За рекой Гозан

Сергей Суханов, 2020

Что общего может быть у простого иудея и будущего правителя Кушанской империи, завоевавшего в первом веке нашей эры Хорезм, Афганистан и Северную Индию? Молодость, бесстрашие, желание добиться цели наперекор жестоким обстоятельствам. Кушан – политический заложник в столице врагов, его задача – выжить. Но именно здесь он встречает любовь. Иудею предстоит найти реликвии Иерусалимского храма; ключ к разгадке тайны у него в руках. Отряд единомышленников отправляется на поиски сокровищ. Впереди непроходимые ущелья, бурные реки, узкие караванные тропы. Товарищи гибнут один за другим, но заветная цель все ближе. Читатель узнает, как выглядело в то время жилище горцев, каким богам молились эллины Бактры, чем горожане занимались на празднике в честь Афродиты. А в конце романа его ждет сюрприз, если, конечно, он умеет читать между строк.

Глава 2

Бактриана, 113-й год Кушанской эры, месяц Аша-Вахишта^[49]

1

Куджула сидел на ковре, облокотившись спиной на одну из четырех деревянных колонн, которые поддерживали крышу ойкоса^[50]. Из прямоугольного отверстия бил солнечный свет, освещая кушана и его собеседника.

Напротив расположился молодой иудей со спутанными вьющимися волосами, по виду ровесник хозяина. Худое изможденное лицо, а также темные круги под глазами говорили о том, что последнее время ему пришлось несладко.

Общались на греческом.

Между молодыми людьми стояло блюдо с миндалем и кувшин кумыса. Заметив, как жадно гость смотрит на орехи, Куджула сказал:

— Ешь… Если голоден, скажи. Я прикажу принести еще еды.

— Спасибо, друг, — ответил иудей приятным баритоном, — этого достаточно, ты очень добр ко мне.

Зачерпнув целую горсть орехов, он отправил ее в рот, энергично заработал челюстями. Куджула улыбнулся и рывком встал. Распахнув резные створки двери, вышел в коридор. До гостя еле слышно донеслось: «Принеси сыр, хлеб, холодное мясо… и еще кумыса».

Вскоре хозяин вернулся. Закрыв за собой дверь, уселся на старое место.

— Рассказывай, — обратился он к иудею.

— Что ты хочешь услышать?

— Мне все интересно знать: кто ты, откуда, где научился врачевать, как попал сюда. Чем больше расскажешь, тем меньше вопросов мне придется задавать. Я уже знаю, что тебя зовут Иешуа. Еще знаю, что ты здесь недавно, — это не трудно, твоя одежда выглядит так, словно тебя целый фарсах волочили по земле.

— Мы пришли несколько дней назад.

— Кто это — мы?

— Я и мои друзья из Хагматаны: Иона, Шаддай, Ицхак. С нами был еще Лаван, но он погиб… упал в реку… унесло течением.

— Из Парфии? — удивился Куджула. — А сюда-то зачем?

Иудей замялся, не зная, может ли он доверять хозяину, а врать не хотелось. Но тот все понял по выражению его лица и серьезно сказал:

— Говори не таясь, я тебя не сдам, даже если ты сделал что-то плохое. Когда придет время, твоим судьей станет Митра. За то, что ты спас Октара, я должен тебя озолотить, но у меня нет золота, я сам пленник. Так что отплатить могу только дружбой. Ну, вот еще орехами…

Теперь улыбнулся гость.

— Я уже сказал, что ты добр ко мне. Я это оценил. А насчет Митры не уверен, все-таки я иври.

Раздался стук в дверь, после чего в комнату вошел слуга с подносом и поставил его на ковер. Кушан подвинул поднос к иудею. Тот виновато улыбнулся, затем стал жадно запихивать куски мяса в рот, запивая кумысом.

Еще не закончив жевать, с полным ртом заговорил:

— Зимой на Вонона было покушение, его пытались отравить, но он выжил. В заговоре участвовали бехдины из храма Победного огня. Наш рофэ Ицхак был с ними дружен. Когда взяли эрбада Мирзу, Ицхак сказал, что нам лучше спрятаться… Ушли в горы, жили в шалаше, пока Вонон не сбежал в Армению. Тяжелое было время… Оставаться все равно было опасно, потому что Вонон пытался вернуть трон. И мы бежали в Александрию в Арии^[51], затем в Бактру. Шли три месяца с попутными караванами. Несколько раз нас пытались сделать рабами, но мы откупались. Во время переправы через Теджен погиб Лаван… Ицхак тоже плох, еле дышит, старый уже. О судьбе тех, кто остался в Хагматане, я ничего не знаю.

Иешуа замолчал и вытер рот тыльной стороной ладони, заставив себя не смотреть на еду.

— Вы были замешаны в отравлении? — нахмурившись, спросил Куджула.

— Нет, просто брали у бехдинов травы. Но во время облав иудеев хватают первыми.

— Почему ты не лечишь Ицхака?

— Я не всемогущ, его время пришло.

— Я видел, что ты сделал с Октаром. С такими увечьями не живут, когда его внесли в шатер, это был мешок с костями. Я думал, что он испустит дух, не приходя в сознание. А потом вдруг появился ты… Я даже не помню, кто тебя привел.

— Иудеи есть везде, — глубокомысленно изрек Иешуа. — А на бузкаши раздавали мясо…

— Как ты это делаешь? Одними руками…

— Не знаю… Само получается, нужно просто захотеть.

Он отрешенно потер ладони и, взглянув на кушана, изобразил подобие улыбки. Объяснять не имело смысла: его способности находятся за пределами человеческого понимания. Покопавшись в дорожной сумке, вынул холщовый мешочек, передал хозяину.

— Здесь молотые травы и коренья: марена, горечавка, дубовая кора, чертополох, золототысячник… Октара надо поить отваром, пока не встанет на ноги. И еще… пусть спит, не тревожь — во сне кости лучше срастаются.

Оба посмотрели в угол зала, где на циновках под одеялом спал кангюец.

— Мне пора, — сказал Иешуа.

— Нет, — уверенно заявил Куджула, — я тебя не отпущу.

Потом спохватился:

— Вернее… ты, конечно, можешь уйти, когда захочешь. Но сам подумай: у тебя с друзьями на руках больной старик, вы в чужом городе… Деньги-то хоть есть?

— Да, немного… Иудеи не чужие только в Палестине, мы привыкли. В Бактре есть община, нам выделили пустующий дом. Я плотник, Шаддай с Ионой каменщики — заработаем. Мне нужно идти.

Иешуа поднялся. Молодые люди обнялись.

С этого дня между ними установилась прочная дружба. По просьбе Куджулы иудею дали пропуск во дворец, и он заглядывал к другу по вечерам, когда был свободен от работы. Иногда Куджулу отпускали под присмотром стражника к Балху, чтобы искупать лошадей. Друзья плескались вместе с конями в прохладной коричневой воде, а потом сидели на песчаной отмели, греясь на солнце.

Иешуа рассказывал Куджуле о том, как оказался в Хагматане. О полном опасностей пути из Иерушалаима в Тадмор. О трудностях, с которыми каравану пришлось столкнуться в пустыне Эш-Шам. О древней величественной реке Евфрат и греческом городе Селевкия-на-Тигре.

Кушану казалось, будто он вместе с ним ходит по базару в Дамесеке, вдыхая сладковатый аромат благовоний и пряный запах специй. Или устало бредет по берегу Евфрата, слушая шелест рогоза и плеск воды. Вдыхает наполненный пылью горячий воздух пустыни, взбирается по горным откосам, отмахивается от полчищ саранчи среди скал…

История о том, как караван иудеев преследовали дэвы, показалась ему невероятной. С ним еще никогда не происходило ничего сверхъестественного, поэтому он недоверчиво слушал, как духи принимают человеческий облик, чтобы навредить жертве или даже погубить ее.

— Ну так что… эти дэвы — «шедим», как ты их называешь, — больше тебя не трогали?

— Ты знаешь, открыто они не появляются, но я часто чувствую их присутствие — как сырым ветром вдруг обдаст, аж мурашки по коже. Бывает, внутри будто струну натянули до предела, а из рук все валится. Я тогда начинаю молиться, и морок проходит. Иногда странный человек на улице покосится исподлобья, потом отвернется и уходит… Злое лицо торговки на базаре — вроде бы ничем не отличается от многих, но ты ощущаешь ее пристальный взгляд, кажется, она смотрит сквозь толпу только на тебя. Или вдруг острое чувство — нельзя поворачивать за угол. Остановишься — тут же в стену врезается колесо от арбы, и ты понимаешь: стоило сделать шаг, и все — увечье или смерть. Мне кажется, что гибель Лавана тоже не была случайной.

