Небоевые потери

Сергей Николаевич Куприянов

История Володи Тонкова, в общем, типичная для «лихих 90-х». Первая чеченская. Даже не успев повоевать, он попадает в плен, где знакомится и влюбляется в глухонемую девушку Айну.Долгая дорога домой на Дальний Восток становится для него не меньшим испытанием – школой жизни. Его глазами мы видим, как стана погружается в хаос и бездну, как бандиты, проститутки, дельцы становятся «хозяевами жизни», как в мирное время растет число «небоевых потерь». Книга содержит нецензурную брань.

(«Чайф», «С войны»)

© Сергей Николаевич Куприянов, 2020

ISBN 978-5-0051-2910-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Война

— Ну всё, поехали! — крикнул завсклада Василий Николаевич, — Не убивайся, мать, чай, не на войну едет, в армию!

Вовка удобней подмостил под собой вещмешок. «Газон» дёрнулся, затрясся, нехотя тронулся.

«Сцепление так и не сделал», — хмыкнул он про себя.

Мать осталась на обочине, подняла руку, чтобы перекрестить. Вовка смутился.

— Ладно, мам, иди домой. Напишу, как приеду, — он дополнил сказанное, жестом глухонемых, коротким и лаконичным.

С самого детства он знал этот язык, язык своей матери, из-за которого его дразнили, над которым смеялись. Но который был понятен им обоим.

Он изредка поднимал голову, глядя на удаляющуюся фигуру матери, пока грузовик не свернул на главную. Когда она скрылась, достал из кармана пачку «Примы», закурил. Не любил курить при матери. Не по себе как—то.

Вот и мост. Проехали указатель «Липовцы», с перечеркнутым названием, как перечеркнутой его гражданской, прошлой жизнью. И так «засиделся». Одногодки уже из армии пришли, а он только собрался. Конечно, можно было бы попросить, похлопотать. Начальник автобазы, где Вовка работал сразу после школы, его ценил, мог и отмазать, но сам проситься не стал, да и матери сказал, чтоб не ходила.

До Уссурийска чуть больше часа дороги. Вовка перелез ближе к будке, там трясло меньше. Попытался уснуть. Как ни хотел казаться спокойным и уверенным перед матерью, тревога перед неизвестностью крутила внутри до тошноты. Он только закрывал глаза, но одна и та же картина всё время прокручивалась, как заевшая пластинка: мать на обочине, через мгновение скрывается за поворотом.

Очнулся от постороннего шума. Сам не заметил, как провалился в сон. Посмотрел — Уссурийск. Сердце забилось, предчувствуя скорый конец поездки. Грузовик остановился.

— Эй! Воин! — Василий Николаевич выглядывал над бортом, встав на цыпочки, — Приехали, Володька! Ты тут пешком дойдешь, а то у меня дел до вечера.

Вовка спрыгнул с кузова.

— Спасибо, Николаич!

— Да что там… Ты там, давай…, — крепко пожал он руку, хлопнул по плечу, — служи. Себя в обиду не давай и других не обижай… В общем… Мужик без армии, что пиво безалкогольное — ни крепости, ни вкуса. Так… вода…

Василий Николаевич ещё раз хлопнул Вовку по плечу.

В «учебку» Вовка попал недалеко от дома, в Князе—Волконское под Хабаровском. Радовался, что в родных местах. Да и служба оказалась не такой страшной, как рассказывали. Земляков много. Об одном Вовка жалел, что не послушался мать, когда та внушала ему, чтобы на шофёра выучился: «Работаешь на автобазе, гайки крутишь, а был бы шофёром и деньги другие и не в мазуте». Как казалось Вовке, водителей не так гоняли в «учебке». Те, всё больше с техникой, а технику он любил. Хлебом не корми, дай чего—нибудь разобрать.

Написал два письма. На одно ответ пришел, а вместо второго мать приехала уже на присягу. Смотрела на него с какой-то жалостью, будто чувствовала что—то. Вовка от этого смущался, злился, не подозревая, что видятся они в последний раз.

