Балканская звезда графа Игнатьева

Сергей Пинчук, 2018

1878 год. Россия воюет с Турцией. На Балканах идут сражения, но не менее яростные битвы идут на дипломатическом поле. Один из главных участников этих битв со стороны России – граф Николай Павлович Игнатьев, и он – не совсем кабинетный дипломат. Он путешествует вместе с русской армией, чтобы говорить с турками от имени своего императора сразу же, как смолкнут пушки. Его жизни угрожает турецкая агентура и суровая балканская зима. Его замыслы могут нарушиться подковёрными играми других участников дипломатической войны, ведь даже те, кто играет на одной стороне, иногда мешают друг другу, но Сан-Стефанский договор, ставший огромной заслугой Игнатьева и триумфом России, будет подписан!

Унтер-офицер Никита Ефремов. Шипка

Ну и чудной же этот барин!

На своем веку пришлось Никите и вверх, и вниз полазить: корову, свалившуюся в овраг по природной глупости, на веревках вытягивал, колодец деду Трофиму и нужники чистил, на Масленицу за петухом первый на лысый столб вскарабкался. Да и здесь, на Балканах, много чего на своем горбу перетаскать довелось по этим клятым горам и долинам. Но чтобы лезть в пропасть, как в преисподнюю, да оттуда еще и целого генерала вытащить! Такого с Никитой отроду не случалось.

А дело было так: спасенный им генерал тискал его в своих объятиях и что-то с жаром говорил ему. Ефремов, наоборот, молчал как убитый, так как в голове у него вертелась неуместная к месту и случаю поговорка: «От у нас в сели кажуть так: чорт в хату лизэ! Абы не кацап!» Не дай бог, откроет рот, скажет этому пану-генералу что-нибудь неприятное, тогда — пиши пропало. Вот и стоял унтер, набычившись: не генерала боялся — себя. Увидел ротный такое дело, как Никита с генералом обнимаются, налетел как коршун. Бурку с плеча своего скинул на генеральские плечи и повел куда-то. Подходит унтер-офицер Бихневич, известный проныра и тертый калач из Одессы, и говорит: «Эх, Никита, упустил ты своего Егория. Надо было просить награду у генерала!» Посмотрел Никита на свои стертые веревкой ладони, на рваные сапоги, махнул рукой с досады, и пошли они с Бихневичем к своему взводу. Там, на дороге, два орудия почти сползли с откоса. По пояс в грязи солдаты суетились около станка, колес и запряжки, пытаясь хоть как-то вытащить их на скользкую террасу.

— Впрягайте волов в возы, хлопцы! — скомандовал Никита, сам налег на постромки грудью: «Потянули, братцы! Эх, дубинушка, ухнем! Эх, зеленая сама пойдет! Подернем, подернем», — затянул он песню, но орудия, как назло, и не думали сдвигаться с места. Пушки вязли в разъезженных колеях, пока к ним не подошел из восьмой роты Карп Меленчук, здоровенный детина лет двадцати пяти, с бородой на румяном лице и с таким богатырским затылком и мощными плечами, что боязно было смотреть:

— А ну-ка… разойдись.

Быстро распоясавшись и скинув шинельку, давно лопнувшую по швам на крутой спине, этот настоящий богатырь, иначе и не назовешь, уперся в станок и поднатужился.

— Тащи за веревки, ребята! — зычно заорал Меленчук. Ухватившись за веревки, Никита с товарищами изо всех сил тянули пушку, и вскоре колеса начали медленно вращаться. «Пошла, пошла!» — радостно завопил Ефремов. На ровной террасе решили перевести дух.

— Ну ты и здоров, парень, — искренне восхитился Никита, — откуда только такой выискался?

— Наш закон — тайга, — ответил бородач, — из Сибири мы, паря. На домашнем молоке и сале вырос.

— А фамилия-то хохлацкая?

— Может, и хохлацкая, — добродушно согласился Меленчук, — да только я природный сибиряк.

— Зато и вырос с бугая ростом, — не без зависти сказал Ефремов.

— Это верно, здоров, силы на троих хватит, — улыбнулся Карп. — Ну, пойду я, что ли? Своих догонять надо.