— Тебя кто-то предупреждает?

Иешуа досадливо сжал губы. Несмотря на доверительные отношения между ним и Куджулой, он еще не был готов открыть другу самое сокровенное: способность слышать голоса и разговаривать с ними. Еще помнилось озадаченное выражение на лице Эзры, молодого погонщика, когда Иешуа неосторожно проговорился. Это было в начале пути из Иерушалаима по Дороге горы в Дамесек. Тогда Иешуа был бесхитростным подростком, который не понимал: то, что для него является привычным и обыденным, другим может показаться странным, необъяснимым, пугающим. Теперь он молодой мужчина и знает, что есть вещи, о которых не должен знать никто, или почти никто. Врать другу он не хотел, а правду сейчас сказать не мог, поэтому пришлось уйти от ответа.

— Давай отложим этот разговор.

— Да ладно, — отмахнулся Куджула, — не хочешь рассказывать, не надо.

2

На второй день пути отряд Тахмуреса заночевал в предгорьях Паропамиса. Пока воины расседлывали лошадей, командир стоял по колено в ковыле, глядя на вставшую перед ним на дыбы землю. Он знал: чтобы пересечь эту горную страну, потребуется не меньше двух недель. А еще он знал, что истинное лицо гор — не такое. На границе со степью горы покорно стелются невысокими однообразными холмами, успокаивают ясным лазорево-голубым небом, пологими откосами, зеленым редколесьем…

Но стоит углубиться в эти обманчивые, предательские складки, оказаться на окруженной кручами тропе, как они покажут свою власть над беспечным путником. Зальют ливнями, завалят оползнями, заморозят холодом ледников.

На голом волнистом косогоре ютилась деревушка. Сакли без крыш, сложенные из разномастных кусков песчаника, жались друг к дружке, почти сливаясь с коричневыми скалами. Щели между камнями были грубо промазаны глиной. Лишь струйки дыма выдавали в нагромождении обломков жилище человека.

На закате Тахмурес взял с собой двух воинов и вскарабкался по оползню наверх. Раздался свист, после чего от ближайшей хижины навстречу метнулся бактриец с копьем в руке. Он явно следил за непрошеными гостями из темноты норы, не показываясь, пока те не вошли в деревню. Со всех сторон уже бежали соплеменники, держа наготове оружие — копья и длинные, похожие на сабли, ножи.

Кушан поднял руки в приветствии, открытые ладони говорили о мирных намерениях. Узнав, что чужаки ищут проводника, бактриец с заросшим до самых глаз лицом завел их в дом.

Обстановка жилища оказалась более чем скромной: сложенный из камней очаг, тростниковые курпачи^[52] на земляном полу, сверху шкуры, под которыми прячутся женщины и дети. Полки из связанных лыком жердей, забитые горшками и мисками, довершали убогое убранство. Лачуга топилась по-черному, поэтому едкий дым кизяка, не успевая вылететь через отверстие в крыше, резал глаза.

В саклю набились мужчины в коричневых тарбанах^[53]. Все вместе, и кушаны, и бактрийцы, расселись на циновках возле очага. Только между костром и ближней стеной никто не сидел — там было место духов клана. Из темноты на гостей неподвижным свирепым взглядом уставился деревянный истукан с измазанным жиром лицом. Его раскрашенные глаза казались живыми.

— Вы кто? — спросил хозяин на странном, но понятном языке.

То, что горцы доверили ему вести переговоры с гостями, свидетельствовало о его высоком положении в общине. Скорее всего, он являлся джастом — старостой селения. — Посольство Герая, — ответил Тахмурес.

Фарсиваны одобрительно зашумели, закивали головами. Джаст собрал бороду в кулак и задумался.

Затем изрек:

— Герай враг Гондофара, а значит, друг оракзаям. Наши предки тоже когда-то пришли сюда из Таримской долины, спасаясь от хунну. Мы проведем вас в Капишу^[54]. Правда, пора сейчас неподходящая — в горах еще сезон дождей, так что нужно хотя бы дождаться полной луны.

— Времени нет. Неужели никак не пройти перевалы?

— Не знаю… — горец тяжело вздохнул. — Можно, но очень опасно. Я за вашу жизнь не дам и обола^[55].

«Цену набивает», — догадался Тахмурес.

Он посмотрел на спутников. Те сосредоточенно молчали, хмурились, но никто не возражал командиру.

— Надо идти, сердцем чую… Гондофар так просто не отпустит. Вот, возьмите, это плата за помощь.

Кушан бросил на циновку кошель. Глухо звякнули золотые персидские дарики…

На рассвете отряд вышел в путь.

Дорогу взялся показывать сам староста, назвавшийся Мадием. Перед выходом он поставил условие — останавливаться на ночевку кушаны будут только тогда, когда скажет он.

Сначала предстояло пройти до конца долины, которая, словно лезвие ножа, врезалась в горный массив, а острием упиралась в поперечную гряду. Позади осталась плодородная Бактрийская равнина: поля хлопчатника, бахчи с дынями и арбузами, абрикосовые сады, миндальные рощи.

Вокруг высились холмы Паропамиса, безжизненные, коричневые, кое-где у самых верхушек еще покрытые белыми пятнами снега. Каменистые откосы были испещрены поросшими мятликом и полынью кочками, между которыми торчали редкие стебли осоки, будто выросшие здесь по недоразумению. По светло-бурым осыпям, цепляясь за малейшую неровность, карабкались кусты терескена.

Долина резко закончилась у отвесной стены.

Вскоре отряд вошел в узкое ущелье. Свет померк, воздух сделался сырым, словно люди спустились в склеп. Всадники двигались по узкой тропинке вдоль шумевшей на дне теснины темно-свинцовой речки.

Вокруг вздымались вертикальные кручи, расположенные настолько близко друг к другу, что проход сузился до двадцати локтей. Казалось, еще немного, и стены сдвинутся, ловушка захлопнется, раздавив крошечных людей вместе с лошадьми каменными створками вечности.

Ни травинки, ни кустика на гладких безжизненных откосах — лишь холодная, иссеченная трещинами твердь. Кушанам, выросшим среди бескрайнего степного простора, стало не по себе в мрачном колодце. Над головой завывал попавший в западню восточный ветер.

«Надо привыкать ко всему, — подумал Тахмурес, — горы теперь надолго станут моим домом».

Постепенно стены ущелья разошлись.

Проглянуло солнце, но отряд проехал еще не меньше десяти плетров^[56], прежде чем вновь оказался на открытом пространстве. Гора разжала смертоносные челюсти, выпустив людей из своих недр.

Дорога серпантином спустилась в долину. Громадный хребет слева плавно изгибался, в то время как невысокая гряда справа резко ушла в сторону. Теперь кушаны двигались по узкому распадку в окружении сопок с крутыми склонами, словно по туннелю.

Глаз радовало ясеневое редколесье, сменяющееся березовыми рощицами. Впереди ехал Мадий, за ним Тахмурес и остальные воины. В ясном безоблачном небе сарыч гонялся за пернатой мелочью. Над дорогой разнесся его протяжный крик, похожий на мяуканье кошки, и, отраженный от скал, заметался по ущелью.

— Сам Имра указывает нам путь, — довольно заявил оракзай, провожая птицу взглядом.

Тропинка вилась среди россыпи камней, между глыбами с острыми неровными краями, обходила поросшие мхом валуны. Часто приходилось обходить завалы из коряг вперемешку с грязью и щебнем, оставленные недавним селем.

Отряд вошел в балку, и перед глазами путников возникла новая гряда, еще выше первой — казалось, она поднимается над головами до самого неба. Вскоре путь преградил поперечный кряж, острый, как зазубрина дротика. Пришлось его обходить, зато дальше открывалась широкая долина.

Тахмурес решил сделать привал.

— Что это за место? — спросил он проводника.

— Ущелье Саманган. Эллины называют его Македонским. Когда-то здесь прошла армия Искандара-Подшо. Мы и дальше пойдем его путем до самой Капишы. Или тебе больше нравится греческое название — Александрия Кавказская?

— Мне все равно, — ответил кушан, потом недоверчиво спросил: — Целая армия?

— Ну да. Говорят, он тогда направлялся в Хиндустан^[57]. Вся дорога была усеяна трупами эллинов.

Тахмурес удивленно вскинул брови.

Оракзай объяснил:

— Дичи здесь мало, потому что нет травы — одна глина да камни. На перевалах попадаются архары, так их из лука не достать. Абрикосовые и тутовые деревья в горах не растут, собрать можно только фисташки и сосновые семена, ими не наешься. Говорят, солдаты тащили груз на себе, потому что по дороге съели всех вьючных животных. Причем в сыром виде — где столько дров возьмешь? Лечились сильфием, он тут растет в изобилии. Хотя здешний сорт и вонючий, но от колик в животе спасает. Многие погибли из-за непогоды и переутомления… Как у вас с провиантом?

