Геном Ньютона

Сергей Трахимёнок, 2022

В Минске похищены два человека. Следователь Вартов выходит на след того, кто причастен к этим похищениям. Ко всеобщему удивлению, им оказался бывший уголовный авторитет Щекин по кличке «Зяблик», у которого странное хобби: он занимается исследованием личности ученого Исаака Ньютона. В поисках ответа на многие вопросы Вартов знакомится с человеком, которого считают Магистром «люциферян» Минска. Кто же такие «люциферяне» и какова связь данного уголовного дела с Ньютоном?

Повесть

© Трахимёнок С., 2022

© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2022

«Если в четырех концах города с двухмиллионным населением с абсолютно разными людьми происходят совершенно разные вещи, то опытный читатель, конечно же, предположит, что все как раз наоборот и эти события, несмотря на свою непохожесть, тесно связаны между собой. И будет прав, потому что у писателя нет возможности описывать линии судьбы всех людей, живущих в данном городе. И если уже он выбрал только этих, то для чего-то они писателю понадобились.

— Так всегда происходит в книгах. В жизни же все иначе, — скажет тот, кто умеет читать, но не является читателем.

И будет не прав, потому что в жизни как раз все так плотно соотносится друг с другом, что является неразрывным целым. И любое событие, происходящее с конкретным человеком, связано посредством среды как с самой средой, так и с ее отдельными элементами и, прежде всего, с элементами одного рода. А раз речь идет о конкретном человеке, с которым сие событие произошло, то таковыми являются другие люди.

Поэтому нет нужды спрашивать, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе.

Но наш разум похож на гаишника, который может только «отнимать и делить». И в его представлении все выглядит случайным и не имеющим связей с другими событиями…»

Так рассуждал Петр Налыгов, молодой ученый-физик, завязывая шнурки на кроссовках перед тем как выйти из квартиры на утреннюю пробежку. Рассуждал, не предполагая, как он близок к тому, что называется истиной.

Петр вышел из подъезда, бросил взгляд на дорожку, которая вела к соседнему дому, огибала его и выходила к тыльной стороне парка. Потом демонстративно согнул ноги в коленях и лениво побежал в сторону от своего подъезда.

Углубленный в свои рассуждения, он не заметил, что на лавочке возле соседнего подъезда, несмотря на раннее утро, сидит довольно прилично одетый человек и делает вид, что не замечает Налыгова.

Когда Налыгов скрылся за соседним домом, человек набрал номер мобильника и произнес:

— Он вышел.

— Он только вышел или уже ушел? — переспросил голос, искаженный микрофоном мобильника.

— Уже ушел, — раздраженно ответил человек, поднимаясь со скамейки.

* * *

Владик Морозов, бывший лектор общества «Знание», а ныне респектабельный сотрудник консалтинговой фирмы «Форес», пил кофе.

Владик был похож на старого мальчика. Так как сохранил свои волосы и даже прическу «под битлз», правда, волосы эти были уже не иссиня-черными, как тридцать лет назад, а напоминали соль, перемешанную с перцем.

Как многие историки, он до девяностых специализировался на проблемах научного коммунизма. После заделался политологом и специалистом по гуманитарным технологиям. Надо отдать должное, Владик, несмотря на свой солидный возраст, а было ему слегка за пятьдесят, всегда был на коне.

Он был первым в рядах застрельщиков и строителей коммунизма и активно тянул туда сомневающихся. Затем переместился в первые ряды строителей капитализма. И так же активно стал агитировать окружающих за переход на рельсы рыночных отношений.

Один из его коллег по истфаку говорил, что Владик — реальная иллюстрация известного афоризма о том, что истинный коммунист может и должен колебаться вместе с линией партии, а капиталист вместе с парадигмой социального развития. Такой модный околонаучный оборот появился на рубеже девяностых. Правда, потом он канул в Лету, оставив после себя только анекдот:

«Встречаются два слесаря.

— Ты что, с женой разводиться задумал? — спрашивает один другого в девяностые годы.

— Да.

— А почему?

— Мне ее парадигма не подходит, — отвечает второй».

Обладал Владик и хорошей памятью: не только цитировал наизусть Маркса, Энгельса, Ленина, но и помнил всех своих вольных и невольных обидчиков. То есть был злопамятным.

Вчера, например, он полемизировал в бывшем обществе «Знание» с физиком Налыговым, и тот нелестно прошелся по поводу пафосности его речей. Тем самым сразу попал в черный список, который Морозов составлял в своей душе. Именно в душе, а не в уме. Потому, что ум холоден, а душа горяча, и к ней лучше прикипает все плохое.

Вспомнив о вчерашнем споре с молодым выскочкой-физиком, он еще раз пережил несколько неприятных секунд. Перед ним возник образ оппонента — тонное скуластое лицо, большие очки.

— Ботаник, — вслух обозвал оппонента Морозов.

Он и хотел было продолжить заочное унижение вчерашнего визави, но… тут раздался звонок в дверь.

Разумеется, это не могли быть люди с улицы, поскольку в данном случае сработал бы домофон. Владик поднялся из-за стола, прошел к двери и заглянул в волчок. Увидев хотя и искаженные линзой вполне приличные физиономии двух рабочих в комбинезонах от ЖЭКа, открыл дверь. Но пока он дверь открывал, рабочие успели напялить на головы шерстяные маски. И это настолько шокировало Морозова, что он даже не сделал шага назад, когда ему сунули в нос мокрую тряпку и стали считать:

— Раз, два, три…

На цифре семь его сознание помутилось, он отключился и уже не видел и не слышал, как его аккуратно поместили в большой мешок для мусора, понесли вниз по лестнице.

Вся эта операция заняла не больше четверти минуты. И все было бы нормально, но похитители не знали, что в спальне у Морозова нежилось в постели не совсем юное создание по имени Лена Копчикова. Как только за похитителями захлопнулась дверь, она вскочила с постели, подбежала к окну и выглянула во двор. «Рабочие» погрузили мешок из-под мусора в багажник, машина тронулась. А Лена побежала искать бумагу и ручку, чтобы записать номер машины, на которой увезли ее возлюбленного.

* * *

Арсений Вартов — следователь по особо важным делам городской прокуратуры, в юридическом простонародье — важняк, ехал на работу, когда ему позвонила подруга Морозова Лена и сообщила о похищении.

— Ты номер запомнила? — спросил он ее.

— Да, — ответила та, — сейчас продиктую.

— Не надо, я за рулем, я и так нарушаю правила, сбрось мне эсэмэской.

— Ты их поймаешь?

— Разумеется.

Вартов ставил машину на стоянку возле дома номер 38 по улице Раковская, когда мобильный его слабо пискнул. Это Лена сбросила ему информацию о номере машины.

