Закон сохранения. Книга 1 трилогии «Связь времен»

Сергей Тарадин

Прочесть такую книгу – как прожить еще одну жизнь. Что-то узнать, чему-то научиться, где-то посмеяться, а где-то и не сдержать слез. Кто постарше – вспомнит былое, кто помоложе – задумается о грядущем.В книге много интересных малоизвестных фактов, но читается она легко и нескучно. Эти истории случились в реальной жизни, даже самые невероятные. И, конечно, любовь пронизывает все повествование…Книга станет хорошим спутником на отдыхе. Может читаться как отдельная повесть, но продолжение будет.

ГЛАВА 1. ЛЕС

–…А главное, внучок, всегда старайся сразу отличить: что идет от Бога, а что — от лукавого.

— Как же я это отличу, бабушка?

— Да дело-то нехитрое. Господь поведет тебя вперед, а лукавый — по кругу. Господь даст жажду утолимую, а лукавый — неутолимую. Господь позовет радоваться миру и свету, а лукавый потащит в суету и потемки.

— А какая это жажда — неутолимая?

— Та, которую унять невозможно. Вот, к примеру, захотел ты пить, зачерпнул воды из криницы, попил — и все, ушла жажда. Потому что эта жажда — утолимая. Она от Бога. Он, если дает нам желания, то дает и возможность их исполнить. Нужен нам воздух — смотри: он всюду! Дыши, сколько хочешь! Нужна вода — так она и с неба льется, и ключами бьет, и под землей есть — только не поленись колодец выкопать. Если каждому человеку положена пара — то разделил Господь людей на мужчин и женщин не один к десяти, а поровну, чтобы всяк мог себе половинку найти, даже самый невзрачный. Только отыщи ее и угомонись, не засматривайся на других, не поддавайся соблазну, а то так и будешь маяться, перебирать. И все будет казаться, что вон та, другая, лучше! А такая жажда — уже неутолимая. Она от лукавого.

Или, к примеру, погонится человек за деньгами да властью — и чем больше их у него есть, тем больше ему надо. Все хочется еще и еще. Тоже неутолимая жажда. Мне когда-то один батюшка в церкви рассказывал — он, до того, как к Богу пришел, картежником был.

— Картежником?

— Ну да. Ты же знаешь, как в карты играют? Обычно это делают просто так, для развлечения. А некоторые люди играют на деньги. И вот этот батюшка рассказывал. Когда, говорит, проиграешь, обидно игру бросать, отквитаться хочется, это понятно. Но когда выиграешь — вроде бы радость должна быть! А ее нет! Потому что думаешь: эх, а вот если бы раньше не продул, тогда бы вон сколько уже было! И еще обидней становится. И думаешь: ну уж впредь-то не ошибусь! Впредь-то хапну всё! И бросаешься играть еще запальчивей. И не можешь остановиться, пока не проиграешься в пух и прах. А тогда и жизнь не мила становится, вот до чего грех доводит! От такой жажды бежать надо сразу, пока она тебя не затянула. И Бога просить, чтобы уберег. Потому что в одиночку можно и не совладать. Есть в жизни вещи, которых не стыдно бояться. И просить Бога о помощи тоже не стыдно. Стыдно затаиться, замкнуться. Ты вот, когда не знаешь, как поступить, у кого спрашиваешь? У мамы, у папы, у меня. Мы тебе как раз Богом и даны, чтобы в жизнь тебя ввести, от бед охранить. А мне у кого спрашивать? У меня папы и мамы давно уже нет. Остался только Господь. И если я от него таиться начну, то, во-первых, его обижу. Это как если бы ты совсем перестал разговаривать с папой и мамой или все время врал им. А они тебя любят, волнуются, доверяют. Разве можно любовь их обманывать? Вот представь, пошел бы ты в лес сам, без взрослых. Что бы было? Заблудился бы и попал в лапы зверям. Так и человек без Господа пропадает… Ну, вот мы и пришли.

За поворотом лесной дороги открылась широкая поляна, на которой длинными полосами лежали валки скошенной травы. В горячем неподвижном воздухе густо растекался аромат множества срезанных соцветий, и шмели гудели над ними, спеша разобрать оставшийся нектар.