— Есть вяленое мясо, сушеный инжир… Дичь попробуем добыть. Мы не армия, прокормимся. Что у вас тут еще водится?

— Ну, в долинах встречаются кабаны, может, и олень попадется… Из птиц — гуси, улары… Но дожди скоро закончатся, так что гуси улетят к Амударье. Улары высоту любят, гнездятся на скалах… Добыть улара непросто.

— А хищники?

— Медведи. Есть и рысь. С вершин может спуститься снежный барс. Но лучше нам их не встречать, а то неизвестно, кто кем пообедает. Бывает, дэвы принимают облик хищников и специально приходят к караванам, чтобы навредить.

— Дэвы? — переспросил кушан. — В наших степях их полно… не знал, что они в горах живут.

— А как же, — с готовностью принялся объяснять Мадий. — К примеру, юши и их жены — вечи. Юши когда-то боролись с богами за власть, но проиграли. Они огромные и с ног до головы покрыты лесом. А во время непогоды ревут вместе с бурей. Обвалы в горах, сели, проливные ливни… это их рук дело. Вот, например, ты идешь по тропе, смотришь — скала, похожая на человека, или просто красная. Так вот, это юш и есть. Он специально окаменел, чтобы тебе на глаза не попадаться. А ты не будь дураком — не садись: возле таких скал надо быть особенно осторожным, не ровен час лавина сорвется или наступишь на присыпанную снегом трещину. Под ноги надо внимательно смотреть, потому как ступню в таком месте подвернуть — раз плюнуть. Кто тебя потом с гор спускать будет? Так и пропадешь… Если увидишь на склоне незнакомого охотника с луком и стрелами… такого ветхого, неуклюжего, словно древнего… лучше не подходить — это юш. Они выращивают просо на террасах высоко в горах, так что, коль встретил неопознанную делянку, — не лезь туда, пожалеешь… Вечи считаются ведьмами ущелий. Это такие мрази, что запросто могут коню подсунуть камень под копыто, чтобы он оступился. Или ты сел за валун, хочешь костер разжечь, а она из-за скалы — как дунет на огонь, он и погаснет… Или скинет тебе охапку снега за шиворот. А сама смеется, пляшет неподалеку — так и вьется, качается из стороны в сторону, словно маленький вихрь… Но мы-то знаем: ведьма!

Тахмурес смотрел на оракзая с непроницаемым лицом, но внутри росло недоверие к его словам.

«Чего он меня духами пугает? — думал он. — Если в каждом внезапном порыве ветра видеть происки храфстр, то всю жизнь придется провести в позе молящегося египтянина. Как будто у дэвов нет других забот, кроме как мешаться под ногами путников и разбрасывать камни на дороге. Ну, положил в костер ветку можжевельника, вылил в реку миску молока — и хватит, духам этого вполне достаточно, можешь смело заниматься своими делами. Мы в степях так живем, и ничего…»

Проводник продолжал описывать нелюдей, не замечая озорных искорок в глазах кушана.

— Бывает, идет пастух с маленьким стадом по едва заметной тропке. Козы завернули за скалу, и вдруг — тихо, пастух огибает валун, а коз нигде нет. Он подползает к обрыву, смотрит вниз, а на берегу реки точки черные — это, значит, его козы сорвались… Только они не сами упали, их вечи столкнули… Я вот, например, всегда змей убиваю, потому что знаю, что это вечи. Если на пути попадется мертвый человек с дыркой в голове — точно дэв. Через дырку душа дэва покидает тело. Только не вздумай труп ударить, иначе сразу оживет. Тогда ты пропал, он тебя сожрет! Рубить его бесполезно, из каждого куска вырастает новый дэв. Спасешься, лишь выстрелив в него стрелой, измазанной собственными испражнениями. Если, конечно, успеешь их добыть…

Тут Тахмурес не удержался — ухмыльнулся, неожиданный поворот в рассказе оракзая его развеселил. Мадий расхохотался, довольный тем, что все-таки пробил чужака хоть на какое-то переживание.

— Да уж, — согласился кушан, усмешка так и не сползла с губ. — У вас тут не соскучишься.

Потом решил подыграть:

— Так что, с духами гор бесполезно бороться?

— Ну, почему? Можно их задобрить. Например, чтобы феи просяных и пшеничных полей не вытаптывали посевы, мы им жертвы приносим: на делянке разжигаем костер из можжевельника, бросаем в него топленое масло, хлеб… еще заклинания произносим. Вечи любят, когда для них козлят режут, тогда они селению помогают. Если возле дерева, на котором живет лесной дух, оставить какую-нибудь вещь, ее никто не украдет. Надо не забыть его за это отблагодарить…

Тахмурес, которому надоело слушать байки про местную нечисть, огляделся и со знанием дела заметил:

— Хорошее место для засады.

— Это ты верно подметил, — согласился Мадий. — Мы тут частенько подкарауливаем караваны.

— Так вы разбойники? — придав голосу показную строгость, спросил Тахмурес.

— Нет, — поморщился бактриец, — никого не убиваем, просто скатываем сверху валуны или пальнем пару раз из лука, чтобы нас заметили. Купцы сами останавливаются, поднимают руки и приглашают на переговоры. Они ведь не знают, что нас мало… Тем и живем.

— Значит, нам повезло, что заплатили за проход? — теперь уже с притворным испугом спросил кушан, пряча улыбку в усах.

Мадий оценил шутку.

— А то! Сейчас бы твоих людей рвали грифы.

Оба рассмеялись.

— Но ты учти, — оракзай посерьезнел, — впереди много перевалов, и каждый охраняется каким-нибудь племенем. Денег-то хватит всем платить? Или будешь с боем прорываться?

— Там посмотрим, — Тахмурес сделал вид, что занят заточкой лезвия топора о камень.

«Ох, и фрукт этот горец! — подумал он. — Надо быть с ним повнимательнее».

3

Гермей поправлялся на глазах.

Наконец настал день, когда он смог самостоятельно выйти в сад, опираясь на палку из тисового дерева. Ему показалось, что за те две недели, что он вынужденно просидел дома, мир успел измениться. Фисташки и миндаль все еще цвели: нежно-розовые и белые купола крон колыхались на ветру, наполняя воздух сводящим с ума ароматом. Небо стало выше и прозрачнее — до звона в ушах, горы словно отодвинулись дальше, а оштукатуренные стены построек сияли на полуденном солнце неестественной пронзительной белизной.

Он ждал Куджулу, которому отец послал приглашение на второй завтрак. Оба ойкета^[58] суетились во дворе: расстелили ковры, набросали на них подушки и теперь расставляли блюда с едой. Из сада доносились смех и звонкие девичьи голоса — сестры затеяли игру в кольцо.

Гермей спустился по широким ступеням, осторожно переставляя затянутую в лубок ногу. Бассарей, семейный врач, держался на шаг сзади, готовый поддержать юношу, если тот оступится. Он был против того, чтобы его подопечный нагружал стопу, но тот твердо заявил — встану, и точка!

Послышался голос отца. Деимах вышел из портика, придерживая кушана за локоть, при этом что-то ему рассказывая. Он был явно в хорошем настроении. За мужчинами следовали Кандис — жена стратега — и служанка. — Вот и наш Гефест! — весело воскликнул хозяин дома, намекая на греческий миф о том, как бог огня и кузнечного ремесла был сброшен собственной матерью, Ге́рой, с Олимпа, в результате чего стал хромым.

Юноши обнялись. Из-за деревьев, держась за руки, выбежали две девушки, но тут же перешли на шаг, чтобы с достоинством, как того требуют приличия, приблизиться к гостю.

— Познакомься, это Мирра и Аглая, — представил сестер Гермей.

Куджула переводил взгляд с одного лица на другое, пораженный их красотой и свежестью. Пауза затянулась. Сестры прыснули, а Деимах и Кандис многозначительно переглянулись.

В Аглае кушан сразу узнал незнакомку с трибуны на скачках — те же русые волосы, обворожительная улыбка, искрящиеся весельем глаза…

В отличие от греческих матрон, она не стеснялась открывать лоб. Расчесала волосы на прямой пробор и уложила так, что часть кольцами спадала на плечи вдоль тонкой изящной шеи, а остальные были собраны в узел на затылке и скреплялись лентой.

Улыбаясь, македонянка приподнимала уголки едва разомкнутого рта с крупными белоснежными зубами, отчего он становился похож на изогнутый кушанский лук. Ах, эти морщинки у губ — они могли свести с ума любого!

Вскоре компания приступила к трапезе.