С Морозовым Вартов был знаком со студенческих времен. В конце восьмидесятых они были комсомольскими активистами, правда, в профессионалы комсомольской работы не пошли.

В девяностые их дороги разошлись, зато потом, после того как мир отметил странный рубеж под названием «миллениум», сошлись снова.

И Вартов, и Морозов развелись со своими женами. Однако причины этого были разные. Жена Вартова так и не дождалась карьерного взлета своего мужа. А Владик в какое-то время сломался и стал крепко пить. Потом он, правда, завязал, но это было потом.

Через пару лет после своих разводов они вдруг встретились на утреннике в одном из детских садиков, куда стали приходить к своим внукам.

Как известно, деды любят внуков больше, чем детей. Поскольку у них одни и те же враги. Это дети — для дедов и родители — для внучат. И именно на этой фундаментальной основе возродились приятельские отношения Вартова и Морозова. И не только возродились, но и стали развиваться. Вартов приглашал Морозова к себе на дни рождения, а Морозов представил Вартова своей очередной пассии — Лене Копчиковой. Яркой брюнетке, впрочем, скорее всего крашеной, поскольку при иссиня-черных волосах на ее лице явственно просматривались рыжие веснушки.

Морозов, отойдя от неумеренного употребления алкоголя, впал в другую крайность, стал трезвенником и начал крутить романы с молодыми женщинами.

— Сие дает мне силы для некоей сверхзадачи, ради которой я пришел на эту землю, — напыщенно говорил он Вартову.

Вартов благосклонно относился к этой слабости, а впрочем, может быть, и силе приятеля. Профессия научила его квалифицировать деяния, но не оценивать людей. Его нельзя было склонить к союзничеству сообщением о том, что кто-то его, Вартова, не любит. Или кто-то его, Вартова, назвал… Вартову было плевать, как его называют. Единственное, чего он не любил, это когда его называли Сеней. Но никто из окружения об этом не догадывался.

Поднявшись на четвертый этаж и зайдя в свой кабинет, Вартов списал номер с мобильного телефона в записную книжку и позвонил коллегам из милиции.

Уже через четверть часа он знал, что данный номер принадлежал машине, которая разбилась полмесяца назад вдребезги. Машина, как утверждали гаишники, не подлежала восстановлению. Но, видимо, номера сохранились, и кто-то толкнул их налево.

Ситуация была тупиковой для любого нормального человека. Но не для Арсения Вартова.

Он узнал из телефонного справочника, что улица, на которой жил Морозов, значится за Фрунзенским УВД, сообщил в секретариат, что будет именно там, и поехал во Фрунзенское управление к начальнику следотдела.

* * *

Налыгов перепрыгнул через разрушенный забор с тыльной стороны парка и успел углубиться в одну из аллей, как некто приличного, совсем не бомжеватого вида выскочил из кустов и бросился ему под ноги. Споткнувшись о неизвестного, Налыгов упал и потерял очки. В это время на голову Петру надели мешок, несколько сильных рук подхватили его и затолкали в багажник машины.

— Очки подбери, — произнес мужской голос, и это было первое и последнее, что он слышал во время всей манипуляции с ним.

Далее машина тронулась с места. Об этом молодой физик догадался по тому, как его трясло на гравии парковых аллей, а потом стало вполне сносно, потому что автомобиль поехал, скорее всего, по асфальту улиц, время от времени останавливаясь у светофоров.

Вскоре остановки стали реже, а потом и совсем прекратились.

— Твою дивизию, — выругался Налыгов, понимая, что его вывозят за город.

Налыгов собрался и стал считать минуты проезда, полагая, что за городом автомобиль движется в среднем со скоростью девяносто километров в час, и если подсчитать время, то можно установить, насколько далеко его увезут.

* * *

Федор Щекин, в прошлом уголовный авторитет, имевший в молодости погоняло^[1] «Зяблик», а ныне добропорядочный бизнесмен, чуть-чуть не дотянувший до звания олигарха, а посему не попавший на страницы журнала «Форбс», просматривал прессу.

Был Федор мал ростом, нарочито нетороплив. Говорил тихо, но именно в этой неторопливости и негромкой речи чувствовалась некая скрытая и скрываемая энергия, которой ее обладатель мог воспользоваться в любой момент.

Он сидел в кресле в шелковом халате. На стеклянном столике перед ним лежали газеты и стояла чашка кофе.

По утрам он никогда не пил чай, а когда его спрашивали о причинах этого, загадочно улыбаясь, произносил:

— Были времена, когда я его употреблял в большом количестве. Так что я выпил отведенный мне лимит.

Однако Федя лукавил. В колониях он был в конце восьмидесятых, когда чай уже не был валютой на зонах и им не измерялось благосостояние и возможности сидельцев. Не то что в шестидесятые, когда в сибирских лагерях пачка грузинского была эквивалентна паре валенок, а валенки могли приравниваться к стоимости жизни их владельца.

Зачем Федя читал газеты? Наивный читатель скажет, что он просматривал биржевые новости, котировки валют и прочей чепухи, которая так важна всем финансовым воротилам на Западе. Ничего подобного. Федя смотрел в них последнюю страницу с анекдотами, казусами и кроссвордами.

Всем остальным в его бизнесе занимались клерки, которых он нанял для работы, а также клерки, которые контролировали первых клерков. Но это же самый проигрышный вариант организации бизнеса, скажет продвинутый читатель. Потому что и первые, и вторые не заинтересованы в умножении капитала собственника, однако и тут он ошибется. Потому что Федя при абсолютной своей финансово-экономической безграмотности обладал редкой способностью видеть своих работников насквозь и время от времени устраивал показательные чистки, которые сдерживали аппетиты наиболее рьяных мечтателей поживиться на халяву деньгами Феди.

Впрочем, Федя всегда очень тонко намекал окружающим, что он всего лишь смотрящий за деньгами, а на самом деле это деньги вовсе не его. А…

Это тоже сдерживало всех желающих поживиться тем, что имел Федя. Поскольку индивидуальный собственник может простить некий финансовый грешок подчиненного, собственник же коллективный не имеет человеческих чувств и слабостей и беспощаден как Страшный суд.

У Феди было двое сыновей. Один из них старший… нет, не сидел в тюрьме, но почему-то все время туда стремился. И папаше стоило больших усилий все время выручать его.

Младший же, надежда Феди, учился в Лондоне в некоей закрытой школе, и именно на него Федя возлагал большие надежды. Полагая, что пуританская обстановка Англии и такое же воспитание позволят сыну не повторить Фединых ошибок молодости.

В кармане халата зазвонил мобильный телефон.

— Все в порядке, шеф, — произнес искаженный мембраной голос начальника службы безопасности.

— Сделайте выдержку и начинайте работать, — ответил Федя. — Доклад по мере важности…

— Все понял, шеф, — ответил начальник службы безопасности и отбился.

