашей семьи, и я наверняка не раз видел эту цифру «11», но никогда прежде не думал, что это порядковый номер. А значит, в остальных десяти тетрадях могут быть ответы на мои вопросы. Вот зачем я вошел в эту комнату сегодня, чтобы снова увидеть «11» и понять это.

Я был чрезвычайно взволнован и написал дяде Вове смс: «Если не спишь, позвони мне пж-та». Он позвонил сразу же и обеспокоенно спросил сонным голосом:

— Что случилось?

— Я же просил позвонить, если ты не спишь.

— Я не сплю. Что случилось?

— Ничего, — ответил я. — Мне неудобно теперь у тебя об этом спрашивать. Давай поговорим утром?

— Терпеть не могу чего-то ждать, говори сейчас.

— Ты не забирал мамины дневники?

Дядя молчал. Я понял, что забирал.

— А почему тебя этот вопрос заинтересовал именно сегодня ночью? — спросил он вместо ответа.

— Мне нужны эти дневники. Их десять, я знаю.

— Они все здесь, в доме.

— Почему ты никогда мне о них не говорил?

— Ты не спрашивал.

— Дядя, не выкручивайся! Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Мы вместе читали последний мамин дневник, и у тебя была возможность сказать мне, что у нее были еще.

— Когда мы вместе читали дневник?

— Ну в тот год, когда ты забрал меня из интерната.

— И?

— Мама в тех дневниках писала про тебя? — догадался я.

— Да, — после паузы ответил дядя Вова и продолжил: — Дневники в твоем распоряжении, если хочешь, можешь их забрать прямо сейчас.

— Я сейчас приеду.

Мне было неловко беспокоить дядю, но от мысли, что в дневниках матери, возможно, кроется отгадка, у меня дрожали руки. А если тот самый человек, который описан в мамином дневнике «11», и есть убийца?

И да, тот человек больше не объявлялся. Прошел уже год, я надеюсь, мы больше ничего о нем не услышим. Я очень на это надеюсь.

От этих слов веяло тревогой. И незаконченным делом. Может быть, в маминых ранних дневниках есть еще что-то о нем? Что-то, что позволит мне приблизиться к этому человеку? Но что это мне даст?

Я ехал по ночному городу, мимо проносились яркие здания и рекламные проспекты. Машин практически не было, и я попал на М7 через пятнадцать минут, как выехал из дома. Со стороны леса надвигался сильный туман, словно молочной дымкой он окутывал стволы деревьев. Навстречу машины почти не попадались, за редким исключением, в основном фуры, груженные продуктами и стройматериалами. Музыка у меня не играла, и я думал только о том, что будет, если я смогу узнать, кто убил мою семью.

Если я узнаю имя этого человека и смогу доказать его причастность к гибели моих родных, тогда его посадят. Я не был уверен, но, по-моему, давности за убийство нет. Доказать его причастность не составит труда — если имя преступника узнаю я, то на него легко выйдет и полиция. Заставить их вернуться к старому делу я смогу через адвокатов, я читал об этом несколько лет назад, когда мне в голову пришла такая мысль. Правда, тогда я ее забросил за ненадобностью: я был уверен, что правоохранители сделали свою работу настолько качественно и профессионально, насколько возможно. Теперь я в этом сомневался. Я не помню, чтобы дядя говорил, что оперативники лазили в вещах родителей. Да, дом был перерыт сверху донизу, но в квартиру на Ленинградском проспекте никто не заходил и ничего не осматривал. Дневник матери никто не читал. Если, конечно, дядя Вова не скрыл его от полицейских…

А он мог. В то время написанное о нем в мамином дневнике могло разрушить его жизнь. С точки зрения общественного сознания это действительно бросало тень на всю семью, не только подставляло самого дядю Вову. Черт, если это так, то, возможно, раскрыть это дело сейчас не составит труда.

А дядя Вова… Он ведь читал дневник мамы. И наверняка знал о том человеке. Но неужели если он знал, то не рассказал бы? Неужели он позволил убийце уйти безнаказанным только ради сохранения своей тайны? Нет, в такое я поверить не могу! Значит, в дневниках ничего нет. Зря я побеспокоил дядю Вову среди ночи, зря выдернул из постели. Зря мчу на дачу глубокой ночью, среди просыпающегося леса.

Я остановился на обочине. Мне нужно было передохнуть и подышать воздухом. До рассвета еще далеко, прохладно, пахнет сырой землей и хвоей. Я погасил фары, оставив только аварийные огни, и минут десять смотрел в черноту леса словно зачарованный.

Мимо с визгом пронеслась очередная фура, вывела меня из ступора. Я сел за руль, завел двигатель и включил радио. После остановки посреди шоссе у лесной кромки мне стало не по себе. Все-таки громадина темного леса сильно впечатляла, заставляя бояться собственной тени. А мне и без того страхов хватало.