Угощение оказалось скромным по количеству блюд, но обильным: на больших круглых дискосах лежали свежевыпеченный пшеничный хлеб, жареная рыба, овечий сыр, орехи, зелень. Из приправ — оливковое масло, соус из корней ферулы, гарум^[59], смешанная с тмином соль. Масло и соус каждый наливал в свой фиал, а триблион с гарумом был общим, все макали в него куски хлеба по очереди.

Разговор начали с обсуждения скачек и бузкаши. Деимах от лица семьи еще раз поблагодарил смущенного всеобщим вниманием Куджулу, после чего вручил ему золотой ритон.

Кушан с интересом вертел подарок в руке: подставка кубка представляла собой искусно отлитое туловище тура с вытянутыми передними ногами и большими закрученными в спираль рогами, а верхнюю часть украшали рельефные фигуры менад в окружении гроздей винограда.

— Это семейная реликвия, — сказала Кандис. — По легенде, ритон был среди девяти тысяч талантов золота, захваченных Лисимахом, телохранителем Александра Великого, в Пергаме после смерти царя. Наш далекий предок был в числе гетайров^[60]. Но жизнь сына дороже любых сокровищ.

Она с любовью посмотрела на Гермея.

Ойкет склонился над керамическим оксибафоном^[61], держа киаф, которым он разливал вино по кубкам, за длинную петлеобразную ручку. Улучив момент, когда Кандис отправилась на кухню, Куджула полушепотом спросил Гермея, стараясь, чтобы его не услышали другие:

— Разве женщинам можно пить вино?

— Да ты что! — со смехом ответил тот. — Запрещали в Элладе, да и то лишь в некоторых городах: Массалии, Милете… Закон отменили двести лет назад. У нас пьют все, даже рабы. Хотя, — он хитро посмотрел на сестер, — может, это и плохо.

Девушки шутливо замахали на него руками.

— Можно, можно, мы чуть-чуть… Оно все равно разбавлено водой.

Когда закончилось оливковое масло, хозяин потребовал принести еще.

Потом посетовал:

— В Бактриане не растут оливы, не прижились. Приходится масло заказывать в Селевкии-на-Тигре. Мало того, что долго ждать, так еще добирается один караван из трех — саки в Александрии в Арии греческие товары по дешевке скупают, а купцов отправляют обратно без барыша. Кто недоволен — сажают на кол или срезают кожу с головы вместе с волосами. Сюда доходят только те, кто делает крюк через Гедросию. Варвары!

Наступила тягостная пауза.

Куджула уткнулся носом в тарелку, сделав вид, что занят едой. Хозяин спохватился: невежливо как-то получается, гость ведь тоже из этих — из захватчиков, а значит, варвар. Но оправдываться было поздно. Деимах разозлился, дав волю давно копившемуся раздражению, к тому же подогретому выпитым вином.

— Кто их сюда звал? Эллины правили Бактрианой и Согдианой триста лет. Что до нас персы дали Бактриане? Бесчисленные кумирни Митры и Анахиты — больше ничего! Ну да, Александр Великий предал многие города огню и мечу, они долго лежали в руинах, и лишь при Селевкидах Бактриана восстала из пепла. А на что они рассчитывали? Александр из-за партизанских набегов Спитамена за три года потерял больше воинов, чем во время битвы на реке Политимет.

Стратег подал знак слуге, чтобы тот наполнил кубок.

Выпив, продолжил:

— Мы принесли бактрийцам культуру и процветание: построили новые города и каналы, научили ремеслам. Мы открыли им идеи Платона и Аристотеля, привили вкус к театральным представлениям, распахнули двери гимнасиев. Благодаря аттическому стандарту бактрийские монеты в ходу от Эгейского моря до Индии. При этом мы всегда относились к ним лучше, чем, например, спартанцы к дорийцам и ахейцам… А могли бы превратить в бесправных илотов^[62]! А Эсхил, Софокл, Эврипид… Только вслушайтесь в музыку этих строк.

Деимах приподнялся на локте и, театрально выбросив перед собой руку, певуче заговорил:

— Вы, колыбель Семелы,

Фивы, плющом венчайтесь!

Нежной листвой оденьтесь,

Пурпуром ягод тиса!

Вакха исполнись, город,

С зеленью дуба и ели!^[63]

— Хор лидийских вакханок лишь приукрашивает кровавый сюжет трагедии. Безумства околдованных чарами Диониса менад во главе с Агавой заканчиваются убийством ее сына, Пенфея, — заметил Куджула, затем процитировал:

— И дикий гул стоял

Над местом мук. Стонал Пенфей несчастный,

Пока дышал, и ликований женских

Носились клики. Руку тащит та,

А та — ступню с сандалией, и с ребер

Сдирают мясо, кости обнажая,

И обагренными руками тело

Царя разносят в бешеной игре^[64]…

Все с удивлением посмотрели на кушана. Никто не ожидал, что варвар вдруг окажется знатоком греческой драматургии.

— Ты неплохо говоришь по-гречески, — заметила Аглая, в глазах которой впервые за время трапезы загорелся огонек неподдельного интереса к гостю. — Но чтобы читать наизусть Эврипида!.. Где ты получил образование?

— Меня учил раб, фессалиец Ипполит. Отец постоянно в разъездах, потому что ставки кушан разбросаны по всей Бактриане, мы с братом редко его видим. Сколько себя помню, Ипполит всегда был рядом. Он заставлял меня учить трагедии, говорил, что я должен понимать не только речь, но и душу эллинов…

— Кстати, — поддержал разговор Гермей. — Я слышал, что сурена Михран послал Памаксафра, убийцу Марка Лициния Красса, во дворец Орода с вестью о победе. Когда гонец вошел в царские покои, там как раз играли «Вакханок». Он вручил отрубленную голову Красса царедворцам, а те передали ее актерам. Во время эксода^[65] Памаксафр выскочил на сцену, выхватил ее из рук актера, исполнявшего роль Агавы, и поднял вверх. Вместо бутафорской головы Пенфея — голова самого Красса! Ород был в восторге.

Все засмеялись.

Жуткая история ни у кого не вызвала сострадания к несчастному наместнику Сирии. Эллины Бактры видали и не такое. Чего стоит одна крепостная стена, на которой Гондофар развешивает трупы замученных преступников. А в дни казней военнопленных на агоре не протолкнуться. И бактрийцы, и греки, и ассакены — все с одинаковым интересом наблюдают, как едва живых от истощения и ран индов или усуней вешают, четвертуют, сажают на кол…

Осушив очередной кубок, Деимах помрачнел. Он был уже заметно пьян, кроме того, видимо, устал изображать из себя процветающего и успешного военачальника. Стратег посмотрел на гостя долгим внимательным взглядом, словно собираясь с мыслями.

Гермей наклонился к Куджуле, с улыбкой прошептав на ухо:

— Сейчас начнется. В твоем лице отец обрел неискушенного слушателя.

Стратег снова приподнялся на локте. Раб воспользовался этим, чтобы взбить подушки и подсунуть их поудобнее хозяину под бок.

Деимах заговорил назидательным тоном, обращаясь к кушану:

— Македоняне Бактрианы уже не те, что раньше. После восстания Диодота никто не смел нам указывать — ни Селевк Каллиник, ни Арсак. А Эвтидем! Хоть и был родом из анатолийских карийцев, не упал на колени перед Антиохом Великим, не сдал ему Бактру, даже после поражения на реке Арий. Два года он защищал город, пока Антиох не бросил осаду и не ушел в Индию… Вот на этих самых стенах! — Деимах описал рукой круг. — Вот это я понимаю — мужество и упорство! Потом Деметрий… не посрамил седин отца, даже римляне называли его «regis Indorum» — «царем индов». При нем империя эллинов простиралась от Яксарта^[66] до пустыни Тар…

Он стукнул кулаком по ковру — да с такой силой, что если бы это был стол, вся посуда наверняка полетела бы на пол.

— Потом наступил конец, потому что Эвкратид сцепился с Деметрием за власть. И чем это закончилось? Развалом страны! Парфяне забрали у нас Аспион и Туриву. Деметрий сгинул в Индии, а Платон, сын Эвкратида, переехал собственного отца колесницей. Все! Нет больше империи эллинов. Что было дальше, известно всем… Потомки Эвтидема и Эвкратида резали друг друга, забыв про общих предков. Один за другим полисы падали под ударами саков. Гелиокл еще держался, пока не пришли вы — кушаны… Лишь Менандр закрепился в Арахосии, отгородившись от оккупантов Брагуйскими горами. Но последнего из его потомков, Стратона, разбил сатрап Матхуры, Раджувула… Бактру захватили ассакены. И вот мы — эллины! — разделили судьбу бактрийцев. Нас загнали в шахристан и вспоминают только тогда, когда нужно содрать подати или пополнить войско Гондофара новобранцами. Зевс и Аполлон отвернулись от эллинов. Даже не знаю, какие жертвы нужно принести богам, чтобы вернуть нашему народу свободу и былую славу…

Стратег уронил голову на грудь и замолчал. Внезапно он схватился за темень, скривившись от боли — давала о себе знать полученная зимой рана.