* * *

Машина остановилась, Налыгова вытащили из багажника, завязали глаза и повели куда-то вниз по ступеням. Шли они не долго. Вскоре на его плечо положили руку, знак того, что он должен остановиться. Налыгов услышал, как скрипят несмазанные петли какой-то двери, и в следующий момент с него стащили повязку, надели на нос очки и втолкнули в камеру.

То, что это была именно камера, а не комната, Налыгов определил сразу, хотя никогда в камерах не был. Но он был парнем начитанным и знал, какими бывают камеры. Здесь все было классически. Обитая железом дверь, с волчком и кормушкой. Тусклая лампочка в углу. Двухъярусные нары у одной из стен. Стол и табурет у другой, а также сантехническое устройство, которое вопреки всем санитарным нормам было рядом с раковиной для умывания.

Разумеется, первое, что сделал Налыгов, это развернулся, чтобы посмотреть на тех, кто его привез сюда. Но дверь захлопнулась, не позволив ему сделать это.

Налыгов обошел камеру, ощупал стол и табурет на предмет их надежности. Он даже поискал на стенах надписи, которые могли пролить свет на все, что с ним произошло. Но стены были чисты. Правда, на обратной стороне верхних нар было вырезано ножом слово «Зяба». Что оно означало, было непонятно.

Исследовав все, что можно было исследовать, Петр уселся на нижние нары и стал подводить некоторые итоги последних событий.

Итак, его похитили. Это ясно. Какая цель похищения, предположить трудно. Он не олигарх, и выкуп за него никто платить не будет.

Вселяло надежду несколько моментов. Или, как сказал бы его научный руководитель, факторов.

Во-первых, ему завязали глаза. Значит, не хотят, чтобы он видел похитителей, а также место, куда его привезли. Это тоже говорило за то, что его рано или поздно отпустят. Зачем же тогда завязывать глаза?

Во-вторых, с ним обошлись довольно мягко, если не сказать большего, вообще по-джентльменски. Что тоже способствовало некоему успокоению.

Был и третий фактор: а не розыгрыш ли это его коллег?

Хотя времена кэвээновских розыгрышей прошли лет двадцать назад, а то и более.

Да и не в силах его коллеги организовать такое похищение.

Осознав, что в своих рассуждениях он все равно дальше, чем есть, не продвинется (а для того, чтобы продвинуться, нужна дополнительная информация), Налыгов улегся на нары и стал ждать этой информации. А то, что она появится, он не сомневался. Зачем бы в таком случае его сюда привозить?

* * *

Морозова везли долго. А может, это ему только показалось. Один раз похитители даже останавливались и раздвинули молнию на мешке, которой он был зашпилен. Но похитителей он не видел, так как лежал на боку. Просто он почувствовал, как чья-то рука пощупала у него пульс на шее. При этом тестирующий удовлетворенно хмыкнул, осознав, видимо, что похищенный не врезал дуба.

Всю дальнейшую дорогу Морозов ничего не предпринимал, чтобы сориентироваться в обстановке, не считал минуты, дабы потом прикинуть, как далеко увезли его от города. Он просто тихонечко скулил, хотя особых причин для этого не было. С ним обошлись корректно и даже в багажнике положили не на голое железо, а на какую-то попону. Почему он думал, что это попона? Наверное, по тому неприятному запаху, который исходил от подстилки. По мнению Морозова, так должны пахнуть именно попоны, которые какое-то время были на вьючных животных, а потом стали подстилками, в том числе и в багажниках современных автомобилей.

Когда машина остановилась, кто-то открыл багажник, вытащил Морозова из него, а потом и из мешка для мусора.

Ему не стали завязывать глаза, а тихо приказали, чтобы он их закрыл. И Морозов честно выполнил приказание.

От этого тихого голоса он пришел в ужас.

Он с детства боялся таких приказаний и угроз, потому что жил в «элитном» доме, построенном на Грушевке. Это был первый дом будущего многоэтажного квартала. Но почему-то другие дома строились медленно, и их пятиэтажка долгое время была окружена частным сектором, в котором, как говорили его родители, жили окраинные бандиты.

Впрочем, сами бандиты имели вполне приличный вид, не ходили шайками, работали в локомотивном и вагонном депо, да и Владику не делали ничего плохого. А вот их дети испытывали истинное наслаждение, поймав его одного по дороге домой или из дома. Один из их предводителей, имевший кличку «Зяблик», никогда не кричал. Он тихим голосом, почти шепотом приказывал Владику измерить спичкой ширину улицы. А потом так же тихо требовал озвучить результат. После чего уже более громко сообщал окружению:

— Молодец, умный мальчик, хорошо считает.

После этого он давал Владику пинка, и они расставались до следующей поимки.

Собственно о чем-то подобном может поведать любой современный интеллигент, живший в многоквартирном доме рядом с домами частными. На языке ученых гуманитариев это называется социализаций. И в этом нет ничего удивительного.

Удивительным было то, что день, когда его снова поймают окраинные для проведения математических экспериментов, Морозов чувствовал заранее. Накануне он начинал испытывать неприятный холодок под ложечкой. Но мер к бегству и спасению не предпринимал. То ли тихий вкрадчивый голос Зяблика завораживал его, как взгляд удава завораживает кролика. То ли он как хронический больной знал, что у него будет какое-то время для нормальной жизни после очередного приступа болезни, и ждал наступления этого приступа. И действительно, после очередной поимки на какой-то период Морозов становился неинтересен для окраинной шпаны.

Так продолжалось довольно долго. Но самое удивительное было в том, что со временем он не только притерпелся ко всему этому, но и стал испытывать желание вновь услышать нарочито вкрадчивый голос Зяблика. Да и Зяблик перешел с ним на более мягкие формы взаимоотношений. Во всяком случае, пинка Владик уже не получал и все ограничивалось измерением длины находящихся на улице предметов сначала спичкой, а потом сигаретой. Что было гораздо удобнее, потому что сигарета была длиннее и процедура заканчивалась быстрее.

Морозова привели в подвал, он понимал это, поскольку идти пришлось по лестнице, ведущей вниз, остановили перед какой-то дверью и втолкнули в помещение.

Послышался лязг задвижки, но Морозов глаза не открыл, потому что не получил команды от вкрадчивого голоса «конвоира».

* * *

Вартов приехал во Фрунзенское РУВД, поднялся на второй этаж к начследу. С ним он был шапочно знаком.

Нельзя сказать, что начслед обрадовался появлению Вартова, но и не огорчился особенно. В жизни все может быть: сегодня ты полезен прокурорскому важняку, завтра он окажет услугу тебе. Чего еще от жизни желать?

Начследа звали Виктор, был он в звании майора. Кабинет его выглядел игрушкой. Что могло свидетельствовать только об одном: он любит свою должность и даже «тащится» от нее.