Дядя Вова работал на веранде, закутавшись в халат. Ворота послушно распахнулись, не успел я нажать на пульт. Я въехал на территорию дачи, ворота закрылись. Дядя Вова снял очки, скинул плед и пошел ко мне навстречу. Я выбрался из машины, и мы обнялись.

— Хочешь чаю? — спросил он.

— С удовольствием. Ты пишешь? Ночью?

— Да, — усмехнулся дядя.

В своих интервью зарубежным журналам он всегда говорил, что работать надо днем, а ночью — спать, желательно с любимыми. Но сам никогда этому правилу не подчинялся и работал тогда, когда это было ему удобно.

Что такое вдохновение, я знал с самого детства — отец работал в творческой профессии: разрабатывал методики по лечению заболеваний и писал очень много разных методичек, инструкций, учебных пособий. И если у отца было вдохновение, то в его комнату строго воспрещалось заходить, вдохновение пропадало, и он работал тяжелее или вовсе откладывал работу на потом. Он работал в научном институте, читал лекции. Рано утром уходил на работу, а вечером сидел дома за тем самым письменным столом, что я так и не могу выбросить. Бывало, отец оставался на работе закончить рукопись, и мама ездила к нему с ужином на метро, отец этому был очень рад, но всегда ворчал, что она оставляла малышню на меня.

Вдохновение дяди Вовы длилось месяцами без остановки. Его настроение никак не влияло на процесс работы, как и обстановка. Дядя мог писать в кафе, у меня в комнате, пока я делаю уроки, мог писать на листочках, потом приклеивал их к рукописи. Ничего ему не мешало, ничего не отвлекало. Если нужно было что-то сделать, он делал это и потом возвращался к рукописи. Свой бестселлер «Памятник», который будет экранизирован французским телевидением в этом году, он написал у моей кровати, когда я тяжело болел гриппом.

— Из-за меня не спишь? — спросил я.

Дядя кивнул. Мы были в тех отношениях, когда врать друг другу о таких пустяках неправильно, и он этого не делал. Я тоже. К примеру, если я не мог приехать туда, куда обещал ему, то всегда правдиво озвучивал причину. Даже если причина была не совсем удобной. От дяди было бесполезно что-либо скрывать, он знал обо мне все.

— Прости, что я тебя поднял среди ночи, — сказал я.

— Не страшно, — ответил он. — Сон в последнее время стал беспокойный. И лучше я буду работать, чем так спать. Так что же тебя так сильно зацепило в мамином дневнике?

— Скажи, вы были с ней близки, ведь так?

— Да. Это ведь я познакомил их с Сашей. Мы с Ирой были знакомы с третьего класса, а с твоим отцом я их познакомил, когда решил, что Саша достаточно взрослый парень и может позаботиться об Ире. В девятом классе. До этого Ира ни разу не была у меня в гостях. Она знала, что у меня есть старший брат, но не видела его. Но ведь ты это все и так знаешь.

Да, отрицать это у меня оснований не было. Я знал, что дядя Вова был влюблен в маму в младших классах, но все быстро закончилось, когда дядя Вова влюбился в другую девочку. И любовь к той девочке пронес через школьные годы, а потом — университетские и вынес в свою взрослую жизнь. Он любит ее до сих пор, хотя ее нет в живых уже семнадцать лет. А мама всегда была верной подругой. Она легко перенесла замену объекта его любви, но осталась с ним, поддерживая его в непростых отношениях с той девушкой. И когда случился тот самый ужас, который бросил тень на всю нашу семью, мама была рядом с дядей Вовой, как всегда. Поэтому в нашей семье все было спокойно: все знали, что между мамой и дядей Вовой была влюбленность в раннем детстве, но закончилась, и назад дороги нет. Отец, наверное, начал переживать, когда той девушки не стало, что чувства дяди Вовы к маме снова вернутся, но… они так и не вернулись. У дяди Вовы больше никогда и никого не было. Я не знаю, заслуга ли это дяди Вовы, или мамы, или отца, который отрекся от брата… Или судьба так распорядилась?.. Так или иначе, отцу не стоило переживать (если он переживал), даже если что-то и было, я сомневаюсь, что дядя Вова смог бы разрушить нашу семью, чтобы любить маму. Дядя Вова так никогда бы не поступил.

Я узнал ту историю, которой так боялся отец, но я не считал, что дядя Вова совершил что-то плохое. Конечно, для меня было шоком, когда я все услышал от него, и в глубине души я осудил его, но прямо не сказал. К чему говорить? Только расстраивать. Дядя Вова в какой-то степени был виновен в своем желании все сделать по-человечески, по справедливости, честно, а не рисковать и рубить с плеча. Хотя в той ситуации уместнее было отступить от своих принципов. Ну и как такой человек мог разрушить нашу семью? Тем более что это он, действительно он, познакомил маму с отцом и был на их свадьбе свидетелем, он мой крестный.