Сестры заметно заскучали. Гермей давно потирал ногу, ожидая окончания пламенной речи отца, чтобы вернуться в комнату. Кандис еще раньше отправилась на кухню. Поблагодарив хозяев за обед, Куджула принялся зашнуровывать сандалии. Пьяному Деимаху слуги помогли подняться, после чего повели его в спальню. Гермей тепло попрощался с гостем и тоже захромал к себе.

Мирра с Аглаей вызвались проводить Куджулу — а то получается, как будто от него поспешили отделаться, словно небрежно свернули прочитанный пергамент.

Молодые люди остановились за стеной усадьбы.

— Не держи зла на отца, он не хотел тебя обидеть, просто напился, — сказала Аглая, теребя рукой край пеплоса. — Должность убивает его: эллины требуют гражданских свобод, а ассакены — повиновения и уважения. Бактрийцы тоже входят в Царский совет, но тянут одеяло на себя, хотят получить больше привилегий. Отец мечется между двух огней, делает все, чтобы погасить недовольство среди эллинов. Если начнется резня между бактрийцами и эллинами, виноватым окажется он, потому что не предотвратил. Вот и пьет. Да еще это ранение… когда начинает болеть голова, у него бывают приступы ярости. Мы привыкли…

— Я не обижаюсь. Он прав, мы — варвары. Его предки строили полисы на берегах Эгейского моря, когда мои колесили в кибитках по степям вокруг Рипейских гор^[67]…

— Ну ладно, вы поговорите, а я пошла, — торопливо вставила Мирра.

Бросив на младшую сестру заговорщический взгляд, она убежала в дом.

Наступила неловкая пауза.

— Мне тоже пора, — сказала внезапно покрасневшая Аглая, затем быстрым шагом направилась к воротам.

Вдруг обернулась.

— Завтра начинаются Большие Дионисии. Приходи на агору!

Улыбнувшись, помахала рукой. Куджула помахал в ответ. Ассакен, сидевший на корточках у забора, поднялся, разминая затекшие ноги.

4

Гондофар разрешил Куджуле свободно передвигаться по городу с одним условием: только в сопровождении конвоира. Он не решался открыто убить заложника, понимая, что Герай ему этого не простит.

Разделаться с юнцом он всегда успеет. Зачем дразнить кушанского медведя до того, как он потеряет клыки и когти по естественным причинам — сдохнет от болезни. Сначала надо избавиться от прямого наследника. Он намеренно отправил кушанское посольство без почетного эскорта, потому что так сподручней разделаться с ним по дороге. Вслед гостям уже скачет сотня всадников. Время идет, и с каждым днем преследователи все ближе подбираются к жертве. Герай будет долго ждать вестей от сына, Андхра далеко… А в Андхре он погиб или в Арахосии — кто ж докопается?

На рассвете Куджула вышел из крепости.

Его уже поджидал Иешуа вместе с друзьями — Шаддаем и Ионой. Со стороны предместий к шахристану стекались эллины, которые по воле случая или в связи с рабочей необходимостью ночевали за его стенами. Все торопились, чтобы успеть к началу праздника. Друзья влились в общий поток и вскоре вошли в Старый город через ворота Гермеса.

В глубоком тимпане над притолокой, прислонившись бедром к стволу глиняного дерева, стоял сам олимпиец — обнаженный, в спадающем на спину плаще, который он обмотал вокруг левой руки, и петасе, широкополой шляпе, внимательно вглядываясь в проходящих под ним людей. Этой же рукой он сжимал керикион, обвитый змеями крылатый жезл, а правую руку с открытой ладонью вытянул вперед, словно приглашая прохожих остановиться, чтобы вступить с ним в беседу.

Город поразил Куджулу праздничным убранством. Из окон свешивались стебли плюща и виноградные лозы, двери были украшены сосновыми ветками, а у входа во многие дома стояли полные сушеных смокв корзины. Со стен смотрели терракотовые маски Диониса, менад и сатиров — бородатые, лохматые, с выпученными глазами, широко открытыми ртами и гримасой безумия на лице.

Возбужденные горожане направлялись к центру города — агоре — мимо увенчанных масками и увитых плющом деревянных столбов на перекрестках, весело переговариваясь в предвкушении праздничного шествия, за которым последует насыщенная удовольствиями дивная ночь.

Многие несли с собой маски, корзины с едой, кувшины и мехи с вином. Участников шествия можно было легко отличить по раскрашенным лицам, венкам на головах, музыкальным инструментам, а также тирсам — палкам с сосновой шишкой на конце — в руках. Каждому из них пришлось побороться на собрании филы, чтобы доказать, что он или она будут лучшим представителем общины на празднике.

Увидев, что у одного из актеров к бедрам прикреплен огромный бутафорский фаллос, Шаддай дернул Иону за рукав халлука:

— Глянь, соломенный «соловей»! Срам-то какой…

Оба парня зашлись в приступе с трудом сдерживаемого смеха, глядя друг на друга. Они сгибались пополам и хлопали себя по ляжкам, а когда, наконец, выпрямились, то стали тыкать Иешуа в бок, чтобы тот тоже оценил запретный атрибут. Иешуа удивленно посмотрел, но, покраснев, сразу отвернулся.

— Дураки, — недовольно буркнул он. — Нашли над чем смеяться.

Пророки подвергали острому осуждению фаллические символы языческих религий, к тому же иудеи с детства воспитывались в строгости и стыдливости в интимных отношениях.

Лишь Куджула спокойно отнесся к древнему символу плодородия: в стойбищах не стыдились проявлений человеческой природы. Кушаны вступали в брак в раннем возрасте, при этом знатному юноше не запрещалось иметь любовниц — почему нет, если можно заткнуть рот отцу или брату девушки богатыми дарами. Да и рабыни всегда под рукой — выбирай любую.

Куджула уже познал женщину. Несколько лет назад отец приказал ему помочь рабыне в конюшне. Он выгребал старую подстилку из денников, а хорасмийка, подоткнув подол рабочей эскомиды, разбрасывала охапки свежего сена. Оба разгорячились, вспотели, раскраснелись.

Он не мог оторвать глаз от ее смуглых лодыжек, грациозной шеи под собранными в пук волосами, обтянутой тканью груди… Хорасмийка, словно чувствуя на себе его взгляд, оборачивалась, смотрела странно, с интересом и поволокой в глазах.

Когда, закончив работу, она устало опустилась на сено и как бы случайно оголила бедра, Куджула не смог совладать с собой… Их жаркие встречи стали регулярными — в сеннике, среди скирд свежескошенных луговых трав, в зарослях тамариска на берегу Сурхандарьи…

Потом уже он догадался: отец специально все подстроил, чтобы младший сын, наконец, стал мужчиной, так что хорасмийка просто выполняла волю Герая.

Вот и агора.

Со всех сторон ее окружали толпы празднично одетых горожан. Рядом с площадью возвышался пританей^[68]. На высоком стилобате^[69] среди колонн расположилась эллинская аристократия в белоснежных или пурпурных гиматиях: филархи, архонты, главы купеческих факторий, гимнасиархи^[70]…

Солнце едва поднялось над горизонтом, и воздух еще не успел прогреться, поэтому жены и дочери почетных гостей спасались от утренней свежести, кутаясь в пестрые пеплосы. На шеях и запястьях аристократок поблескивали оправленные самоцветами украшения.

Куджула разглядел в толпе Деимаха с семьей. Аглая тоже его заметила и приветливо помахала рукой, а стратег жестом пригласил наверх. Кушан разрывался — ему хотелось подойти к ним, но бросать спутников было как-то не по-товарищески.

Иешуа подтолкнул друга в сторону пританея — иди уже, нам и тут хорошо, вечером встретимся.

Растолкав зрителей, Куджула вышел к лестнице. Охрана из городского ополчения сначала преградила ему путь, но затем по приказу стратега пропустила на ступени. Конвоир остался внизу, прекрасно понимая, что пленник никуда не денется.

Аглая подхватила кушана под руку и тут же, проигнорировав округлившиеся глаза матери, притянула поближе к себе и сестре.

Куджула украдкой любовался македонянкой: нежно-голубой хитон с едва заметными серыми полосками спускается до пят, открывая носки темно-синих крепид^[71] из мягкой кожи, а плечи прикрыты алым пеплосом с золотой фибулой. Гладко зачесанные назад волосы схвачены лентой из парчи в греческий узел, лишь с висков — как и тогда, на скачках — спускаются кокетливые завитые локоны. Тонкие запястья увиты золотыми браслетами. По случаю праздника она украсила прическу миртовым венком.