— Чем могу? — сказал начслед после дежурных приветствий.

— Друга у меня похитили, — ответил Вартов.

— Похитили или он пропал?

— Похитили.

— Сему есть свидетели?

— Да, его гражданская жена, — произнес Вартов, несколько повысив статус Елены в глазах начследа.

— Сожительница? — отреагировал на это начслед.

— Пусть будет так.

— Она может сделать заявление?

— Может. Но стоит ли ее трогать? Она, скорее всего, не в курсе всего, что происходит. Это, во-первых, а во-вторых, может направить нас по ложному следу.

— Она…

— Нет, у нее представление о наших возможностях из женских детективов. Есть и в-третьих, но это только предположение.

— И какое же?

— Все это некая ошибка. Морозов не олигарх, он консультант в некоей консалтинговой фирме. Пятое колесо в телеге, как раньше говорили.

— Но мы не можем начать расследование об исчезновении кого-либо, если он не отсутствует хотя бы три дня.

— Это тогда, когда он просто исчез. Но в данном случае у нас есть… будут показания свидетеля о том, что его поместили в мешок и затолкали в багажник машины.

— И все равно в этом случае нет оснований для возбуждения уголовного дела. Возможно, это ей показалось или у них неприязненные отношения. И она решила таким образом подставить своего сожителя… Нужно еще что-нибудь…

— Ты скажи еще, что это чья-нибудь шутка.

— Ну я так не скажу.

— Да я и сам понимаю, что нужно еще что-нибудь, но у вас есть возможность начать проверку факта до возбуждения уголовного дела… Возможно, к тому времени все разрешится или, во всяком случае, проявится в большей степени.

— Каким образом? — спросил начслед, он все больше входил в роль надзирающего за законом и законностью проведения следственных действий. — Мы обнаружим его труп?

— Нет, возможно, он вернется, так как похитители убедятся, что взяли не того, и его отпустят…

— Если похитители ребята серьезные, что им его отпускать… Грохнут, чтобы потом проблем не создавал.

— Если они ребята не совсем отмороженные, то они так не поступят. Но если истинные отморозки, то это как раз возможно.

— Хорошо, — согласился начслед, — мы можем начать проверку, но пусть первым материалом в ней будет объяснение этой дамы.

— Да нет проблем, — ответил Вартов, — я сейчас ей позвоню.

— Прекрасно, — сказал начслед, — я сам этим займусь, потому что моим подчиненным надо будет долго объяснять, для чего все это делается.

Вартов согласно кивнул. Он чувствовал себя неловко в роли просителя. Обычно при контактах с милицейскими коллегами все было наоборот.

* * *

— Чего прижмурился? — раздался до боли знакомый голос. — Можешь открыть глаза и убедиться, что ты не в раю.

Морозов открыл глаза. Он стоял в некоем помещении, больше похожем на тюремную камеру. От этого помещения исходил еще более отвратительный запах, чем от той попоны, на которой он лежал несколько минут назад. Но самое отвратительное было то, что на нарах этой камеры, на правах хозяина в позе лотоса сидел его недавний оппонент Налыгов. Такое Морозову и в страшном сне присниться не могло.

— Ты как тут оказался? — спросил Морозов.

— Знаете, коллега, — начал говорить Налыгов, поправив очки и по-зэковски оттопырив нижнюю губу. — Я расскажу вам, как я здесь оказался. Иду я по улице, никого не трогаю. И вдруг вижу шильду, на которой написано — тюрьма. Дай, думаю, зайду… Вот так я здесь оказался.

— Ну хватит ерничать, обстановка не располагает к таким шуткам. Так как все же ты тут оказался?

— Предполагаю, что так же, как и ты, — ответил Налыгов, нарушив некие правила ведения научной полемики, обратившись на «ты» к оппоненту, который почти вдвое старше его по возрасту.

Морозову стало неловко, что он, проживший на свете более пятидесяти, растерялся в означенной ситуации и ведет себя не так уверенно, как Налыгов. Он прошел к нарам и попытался сесть.

— Стоп, — сказал на это Налыгов, — а где разрешение?

— Разрешение на что? — не понял Морозов.

— Разрешение пройти и сесть на чужие нары, ты что, первый раз в тюрьме?

— Первый, — ответил Морозов.

— Ну тогда слушай, что тебе говорят старые сидельцы. Если уж ты попал в камеру, то должен представиться.

— Зачем? — спросил Морозов, все более теряясь от уверенного и бесцеремонного тона молодого сокамерника.

— Затем, чтобы старожилы поняли, что ты такой же сиделец, а не подсадная утка вертухаев.

— Кого?

— Вертухаев.

— И кто такие вертухаи и при чем здесь утка?

— На охоту ездил? — спросил Налыгов, продолжая упиваться собственным превосходством над Морозовым.

— Ну да.

— Так вот подсадные утки — это предатели, которые заманивают на озеро пролетающих сородичей.

— Петя, да ты же меня знаешь.

— Я тебя знал там, на воле, — продолжал куражиться Налыгов, — а здесь другое дело. Как ты оказался здесь?

— Не знаю.

— То-то.

— И что мне делать дальше? — спросил Морозов, чувствуя, что голос его начинает дрожать.

Почувствовал это и Налыгов и сбавил обороты.

— А ничего, залезай на верхние нары и думай, какого черта кто-то нас свел в одной камере.

— А почему на верхние? Я все же старше тебя…

— Ты старше меня по возрасту, — ответил Налыгов, снова входя в роль пахана, — а я старше тебя по пребыванию здесь.

Тут Морозов уловил неискренность в аргументах Налыгова.

— И на сколько старше?

— На целый час, — расхохотался Налыгов, — садись на нижние, а я пересяду на табурет и обсудим сложившуюся ситуацию.

— Давай, — согласился Морозов, — с чего начнем?

— Начнем с того, что я объясню тебе, кто такие вертухаи, лектор ты наш из общества «Всезнание».

* * *

Начслед допрашивал Лену Копчикову. Впрочем, правильнее сказать опрашивал, поскольку люди знакомые с УПК знают, что допрос — следственное действие и до возбуждения уголовного дела его проводить нельзя. Но кто может возбранить проводить его по существу, называя допрос опросом.

К тому же опрашиваемый не видит в этом разницы и не возмущается, когда его предупреждают об ответственности за дачу заведомо ложных показаний, чего делать в соответствии с тем же УПК тоже нельзя.

Но начслед именно так и начал, приведя этим Елену в состояние психологического ступора. Затем, внутренне чертыхаясь, он вопросами «об овощах, неких человеческих органах и пряниках» вывел ее из этого состояния и начал собственно опрос. В ходе него он выяснил все подробности жизни Владика Морозова, но ни на сантиметр не приблизился к разгадке причин его похищения.

Тогда ему ничего не оставалось, как задавать вопросы по второму кругу.