Со средины декабря девяносто четвертого Вовка впервые услышал слово «Чечня». То в разговорах, то по телевизору — «Чечня», «Чечня». Слово какое-то было… ругательное, грязное. Он помнил из литературы про черкесов, Казбича, но так давно и далеко это было. Некоторых сержантов, говорили, послали в командировку. Замполит рассказывал, что там беспорядки, хотели отделиться. Вовка слушал и не понимал, что в том плохого — Россия-то, вона какая, что с той Чечни… и пусть отделяются. Меньше всяких чурок будет.

Однажды смотрели в расположении телевизор, а там Ельцин выступал и показывал, как за каждым боевиком наш снайпер наблюдает и если что сразу уничтожит. Солдаты загудели после этого, что, мол, за бред несёт? А Вовка поверил. Ну что там той Чечни? А Россия—то… ого—го! Что салабоны? Президент знает, что говорит.

После Нового года о Чечне Вовка стал слышать постоянно. Говорили, что даже из их полка погиб какой-то ротный. Не понимал он, как такую крошечную Чечню, не могли победить сразу за неделю, пусть за месяц. В слухи о больших потерях в Грозном в новогоднюю ночь Вовка не верил, думал трёп. Как не верил и в страшных непобедимых чеченцев, отрезающих головы у живых солдат. Всё это ему напоминало детские страшилки о чёрных комнатах, руках, гробах, страшных докторах выкачивающих всю кровь. Не верил. Думал, специально эти слухи разносят, чтобы морально как—то подготовить. Однажды, даже в курилке с пацанами завелись. Из третьей роты один всё пугал. С воодушевлением, так, рассказывал. У него родичи какие—то на Кавказе. Пацаны слушали, слушали, а Вовка возьми да и ляпни:

— Ты сам—то не обосрался от таких рассказов?

Пацаны засмеялись, а этот начал на Вовку буром переть:

— Слышь, воин! Это ты тут такой храбрый. Страшнее, чем ноги, натертые кирзачами, не видел. Посмотрел бы на тебя, когда к твоему горлу «чехи» тесак приставят…

Потолкались, на том и разошлись.

Служба складывалась нормально, появились друзья. Вовка мечтал, чтобы через месяц, другой перевестись в рембат — там родная стихия, да и служба спокойней.

Подходило 23 февраля. Мать написала, что приедет и что заходила Таня, тоже хочет приехать. Матери он был бы рад, а вот Татьяна… Дружили они ещё со школы — Вовка, Таня и Олег. С Олегом вообще с детства вместе. Выросли, повзрослели, школу закончили. Олег симпатичный был, вот Татьяна ему и отдала предпочтение. Вовка переживал сильно. Любил? Может быть и да. Но больше считал это предательством. Потом Олега забрали в армию. Она его ждала. Он вернулся совершенно другим, чужим. Потом уехал в Москву и пропал. Нет, не бесследно, живет, наверное, там где—то. А Вовка злорадствовал. Мать его за это корила, что, мол, молодым только и ошибаться. А девчонка она хорошая, путная, с кем не бывает. Но, видно, глубокая была рана, долго заживала.

На построении было как—то не обычно. Долго стояли. Незнакомые офицеры переговаривались с комбатом, разглядывали какие-то списки. Вовка стоял рядом с Лёшкой Гориком, толкались, чтоб согреться.

— Что они там резину тянут? — Вовка нетерпеливо топтался на месте, пытаясь размять застывшие ноги.

— Это они в Чечню пополнение набирают, — с усмешкой сказал Лёшка.

— Испугал ежа… — не успел договорить Вовка.

— Батальон! Смирно! — скомандовал комбат, громко, не надрываясь.

Ропот стих. Вовка вытянулся, подумал: «Наконец-то».

— Фамилии, которые назову, три шага вперед! Антипов, Антоненко…

Вовке кто—то положил руку на плечо, что бы выйти из строя. Он вздрогнул от неожиданности, замешкался:

— Тонкий, не тормози! — раздался голос сзади.

Он неловко отшатнулся.

–… Токменёв… Тонков…

Вовка вздрогнул, непонимающе посмотрел на Лёшку, вывалился из строя на непослушных, замерзших ногах. Сердце тревожно сжалось.

— Вышедшие из строя, в две шеренги становись! — скомандовал комбат.

