Когда ты не сам по себе. Стихи, написанные за решёткой

Сергей Павлович Степанов-Прошельцев

От тюрьмы и от сумы не зарекайся… Так случилось, что автор этой книги оказался за решёткой. Именно там родились его самые пронзительные строчки.

ЕСЛИ ВЕРНУСЬ

В комнате всё тот же абажур,

ветер занавеску изорвал…

Я отвыкшим голосом скажу

напрочь позабытые слова.

Здесь не слышно воя бензопил,

здесь печаль, как первый снег легка…

Ты пойми: я тот, кем раньше был,

если изменился, то слегка.

Головой вот только побелел…

Но, как сердце радостью не грей,

та печаль, которой я болел,

как собака, ляжет у дверей.

* * *

Белую кипень сорвало с чёрёмух

выстрелом грома. Как нищенки эти,

жизнью платил я за каждый свой промах,

счастье меняя на снег и на ветер.

Лунным стеклом застывали лиманы

в жёлтом желе многотонного ила.

Алой водою заря обливала,

лучиком робким звезда мне светила.

Шел я за нею, с дороги сбиваясь,

словно в какой-то нечаянной роли,

чувствуя в сердце щемящую зависть

к ветру, чей путь не подвластен контролю.

Так бы лететь, не изведав покоя,

солнечной тенью и облачным дымом,

не понимая, что это такое,

что это значит — быть вечно гонимым.

* * *

Эта тюрьма вобрала

время почище губки,

страхи чужих бессонниц,

ужас больных ночей.

Как сквозняки,

здесь бродят по коридорам гулким

призраки заключённых,

призраки палачей.

Смотрят они мне в душу,

хоть и пусты глазницы,

Видимо, ждут поддержки

в призрачной той борьбе.

Господи! Дай мне силы,

чтоб я не смог присниться

этим слепым кошмаром,

прежде всего, себе!

Дверь распахну пошире.

Вырвусь на свежий ветер.

Это — всего лишь глюки.

Душный такой рассвет.

Где ты, моя удача?

Знаю: на этом свете

нету уже заборов,

но и свободы нет.

Мы — зэки. Мы — каждый сам по себе

* * *

Развод по утрам. Поверка. Отбой.

Убогий лагерный быт.

И думы о воле — даже во сне,

если ты можешь спать.

И время — как бык, что ведут на убой,

но он еще не убит.

И вовсе не скоро случиться весне —

месяцев через пять.

Снега…

Все на свете белым-бело,

а жизнь, как хина, горька.

Она рядится в серый бетон,

прячась, как троглодит.

От стужи судорогою свело

скулы жилгородка,

как будто, от скуки зевая, он

челюсть свою проглотил.

Дебильные лица. Ухмыл кривой.

Девятый штрафной отряд.

И белое облако, как привет

от солнечных звонких лет.

И птицы летят, но для них конвой

неведом. Они летят

туда, где замков и решёток нет,

где ветер и яркий свет.

* * *

Пахнет с воли солянкой — тошно.

Тащат с рынка морковь, картошку,

из авосек точит шпинат.

Здесь, как раньше, с харчами тяжко:

заблудившуюся дворняжку,

втихаря отварив, едят.

Нынче — праздник. Потом — по-новой

миска каши в обед перловой

и баланда — одна вода,

никаких тут куриных грудок,

и тоскует пустой желудок,

как узбек на бирже труда.

Где-то жарят картошку с салом…

Лом хватаю, чтоб легче стало,

бью по камню — таков мой крест.

Нет лекарств эффективней лома!

…Выйдет срок мой — полгастронома

съем, наверно, в один присест.

* * *

Дух портяночный. Топятся печи.

В пищеблоке порхает мука.

Смертным боем — и в зубы, и в печень —

в умывальнике бьют должника.

Он не выдержал зэчью проверку,

дал слабинку, и вот он, итог:

задолжал он четыре конверта,

только письма отправить не смог.

Не пойдёт он сегодня на ужин.

Завтра — тоже. Он сам виноват.

И уже ко всему равнодушен

голубой стекленеющий взгляд.

В караулке сейчас пересменка.

Смотрят телек. Сегодня — футбол.

И сползает кровавая змейка

на загаженный каменный пол.

И лежит он, щедрот не изведав,

отмотав весь свой жизненный срок, —

тракторист из колхоза «Победа»,

что стащил комбикорма мешок.

* * *

Вновь этап. Дорога дальняя.

Ждут другие испытания.

Тополя пирамидальные,

до свиданья, до свидания!

Не имел на счастье виды я,

но, как вы, не клал поклоны я.

Я ни в чем вам не завидую,

молодые и зелёные.

Рубят сучья — так же больно вам,

вы кору, как кожу, морщите.

И, как зэки, подневольные —

даже шаг шагнуть не можете.