И тут сработал механизм, который заложен в каждом из нас, заложен с детства, потому что в детском саду или школе, а то и в институте, воспитатели и преподаватели частенько спрашивают провинившегося:

— А что тебе мешало или почему ты поступил так?

Этим они вольно или невольно подталкивали провинившегося к придумыванию ответа. Причем в этом были заинтересованы обе стороны. Сторона грозно спрашивающая, торопилась закончить процедуру воспитания и заняться более приятными делами. А сторона воспитываемая лихорадочно искала любые причины, лишь бы воспитатель от нее быстрее отцепился.

Так вышло и с Леной. Осознав, что от нее требуют, она поправила правой рукой прическу в стиле женщины-вамп и на вопрос:

— Что известно вам об угрозах Морозову со стороны других лиц?

Ответила:

— Да, ему угрожали.

«Слава Богу, — подумал, начслед, — хоть что-то есть».

— Кто? — спросил он.

— Его бывшая жена.

А далее начслед безуспешно пытался перевести разговор в другое русло. Лену, как воду в прорвавшейся плотине, было уже не остановить.

— Вы знаете, это страшная женщина, когда я ее увидела первый раз, я поняла, что она способна на все.

— В чем это выражалось? — слабо сопротивлялся следователь.

— Как в чем? — обиженно произнесла Лена. — Во всем.

— М-да, — сказал начслед, — но могла ли она похитить Морозова таким образом?

— Вполне.

— Почему вы так считаете?

— Вы ее не знаете. Она на многое способна. Вы посмотрите, какие у нее глаза. Это глаза убийцы…

И Лена стала рассказывать о том, какая сволочь бывшая жена Морозова.

— Ну не сама же она это сделала, — прервал ее начслед.

— Ну да, — согласилась Лена, — она наняла убийц.

— То есть исполнителей?

— Да, — уже совсем безапелляционно ответила Лена. — Она…

— У нее есть средства нанять исполнителей такого уровня? — перебил ее начслед.

— Какого уровня? — не поняла Лена.

— Которые отважились бы прийти в квартиру к чужому человеку и усыпить его, а потом увезти средь бела дня на машине.

— Конечно, если бы вы ее видели.

— Но какие у нее для этого были причины?

— Но это же козе понятно, — сказала Лена, — все это лежит на поверхности. Дети выросли, алименты выплачены, вот она и решила ему отомстить.

— Вы это предполагаете, или есть какие-то факты, которые…

— Разумеется, она иногда звонила ему по телефону и, по-моему, угрожала.

— Конкретно, желательно дословно, что она ему говорила? И какое время прошло с момента этих угроз или разговоров?

— Ну откуда я знаю, что она ему говорила. Дословно не знаю, а судя по интонациям и по тому, что он расстраивался после этих разговоров…

Задав еще несколько вопросов, начслед понял, что Лена окончательно отошла от некоего шока, поймала за хвост птицу «свидетельской удачи», эксплуатировала ее на полную катушку и далее будет делать то же самое.

Надо ли говорить, что это ничего не дало начследу.

— А номер машины вы запомнили или записали? — спросил он.

Лена поскучнела и еще раз пересказала, как она увидела номер, как повторяла его, пока искала ручку, как боялась забыть… Как понимала, что это главная улика, которая может помочь найти похитителей.

* * *

— Итак, — произнес Налыгов, — мы имеем уникальный случай, когда два совершенно незнакомых человека, которые до этого виделись один раз, да и то на некоем подобии научного диспута, вдруг похищаются бандитами и помещаются в одну камеру. Возникает вопрос: зачем?

— Ты уверен, что мы похищены бандитами? — спросил Морозов и опасливо оглянулся. Ему показалось, что он снова стал пятиклассником и где-то здесь за стенами их «тюрьмы» находится его мучитель Зяблик. — На дворе две тысячи десятый, а не лихие девяностые.

— Уверен. Ведь если бы нас взяли органы, они не стали бы шифроваться. Предъявили бы ксивы, посадили бы в воронок, привезли бы в отделение и так далее.

— А ты откуда все это знаешь? — спросил Морозов.

— Книжки разные читал, — ответил Налыгов, — а ты думал, я по статье чалился^[2]?

— Чего?

— Ладно, проехали, не будем отвлекаться. Я вот что подумал, ты где-то влетел и тебя замели. Но я-то тут при чем?

— А мне кажется, что влетел ты, а ни при чем тут я, — искренне обиделся Морозов.

— Да, дела, — произнес Налыгов, — впрочем, у меня есть одна мысль.

— Хорошо, что одна, — съязвил еще не совсем проглотивший обиду Морозов.

— Ладно, не обижайся, на обиженных воду возят.

— Почему именно воду?

— Не отвлекайтесь, коллега. Иначе я спрошу вас, почему вы так остро отреагировали на мое высказывание о мысли. И почему хорошо, что она, то есть мысль, единственная?

— Потому, что в противном случае ты бы растекся ими, мыслями, по древу, как ты делал это в нашей полемике.

— Коллега, вы должны придерживаться этических норм ведения дискуссии, — сказал Налыгов, — я обращаюсь к вам на «вы», вы же мне «тыкаете». Еще раз напомню, что я старожил данных мест не столь отдаленных…

— Ладно, я не прав. Так какая мысль тебя, то есть вас посетила?

— Я, конечно, мог стать в позу и потребовать сначала высказать мысль с вашей стороны, но не буду этого делать, дабы не уподобляться хреновому оппоненту, у которого за душой ни одного аргумента, а только надутые щеки.

— Что?

— Щеки.

— Слушай, у меня тоже появилась мысль, но я выскажу ее после того, как ты изложишь свою, — произнес Морозов, внимательно рассматривая вырезанную на досках верхних нар надпись «Зяба».

— А почему я должен делать это первым?

— Потому, что ты, то есть вы, вызвался сделать это несколькими минутами ранее. Щеки, щеки…

— Логично, — согласился Налыгов, — пропустив мимо ушей факт упоминания Морозова о щеках.

* * *

Федя Щекин после «чтения» утренних газет посмотрел новости по телевизору, а затем вызвал к себе начальника службы безопасности.

— Ну и что они говорят? — спросил он.

— Пока ничего, мелют чепуху.

— Чепуху нужно фильтровать, любезнейший. Дай мне запись, — сказал Щекин.

Сомнение босса относительно его способностей покоробило начальника службы безопасности. Тем не менее он не высказал неудовольствия явно.

— Сейчас позвоню.

— Не надо звонить, — раздраженно ответил Щекин, — принеси сам.

Начальник пожал плечами и вышел.

А Федя взял в руки пульт и снова включил телевизор. Но на этот раз на экране появились не кадры мировых новостей, а коридор подвала его «замка». По нему шел начальник службы безопасности и ругался. И хотя слов не было слышно, нетрудно было понять, что все его недовольство было направлено на босса.