— Нам надо сегодня сгрести все это сено и сложить в копны. Назавтра я договорилась с трактористом — отвезем все на кордон. Давай, помогай. Собирай своими грабельками все, что не захвачу. Хорошо?

— Хорошо.

— Бабушка, а как это, ты говоришь, Бог и лукавый меня позовут? Ты что, прямо слышишь, как они разговаривают?

— Голос Господень — он звучит в каждом из нас. Только, внучок, один человек к нему прислушивается, а другой — обманывает себя, дурачком глухим прикидывается. Чтоб грехи свои оправдать. Не знал, дескать. А лукавого мы, может, и рады бы не слышать, да уж очень он умеет подсоветовать под руку!

— А почему Бог такой строгий — грехи не прощает?

— Да разве ж он строгий? Смотри, сколько с нами возится! А мы все никак в толк не возьмем: что можно, а чего нельзя. Господь, небось, больше нашего переживает, когда мы лукавому в ловушку попадаемся. Уфф! Заговорил ты меня.

Бабушка прервала работу, приставила вилы к свежей копне, перевязала поудобнее косынку на голове и с улыбкой посмотрела, как внук старательно сгребает в кучку просыпанное сено.

— Па́рит сегодня. К дождю. Надо успеть, а то в валках — вымокнет и запреет.

— А Бог — он все-все может?

— Конечно.

— Почему же он тогда лукавого не истребит? Мы бы тогда ни в какие ловушки и не попадались!

— Как я думаю, лукавый, хотя его и называют врагом рода человеческого, он нам совсем не враг. Вот мама твоя в институте училась, так у них там профессор на лекциях расскажет свою науку, а чтоб закрепить знание — это уже помощник у него есть. Он на практических занятиях задачки всякие решать заставляет. Вот, я думаю, лукавый у Господа — тоже навроде такого помощника.

— Так получается — что? Бог и лукавый — заодно?

— Конечно. Господу ведь только дунуть — и нет лукавого. А не делает он этого.

— Почему же лукавого врагом назвали?

— Так ведь не всем же нравится над задачками голову-то ломать!

— А что ты там говорила про какие-то потемки и суету?

— Ну вот посмотри, как красиво у нас в лесу. Как солнышко сквозь листики проглядывает, как поляны светом заливает! Утром рассветает — каждая травинка, каждая букашка, каждая птичка свету радуются! А в городе? Там же главная жизнь только после ухода солнца и начинается. Суетятся, кублятся при своем электричестве. Думают: если вместе, скопом, так ничто не грешно. И если паясничать друг перед другом, так и одиночества нет…

— Ты бы в городе не хотела жить?

— Нет, что ты! Я, сколько там бывала, всегда оттуда бегом бежала.

— Бабушка, а вот ты все в лесу да в лесу. Все работаешь да работаешь. Тебе не скучно?

— Чего ж тут скучать? Дел-то, сам видишь, сколько!

— Ну а вот — не хотелось бы поехать куда-нибудь далеко-далеко, посмотреть на что-нибудь интересное?

— А мне, внучок, на чужое смотреть неинтересно. Мне любопытно на свое поглядеть: как оно растет, как на заботу мою откликается…

Дом стоял на косогоре, и с одной стороны в него можно было войти, перешагнув маленькую ступеньку, а с другой — к его второму входу — приходилось подниматься по длинной деревянной лестнице. Высушенная и выбеленная солнцем, она скрипела и раскачивалась при каждом шаге.

Кончалась лестница маленьким крылечком с перилами, и с этого крылечка было видно далеко-далеко. И, насколько хватало глаз, повсюду был лес. Он спускался в балки, поднимался на пригорки и, подернутый голубоватой дымкой, уходил вдаль.

Во всей округе дом был единственным жилищем. Называли его «лесничий кордон», хотя никакого лесника тут давно уже не было, а жили в доме два человека: пожилая женщина с длинными седыми волосами, туго увязанными под косынкой — не полная, но и не сухонькая, а крепкая, привыкшая к тяжелому труду, с упрямым взглядом серых глаз и запоминающимся узким прямым носом над обычно плотно сжатыми, до глубоких вертикальных морщинок, губами, и мальчик — худенький, с умными темными глазами, тонкими чертами лица, нежной чистой кожей и светлыми кудряшками волос, которые летом выгорали на солнце до почти белого цвета. Бабушка и внук.

