Клуб самоубийц

Сергей Оксанин, 2023

Череда жутких самоубийств в центре Европы. Полиция догадывается, но не может доказать, что все они были тщательно подготовлены «Клубом самоубийц», затаившимся под вывеской частной психиатрической клиники. Клиника специализируется на лечении склонных к суициду лиц. Методы лечения – странные и сомнительные и стоят немалых денег. Как-то клуб заказывает обязательный аудит. И полиция начинает шантажировать аудитора, чтобы добыть с его помощью нужную информацию. Но у психиатра клиники тоже имеется на него компромат – интимный и совершенно неприглядный. Теперь перед главным героем стоит непростая задача – не только выполнить работу, сохранить репутацию и получить баснословный гонорар, но и остаться живым. Не появится ли в вечерней газете объявление о его самоубийстве?

Засада

Тетушкин чай с бергамотом пришелся очень кстати. Пе́трович уютно устроился в глубоком кресле, потягивал жгучий напиток и заедал его пирожками. Тетушка готовилась к его визиту.

— Я знаю, что ты пришел не за деньгами. — Она отхлебнула чай из блюдца и надкусила кусок сахара, лежавший рядом (навечная привычка войны). — Не в твоих правилах просить, не отдав прежнее. Поэтому я очень, очень рада твоему сегодняшнему приходу. Лакомься. Но… Уже почти время обеда. Может, останешься? У меня рыбные тефтели. С овсяными хлопьями. Под томатным соусом. С капелькой лимона и красного вина.

Пе́трович смаковал тетушкин домашний уют. Конечно, он останется на рыбные тефтели. Холостяцкий быт последних лет был неприхотлив, очень рационален, весьма комфортен, но ему не хватало теплоты женских рук. А здесь… Пе́трович выдерживал паузу перед приятным для тетушки известием. Она никогда не работала, ее более чем обеспечивал муж, известный архитектор, она и сейчас жила на проценты с его сбережений, но всегда чем-то занималась. До войны — благотворительной деятельностью в театральных кругах, поддержкой забытых и начинающих актеров, (ей на это удавалось собирать с бомонда приличные суммы), во время войны — Красный Крест. А последние годы, после смерти мужа, она переключилась на тему защиты животных, также собирала деньги на приюты, теперь для бездомных кошек и собак, выводила студентов на пикеты к городскому зоопарку и вела еженедельную колонку в дамском журнале. Она категорически не хотела переезжать за город — ей с избытком хватало роз под окнами — и продолжала жить в еще довоенном, окруженном с трех сторон садиком, изящном домике, поставленном по проекту ее мужа в самом центре богемного квартала.

— Ну, так — что? Тефтели?

Пе́трович, дожевывая очередной пирожок, утвердительно заурчал. Тетушка допила свой чай, собрала приборы и вышла на кухню. Там послышалось стуканье сковороды. «Это не сковорода, а сотейник, сколько раз я тебе об этом говорила!» — тетушка постоянно корила его за приверженность к скорым готовым блюдам и настойчиво, но пока безуспешно агитировала его: «У тебя наверняка получится!» — научиться готовить. Потом что-то звякнуло, и тетушка появилась в гостиной, держа в одной руке два резных стакана, а в другой — такой же резной лафитник. Какой обед без ее кюммеля^[13].

Нет, он усмехнулся про себя: «От вас никуда не убежишь». Он вспомнил, как мальчишкой обрадовался, найдя на страницах «Прощай, оружие» это с детства знакомое слово. Но моя тетушка — не мисс Ван-Кампен, а я — не Фредерик Генри. Так что, Старик, спи спокойно.

— Тефтели разогреваются, на салат у нас редиска, сейчас принесу, и мы будем готовиться к горячему, — она поставила стаканы с лафитником на стол и опять вышла на кухню. Пе́трович подождал, пока она не вернулась с двумя блюдцами редиски, украшенными веточками сельдерея, взял лафитник и аккуратно наполнил по треть рюмки.