Щекин едва уловимо ухмыльнулся.

Начальника своей службы Рощупкина он подобрал в конце лихих девяностых из числа бывших военных.

Правда, сначала тот отпахал несколько месяцев личным охранником. И уж потом, после деликатного исполнения нескольких поручений, стал сначала старшим в смене телохранителей, а затем уже и начальником «эсбэ». Тогда у Феди было две смены личных телохранителей и охрана на всех объектах его недвижимости.

Перед тем как назначить Рощупкина начальником, Федя, как настоящий кадровик, изучил его биографию.

Андрон Николаевич Рощупкин, как многие люди, прошедшие школу военного училища, обладал одним интересным достоинством. Он был готов работать день и ночь и положить на первые годы военной карьеры почти все, чтобы потом, взобравшись по ее лестнице на довольно высокую ступень, уже не тратить своего ресурса на то, что он делал ранее.

— Ничего удивительного, — говорил Рощупкин своим подчиненным по службе у Щекина. — Там, в армии, лейтенант должен уметь делать все, полковник же должен сам найти в документе место, где поставить подпись, а генерал должен уметь эту подпись поставить в том месте, где ему укажут порученцы.

Несмотря на то что он хорошо усвоил этот шутливый афоризм, военная карьера Рощупкина не задалась. Он несклонен был тянуть лямку службы в поле, а все время стремился к нестроевым должностям, но и там он быстро понял: взлететь на высоту, на которой он будет только подписи ставить, ему уже не удастся.

Подав рапорт, он ушел из армии.

Оказавшись на гражданке, Рощупкин ужаснулся тому, что здесь надо было самому обеспечивать себе кусок хлеба. И тогда он пошел в телохранители к Щекину.

Как человек сообразительный, Андрон вскоре понял, что время «синих» исполнителей и охранников подходит к концу. Во-первых, потому что их отчасти повыбили, во-вторых, они дискредитировали себя и уже мало кто хотел пользоваться их услугами. Но самое главное, их боссы сами старались дистанцироваться от них, выдавая себя за вполне законопослушных деятелей бизнеса. Они вытравили наколки, которыми когда-то гордились. Переоделись из спортивных костюмов в твидовые пиджаки и даже смокинги, завели семьи и детей, что строжайше было запрещено делать честным ворам и тем, кто стремился попасть в уголовные авторитеты. А далее, дело вообще невиданное, послали своих детей учиться за границу.

И Рощупкин занял свое место в иерархии тех, кто обеспечивает жизнь денежным людям. И было не столь уж важно, бывшие это комсомольские работники, дети партийных функционеров или бывшие уголовные авторитеты. Главное, что эти должности хорошо оплачивались.

* * *

— Так вот, — сказал Налыгов, — единственным звеном, которое нас объединяет и одновременно разъединяет, есть тот диспут, на котором мы, как два пацана, едва не порвали друг друга.

— Ты полагаешь?

— Да, именно так я полагаю.

— И что нам от этого?

— Ничего, если не пойти дальше. Кто затащил тебя на это мероприятие?

— Референт этого общества Клавдия Михайловна.

— И меня тоже. Но вряд ли она может пролить свет на наше похищение. А вот почему она пригласила именно нас?

— Ну тут все просто. Она сторонник новых работ по-новому. Точнее, к этому ее подвигает молодое начальство. «Ищите новые методы работы», — говорит оно. И если ранее Михайловна просто приглашала лекторов., то теперь этого явно недостаточно, и она, чтобы заинтересовать слушателей, устраивает что-то вроде споров.

— Так, — сказал Налыгов, — значит, она знала, что у тебя ортодоксальный взгляд на этого человека, а у меня адекватный.

— Ты хочешь сказать, что ортодоксальный не есть адекватный?

— В определенной мере.

— Ну ты даешь.

— Не больше, чем ты. Ну ладно. Давай вернемся к тому вечеру. Ты взобрался на трибуну и стал, как обычно, вещать о том, какой гениальный это был чел.

— Нет, я достаточно опытный оратор, чтобы не начинать лекцию так примитивно. Слушателя нужно заинтересовать, и я применил прием, который когда-то вычитал у одного из хороших ораторов прошлого века.

— А, так это не ты придумал?

— Нет, не я. Но я знал, что он родился недоношенным, однако, честно признаюсь, я не додумался бы для такого сравнения.

— Ага, мало того, что он плагиатор, он еще недоношенным родился, — произнес Налыгов.

— Ты сбиваешь меня.

— Ну хорошо, не буду.

— Так вот, я начал традиционно: сказал, что 25 декабря 1642 года в местечке Вулсторп графства Линкольншир королевства Англии в семье фермера средней руки родился мальчик, такой маленький, что его можно было искупать в пивной кружке.

— Ну да, а потом ты начал говорить о тяжелом детстве.

— Но я ничего не придумал, так говорят источники.

— Так говорят стереотипы, а вы как попугаи их повторяете, — сказал Налыгов и окончательно перешел на «ты». — Ты же вроде ученый гуманитарий, а все время попадаешься на удочку пропаганды. Впрочем, гуманитариям это свойственно.

— А негуманитарии от этих ошибок избавлены. Так?

— Нет, но болеют ими гораздо реже.

— Это почему же?

— Потому что сфере, где работают естественники, чаще всего характерны так называемые функциональные связи, а не корреляционные.

— Ты противоречишь сам себе: выходит, гуманитарии просто находятся в других условиях. И поэтому с позиций естественников ошибаются чаще. Объективно в силу того, что предмет их исследования в большинстве своем имеет внутри себя больше корреляций.

— Тебе никогда не приходило в голову, что в науке люди, выявляющие некие законы и закономерности, не знают, что они открыли, потому что открытие есть, а критериев, это подтверждающих, нет. И проходит время, сто и более лет, когда, наконец, находятся истины, подтверждающие открытие. И только тогда можно оценить и само открытие, и значительность вклада того или иного ученого в мировую науку. Если же еще при жизни ученого превозносят до небес, а также оценивают его открытия и научный вес, все это пахнет мошенничеством.

— В определенном смысле я с тобой согласен. Но наш герой тоже понимал это и все время повторял афоризм «Платон мне — друг, Аристотель — друг, но больше всего я дружу с истиной».

— Еще один признак мошенничества — прикрываться афоризмами известных предшественников.

* * *

Щекин оторвался от телевизора и набрал номер мобильника начальника службы безопасности.

— Зайди ко мне, — сказал он.

Рощупкин появился минут через пять, а Щекин все это время нервно ходил по кабинету и щелкал пальцами.

Когда-то во время первой своей ходки на зону он ожидал этапа в колонию около четырех месяцев. На следствии он вел себя борзо, и его попридержали в СИЗО, но не в качестве мести ему самому, сколько в назидание другим.