— Иди, — подтвердил Никита. — Мы тут сами управимся. За подмогу спасибо. С тобой, Меленчук, чую, мы еще скрутим славную цигарку так, шо в мирное время не крутили. Передавай всем мужикам из восьмой привет и мой поклон.

Через час упряжка снова застряла на крутом склоне. Тут уже работали в две смены: одни отдыхали, другие работали. Все от сапог до башлыка представляло одно сплошное грязное пятно, на фоне которого лихорадочно блестели солдатские глаза под серой коркой грязи и снега. Помимо пушек лейб-гвардейцы еще тащили на себе снаряды, ружья, манерки с патронами и задки для зарядных ящиков. Провизию оставили в долине. Так вот и шли. Хорошо еще, турки из-за непогоды попрятались в свои крысиные норы, не шкодили. На половине подъема пришлось заночевать. Для штабных офицеров подыскали хорошее место — не продуваемое на ветру, под холмом, за правым флагом полка, где и была разбита их палатка. Солдаты же остались ночевать прямо на дороге.

На биваке ротный подозвал Никиту: «Унтер Ефремов, ко мне!» А Никита только было хотел попить горячего чаю. Ребята костер запалили, водичка вскипела, чтобы побаловать замерзшие солдатские души. Что делать: служба есть служба. Вздохнул Никита, встал, оправил шинель и поплелся вслед за ротным. Остановились они возле белой обер-офицерской палатки. Ротный приподнял парусиновый полог у колышка и знаком приказал Никите войти внутрь. Там среди клубов едкого дыма он разглядел своего генерала: с румяными щеками и слезящимися от гари глазами в окружении трех офицеров. Никита, даром что деревенский, службу знал исправно, с порога зычно оттарабанил:

— Ваше высокоблагородие, унтер-офицер пятой роты гвардейского Кексгольмского полка Никита Ефремов по вашему приказанию прибыл!

— Поди сюда.

— Слушаюсь, ваш-ство!

— Да не горлань ты как оглашенный. Ну-ка, братец, расскажи мне про себя. Ты грамотный?

— Точно так-с.

— И писать умеешь?

— А как же, — с некоторой обидой в голосе отреагировал унтер.

— Как твоя фамилия?

— Ефремов, ваше-ство! Из казаков мы, стародубские.

— Вижу, что удалой. Скоро георгиевским кавалером будешь. От верной смерти меня, господа, этот молодец избавил, — обратился генерал к офицерам, — а водку тебе сегодня давали?

Никита, не зная, что ответить на этот скользкий вопрос, с большим сомнением покосился на своего ротного — тот деликатно промолчал:

— Никак нет, ваш-ство!

— А коли я тебе разрешу как старший здесь по чину?

Снял тогда Никита шапку и ответил: «Не откажусь от такой чести, вашблагородие». Подали ему чарку. Никита, перекрестившись, хрипло сказал свое любимое присловье: «Нам на здоровье, врагам на погибель», — и очень легко ловким взмахом руки опрокинул в рот водку.

«Ну и крепка. Но до чего хорошо!» — выпив, он утер губы рукавом рубахи, но закусывать не стал. Только когда выпили по второй, Никита осторожно взял с полевого стола сухарь, разгрыз его и с таким наслаждением крякнул, что Игнатьев заулыбался. И пошли тут вопросы о семье, о родине, о житье-бытье.

Надо сказать, что Никита совсем растерялся от такого обхождения, ибо никто еще из господ никогда в жизни не предлагал ему что-либо обсудить. И растерялся Никита даже не от самого генеральского предложения, показавшегося ему диковинным, а от сознания того, что он не знает, о чем, собственно, говорить. Генерал же, увидав, что Никита заробел, снова протягивает ему чарку: «Пей, солдатик!»

После третьей чарки Никиту совсем отпустило, и страхи куда-то пропали. От самодельной буржуйки, где потрескивали дрова, тянуло домашним теплом. То ли водка генеральская на него так подействовала, то ли тепло от печки, но разговорился Никита, как на исповеди, рассказав за полчаса усатому барину всю нехитрую правду о себе.