Солдаты перестроились.

— На пра—у! Правое плечо вперед! Шагом… марш!

Колона тронулась. Вовка искоса заметил, как комбат жмёт руки незнакомым офицерам. Встретился взглядом с Лёшкой. Тревоги не заметил, только непонимание. Тот стоял и только растерянно хлопал глазами.

***

В начале марта девяносто пятого «приговоренных», как шутили сами, попавшие в Чечню, «бортом» доставили в Ростов. Там неделю отсыпались, формировали отряды и поотрядно отправляли уже по подразделениям на территорию Чечни.

Вовка понимал, что его сюда привезли не бока отлеживать. Каждый день ожидания, как накинутая петля всё туже сжимала горло. Было ли это страхом? Было. Но это был страх не смерти, а неизвестности и невозможности хоть как—то повлиять на происходящее. Огромный водоворот войны втягивал всех — и не желающих воевать и, наоборот, ищущих своего героического участия. Все рассказы побывавших «там» он уже слушал, впитывая каждое слово, боясь пропустить что—то важное. Уже не сомневался, не отмахивался — верил. Верил всему, что говорили, о чём рассказывали. Это были живые свидетели, стрелявшие сами и получавшие в ответ. Они видели смерть так же близко, как видит их Вовка. От будничного, безо всякого пафоса рассказа, становилось как-то моторошно и тошнотворно. Кололо где-то в заднице, при каждом упоминании об оторванных конечностях или раздробленных костях. Самое противное, что подтвердились те страшилки про отрезанные головы, про которые рассказывали в «учебке». Вовка не мог понять, зачем было отрезать голову, если есть автомат. Почему нельзя просто убить своего врага, но ещё и отрезать голову, вымазаться в крови? Это было каким—то непостижимым, что вселяло ещё больший мистический ужас предстоящей службы.

Батальон 245 полка, куда прибыл Вовка с пополнением, стоял в нескольких километрах от Шали. Стояли в поле насквозь пропитанное влагой. Колеса и гусеницы техники превратили его в грязное месиво, в котором засасывало сапоги и, с чавканьем какого-то неведомого зверя, нехотя отпускало, будто игралось, ожидая следующий шаг. В воздухе висела водяная взвесь, пропитанная солярной гарью от машин и БТР-ов. Промокло все. Ватный бушлат напитался влагой и висел на плечах тяжелым мешком. Сушились возле выхлопа, от чего вся одежда, лицо покрывалась черной копотью. Костры разводить было запрещено.

В короткие перерывы, когда Вовка разматывал промокшие портянки, задумчиво вспоминал тёплую и сухую казарму в «учебке». И весь тот уклад, к которому уже почти привык, сейчас казался непостижимой роскошью.

После взятия Шали в конце февраля — начале марта, батальон «зализывал раны»: чинили технику, вооружение, отправляли раненых. Убитых Вовка не видел, а вот нескольких легкораненых — да. Их отправляли «Уралом» в штаб группировки, а там вертушкой на «большую землю». Он вглядывался в их лица, пытаясь то ли кого—то узнать, то ли запомнить выражения их лиц, скорее счастливых, чем печальных. Была даже лёгкая зависть — домой поедут.

— Чо застыл, зёма? — Вовку окликнул водитель «Урала», которому он помогал ремонтировать, — Не ссы, страшно только первые пятнадцать минут, потом привыкаешь.

— А ты давно тут? — Вовка протянул ключ.

— Да, почти сначала.

— А дембель когда?

— Дембель? Хм! — водитель хмыкнул, будто Вовка спросил глупость, — Когда вперед ногами вынесут или вон, как этих… отправят. Ты тут не о дембеле думай, а как выжить. Каждый день думай. День прошел — хвала Аллаху!

— А ты что, мусульманин?

— Хм, нет. Но наш боженька тут как—то не ловит, — с прищуром посмотрел он на небо, — молись, не молись.