Почувствовав, что юноша на нее смотрит, Аглая внезапно обернулась, обожгла искрящимся радостью взглядом. Парфянский лук губ изогнулся кокетливой улыбкой.

Издалека послышались звуки музыки.

Сначала лишь глухо гудели тамбурины и тимпаны, но чем ближе процессия подходила к агоре, тем яснее различались нежные стоны авлосов и сиринг, мелодичный звон кифар и самбук.

Толпа зашумела, заволновалась, подалась ближе к центру площади. Токсоты^[72] заметались по брусчатке, оттесняя зрителей с пути процессии.

Вскоре шествие выплеснулось на площадь. Впереди, исполненные важности, вышагивали городские чиновники: агораномы, метрономы, ситофилаки^[73]…

За ними в окружении музыкантов шли дадуки — жрецы Диониса, держа в руках атрибуты бога вина и безумия: увитые плющом тирсы, педумы — загнутые крючком пастушеские жезлы, наполненные вином терракотовые канфары с двумя ручками по бокам.

Они истошным голосом выкрикивали во все стороны: «Призывайте Бога! Призывайте Бога!..»

Следом двигались богатые горожане, оплатившие расходы по содержанию хора, а также сами певцы. Красивейшие девушки Бактры несли корзины с финиками и инжиром, символами плодородия. По агоре, подхваченные сотнями голосов, разносились протяжные и величественные звуки гимна в честь Диониса.

За хором катилась повозка на четырех колесах.

Нос корабля украшала голова осла: рот открыт, глаза выпучены. Вспотевшие рабы с красными от напряжения лицами тянули махину, перекинув через плечо широкий ремень.

Борта были задрапированы черной тканью, а в центре возвышалась мачта с огромной деревянной маской Диониса вместо паруса, вся в стеблях плюща и виноградных листьях. Из-под бороды истукана свисало длинное одеяние, которое от движения колыхалось так натурально, словно это сам бог пританцовывает на повозке. Сквозь пустые глазницы просвечивало синее небо, казалось, он смотрит не на людей, а охватывает пристальным взглядом все сущее.

Внутри корабля бесновались сатиры в черных козлиных шкурах с искусственными фаллосами и нимфы в полупрозрачных шелковых одеяниях. Одни из них играли на свирелях, смеялись, кричали, бесстыдно танцевали, задирая хитоны и оголяя грудь. Другие наполняли вином ритоны, чтобы передать их окружившим повозку спутницам бога — менадам, ленам и фиадам. Те пили сами и поили людей на площади.

Менады дергали за веревочку сшитый из кожи фаллос на поясе: когда он поднимался, они кричали: «Бог родился!», а когда опускался: «Бог умер!»

Фиады воздевали к небу руки с зажатыми в них живыми змеями, а затем водружали рептилий себе на голову, позволяя обвиваться вокруг рогов, или вешали на шею.

Лены исступленно выкрикивали, размахивая тирсами: «Приди, о Дионис, сын Семелы! Даруй нам богатства!»

Другие девушки с воплями бросались на зрителей, хватали за одежду, да так резко, что те отшатывались, а толпа взрывалась хохотом.

Некоторые из спутниц Диониса вели себя словно безумные: тряслись, бессвязно мычали, топали ногами. Были и такие, что просто шли, безвольно опустив руки, свесив голову набок и глядя перед собой широко раскрытыми невидящими глазами.

Несмотря на ранний час, многие женщины были уже пьяны или одурманены. Когда одна из них падала, ее тотчас уносили, а на ее место вставала другая актриса из труппы, которая следовала за повозкой. Их поведение казалось настолько естественным, что иудеи перестали понимать, кто из свиты бога искусно играет роль, а кто действительно впал в религиозный экстаз.

За кораблем шли горожане в венках из плюща, мирта и фиалок. Внезапно шум прекратился, музыка стихла, даже ликующая толпа замолчала, словно выполняя команду невидимого распорядителя. Повозка резко остановилась, и все замерли на месте. На площадь опустилась неожиданная, томительная тишина, но через мгновение тысячи глоток завопили в едином порыве — вакханалия продолжилась.

— Что означает корабль? — спросил Куджула, не очень понимая, что происходит на площади.

Аглая с готовностью пояснила:

— Однажды, когда Дионис пировал на берегу реки Стримон во Фракии вместе со своими жрицами, на него напал царь эдонов Ликург. Женщины разбежались, побросав священные сосуды, а сам бог нашел спасение на морском дне у нимфы Фетиды…

— Что же это за бог, если он испугался смертного? — недоуменно бросил кушан.

Хихикнув, македонянка пожала плечами.

— Послушай, это легенда… наверное, он просто сильно захмелел. Но за него вступился отец, Зевс. Он наказал Ликурга: лишил зрения и укоротил ему жизнь. А ваши боги — что же, совсем не пьют вина?

— Почему, пьют… У нас тоже есть обряды, похожие на ваши, только жрецы наливают богам не вино, а хауму — это такой ритуальный напиток из дурманящих веществ, молока, жира и ячменной муки.

— Так вот, — продолжила македонянка, — корабль — это символ морских путешествий Диониса. Некоторые народы даже считают его властелином моря и побережий. По одной из легенд, его похитили тирренские пираты, но он превратился в льва и растерзал капитана. Затем превратил мачту и весла корабля в змей, а остальных разбойников в дельфинов. Кроме того, считается, что он прибыл в Грецию из Фракии на корабле… Появление бога на корабле весной означает, что он вернулся.

— Откуда?

— Со дна Лернейского моря, из царства мертвых. Он вообще постоянно то исчезает, то появляется. Когда он возвращается, зацветает виноград.

— Ты хорошо знаешь биографию Диониса. Он ваш семейный бог?

Аглая покосилась на мать, потом сказала, понизив голос:

— Вообще-то, мы — македоняне, и наш семейный бог — Аполлон. Дионис считается покровителем греческой черни. Но папа обязан присутствовать на всех городских праздниках как главный военачальник.

Тем временем процессия пересекла агору, после чего направилась по центральной улице к окраине. Большинство зрителей двинулись следом.

— Куда они идут? — спросил Куджула.

— К Балху. На берегу установят мачту с маской, чтобы справлять ночную Дионисию.

— А что это такое?

Македонянка покраснела, потом нехотя ответила:

— Да разное рассказывают… Я ни разу не была. И не пойду, там всякие безобразия творятся! В общем, девушке из приличной семьи там делать нечего. Да и, когда стемнеет, по улицам без провожатого страшно ходить. А нам с сестрой еще возвращаться в усадьбу. Папины ополченцы будут всю ночь охранять порядок в городе, потому что в праздники токсоты не справляются. Он сказал, что отдаст нам личную охрану.

— Зачем, давай я вас с Миррой провожу. Я не один — с конвоиром, а он вооружен.

Куджула указал на ассакена, который терпеливо ждал подопечного под лестницей. Македонянка радостно кивнула.

— А сейчас вы куда? — спросил кушан.

— Никуда. Папа устраивает симпосий^[74] для городских магистратов, он прямо здесь состоится, в пиршественном зале пританея. Мы должны быть с ним.

— Ну, тогда я пошел, меня друзья ждут.

— Возвращайся перед закатом.

Куджула попрощался с Деимахом и Кандис, кивнул Аглае, после чего отправился искать иудеев.

5

Друзья не стали сопровождать ритуальную повозку к Балху, слишком уж непотребной показалась им Дионисия из-за повального пьянства, драк и безобразного поведения горожан. Но, как оказалось, и в самом городе эллины продолжали предаваться разнузданному веселью. Собирались в группы, устраивали шумные застолья не только в тавернах, а везде, где придется — на ступенях храмов и героонов, возле нимфеев, в гимнасиях…

На одной из площадей юноши устроили соревнование поцелуев. Они жались друг к другу, похотливо засовывая в рот партнеру язык, а зрители гоготали, подбадривая конкурсантов.

Здесь же актеры-любители с густо намелованными лицами в окружении толпы горожан играли трагедию Эсхила «Лай». Громко декламируя текст, они сдабривали его пошлыми шутками, при этом нагло выхватывали у зрителей кубки. Вскоре Лай и Хрисипп слились в страстных объятиях. Царственный Пелоп сначала бестолково топтался вокруг любовников, но затем вытащил из толпы какого-то подростка и под хохот зрителей подмял его под себя.

Иудеи, глядя на извращенцев с омерзением, ускорили шаг, лишь бы побыстрее покинуть место восставшего из пепла Содома.