Кроме нечастых поездок на рынок, связи с внешним миром почти не было, и обитатели кордона жили своим укладом, вставая с рассветом, ложась с закатом и проводя день в заботах о хозяйстве.

Заслышав поутру нестройный перезвон, мальчик перебирался по большой взрослой кровати поближе к окошку, сонно подтягивая за собой одеяло, и смотрел, как в рассветном сумраке бабушка поднимает коров, спавших летом не в хлеву, а прямо здесь, рядом с домом. Тускло отсвечивали латунью качающиеся под коровьими шеями пушечные гильзы, внутри которых на проволочках болтались и подренькивали ржавые гайки. Звались такие колокольчики «балабоны». По их перезвону вечером бабушка, чутко прислушиваясь, отыскивала буренок, куда бы те ни забредали за день.

Вставая, коровы подходили совсем близко к окну, потому что прямо под ним лежал гладкий, темноватый, похожий на огромную изюмину кусок каменной соли, «лизунец», и буренки по очереди проходились по нему своими шершавыми языками, размашисто мотая рогатыми головами.

Покончив с первыми ранними делами, бабушка и внук завтракали — на воздухе, за выскобленным деревянным столом, между малинником и большой белой русской печью.

Потом ехали за свежей водой. Пасшегося на поляне коня распутывали и запрягали в бричку, на которую ставили две-три алюминиевые фляги с крышками на защелках. Мальчик украдкой давал коню припасенный с завтрака ломоть белого домашнего хлеба, густо присыпанный солью. Конь жадно хватал его с ладони шершавыми губами, показывая огромные желтоватые зубы.

Криница была совсем близко, в балке, и к ней за несколько минут можно было сбежать, перепрыгивая с корня на корень, по круто уходящей вниз тропке, но бричкой приходилось далеко объезжать по просеке. Когда между стволами показывались сруб и высоченный журавль, мальчик брал ведро и спрыгивал с брички. Здесь все дышало влагой, и мокрая трава приятно холодила босые ноги.

Подцепив ведро к журавлю, мальчик перегибался через сруб и смотрел на воду. До нее можно было дотянуться рукой — так она была близко.

Через несколько лет какой-то турист уронит в нее мыло, и криница, замутившись, умрет навсегда. Вроде бы ерунда — кусок мыла! Но что-то случится там, в глубине, в скрытом от глаз переплетении подземных ключей, и зальет криницу мутноватая, с зеленцой, горькая на вкус вода. И даже мучимый жаждой путник, зачерпнув ее, выплюнет с отвращением и пойдет дальше в поисках другого колодца.

Но сейчас вода была кристально чистая, почти невидимая. И бревна сруба уходили в ней далеко вглубь, растворяясь в темноте. Дно у криницы не просматривалось даже в полдень. Ее так и звали — глубокая. Когда ведро разбивало зеркало нетронутой спящей воды, по срубу разлетались яркие зайчики и с бревен испуганно вспархивала стайка разноцветных бабочек.

В обратный путь, в гору, конь шел неторопливо и сосредоточенно. Проходя мимо маленькой, в четыре улья, пасеки, он заметно нервничал: прядал ушами и недовольно подергивал головой. Боялся пчел.

У кордона повозка распугивала кур, которые гуляли свободно и сами находили себе пропитание. Став на одну лапку, они второй деловито чиркали по земле, поглядывая при этом по сторонам, а потом склонялись и с интересом изучали результат раскопок — то корешок аппетитный вывернется, то испуганный жучок выскочит, то покажется кончик вкуснейшего жирного червяка.

Даже летом раз в день птицу все-таки подкармливали, чаще пшеном, и, завидев мальчика с глубокой миской, которой он черпал из мешка в чулане, куры стремглав сбегались, отталкивая и сбивая с ног друг друга. Поклевав пшена, они пили воду, смешно запрокидывая головы. Поилкой служила старая покрышка от тракторного колеса, разрезанная вдоль.

