Когда ты не сам по себе. Стихи, написанные за решёткой

Сергей Павлович Степанов-Прошельцев

От тюрьмы и от сумы не зарекайся… Так случилось, что автор этой книги оказался за решёткой. Именно там родились его самые пронзительные строчки.

БАЛЛАДА О БАРАБАШКАХ

По ту сторону жизни, хоть вейся ужом,

воля вовсе не светит, коль нет ни шиша.

Как же выжить теперь в этом стане чужом

этим хитрого кума глазам и ушам?

Он давно затаился в углу, как паук,

он сдавал всех и вся, не боялся того,

что, казалось бы этот оправданный «стук»

обернется погибелью страшной его.

И узнали в отряде, что Сивый — стукач,

приговор был суров: нам не надо «ушей».

И уже был назначен внештатный палач,

только Сивый ловить и не думал мышей.

Он придумал спасенье себе на ходу,

когда волны испуга топили корму,

и заточку он в сердце всадил пахану,

чтобы шкуру никто не дырявил ему.

Пусть червонец накинут — зато не конец,

не увидишь свои на земле потроха.

И подумали зэки: стукач — не боец,

значит, эту подставу смастырил пахан.

Тут какая мораль? Мы её не найдём.

Продолжается жизнь. Всё своим чередом.

И отрядным назначен стукач паханом,

а другой барабашка стучит о своём.

* * *

Я ещё вроде как бы живой,

хоть подвергся губительной порче.

Горячо мой любимый конвой,

будь построже со мной и позорче.

Я такой, с позволения, гусь —

не японский, не шведский, а русский,

я сквозь стену в момент просочусь,

на прощание сделаю ручкой.

Я давно свою боль отрыдал,

не печалюсь по поводу денег.

В моём голосе даже металл,

если кто за живое заденет.

Вот иду по зелёному мху

под всевидящим оком конвоя,

а душа моя где-то вверху,

где-то там — высоко надо мною.

* * *

Идёт помдеж* — лоснящаяся будка,

усы поникли, как в мороз петунья.

Жена помдежа прячет в чернобурку

своё лицо — такая же хитрунья.

Меня помдеж к ней давеча спроворил

за ней таскаться, чтоб таскать покупки.

И я почти совсем уже на воле…

Но как мечты порой бывают хрупки!

Мадам взглянула пристально и волгло,

прошлась по мне, как стоматолог буром,

и вдруг спросила: «Ты, наверно, долго

не пользовался женскою натурой?».

Я промолчал. Момент такой скандальный,

что напрочь мне отшибло страх и память:

она была такою сексуальной,

что невозможно было не растаять.

И я (не надо никаких оваций),

вздохнув, ответил: «Вы мне симпатичны.

Но ваш мужик — он мастер провокаций.

Быть может, всё спланировал он лично?».

Она смеялась. Долго так смеялась.

И я ушёл — простой советский лапоть.

Конвойный ждал. Она одна осталась,

а я не знал — смеяться или плакать.

И снова — зона. Как-то так, вполсилы

спросил помдеж, заранее не веря:

«Ну, как моя? Ты сделал, что просила?

Учти, я это тщательно проверю».

Потом пришёл — большой, медузно-слизок,

не выносивший безобидных шуток,

и за мамзель, с которой не был близок,

впаял мне карцер. Аж пятнадцать суток.

* Помдеж, ДПНК — дежурный помощник начальника колонии.

* * *

Разве я думал, что каждый

станет мне дорог когда-то,

кто испытал хоть однажды

крайнюю степень утраты?

Сам я живу, как придётся.

Мне себя вовсе не жалко.

Жизнь — как октябрьское солнце:

светит, да только не жарко.

Жаль мне других — им похуже,

их искалечены души,

им и тропиночка уже,

жизнь их — якутская стужа.

Кто из них станет оседлым?

Снова они пролетели.

Гонит их ветер осенний

в логово белой метели.

Худшего не приготовить,

если не держишься стайно.

И не узнает никто ведь

их величайшую тайну.

* * *

Если можешь, грустить обо мне перестань,

я — плешивобородый, безумный старик.

Но безумие это — всего только грань,

беспросвета, что рядом со мною стоит.

И в начкаре мне чудится Понтий Пилат,

что на казнь нас обрёк, и трепещет душа,

и тоски интермеццо выводит пила,

на ветру озабоченно так дребезжа.

И не в такт ей топор сучкоруба частит —

выбивает из ритма его комарьё.

Пусть за музыку эту Всевышний простит —

он всё знает: в неволе слагают её.

Докурю свой затаренный раньше бычок —

Вот и кайф на минутку я снова словил, —

и вонзается в сердце горячий смычок

трясогузки, поющей о прежней любви.

* * *

Есть неразгаданные тайны:

ответа нелегко добиться,

зачем в тюрьме сентиментальны

бывают лютые убийцы.

Когда на совести нечисто,

вмиг изменяется походка.

Закоренелые садисты

глядят рассеяно и кротко.

Они живут не днём вчерашним —

у них теперь иные сроки —

не потому, что стало страшно,

а потому, что одиноки.

Их неправдивы показанья,

любой в душе, как прежде, Каин.

Но нет, наверно, наказанья

страшнее, чем тоска такая.

* * *

Облаков эскадрилья…

Какие-то круглые диски,

как тарелки пришельцев,

хотя я, быть может, не прав.