В другом месте эллины затеяли пьяную забаву: вскакивали на мехи, заполненные вином и обмазанные маслом, а потом прыгали на одной ноге, пытаясь удержаться. Парни принимали забавные позы, чтобы не упасть, неуклюже соскальзывали с меха. При этом больно ударялись о мостовую, но, подбадриваемые нетрезвыми друзьями, вновь и вновь повторяли попытки.

А вот собрались исполнители дифирамбов в компании с авлетами и кифаредами. Голоса были разными — и чистыми, и просто сильными, — но это доморощенных певцов не смущало. Если гимн Дионису звучал красиво — торжественно, величаво, радостно, а голос казался слушателям приятным, то исполнителю тут же вручали кубок с вином, после чего он под общие аплодисменты и крики одобрения должен был выпить его до дна. А если песня получалась так себе, в неудачника бросали орехи и кожуру от апельсинов.

Из дверей инсул то и дело вываливались шумные ватаги.

Греки бродили по улицам, задирали прохожих, наливая из мехов всем подряд, заставляли пить. На каменных плитах валялись пьяные в перепачканных вином и рвотой хитонах, в том числе женщины. Никто их не трогал. Вокруг слышался хмельной хохот, бессвязные крики. Мелодичный звон кимвалов и трели флейт казались какими-то чужими, инородными звуками среди разнузданного гама вакханалии.

Несмотря на царящее вокруг безобразие, домой друзьям идти не хотелось — старики, что ли, взаперти сидеть в такой день, зачем тогда вообще пришли.

Они отправились бродить по городу. Ну, выпили, конечно, но в меру, а как же — праздник все-таки, хоть и в честь языческого истукана. Несколько раз друзья чудом избежали серьезной драки, когда греки хотели их силой напоить.

Выручал конвоир Куджулы — его боялись как представителя злой, враждебной силы, с которой лучше не связываться. Узкие кожаные штаны ассакена, длинные висячие усы, большая серьга в ухе и выбритый череп с косичкой на затылке защищали лучше, чем царская тамга. Да и акинак воина внушал уважение. Оккупанты не разрешали жителям захваченных крепостей носить оружие в мирное время, только нож и топор, да и то, если едешь за дровами. Найдут меч или лук — не сносить нарушителю головы, с этим строго.

Конвоир оказался не дурак выпить: сначала отказывался, потом махнул рукой. К закату он нарезался до поросячьего визга, так что остаток пути Куджула тащил его на себе.

Вечером уставшая компания вернулась к пританею. Друзья опустились на нагретые за день ступени лестницы и принялись обсуждать увиденное, по очереди прикладываясь к меху. Конвоир лежал пластом — то ли спал, то ли просто был в беспамятстве. Иешуа подложил ему под голову халлук, оставшись в куттонете.

Солнце скатывалось к горизонту, выплескивая на город остатки дневного жара. Тени на агоре вытягивались, наползали на винные пятна, осколки амфор и бесчувственные тела почитателей Диониса.

Безумный бог словно взял город приступом, только утопил его не в крови, а в вине.

Наконец участники симпосия начали расходиться. Тоже хороши: кто-то еле идет, но самостоятельно, а кого-то поддерживает раб, товарищ или жена. Магистраты остались довольны приемом. Они громко выражали благодарность Деимаху и Кандис, восторгались красотой их дочерей и навязчиво зазывали к себе на праздник в честь домашних духов.

Стратег с трудом держался на ногах. Мирра и Аглая поддерживали его с обеих сторон, пока не подошли дежурившие у входа ополченцы. Передав отца, сестры спустились к ожидавшей их компании.

Шаддай предложил отправиться на реку, чтобы посмотреть, как эллины будут приносить жертвы Дионису. Иона с Куджулой были не против, Иешуа колебался, а Аглая точно не хотела. Но Мирра отвела ее в сторону и начала что-то горячо обсуждать, то и дело бросая загадочные взгляды на Куджулу.

Когда сестры вернулись, Мирра заявила, что они тоже пойдут.

Иудеи подхватили пускающего пузыри ассакена под руки, после чего компания двинулась к Балху. Воин начал приходить в себя: таращился вокруг бессмысленными глазами, что-то мычал на степном наречии.

Чем быстрее сгущались сумерки, тем заметнее становилось метание бесчисленных факелов у реки. Друзья остановились на холме, с которого берег был виден как на ладони. Затем уселись на траву, оживленно переговариваясь и передавая друг другу мех. Чтобы спастись от прожорливых летучих муравьев и мошек, приходилось непрестанно обмахиваться наломанными по дороге ветками бузины.

Солнце скатилось за горизонт, окрасив небо в нежно-фиолетовые тона. На реку опускался ночной туман, цепляясь за ветви фисташковых и миндальных деревьев, растворяя в дымке невысокие тамариски и накрывая белой шапкой кусты багрянника.

Ничто не предвещало беды.

Вскоре у воды началось нечто невообразимое.

Мачта корабля теперь торчала в земле, а Дионис мрачно озирал окрестности почерневшими глазами. Сотни людей с факелами сгрудились вокруг деревянного помоста, на котором плясали неровные тени. Мужчины были в набедренных повязках, женщины — в небридах, ритуальных звериных шкурах.

Казалось, все чего-то ждут.

Сначала раздавались отдельные выкрики, но вскоре пьяная толпа начала скандировать нестройным хором: «Эвое! Эвое!..»

Аглая сидела между кушаном и сестрой. Куджула чувствовал теплое бедро, и ему показалось, будто девушку бьет дрожь.

Он заметил, что она хмурится.

— Холодно?

Аглая отрицательно покачала головой.

— Тебя что-то тревожит?

— Дионис — жестокий бог. Он наслал безумие на дочерей царя Миния, и те растерзали Гиппаса — сына одной из них… В Аргосе он тоже покарал женщин безумием, после чего они пожрали собственных детей… В Аркадии во время Дионисий женщин полосуют бичами — так ему угодно. А на острове Тенедос в его честь топором убивают новорожденного теленка…

Македонянка опустила голову, прижалась к кушану:

— Прокна и Филомела… Агава и Пенфей… Я боюсь увидеть что-то страшное.

— Ничего не бойся, я не дам тебя в обиду, — Куджула выпалил это, не успев подумать.

И удивился сказанному.

Аглая благодарно посмотрела на него, а Мирра завистливо покосилась на сестру. Иона воспользовался темнотой, чтобы обнять ее за талию и притянуть к себе.

— Кто это? — спросил Куджула, не понимая, почему участники ритуала так странно одеты.

— Горожане. Теперь они все жрецы и жрицы Диониса, — прошептала македонянка.

Темнота сгустилась, огни факелов в ночи горели еще ярче. Над речной долиной стоял тревожный гул толпы, отраженный и усиленный поверхностью воды. Люди раскачивались, пританцовывали, протяжно пели хором дифирамбы Дионису, подчиняясь ритму тамбуринов и мелодии флейт.

Вскоре собравшиеся расступились, пропуская погонщиков, которые с двух сторон тянули на веревках буйвола. Тот упирался, бил копытом и шумно фыркал, раздувая ноздри. Погонщики тоже упирались, медленно, но верно подводя его к помосту. Наконец им удалось втащить жертву на мостки, а потом на бревна платформы. Здесь они на мгновение ослабили хватку, но разъяренный буйвол, почувствовав слабину, вдруг неожиданно рванулся в сторону. Соскочив с помоста, он налетел на группу жрецов. Длинный кривой рог вонзился одному из них в горло. Буйвол мотал головой из стороны в сторону, при этом висящий на роге жрец болтался в воздухе, словно тряпичная кукла. Подбородок несчастного задрался вверх, а конец рога торчал из широко открытого рта с выбитыми зубами.

Толпа взревела.

Волнами прокатился единый крик ужаса и восторга. Адепты жаждали крови, и то, что первой жертвой обряда стал один из них, лишь усилило состояние всеобщего экстаза. Они сомкнулись вокруг буйвола, сжали телами. Животное в бешенстве ревело, но десятки рук схватили его за рога. Одни жрецы не давали ему поворачивать голову, другие обхватили ноги, сковав движения. Буйвол лягался, поводил мощными плечами. Уже несколько раненых валялись на земле, но толпа продолжала напирать — опьяненная, охваченная священным безумием.

В воздухе замелькали ножи и остро отточенные тирсы. Сотни ударов обрушились на несчастное животное. Потерявшие рассудок эллины исступленно вгрызались в кожу жертвы зубами, царапали ногтями.

Наконец умирающего буйвола перевалили с мостков на платформу, где избиение продолжилось. Вскоре он испустил дух, но на этом тавроболий^[75] не закончился. Обезумевшие люди продолжали рвать тушу на куски. Многие адепты полезли в яму под помостом, чтобы омыть тело стекающей по бревнам кровью, а значит, получить искупление грехов и вечную жизнь.