«На войне, как на войне», — успокаивал себя Вовка, когда вспоминал дом или, когда накатывала жуткая тоска. Немного раззнакомившись, он узнал, что в конце февраля, освобождая Шали, рота, в которую он попал, понесла первые боевые потери. Ротный прибыл новый, на две недели раньше Вовки. Пацаны говорили, пытался поначалу устроить казарменный порядок — да куда там… «Деды» особо не докучали, все занимались своим делом. Только один Ерохин, «замок», как—то все подначивал, пытался себя героем показать, дескать, боевой опыт, а он — «салабон», пороха не нюхал. Вовка как—то сразу на него попал. Внешне невзрачный — рыжий, мелкий. Такому в пору самому помалкивать, а вот поди. В любом споре знаток, в любой компании — свой. Новенький бушлат пришлось сменить на ерохинский, худой и грязный. Обидней всего было то, что он почти земляк, из Уссурийска, а Вовку за что—то невзлюбил. Единственное утешало, что служить ему было до мая.

Сменившись на посту и наскоро поужинав холодной перловкой, Вовка снял ненавистный бушлат, размотал промокшие портянки и пробрался подальше в кузов «Урала» поспать. Вывернул шапку наизнанку и подсунул её под голову. Немного покрутился и, настраивая себя на сон, стал представлять себе лето, звон жаворонка и себя, такого беззаботного, счастливого, развалившегося на траве, щурясь, смотрящего ввысь огромного голубого купола…

— Тонкий, Тонкий, — тормошит Вовку Бобров из первого взвода, — там Ероха тебя зовет.

— Что? — Вовка нехотя приподнялся, — Я же в карауле…

— Не знаю, сказал тебя позвать.

Вовка неспеша намотал портянки, накинул бушлат, потянулся за автоматом.

— Да оставь ты его, — заторопил Бобров.

Человек шесть сидели в БМП, уже разгоряченные и хорошо поддатые. О чём-то спорили. Вовка, согнувшись, влез внутрь. Стихли, как увидели его, следом пробрался Бобров.

— А, вот ты…, — Ерохин сделал непонятный жест руками, — Слушай боевую задачу, боец. «Дедушкам» нужно принести «горючки» в честь моего дня рождения…

— Ероха, я же в наряде, мне через полтора часа заступать…

— Я не понял, боец?! Буреем? Товарищ Гвардии сержант! Можно Анатолий Васильевич… Как понял?!

— Так точно, — потупил взгляд Вовка.

— Толян, да куда ты его посылаешь, ещё спалится, замполиту сдаст, — вклинился в разговор Биденко, — пусть идет. Иди «Тонкий», иди…

Ерохина это задело.

— Слышь, кто из нас старший?!

— Да, ладно, ну, Ерох, чо ты к пацану—то…, — попытался вставить Бобров, — Он тут недавно, ещё не знает, что где…

— Бобер! Вот ты и покажи! Всё, время пошло!

Вовка с Бобровым вылезли из БМП. Спорить с пьяным Ерохиным желания не было.

— А где мы ему сейчас водку найдем? — растерянно спросил Вовка.

— Да, ладно. Не ссы, тут на окраине точка есть, километра четыре. Если быстро пойдем, ещё успеешь поспать.

— А «чехи»?

— Какие «чехи»? Ладно тебе… Мы их так шуганули, они в горах, раны зализывают, — успокоил Бобров.

Шли, переговаривались. Бобров рассказывал, как был в бою. Приврал, конечно, но говорил красиво, ярко. Он, хоть и был с Вовкой одного призыва, а в Чечню попал на месяц раньше и перед Тонковым чувствовал себя уже бывалым воякой. Сам он был из Нижнего, крупнее Вовки. Из—за маленького курносого носа, маленьких пухлых губ и заметного румянца на пухлых щеках, Бобёр выглядел этаким гигантским пупсом.

Вовка почувствовал, как пекут ноги от плохо намотанных портянок.

— Слышь, Сань?! Постой, я портянки перемотаю! — он остановился и, стоя на одной ноге, снял сапог.

Бобров прошел чуть вперед. Вовка услышал, как впереди будто кто—то вскрикнул. Он тревожно всмотрелся в темноту.

— Сань?! Бобёр?! Что ты там?! Э—эй!

Внутри похолодело.

«Где взялся этот Ероха», — промелькнуло в голове у Вовки. В следующую секунду сильный удар в затылок сбил Тонкова с ног.