К тому же после всего, что произошло в 1998 году, дядя Вова так и не стал прежним. Он стал писать книги, изливая душу на бумагу, и закрылся ото всех. У него были друзья, которые отнеслись к его поступку точно так же, как и отец, и он перестал с ними общаться. Родных, кроме нашей семьи, у него не осталось. Я не знаю, есть ли у него кто-то помимо меня сейчас. Должны же быть друзья, любовницы? Если они и есть, то я их никогда не видел. Ни самих людей, ни их следов в жилище дяди Вовы: ни зубной щетки, ни оставленных окурков, даже намека — никогда. Жизнь дяди Вовы крутилась только вокруг меня и его книг.

Нет, конечно, он общается со своими читателями — ездит в турне, получает письма в конвертах (я раз в месяц забираю их на почте), отвечает поклонникам на «Фейсбуке». У него прекрасный агент, который иногда приезжает в Россию, и они периодически встречаются в кафе или здесь, в доме. Но есть ли у него кто-то близкий? Ближе, чем я? Я не знаю точно, но уверен, что нет.

Мы с ним говорили об этом. Я спрашивал, не одиноко ли ему? Не хочется ли ему семьи, детей? Дядя Вова всегда отвечал, что семья у него есть. Есть я, и я ему как сын. А еще у него есть его книги, с которыми он обращается как с любимыми людьми. Я знал, что это правда. В каждом романе у дяди Вовы есть девушка, которую очень любит главный герой (его альтер эго), и, в зависимости от жанра, у главных героев есть прекрасная жизнь — в начале (для триллеров) или в финале (для драм). Дядя Вова говорит, что ему достаточно той любви, которую он дарит своим персонажам. А в реальности его жизнь слишком заполнена событиями, связанными с книгами и со мной, чтобы делить ее еще с кем-то.

Я относился к его позиции с уважением, хотя внутри себя также осуждал. Ведь дядя Вова не всегда будет центром моего внимания, и я не всегда буду рядом с ним. С учетом моих «рамок» и моей продолжительности жизни (какой я себе ее представлял), скоро он останется только наедине со своими книгами и ему будет совсем одиноко. Мы пытались говорить и об этом, но дядя Вова был категоричен. Он уверял, что его похоронами займусь я, а никак не наоборот, хотя иногда подыгрывал моим мыслям о моей скорой кончине, но это в его глазах всегда была только игра. В этом вопросе его позиция была глупой, но переубедить его у меня не выходило.

Я грел руки о чашку с чаем, дядя Вова что-то дописывал в рукописи. Я никогда не заглядывал ему под руку, боясь сбить.

Во время письма он выглядел как безумный гений — лицо сосредоточено, губы сжаты, пальцы летают над клавиатурой, на экране мелькают строчки. Он писал очень быстро, практически без остановки. Потом правил какие-то отдельные куски текста, что-то вычеркивал и дописывал, но когда он писал, не останавливался ни на минуту, даже чтобы исправить опечатки. Меня смущали подчеркивания текстовой программы, которая выделяла текст с ошибками, а дяде Вове было плевать на это. Он писал, глядя в экран с разноцветными линиями, подчеркивающими слова, а когда заканчивал, щелкал мышью, за пару минут исправляя все, что было написано неправильно.

Он закончил, свернул текст и захлопнул компьютер. Для верности даже отодвинул его подальше и улыбнулся мне.

— Расскажи мне про того человека, которого боялась мама, — попросил я.

Дядя Вова как-то странно посмотрел на меня. Я сходил к машине, взял мамин дневник и принес ему. Я показал запись от середины марта. Дядя Вова прочитал вслух:

— И да, тот человек больше не объявлялся. Прошел уже год, я надеюсь, мы больше ничего о нем не услышим. Я очень на это надеюсь.

Он нахмурился и спросил:

— О ком она говорит?

— Я у тебя хотел это узнать, — ответил я.

— Но я не знаю, Ваня. Правда не знаю. Когда это было? Девяносто восьмой год… В тот год произошло много чего… Нет, я не помню, чтобы у твоей мамы были какие-то проблемы. Давай посмотрим остальные записи, может быть, в них есть что-то?..

— А разве ты не читал маминых дневников? — удивился я.

— Нет, конечно, это ведь личные записи Иры. Я никогда не читал ее дневники.

— Постой… Но откуда ты знаешь, что в них написано о тебе? Просто потому что мама не могла не писать этого?

— Ты думаешь, она боялась какого-то человека, который вскоре пришел и… Ты правда так думаешь?.. — спросил дядя Вова тихо и покачал головой. Ему было неловко, что сам он об этом не подумал. — Отвечаю на твой вопрос: я знал, потому что мы вместе кое-что писали, но я уверен, что в этих дневниках очень многое обо мне, потому что Ира мне об этом сказала.

Конец ознакомительного фрагмента.