— Давай, дорогая, за твое здоровье, — он чуть взболтал напиток, кругом вдохнул его аромат, сделал большой глоток, улыбнулся и потянулся к редиске. Тетушка чуть пригубила и взяла веточку сельдерея.

Пе́трович закинул голову. Тетушкин кюммель был не совсем обычным. Он встречал традиционным запахом тмина и вкусом аниса, сдобренного лимоном. Но когда напиток проходил, рот начинал наполняться густым и ярким ароматом меда. Подняв голову, можно было удержать этот аромат несколько минут. Добавлять мед в настойку ее научил пленный русский, который работал у соседей во время войны, немного помогавший с распилкой дров и им с мужем. А когда мед во рту начинал таять, его покрывал настоящий, садовый, свежий вкус редиса или сельдерея. Пе́трович опустил голову и крякнул от удовольствия. Тетушка улыбнулась, встала, подошла к буфету, достала фарфоровую пепельницу в форме профиля слона и позволительно кивнула головой: теперь ты можешь покурить.

Пе́трович благодарно кивнул головой и пододвинул к себе пепельницу. Та была привезена из Северной Африки, из самой Касабланки, в самом начале войны. Пепельница специально предназначалась для трубок, которые можно было раскладывать в хоботе, голове и чреве слона. Тетушка ни в какую не соглашалась (это же «Касабланка», Хэмфри Богарт и Ингрид Бергман) отдать ее племяннику — раз нравится, значит, чаще будешь приходить. Пе́трович набил выходной «данхилл», закурил, затянулся, выдержал паузу — и полез в карман за конвертом^[14].

Тетушка бережно приняла конверт двумя руками (все понятно, о чем идет речь: время рождественских подарков давно прошло), положила, не открывая, на стол и опять улыбнулась:

— Заказ, да?

— Да.

— В тебе можно быть уверенным, как в английской железной дороге.

После войны они с мужем ездили в Англию, он — по своим профессиональным интересам, она — за компанию, откуда они оба привезли (наша пунктуальность общеизвестна, но их дотошность и точность просто неподражаемы) восхищение не только замками и мостами.

— И — кто? Судя по той легкости, с которой ты расстался с конвертом, это что-то большое, типа завода, да?

Пе́трович привык делиться с ней деталями своих дел, да и она, моментально улавливая суть проблем, привыкла обсуждать с ним прибыли и убытки, но особенно — нечистоплотность ответственных работников его клиентов.

— На этот раз — нет, но, — тут Пе́трович постучал трубкой о край пепельницы — слоник оказался совсем немаленьким, — сравнимый с заводом.

— А тогда — что это такое? Неужели — киностудия?

Тетушка мечтала, что когда-нибудь племяннику закажут аудит киностудии и она (чем я хуже мисс Марпл?) торжественно с ним под руку войдет в святая святых ее юности.

— Нет, не киностудия. Но это кино будет похлеще вестерна. — Пе́трович допил рюмку, и тетушка, враз оживившись от предвкушения рассказа, тут же наполнила ее снова. Но она была настоящей женщиной. Тетушка подождала, пока он сделает глоток, закинет голову, опустит ее, крякнет от удовольствия, затянется, выпустит струю дыма, и только после сказала:

— Ну, не тяни. Рассказывай. Нет, подожди. Я вначале принесу тефтели, а потом — все узнаю.

Она торопливо встала, отодвинула стул и ушла на кухню. «Представляю, какое у нее будет лицо, когда ей все это расскажу», — подумал Пе́трович. Вставать из кресла совсем не хотелось. Какое, к ежикам, «дерево решений».

Тетушка вернулась с большим блюдом, поставила его в центр стола, вернулась на кухню за тарелками, потом еще раз — за приборами и корзиночкой хлеба, аккуратно подправила все расставленное и сложила руки лодочкой.

— Ну, давай.

— А ты — смеяться не будешь?

— Это что — цирк?

— Цирк, цирк. Оказывается, в нашем городе есть клуб, — он сделал паузу, — самоубийц. Который лечит своих членов за немалые деньги от их навязчивой идеи и который наследует имущество тех, кого вылечить не удалось.