Бабушка тем временем управлялась с кормежкой свиней, и пора было идти на огород, который находился рядом с криницей, в той же балке. Аккуратно огороженный плетнем, это был маленький оазис строгого порядка среди буйства перепутавшихся кустарников, обвитых диким хмелем. В углу огорода виднелась копанка — попросту яма, до краев наполненная подземным ключом. Вода здесь была совсем не та, что в кринице, — черная. Для питья она не годилась, только на полив. Копанку вплотную окружала густая высокая трава без стеблей с длинными тонкими листьями: из нее делали щетки для побелки. Издали чудилось, будто черная гладь воды на самом деле твердая, как стекло или полированный камень, и будто кто-то вдавил ее в голубовато-зеленую подушку травы. Внука так и тянуло к этой загадочной непроглядной копанке, и бабушка, боясь, как бы он туда не упал, напугала его водяным, который-де там обитает. С тех пор мальчик обходил это место, опасливо посматривая на черную гладь: того и гляди, вздуется копанка пузырем и выпустит из себя этого жуткого водяного.

Но сама бабушка, невзирая на страшную опасность, смело зачерпывала темную воду оцинкованными ведрами, наполняя заодно и лейку внука. Огородники расходились по ровным грядкам и не торопясь тщательно поливали каждое растение.

Сняв с куста огромный, запотевший в прохладе помидор с красной шелковистой кожицей — такой тяжелый, такой ароматный, — бабушка каждый раз заново удивлялась:

— Смотри, внучок, что земля дает! Вот, казалось бы: она же черная, несъедобная, — и где там в ней прячется этот цвет, этот вкус?

И в ее серых глазах, многое повидавших, зажигался детский, девчоночий восторг.

К полудню возвращались домой. Бабушка после обеда ложилась на кушетку вздремнуть, а мальчик тихонько выходил из дома и, обойдя его, взбирался по скрипучей лестнице. Проскользнув в дверь, он проникал в восточную половину дома. Она была нежилой — две пустые солнечные комнаты и полутемная кладовка, в которой хранился пасечный инвентарь: вощина, рамки, медогонка и дымарь с потертым кожаным мехом. Смешение ароматов старого дерева, воска, меда и сушеных трав создавало ощущение чего-то необычного, старинного и таинственного. Подпадая под чары этого ощущения, мальчик мастерил из воска маленькую свечу, поджигал фитилек и, присев рядышком, долго, неотрывно глядел на золотое с голубой сердцевинкой пламя. Он не знал заученных молитв, и его задумчивость не была молитвой. Это был обычный разговор с Богом. А иногда они просто молчали вместе. О чем? А кто вспомнит, о чем вообще он надолго задумывался в неполные шесть лет?

Оклик бабушки выводил внука из оцепенения, и мальчик спешил во двор. Надо было слазить в погреб, напоить козу, сходить в курятник за свежими яйцами, сбегать за песком для посыпки двора и много чего еще сделать за длинный-предлинный летний день.

Погреб снаружи выглядел просто как квадратная дверка, лежащая на земле, среди травы. Приоткрыв ее и подперев палкой, нужно было спуститься по приставной лестнице. После солнцепека тут сразу обдавало холодом. Когда глаза отвыкали от света, в полумраке проступали обвязанные марлей ведра с молоком, приготовленным для перегонки, сливки в стеклянных баллонах и завернутые в белую материю куски свежего масла. Погреб этот выкопали несколько лет назад. Раньше был другой, чуть подальше, но в тот попал метеорит, и теперь на его месте была огромная воронка. Бабушка не знала слова «метеорит» и объясняла внуку, что это с неба упал чертов палец. Подойдя к краю воронки, мальчик подолгу всматривался в ее центр: не виднеется ли хоть чуть-чуть этот палец? Какой он там? Наверное, большой, как булыжник, все еще раскаленно-красный и с кривым острым когтем.

Песок брали примерно в полукилометре от кордона. Там большой пологий холм круто обрывался, и в нижней части обрыва была маленькая пещера, дно которой состояло из чистого, словно просеянного песка. Над обрывом росла дикая яблонька — «кислица», и яблоки, падая, скатывались на песчаное дно пещеры, которая в жаркие июльские дни разогревалась солнцем, как большая духовка, и пекла эти яблоки, придавая им необычайный вкус и аромат.