Я завидую им:

они могут гулять без прописки

где угодно, и им участковый

не выпишет штраф.

Я не сам по себе.

Я теперь под присмотром гуляю,

хоть свобода и рядом —

дотронуться можно рукой.

Превратиться бы в ту

дискокрылую белую стаю,

чтобы мир этот кинуть,

в надежде увидеть другой.

Кто-то скажет: абсурд,

ты у этого времени пленник.

Да, я пленник вдвойне:

я попал под особый надзор.

Я амнистий не жду.

Я глобальных не жду потеплений.

Только я не смирился.

Облом, господин прокурор.

Вы ошиблись. Не встал я

на путь исправленья. И снова

замышляю побег

от всего, что стесняет и жмёт.

И уйду, как и жил, —

тёплым призраком духа лесного

или чистым ключом —

тем, что бьёт у церковных ворот.

* * *

Ветер к полуночи вдруг слинял,

звёздный свет голубой…

Тычется в створки окна луна

лысою головой.

Выйду к некормленым голубям,

вот я и дохромал…

Всё — голубям, одарить тебя

нечем — мой пуст карман.

Хлебные крошки птицы клюют,

белый пурги дымок…

Ты извини, но что есть уют,

как-то мне невдомёк.

Я в безысходности февраля

лета не жду визит.

Знаешь, недвижимость вся моя

здесь на крючке висит.

Я ничего совсем не скопил —

не было в том проблем:

я никогда не бывал скупым,

только делился всем.

И никуда меня не зови —

этого я не жду:

я, как голодные сизари,

сам доклюю беду.

* * *

Я вытру с лица свой горячий пот.

Всё! Перекур. В бытовке сидим.

Здесь тесно от ватников и сапог,

табачный плавает дым.

Грубо сколоченная скамья…

И совсем незаметно минуты текут,

но здесь мы — словно одна семья,

и поэтому здесь уют.

Мы — зэки. Мы — каждый сам по себе.

У зэка нету друзей.

Но я — Сергей, мой напарник — Сергей

и бригадир — Сергей.

Узнает пусть нетюремный свет,

о пользе жизненных ям,

ведь мы — Сергеи, хоть не в родстве,

хотя по разным статьям.

Натянем ушанки. Снова вдогон

ветер мчит напролом.

Спасибо тебе, зелёный вагон

за это твоё тепло.

И пусть дороги все замело,

пусть вьюги плевок в меню,

спасибо тебе. Я это тепло

в душе своей сохраню.

Я навсегда ту женщину прощаю

за то, что я любил её когда-то…

* * *

Я так хочу тебя забыть,

поскольку ты желаешь это.

Но как мне жить, но как мне быть,

когда так не хватает света?

Лишь случай отобрал права

на свет, когда в разгаре лета

под небом ластилась листва…

Теперь же неба больше нету.

* * *

Ты вольна поступить как угодно,

никого и ни в чем не виня.

Ты красива и снова свободна

и когда-то забудешь меня.

Будет кто-то, кто лучше и чище,

кто моих не узнает забот.

Он давно тебя, милая, ищет

и когда-то, наверно, найдет.

Жизнь покажется легче, новее.

Все, что надо забыть, — на распыл!

Даже ветер — и тот не навеет

сон о том, что тебя я любил,

эту кипень кудлатого мая,

шум дождя и мельканье огня,

когда шел я, тебя обнимая,

и когда ты любила меня.

* * *

Друг мой, стареем с тобою мы разно —

словно дуплетом сразило нас с лёту.

Наша любовь миновала, как праздник,

и впереди — только будней болото.

Точно две льдины, нас жизнь разносила,

холода в сердце добавили зимы.

Два одиночества несовместимы —

даже одно оно невыносимо.

Что же глядишь ты из мрака и дыма,

Что же клянёшь непредвиденный случай,

друг мой единственный, друг мой любимый,

тихий заложник беды неминучей?

* * *

Опять листва порывисто-упруга,

а я в тюрьме — хорошенькое дельце!

Всё в этом мире движется по кругу,

и никуда от этого не деться.

И точно так же позднею весною,

когда скворец зовёт свою подружку,

та женщина, что мне была женою,

пройдет с другим по улице под ручку.

Пускай решит: вина моя большая,

а вот она ни в чем не виновата.

…Я навсегда ту женщину прощаю

за то, что я любил ее когда-то.

* * *

Птицы ищут удобный ночлег,

а кругом — водоверть, водокруть…

Мой далёкий родной человек,

ты ведь тоже не можешь заснуть.

На хорошее мысли направь,

а всё-то, что мешает, спровадь.

Ты прости, я давно был неправ,

хоть во многом и ты неправа.

Засосала нас всех круговерть,

но ты каверз, Судьба, не готовь:

есть права и на жизнь, и на смерть,

нету права на нашу любовь.

* * *

Жги огнём, на кусочки режь —

не забыть тот день, что далёк:

лётного поля бетонную плешь,

скучающий самолёт.

.

Снег тебе серебрил висок,

ты стояла, волнуясь слегка —

тоненький вьющийся стебелёк

сорванного цветка.

Ветер позёмку в лицо кидал,

слабый гасил дымок,

а я улетал в навсегда, в никуда,

и было мне невдомёк,

что если б я слышал твои слова,

чувствовал бег беды,

я бы тогда билет разорвал

и не исчез, как дым.

Я бы не выбрал сырой замес

Конец ознакомительного фрагмента.