Действительность превзошла ожидания. Невероятно открытые, до сих пор чудесные глаза, еще больше открытый (рюмка чуть туда не упала) рот, чисто женское на сильный напиток — б-р-р (рот оставался открытым, так туда тефтеля на вилке, еще разок — с хлопьями, запах от соуса уже кружился над столом), чисто мужское — быстрое повторное наполнение стакана. И — кряк!

— Фу, хороша, да? Чего ты смеешься? Я залпом не пила лет сто!

Пе́трович действительно не смог сдержать улыбки, глядя на то, как старая женщина остается без всяких на то усилий по-прежнему молодой.

— А они что, — тетушка опять наклонилась к тефтелям, — действительно заканчивают жизнь самоубийством?

— Далеко не все. Многих они отговаривают. У них же есть все: и прогулки по девочкам, и психиатр, и священник. Все, чтобы отговорить. У них даже есть лицензия министерства здравоохранения.

— На что?

— На терапию психических расстройств.

— Ну, дают! А ты им зачем?

— Вот как раз наше министерство здравоохранения и потребовало от них аудит доходов и расходов. Как я думаю, чиновников заботит оборот наркотических препаратов, но они не знают, как подобраться к первичной документации. Вот и придумали такое требование. Я же буду должен дать расшифровку затрат на закупки. Чтобы их подтвердить.

— А ты знаешь (как же без ее любимого кино), что Стивенсона — его экранизировали?

— Да, мне вчера об этом рассказали. Русские.

— Про русских я ничего не знаю, а вот англичане в свое время сделали классный фильм. С Лавом Монтегю. Мы с мужем до войны посмотрели «Божественную леди». Она так шумно прошла. Еще бы, «Оскар». Лав там играл роль капитана. Это потом мы как-то забрели в район вокзала, увидели афишу и посмотрели тот немой фильм про твой клуб. Лав там играл принца Флоризеля.

— Мой клуб… Какой он — мой?

— Дорогой, ты же мне всегда говорил, что, как и у адвокатов, защита клиента — твой первостепенный долг. Так что это теперь — твой клуб.

Последняя фраза прозвучала как приговор. Не зная, куда спрятать глаза после такой точной, но не к такому же столу сказанной мысли, тетушка стала нарезать хлеб, обмазывать его маслом и засуетилась над тарелкой с тефтелями. Пе́трович последовал за ней.

— Да, знаешь, — тетушка не знала, как исправить свою бестактность, и, подбирая остатки соуса кусочком хлеба, сказала: — Я завтра иду в театр.

— На что?

— «Вестсайдская история». Мюзикл. Ой! — Она прикрыла ладонью рот и покачала головой.

— Что случилось?

— Ты знаешь, так говорил Хуберт, в эту задницу, — тут тетушка приподнялась с кресла, похлопала себя по заду и опять села, — еще в детстве кто-то засунул шило. Прости, я тебе сказала про «Вестсайдскую историю» и тут же вспомнила, что мы с ним в Англии смотрели мюзикл по Стивенсону. Даже два мюзикла. Один — про принца Флоризеля, а второй — про доктора Джекила и мистера Хайда. Это был какой-то провинциальный театр, получивший ангажемент вне сезона в самом Брайтоне. Нам понравилось. Там был такой актер, совсем мальчик, он играл Флоризеля и мистера Хайда. Впечатляюще. Но пресса приняла их в штыки. У меня где-то на чердаке — ты же знаешь, я сохранила все привезенное из Англии, — должны остаться газеты с их жуткими рецензиями. Если хочешь, я могу их тебе найти.

Пе́трович встал, обошел стол и обнял тетушку за плечи:

— Не волнуйся. Все в порядке. Любая работа — это работа. В конце концов, кто-то делает аудит отчетности госпиталей и кому-то приходится подшивать справки о расходах формалина. Кому, как не ветерану Красного Креста, это знать.

И он поцеловал ее в лоб.

Тетушка благодарно взглянула на племянника. На ее глазах выступили слезы:

— Может, еще чаю?