Дикие обитатели леса не особо тревожили кордон. К кринице, правда, частенько приходили лоси и кабаны, но, почуяв приближение человека, исчезали, и лишь множество следов возле лужи в тенистой низинке говорило об их присутствии. Одни только лисы все время стремились подобраться к кордону, привлекаемые курятником. Стоило Волчку, небольшому беспородному псу, зазеваться, как у несушек поднимался страшный переполох. Мальчик бросался туда, крича: «Бабушка, лиса!» — но успеть было невозможно. На бегу мальчик видел, как рыжая молния проскакивала от двери курятника к лесу, и дорожка из перьев оставалась последним напоминанием о какой-нибудь курочке или петушке.

Молоко перегоняли сепаратором. Это, наверное, было самое сложное устройство в доме. Сорок три конуса из тонкой нержавейки, тщательно вымытые и обданные кипятком, сушились на столе, накрытые марлей — а то, не дай бог, муха сядет! Подготавливая сепаратор к работе, мальчик нанизывал конусы один за другим на стальной штырь. Очень важно было соблюсти последовательность номеров, отштампованных на тонкой нержавейке, — иначе сливки не получатся. Накрыв конусы тяжелым литым кожухом, мальчик звал бабушку, и они вместе туго закручивали гайку наверху. Получившаяся массивная деталь именовалась баклушей и была главной частью сепаратора. Вливаясь в крутящуюся внутри сепаратора баклушу, молоко разделялось в ней на сливки и перегон, стекавшие по специальным желобкам по разные стороны сепаратора. Чем быстрее крутишь ручку, тем сливки становятся гуще и жирнее, а перегон приобретает водянистую прозрачность.

Когда вечернее солнце касалось далеких деревьев и, будто проколотое, огненными ручьями проливалось в их кроны, приходило время пригонять и доить коров и козу, путать коня.

Ужинали уже почти в полной темноте. Лампу попусту не зажигали: чего керосин зря переводить. Захочешь есть — небось в ухо кусок не понесешь.

И слышно было, как вздыхают коровы, как коза ударяет рогом в загородку, а прямо над головой, в остывающем от заката небе, одна за другой зависали яркие близкие звезды.

— Бабушка, правда звезды — как будто дождик начал падать и заснул!

Ночь была сказкой. На полянах в траве зажигались россыпи светляков, и где-то совсем рядом в непроглядной лесной тьме громко вскрикивала птица, четко произнося человеческим голосом, грустно и протяжно:

— Сплю… сплю…

— Слышишь? — спрашивала бабушка. — Птица говорит, что она уже спит. Значит, и нам пора.

Эту птицу так и звали — сплюшка. Мальчик никогда ее не видел. А услышать можно было только после сумерек.

В лунную ночь особенно не хотелось уходить в темный дом. Было видно, как низины затягивает туманом. Призрачной рекой вливался он в балки, растекался на уровне человеческого роста и серебристо отсвечивал. Иногда в стену дома ударялся с лёта большой жук. Мальчик подбирал его, и тот, зажатый в ладошке, щекотно упирался в нее лапками и, казалось, обиженно сопел.

Через двенадцать лет к кордону подойдет темноволосый парень с рюкзаком. Он постоит немного возле единственной еще не рухнувшей стены, присядет на корточки, задумчиво потрогает кусок штукатурки, влипший в посеревшую от дождей дранку. Потом встанет, окинет округу долгим взглядом, сожмет губы, развернется и быстро зашагает назад, не оглядываясь.

Но за пять лет до этого он напишет:

В лесу, где вечерняя птица

Звезду задевает крылом,

Свой век коротала криница

С влюбленным в нее журавлем.

И, к ней не пускаемый грузом,

Стонал он, бедняжка, и сох,

Похож, недвижимый и грустный,

На стрелки стоящих часов.

Но счастье — такая уж штука:

Хоть чуть — да у каждого есть.

Под россыпь подковного стука

Лесник наезжал в этот лес.

Бидарку оставив поодаль,

С собою ведерко он брал,

И в светлую-светлую воду

Криницу журавль целовал.

И жизнь не напрасной казалась,

И не было места беде,

И солнце ромашкой качалось

На светлой, как небо, воде.