Теперь помост походил на огромный муравейник: по нему ползали окровавленные люди, выхватывая друг у друга из рук куски плоти и внутренности животного. Иерофанты^[76] поднимали к черному небу головы, с безумным хохотом засовывали еще дымящееся мясо в рот.

Вывалявшись в крови и останках буйвола, жрецы и жрицы воспылали похотью. Они срывали друг с друга одежду, совокуплялись прямо на скользких бревнах помоста. Вскоре сам помост и земля вокруг него напоминали ковер из слипшихся тел. Люди сплетались в клубки, как змеи в сезон спаривания. Над долиной разносились стоны наслаждения, истеричные выкрики и рыдания счастья…

Казалось, среди адептов нет одиночек, все они теперь составляют одно целое, слились с самим Дионисом: тела стали его плотью, а души — единой душой божества.

Маска зловеще, но удовлетворенно взирала на происходящее с высоты мачты. Туман растворился в воздухе. Полная луна заливала долину мертвенным светом, подсвечивая тусклую бронзу копошащихся окровавленных тел.

Аглая давно не смотрела на оргию. Она сидела, уткнувшись лицом в плечо Куджулы, для пущей верности еще и зажмурила глаза. Остальные наблюдали обряд молча, потрясенные его невероятной жестокостью и разнузданностью.

Мирра глубоко дышала, все теснее прижимаясь к Ионе, а молодой иудей открыл рот от изумления и сидел словно в ступоре, не замечая ни волнения эллинки, ни того, как она сжимает ему руку.

Иешуа встал.

— Пошли отсюда, — резко сказал он, обращаясь ко всем.

Друзья словно очнулись от морока и тоже поднялись. Никому не хотелось оставаться рядом с местом проведения отвратительного ритуала. Мирра пришла в себя: смущенно косилась на Иону, гадая, что он теперь о ней подумает.

Куджула растолкал спящего ассакена. Оглушенная увиденным, компания отправилась по тропинке к городу. Сначала шли молча.

Первым молчание нарушил Шаддай:

— Даааа… — протянул он, словно разговаривая сам с собой. — Эллины ничуть не лучше сирийцев. Те даже собственных детей приносят в жертву Баалу.

— А еще считается, что эллины вытащили народы Азии из тьмы невежества к свету знания, — поддержал друга Иона. — Ничего себе просветители — живьем сожрали буйвола!

— Я, когда Эврипида читал, не верил, что все так происходит, как он описывает, — подавленно пробормотал Куджула.

Иудеи и кушан вели себя так, будто с ними сейчас не было представителей той самой нации, о которой они так неуважительно отзываются. Но сестры молчали, виновато переглядываясь. А что скажешь — зрелище действительно оказалось мерзким.

Наконец Мирра не выдержала и заявила с обидой в голосе:

— Как будто вы сами не приносите животных в жертву. А кушаны даже коней режут, чтобы пить их кровь…

Все заговорили разом, словно надеясь, что звуки голосов прогонят ужасные образы. Каждый отстаивал собственную точку зрения. Аглая, бледная и опустошенная, шла рядом с Куджулой, крепко держась за его руку. Ее тошнило.

— Подожди. Мне плохо, — прошептала она, опускаясь на землю.

Увлеченные разговором иудеи и Мирра не сразу заметили, что Куджула с Аглаей отстали. Они успели пройти несколько плетров, когда сзади послышались крики и шум. Тут только хватились, что их нет рядом, и бросились назад.

Куджула отбивался от полуголых людей.

До смерти напуганная Аглая сидела под кустом тамариска, закрыв лицо руками. Один из нападавших — грек в измазанной кровью набедренной повязке — валялся в траве лицом вниз. Рядом на спине лежал конвоир с торчащим в боку обломком тирса. Получив смертельное ранение, он все-таки успел вытащить меч и всадить его в фанатика.

Двое остервенело наседали на кушана, размахивая ритуальными жезлами. Вот один бросился вперед! Куджуле удалось перехватить руку, а затем локтем ударить в челюсть. Клацнув зубами, грек осел на землю. Куджула не стал ждать, когда он придет в себя — коленом врезал по голове.

Второй с криком налетел, замахнулся тирсом. Удар пришелся на плечо. Кушана пронзила острая боль, но он со всей яростью ударил нападавшего кулаком в лицо.

Из зарослей выскочили еще несколько иерофантов, бросились на иудеев. Теперь дрались все. Иешуа и один из фанатиков катались по земле, каждый старался оказаться сверху, чтобы пустить в ход кулаки. Шаддай размахивал горящим факелом. А Иона вырвал из руки ассакена акинак и с криком бросился на греков. С оскаленными лицами, потрясая тирсами, жрецы Диониса пятились, пока не скрылись в кустах.

Подбежали сестры. Каждая, рыдая, повисла на шее избранника. Куджула скривился от боли. Осторожно отстранив Аглаю, он ощупал рваную рану на плече. Иешуа оторвал кусок ткани от подола куттонета, чтобы перевязать ему руку. Остальные не пострадали, если не считать мелких ссадин, синяков и ушибов.

Наконец вспомнили про конвоира. Он тяжело дышал и скреб пальцами землю. Иешуа опустился на землю рядом с ним, но ассакен вдруг затих, обмяк, перестал дышать.

Ночевать отправились к Деимаху, потому что еще раз испытывать судьбу в эту страшную ночь никому не хотелось. Вилла стратега как раз была по дороге. Кандис распорядилась, чтобы служанки принесли горячей воды и горшок меда. Рану Куджулы Иешуа зашил полученной от хозяйки иголкой с льняной нитью.

Девушки ушли спать в дом, а юношей уложили в сеннике, выдав им шерстяные одеяла. Деимах пообещал утром уладить вынужденное отсутствие кушана во дворце Гондофара. Все равно придется оправдываться перед царем за смерть конвоира.

Примечания

49

Аша-Вахишта — месяц древнего зороастрийского календаря, соответствует месяцу ардибехешт современного иранского календаря, т. е. апрелю — маю.

50

Ойкос — главный зал античного жилища.

51

Александрия в Арии — современный город Герат на северо-западе Афганистана.

52

Курпач — восточная стеганая циновка из ткани, коврик.

53

Тарбан — чалма, платок, обмотанный вокруг головы.

54

Капиша — древний бактрийский город, во времена Александра Македонского носивший название Александрия Кавказская, современный афганский город Баграм.

55

Обол — мелкая древнегреческая медная монета, имевшая хождение по всей Передней Азии.

56

Плетр — древнегреческая мера длины, равная тридцати одному метру.

57

Хиндустан — древнеиранское название Индии.

58

Ойкет — слуга, домашний раб в Древней Греции.

59

Гарум — острая приправа на основе рыбьих потрохов.

60

Гетайры — дружина Александра Македонского, состоявшая из его друзей.

61

Оксибафон — кратер, большой древнегреческий сосуд из металла или глины для смешивания вина с водой.

62

Илоты — военнопленные в Древней Спарте, из которых спартанцы делали государственных рабов.

63

«Вакханки», трагедия древнегреческого драматурга Эврипида, перевод с древнегреческого И. Анненского и С. Шервинского.

64

«Вакханки» Эврипида.

65

Эксод — заключительная часть трагедии или комедии в древнегреческом театре.

66

Яксарт — древнегреческое название Сырдарьи.

67

Рипейские горы — древние Гиперборейские горы, которые с натяжкой можно считать Уральскими.

68

Пританей — здание, в котором проводились совещания пританов, членов Городского совета античного полиса.

69

Стилобат — верхняя ступенька стереобата, цоколя античного храма.

70

Филарх — глава древнегреческой филы, общины, который в военное время выступал в роли военачальника; архонт — высшее должностное лицо в Городском совете античного полиса-государства; гимнасиарх — глава гимнасия.

71

Крепиды — сандалии.

72

Токсоты — букв. «стрелки из лука», полицейская стража в Древней Греции, состоявшая преимущественно из рабов; гиппотоксоты — конная стража.

73

Агораном — рыночный надзиратель, который также контролировал городские сборы и тарифы, например, размер платы проституткам за услуги; метроном — весовщик на рынке; сит о фила к — контролер качества продаваемого на рынке зерна, а также цен на него.

74

Симпосий — мужское застолье в Древней Греции, куда часто приглашались акробатки, флейтистки и кифаристки, не отличающиеся скромным нравом.

75

Тавроболий — обряд жертвоприношения быка во многих древних религиях.

76

Иерофанты — в Древней Греции наставники, жрецы, которые руководили действиями посвящаемых во время мистерий, а также раскрывали им священное знание.