— Нет. — Но, чувствуя, что теперь так уйти нельзя, Пе́трович произнес: — А вот еще одну трубочку под кюммель — это да.

На прощание он посидел еще добрых три четверти часа, но тетушка так и не смогла сдержать слез, переживая, что могла задеть своего, как она меня любит, единственного племянника, он крепко расцеловал ее щеки, достал салфетку, вытер ей щеки и лоб и ткнул салфетку в нос.

— Все. Перестань. Все будет хорошо. Я тебе отзвонюсь.

Он решил пройти до дома пешком. Богемный квартал жил своей жизнью. У освещенных дверных проемов кафе и баров толпились бродячие, еще верившие в свой успех художники и музыканты. В одном из окон он вдруг увидел Любляну, сидевшую напротив какой-то женщины с короткой стрижкой. Пе́трович плечами надвинул на себя поднятый воротник, чтобы поскорее уйти незамеченным, но Любляна увидела его в освещении вывески кафе, радостно помахала рукой и послала пригласительный жест. Пе́трович помахал ей рукой и покачал головой — нет, и тут ее собеседница повернулась. Наваждение, но даже сквозь мутное стекло и тридцать лет Пе́трович сразу узнал ее. Он остановился, но тут же повернулся и ускорил шаг. И сбавил его, лишь зайдя за угол.

Вспоминать не хотелось. Карта, ты забыла свои правила. Ты не можешь ложиться в одни руки второй вечер подряд. Или ты смеешься надо мной? Он поежился от холода. Да, вечер надо закончить пуншем. В конце концов, если это действительно была Кристина и если она — знакомая Любляны, то, значит, он сможет увидеть ее. Но — не сегодня. Сегодня надо выспаться. Под утро к себе он вернулся не потому, что азарт охватил его, а потому, что он его оставил. Любляна полночи промучилась, пытаясь оживить так знакомое ей тело. А это тело было занято головой, в которой гулким эхом звучало: «Может, это будет ваша фотография?»

Он свернул еще за один угол. Здесь, уже недалеко от дома, было кафе, которое заполнялось обычно по пятницам, а субботу обитатели квартала предпочитали проводить дома. Надо только скользнуть в проходной двор и повернуть налево. Почему-то он обернулся назад, и ему показалось, что за ним следует какая-то тень. Блажь. Но теперь точно через проходной. Он нырнул туда, прошел двором и вышел на тихую улицу. Так, давай сделаем шаг вправо — и подождем.

Он постоял несколько минут, наискось уютно сверкали огоньки кафе, да, блажь, и уверенным шагом пошел на свет. Он вошел, кафе было почти пустым, какой-то бюргер сидел за стойкой, а за одним из столиков целовалась молодая пара. Вам некуда деться? Возьмите ключи от моей квартиры. А я посижу здесь. Пе́трович усмехнулся нелепым мыслям, подошел к стойке, забрался с ногами на стул, заказал большой стакан пунша и («Данхилл» доставать не хотелось) сигару.

Уехать бы сейчас туда, где я ни разу не был, нет, не в саму Гавану, а в ее предместье, где мать юных защитников революции, вооруженных «калашниковыми» и патрулирующих пляжи в мечтах поймать вражеских десантников, полуголая, в одной юбке, крутит точно такую же сигару, на которую падают капли пота с грудей, обвисших до колен от кормления этих самых революционеров, тогда — молоком, сейчас — нищенскими сентаво за десяток накрученных сигар, уткнуться в эти обвисшие груди и сказать — мама, я не буду защищать революцию, я буду защищать тебя. Он закрыл глаза, пытаясь представить защербленное, как оно может еще выглядеть, предместье Гаваны, но в эти закрытые глаза (да, карта, я знаю, за везение — надо расплачиваться) вплыла, сама — нет, не Куба, а — фотография, конечно, Хемингуэя. Кто-то легко тронул его за локоть:

— Как прошел визит в «Клуб самоубийц»?

Примечания

13

Кюммель — ликер на основе тмина.

14

Dunhill — торговая марка английского производителя сигарет, табака и трубок.