За это время он, чтобы не завыть от тоски и безделья, стал заниматься йогой по примеру одного из сокамерников.

Сокамерник уделял этому все свое время и достиг выдающихся результатов. Говорили, что после окончания срока его взял к себе какой-то цирк, и он выступал с номером «человек-змея» или «человек-каучук».

Щекин далеко в этом деле не продвинулся, но время убил. Да еще научился при разогреве пальцев на руках оглушительно щелкать костяшками.

Щекин, которого тогда называли Зябой, получил это погоняло в детстве. А в зоне считали, что наградили его им потому, что он постоянно мерз или зяб. Но все было проще. Девичья фамилии матери Щекина была Зяблик, а Щекиной она стала после замужества. Трудно понять, чем руководствуется уличная шпана при навешивании ярлыков и кличек. Но Щекин стал Зябликом, а позже Зябой. Первое время это его злило, и он бросался драться с теми, кто его так называл, но потом утих. К тому времени мать рассталась с его папашей и мудро сказала: пусть хоть горшком зовут, лишь бы в печь не ставили.

Уже став взрослым, Зяблик использовал свое смешное прозвище для укрепления своего авторитета. В мире блатных много тонкостей, которые непонятны обычным людям. Но именно они позволяют определить, кто свой, а кто только имитирует принадлежность к этому профессиональному криминальному сообществу.

И в вершине иерархии этих тонкостей всегда стоит прозвище, ведь оно мгновенно характеризует человека. И чем меньше в нем пафоса и некоей гордыни, чем меньше оно ориентировано на ценности неблатного человеческого сообщества, к которому блатные относятся если не с презрением, то с полным пренебрежением, тем выше авторитет обладателя этого прозвища.

Настоящий блатной, по мнению воров старой формации, должен пренебрегать всеми атрибутами обычного общества, в том числе и именем, которое ты получил от родителей. Тюрьма, полагают они, дает более точное имя.

Научившись щелкать костяшками пальцев, Щекин делал это редко, только в минуты сильного гнева. Он всегда помнил, что именно это умение чуть не стоило ему жизни.

Пробыв в камере СИЗО четыре месяца и видя перед собой одну и ту же обстановку, одни и те же лица, каждый сиделец начинает накапливать в душе негатив, раздражение и даже непереносимость всего, что происходит вокруг.

Раздражает буквально все: возраст соседа, если ты стар, а он молод и наоборот. Раздражает то, как он ест, ковыряет спичкой в зубах после еды. Раздражают его дефекты речи, походка, храп по ночам, смех днем и даже запах его носков. А что уж говорить о необычных поступках сокамерника. Например, умение оглушительно щелкать пальцами, которым он пользуется, по мнению соседа, неумеренно часто.

И когда один из сокамерников сделал по этому поводу Зябе замечание, Зяба проигнорировал его, поскольку исходило оно от больного человека, который, по мнению Зябы, не мог причинить ему серьезного вреда.

Ночью Зяба получил в бок заточенной железной ложкой, попал в тюремный лазарет, но выжил и прямо с больничной койки ушел на этап, хорошо запомнив этот жизненный урок.

Когда в кабинете появился Рощупкин, Щекин последний раз щелкнул пальцами и ткнул рукой в телевизор.

Рощупкин за долгие годы работы со Щекиным понял, о чем идет речь, включил повтор и нарочито внимательно уставился на экран, чтобы в деталях уловить, что же вызвало недовольство начальства.

На экране появилась камера, где Налыгов вел спор с Морозовым.

« — А негуманитарии от этих ошибок избавлены. Так?

— Нет, но болеют ими гораздо реже.

— Это почему же?

— Потому что сфере, где работают естественники, чаще всего характерны так называемые функциональные связи, а не корреляционные.

— Ты противоречишь сам себе: выходит, гуманитарии просто находятся в других условиях. И поэтому с позиций естественников ошибаются чаще. Объективно в силу того, что предмет их исследования в большинстве своем имеет внутри себя больше корреляций…»

На этом месте экран потух, потому что подошедший сзади Рощупкина Щекин выключил изображение.

— Я долго буду слушать эту хрень? — спросил он у начальника службы безопасности?

— Но все идет по плану.

— По какому мать твою… плану, они ничего не сказали…

— Они обязательно скажут, это их стиль жизни и разговоров.

— А может, сразу перейти к другим формам работы? — издевательски произнес Щекин, копируя интонации Рощупкина.

— Нужно за что-то зацепиться, а потом будут и другие формы.

— Ладно, цепляйся, но держи меня в курсе.

— Есть, шеф.

* * *

Рощупкин вернулся в свой кабинет и включил телевизор, на экране которого продолжала разворачиваться дискуссия между Налыговым и Морозовым.

Налыгов по-прежнему сидел на табурете, Морозов, чтобы было удобно, сел на нары по-турецки и вполне мог сойти за старого сидельца.

— Так вот, — сказал Налыгов, — и со временем чаще всего выясняется, что вовсе не те, на кого мы думали, были первооткрывателями. И вовсе не те, которых мы считали первыми интеллектуалами в мире науки, на самом деле являются таковыми.

— Все относительно, — вставил свои пять копеек Морозов.

— Все совершенно определенно, — ответил Налыгов, — я все исследовал, здесь проявляются те же закономерности, что и в любом стаде.

— Ну, ты мне еще Лоренса приведи в качестве авторитета.

— А кто такой Лоренс?

— Вот видишь, ты не знаешь Лоренса, а берешься судить о закономерностях стадного поведения.

— Зато я знаю Лоуренса.

— А кто такой Лоуренс?

— Вот видишь, Лоуренс — это моя кодла, — сказал Налыгов, — так что ты меня своей кодлой не пугай.

— И все-таки любопытно, кто такой Лоуренс?

— Это английский шпион и диверсант, который вооружил арабов динамитом.

— А, основатель мирового терроризма.

— Что-то вроде этого.

— Да ты действительно ученый, даже на грани жизни и смерти пытаешься набить свою голову знаниями, то есть чепухой.

— Не сбивай меня, это типичная уловка гуманитариев, если ты не знаешь ученого, который исследовал эту сферу для тебя, значит, ты не можешь в ней разобраться и делать выводы. Все не так. А сам этот принцип, что нужно изучить все, что делали до тебя в науке, убийственен.

— Почему? — спросил Морозов.

— Потому что в науке есть положительные результаты, попадающие в алгоритмы закономерностей, и отрицательные. Но они какое-то время существуют рядышком без некоего подтверждения. А следовательно, к результатам научных исследований в науке нельзя относиться, как к единственно верным. Ведь в противном случае ты начинаешь попадать в те тупиковые ветви исследований, в которые зашли твои предшественники.

