Слышишь эту музыку? Стихи не на каждый день

Сергей Степанов-Прошельцев

Стихи – такая субстанция, что живёт в сердце. Они не умирают, они помогают выжить в это непростое время. Они приносят покой и умиротворение. Но они могут и взбунтоваться…

СТАВРОПОЛЬ

Не жал комбат мне руку напоследок —

он, как ищейка, шёл за мной по следу,

хотел в дисбат отправить, на курорт.

Но я слинял. Я в поезд сел, что в девять

и ничего, увы, не мог поделать

с улыбкой, что растягивала рот.

Я ехал долго. Были пересадки,

а за окном столбы играли в салки,

мое воображение дразня,

и в этом ритме ровного движенья

происходило к дому приближенье,

и замирало сердце у меня.

Восторг крепчал. Стремительнее пули

я вылетел, хмелея от июля,

лицо сияло, словно лунный диск.

Задев мешок, свалив какой-то ящик,

я отыскал автобус проходящий

с табличкой «Элиста—Невинномысск».

Урчал мотор. Я отодвинул штору —

и дух перехватило от простора

холмистого. Не верилось глазам.

То делалось мне холодно, то жарко:

мелькали Извещательный, Татарка,

и, наконец, он показался сам.

Здесь, у подножья Комсомольской горки,

повеял ветер влажновато-горький —

он был упруг, как в градуснике ртуть.

Он был отнюдь не робкого десятка —

он Пушкину распахивал крылатку,

такой же странник, чей неведом путь.

И в непрерывном колыханье веток

я обнимал тот непослушный ветер,

и были с ним мы лучшие друзья.

Он подсказал мне, этот ветер шалый:

есть города прекраснее, пожалуй,

но есть такие, без каких нельзя.

* * *

На исходе сентябрьских дней

я пойму среди листьев балета,

что с годами твой образ бледней,

словно месяц с лучами рассвета.

С той поры не один уже год

город прячется в жёлтые шали,

и сквозь листьев прощальный полёт

я прощаю всех, кто не прощали.

Всех, кому не дарил я тепла…

Велики эти скорбные списки.

Осень, как кредитор, сберегла

все мои долговые расписки.

А вокруг — безответная ночь.

дожидаюсь рассвета, как чуда.

Ну, кому бы, кому бы помочь,

если помощи нет ниоткуда?

* * *

Конус часовни. Слева

ржавой ограды копья.

Кладбище. Запах тлена.

Склепы. Кресты. Надгробья.

В этом покое вечном

девочка в платье белом

весело и беспечно

«классики» чертит мелом.

Патина в прутьях сквера.

Глупых синиц усердье…

Как ты наивна, вера

в собственное бессмертье!

Нам никуда не деться:

обречены с рожденья.

Боже, продли нам детства

сладкое наважденье!

Мир, когда в плеске ночи,

необъяснимо светел,

счастье тебе пророчит

звездный зелёный ветер.

Навсегда голубое небо

* * *

«Я тебя туда поведу,

где берут лишь улыбкой мзду,

где раздолье лунному льну.

Хочешь? Я ведь не обману.

Там причудлив полян узор.

Там всегда избыток весны.

Там глаза раскосых озёр

влагой ласковою полны.

В этой светлой вешней воде

хороводит рыбок табун.

Там поможет тебе в беде

очень добрый старый горбун…».

Говорила она в ответ:

«Не могу я поверить в бред.

Ты на карте мне покажи

той страны твоей рубежи,

очертанья прибрежных скал.

Ты все выдумал, прямо стыд.

Сказка. Ты от нее устал,

хватит, кажется, атлантид!

Злы, уродливы горбуны,

мстят красивым, страшна их месть.

Нет на свете твоей страны…»

«Но страна эта все же есть!

Там давно уж вовсю весна.

Посмотри и себя не мучь:

высылает тебе она

письма в синих конвертах туч».

* * *

Никого она не спросит,

отчего такая просинь, —

с шумом в окна залетает

птица-осень, птица-осень —

золотая-золотая.

По руинам коммунизма

бродит ветер, словно призрак,

там, где надо и не надо.

Это — признак, это — признак

листопада, листопада.

Он планирует на крышу,

словно пёс дворовый, рыщет,

невесомой тая тенью.

Только слышу, только слышу

шелестенье, шелестенье.

В нем какое-то рыданье,

словно нет мне оправданья

в том, что я незрел и ветрен….

Час прощанья, час прощанья,

с чем-то близким, с чем-то светлым.

* * *

Как бы мне снова там оказаться,

как бы спланировать с высоты

туда, где белою пеной акаций

вскипают, как молоко, сады?

В городе этом плоские крыши,

речка впадает в узкий залив.

Как фитилёчек огненно-рыжий,

вьется по небу пламя зари.

Как бы мне снова с той повидаться,

с кем никогда не делил жильё?

Сколько тогда ей было? Семнадцать?

Столько же дочери старшей её.

Пододеяльник молча утюжит

и у окна смотрит пристально вдаль.

Только в глазах её — синяя стужа,

только в глазах её — вьюжный февраль.

* * *

Из другого времени этот хрусткий иней.

Четкость геометрии черно-белых линий.

Бал бескрайней полночи. Снега пелерина.

Лист последний кружится, словно балерина.

Ветер юго-западный дует, негодуя…

Слышишь эту музыку, музыку ночную?

Слышишь, эта музыка овдовевшей птицей

зимовать оставшейся в дверь твою стучится

и глядит, бездомная, сквозь седую заметь

белыми, безумными

лунными глазами?