— Да при чем тут тупиковые ветви? Здесь срабатывает известный прием отсева чужих и приближения к научной кормушке своих. Если ты процитировал своего предшественника, ты уже признал, что стоишь на его плечах. Вот и все. Но вернемся к теме нашего спора. Он мне становится интересным, потому что вы, молодой человек, несмотря на молодость и горячность, кое-что понимаете в этих процессах.

— Да, наконец-то в тюремной камере я слышу голос не мальчика, но мужа.

— Но, но, я чуть ли не вдвое старше тебя, а ты меня называешь мальчиком.

— Ладно, во имя истины беру свои слова назад. Здесь есть еще одна особенность. Если специально не провозглашать гениальность определенных ученых, то среди них не будет никакой иерархии. Потому что иерархии — это объективно — человеческое лукавство, а субъективно — средство возвысить одних и опустить других.

— Ты сам до этого дошел? — спросил Морозов с едва уловимой ехидцей.

— Да это происходит потому, что мир людей от науки можно разделить на две группы. Настоящие ученые открывают не познанные ранее закономерности. А собиратели этих открытий присваивают их. Они как интенданты идут вслед за авангардом, который взял или занял ту или иную территорию и пошел дальше, а интенданты грабят все, что завоевано авангардом, который уже забыл о том, что он решил определенную задачу, и решает другую.

— То есть авангард завоевывает, а они присваивают. Гениально, — произнес Морозов.

— Иногда по этому поводу начинаются споры. Но и здесь авангард науки проигрывает. Потому что он нацелен на взятие новых территорий и высот, а интенданты на присвоение завоеванного. И каждый из них спец в своем деле. Выиграть у авангарда в открытии закономерностей почти невозможно, однако и собирателей в своем деле переиграть невозможно тоже.

— Слишком категорично.

— И, тем не менее, точно. Но это еще не все. Я выделил так называемые объективные закономерности. Существуют и субъективные.

— Я уже догадался, куда ты клонишь, — сказал Морозов.

— Правильно догадался. Здесь выплывает еще одна особенность. Те, кто занял первые места в научных иерархиях, безусловно, способные к интендантскому сбору люди. Но и этого недостаточно. Последний штрих в их закреплении на иерархических вершинах делают тайные общества, которые специально продвигают своих адептов в различные сферы человеческой деятельности, в том числе и в науку.

— Зачем?

— Для решения своих задач.

— А зачем они решают эти задачи?

— В соответствии с целями своей деятельности. Сколько времени на твоих?

— Половина второго.

— Время обеда.

Как только Налыгов сказал про обед, Рощупкин набрал номер телефона одного из охранников и произнес:

— Выдай этим по сухому пайку и минералку.

— Может, чай? — уточнил охранник.

— Обойдутся, — ответил Рощупкин, — на чай они еще не заработали.

* * *

Начслед отпустил Копчикову и стал думать, что же ему предпринять дальше. Будь это обычное дело, он бы и ухом не повел до истечения трехдневного срока. А там по его опыту это либо само рассосется, потому что похищенный объявится, либо объявится его труп и тогда нужно проводить мероприятия уже по розыску убийц.

Но в данном случае нужно было что-то делать, ведь его просил об этом Вартов.

Прошло несколько часов. Он так ничего и не придумал, хотя уже знал, что ответит Вартову, когда тот позвонит. А то, что он позвонит, начслед не сомневался. Иначе не стал бы он сам приезжать к нему и просить помочь.

Вартов позвонил в конце рабочего дня.

— Есть что-нибудь? — спросил он.

— Опросил я Копчикову, — сказал начслед, — есть любопытный факт, она предполагает, что похищение могла организовать бывшая жена Морозова.

Вартов мысленно выругался. Он не первый год работал в следствии и понял, что происходит. Начслед ничего не делал, но запасся неким фактом, который он, во-первых, должен согласовать с Вартовым, а во-вторых, испросить разрешения проверить, ведь речь шла о жене Морозова, который был другом Вартова.

— А еще? — спросил Вартов.

— Все остальное гладко и непонятно, но радует одно: это похищение не для убийства. Его могли грохнуть сразу… да и то, что похитители не осмотрели квартиру и не убрали свидетеля, тоже подтверждает эту версию.

— Понятно, — ответил Вартов и сыграл в поддавки, — нужна ли какая помощь?

— Мне бы не хотелось работать с женой Морозова, — ухватился за крючок начслед, — сами понимаете, муж и жена — одна сатана. Вдруг это какие-то внутренние разборки, греха потом не оберешься.

— Логично, — ответил Вартов, — я сделаю это сам.

Положив трубку на рычаг, Вартов, однако, не бросился вызванивать жену Морозова, а позвонил Копчиковой.

— Ты где?

— Сижу в его квартире.

— Я сейчас подъеду.

Но подъехать сразу не удалось. Его вызвал на совещание шеф. И когда Вартов добрался до квартиры Морозова, было уже начало девятого.

Вартов не стал звонить в дверь, а позвонил Елене по телефону и попросил открыть ему.

Елена долго смотрела в глазок, только потом открыла дверь.

— Ну, что, — спросил ее Вартов, — есть какие-либо новости?

— Я думала, ты мне скажешь последние новости.

— Скажу, непременно скажу, — ответил Вартов, — но прежде скажи мне, какого хрена ты переводишь стрелки на Анастасию?

— Какую Анастасию?

— А то ты не знаешь?

— А, так меня следователь спрашивал: кто ему мог угрожать или кто его мог похитить?

— И ты не нашла ничего лучшего, чем сориентировать его на негодный объект. Так?

— При чем тут негодный объект?

— При том, — стал додумывать на ходу Вартов, — при том, что он целый день работал не в том направлении. И благодаря твоим фантазиям мы ни на йоту не продвинулись в поисках Морозова.

— Но я думала…

— Сомневаюсь, что ты могла думать, налей мне чаю. А я пока подумаю.

Пока Елена грела воду, заваривала чай, Вартов сидел в кресле, закрыв глаза и «думал». На самом деле он кемарил и, только когда Елена тронула его за плечо, очнулся.

Впрочем, слово «тронула» тут неуместно, она осторожно погладила его по плечу.

— Готово, — сказала она, — мне присутствовать при чаепитии?

— Да, — ответил Вартов, — оно же будет и допросом.

Елена знала его привычку пить по-восточному. То есть не наливать полную чашку чая, а наливать по чуть-чуть. Поэтому поставила перед ним пустую чашку.

Вартов плеснул себе первую порцию, дождался, пока она остынет, и только поднес чашку ко рту… как раздался звонок в дверь.

* * *

— Здесь все как в анекдоте про товарища майора, — сказал Налыгов, закончив трапезу.

— Про какого майора?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Погоняло (жаргон) — кличка.

2

Чалился (жаргон) — отбывал срок по уголовной статье.