* * *

Вчера еще вьюга шумела,

а нынче капель во дворе…

Какое напрасное дело —

писать о зиме в декабре!

Пусть стилем владеешь ты ловко,

не лезешь за словом в карман,

прекрасна твоя зарисовка,

но это отнюдь не роман.

Сюжетная схема зависла,

ты лучше пока не спеши

Не видишь глубинного смысла?

Включай тогда трепет души.

И ты угадаешь по звуку,

где правда таится, где ложь,

во всём, если радость и муку

свои и чужие поймёшь.

* * *

Цвет осыпался с липы,

душным ветром обдав…

Где найти тебя, либо

не найти никогда?

Неужели отринешь?

Я ведь не изменял.

Ты меняешь свой имидж

и свои имена.

Ты не требуешь денег,

да и дело не в том.

Кто же ты, в самом деле?

Может, просто фантом?

Слово «нет» не согреет.

И года — как века…

Ты прости, что не время

нашей встрече пока.

Может быть, уже поздно?

Мы живём невпопад,

не надеясь, как звёзды,

что и к ним прилетят.

* * *

Буянит мокрая метель,

заносит свежие следы…

И — только память, только тень.

И только горький знак беды.

Забудь! Прошу: не оплошай!

Рискуешь маятой ночей.

Ведь эта память — как лишай,

её не вывести ничем.

…Тогда еще сильней мело —

не видно в двух шагах вокруг.

Метель царапала стекло —

она была наш враг и друг.

И было холодно в дому.

Топилась печь, но пол был сыр.

И ты молчала — потому,

что счастья выразить нет сил.

Забудь! Ты тихо так уйдешь,

лучом по самой кромке льда,

и я опять поверю в ложь,

и в этом — вся моя беда.

Не надо в небе журавля.

Где ложь, где правда, мы поймем.

Не надо только растравлять

воспоминаний о былом.

Не надо после и теперь —

такой вот вышел заворот:

ведь прошлое — всего лишь тень,

оно шмыгнуло за порог.

И как ты это ни толкуй,

забудется тот старый дом,

как твой холодный поцелуй,

что на губах застынет льдом.

* * *

Меня оберегая и жертвуя собой,

ты хочешь, чтоб другая была моей судьбой?

Ну, что ж, я буду с нею в дни счастья и беды,

и, если заболею, она подаст воды.

Но дай мне, Боже, силы, чтоб я когда-то смог

сказать тебе спасибо

за тот воды глоток.

* * *

Видно, в отпуске лесорубы —

оттого осмелели лоси.

Это — лето пошло на убыль,

это значит — приходит осень.

И природа вновь засыпает,

неуютно, тоскливо, пусто,

и следы твои засыпает

золотисто-прощальным хрустом.

Но где встретились мы с тобою,

там, где высятся скалы немо,

там останется голубое,

навсегда голубое небо.

* * *

Метель такая, что не усну я,

она таранит мой дом с разбега,

она буянит, к тебе ревнуя,

швыряя в окна ошмётки снега.

И это длится не меньше суток,

и мне становится очень страшно,

когда мутнеет опять рассудок

в плену у страхов моих вчерашних.

И ветра хищен орлиный клёкот,

и след скрывается в мраке санный,

и ты, как раньше, опять далёко —

в холодном студне воспоминаний.

А что в них? Только одни потери,

да быстрый взгляд, да остывший ужин.

Они тревожны, как бег метели,

они смертельны, как ветер стужи.

Что такое наше счастье?

* * *

Ты уже дома. На кресле

джинсы повисли уныло.

Ты извини меня, если

что-то неправильно было.

Нам не везло в лотерее —

было так счастье далёко.

Я никогда не посмею

высказать даже упрека.

И ничего мне не надо,

только бы снова прижалась,

чтоб в откровенности взгляда

наша любовь отражалась.

Чтобы мы верили оба,

что попрощались с бедою,

что ветровые сугробы

станут проточной водою.

* * *

Вот сидим мы на детской площадке,

там какие-то башни, лошадки,

сыплет снег, тень ползет, как удав,

неустойчиво все, нестабильно,

и нетрезво, и очень обидно,

что мы встретились, так опоздав.

Но ты знаешь, не надо про это.

Так досадно, что кончилось лето

нашей юности. Вот и зима.

Ничего не придумаешь хуже…

А в глазах твоих — серая стужа,

впрочем, это ты знаешь сама.

Помолчим. В лед вмерзают минуты.

Я прибавил тебе неуюта,

только это совсем не теракт.

Час Быка. Демон зла где-то рядом,

и несёт диоксиновым смрадом,

и так больно, когда не контакт.

Мы с тобою, но так одиноко.

Что-то тёмное смотрит из окон,

и блестит ледяной окоём.

Снег частит, но не то, чтобы шибко,

мы, — наверное, чья-то ошибка —

та, которой себя попрекнём.

* * *

Виноград шелковицу обвил,

жарко ей от такого притула:

у растений во время любви

повышается температура.

И струит благодатный огонь

по зелёной бесчисленной рати.

Разве можно любить без того,

чтоб рассудок вконец не утратить?!

Так и мы. Это, может быть, грипп,

но симптомы неявные, робки.

Я себя ощущаю, как гриб,

на дымящейся сковородке.

Снова ночи проходят без сна —

сон куда-то в безбрежье отчалил,

но для нас наступила весна,

хоть зима ещё в самом начале.

Мир затих, напоённый луной,

Конец ознакомительного фрагмента.