Иллюзия Зла

Сергей Н. Айк, 2009

Представьте себе два зеркала, одно отражает реальность, другое – мистическую составляющую жизни, фокус в том, что и в одном, и в другом зеркале жизнь не отразится полностью…, чего-то обязательно будет недоставать.... Только искусство, и литература в частности, зеркало, в котором отражается все… Удачи и приятного чтения!

Глава 1. ИРИШКА.

…никогда. Так что приходи рукой помахать на прощание, посмотреть вслед…

А потом туман, тяжесть, тянущая боль где-то в висках и… пробуждение. Одеяло на полу, а на кровати мужчина, сложенный почти втрое. Щадя себя и свою боль, он бережно перемещается в небольшом пространстве спальни, прижимая пятерню ко лбу, по-видимому, в том самом месте, где она, боль, нестерпимая.

Часы на стене показывают начало седьмого. Рано, но сон уже пропал. Снова не уснуть, можно даже и не пробовать. Мужчина косолапясь от прикосновений холодного пола, идет в ванную комнату. С отвращением к самому себе обливается холодной водой, не глядя в зеркало, бреется, и, в довершении, тихо матерясь, чистит зубы…

День начался. Доброе утро.

Все в полусне, в полу боли, в полу проклятии. Все, до первой сигареты. Отрава приносит облегчение. Он стоит, выдыхает дым в форточку и приходит в себя. Окружающий мир его тоже приходит в себя.

Вот такое утро. Таких было уже тысячи, а может и больше. По крайней мере, у этого мужчины — оно точно, не первое… Э-э-э, нет! Простите. Сегодня черное утро, черного дня. Много таких не бывает в человеческой жизни. Сегодня день сороковой…

Мужчина, словно надломившись, сел на табурет. Руки опали, и свесились безжизненно, почти до пола. Сигаретный дым застелился по лицу, и пара капель, весьма похожих на слезы, были размазаны с ожесточением по лицу, а во взгляде прибавилось кровавости. Он чуть выпрямился. Тяжесть уже не так давила на плечи, но мир по-прежнему оставался серым и отталкивающим. Зато день обрел более-менее четкие очертания и перспективы, если, конечно таким словом можно назвать несколько ненужных встреч с родственниками. Конечно, к часам к шести вечера его уже накачают водкой, и на смену всем его неразрешим проблемам, встанет всего одна — добраться до дома, минуя драки, других пьяных, милицию, ОМОН и им подобную публику. Да, так и будет, но до этого момента — он так решил, надо будет сходить на кладбище, посетить могилы…

Краска бросила ему в лицо, вспомнился ему день, больше месяца назад. Его очередной день рождения. Всегда первую половину этого дня он проводил с дочерью Иришкой. Трезвый, выбритый и вымытый, он гулял с ней по городу. Ходил в кино, сидел в парке, ел мороженное. В прошлом году, впервые повел ее в ресторан. Там не все получилось, как он хотел, но в принципе все нормально. В прошлом году.

А в этом, больше месяца назад, все пошло не по плану. Прождав до часа дня, он смертельно обиделся на всех, в том числе и на Иришку. Потом, он, конечно, сообразил, что дочь здесь совершенно не причем. Во всем, должно быть, была виновата его бывшая жена. Но это понимание пришло намного позднее, а тогда он запил. Сомнительно, конечно, благо, что в тот момент он находился в очередном отпуске, и некому было помешать ему три дня подряд упражняться в употреблении алкоголя.

А можно, наверное, понять мужика — жизнь его не особенно сложилась. А в последнее время, и вовсе, одна только радость и осталась — пообщаться с дочерью.

Иришка росла красавицей и умницей. Была скромной и хозяйственной. Он понимал, что останься она с ним, после развода, все было бы намного лучше, чем сейчас. А так, не смотря на все свои положительные черты, в Иришке чувствовалось женское воспитание — прямое влияние ее матери, его бывшей жены. И словечки ее проскальзывали, и жесты, а иногда суждения всякие, взгляды на жизнь…. Одним словом, портила его бывшая жена дочь. И вконец испортила, как он посчитал, в тот день. С того и запил, по-черному, и не мог остановиться целых три дня. Это случалось и ранее. Водка — она периодически играла с ним злые шутки уже не первый год.

Обычно, после общения с Иришкой, то есть уже во второй половине дня, сытый по горло жениными выражениями и мыслями, он брал слегка на грудь и шел разбираться к бывшей жене, на предмет учить ее воспитанию. Но пока шел, зло его оставалась на дороге, слова становились тяжелыми и лишними, мысли начинали путаться. Тогда он останавливался около подъезда и смотрел некоторое время на окно квартиры на третьем этаже. Потом садился с мужиками, живущими в этом же доме, с теми, с которыми, водил знакомство еще до развода. Убирались они, обычно, с глаз долой, в детскую беседочку и там, сквозь все ту же жидкость, он изливал им свое горе. Там его хорошо знали и понимали. Так, обычно, заканчивались его дни рождения.

Обычно, но не в этот раз. Пытался он, правда, пару раз, когда наступало временное просветление, дозвониться до Иришки и узнать в чем дело, но телефон не отвечал. Тогда он закуривал очередную сигарету, матерно ругался и уходил на новый круг запоя.

Но сегодня, сейчас, не это грызло его. Червь, огромный, буравил сознание мыслью о том, что ни разу, за все три дня, не ворохнулось в его сердце тревога. Ни разу в его голове не проявился вопрос — а что если у Иришки не все в порядке. Ни разу.

А ведь порядка-то не было, да что там порядка, беда была и у его бывшей жены и у его дочери. За день до его дня рождения попали они в аварию. Было так — слетел с платформы КАМАЗа, морской контейнер, слетел и упал прямо на подвернувшуюся под него легковушку. Собственно говоря, жертв было не две, а три. Погиб с ними и новый муж Елены Серафимовны, а заодно и отчим Иришки, именно он сидел за рулем. Но его он считал не жертвой, а виновником, к тому же, он был для него чужим мужиком, а две эти женщины были ему близкими людьми. Даже бывшая жена, не говоря уж об Иришке…

И вдруг, захотелось ему вспомнить что-нибудь из их совместной жизни, той, прошлой, еще до развода. Очень захотелось, а не получалось — крутились в голове только какие-то мелочи. А такого большого, где бы можно было рассмотреть его — то есть их недлинное семейное счастье, такого большого, не было. Стало ему вдруг страшно от мысли, что и не было никогда этого счастья, что не успел он его построить, ведь тогда, до развода, он не думал о том, что это счастье нужно, точнее необходимо. Да все было по-другому тогда. Он много работал, домой приходил и буквально, валился с ног. Сил хватало только на то, что бы кое-как перекусить, побаловаться с женой минут двадцать, и все. Он провалился в сон до утра. Может быть из-за работы, из-за усталости, он и не заметил, как росла дочь, а он терял жену…

Очнулся он поздно. Иришке было десять, а жена подала на развод. Тот день он очень хорошо помнил, в суд его вызвали именно в его день рождения. Там выяснились странные вещи, и то, что он не приходил в суд, по повесткам, что жена ему начала изменять — много всякого грязного он узнал в тот день.

Не выдержал он тогда и первый раз в жизни ушел в длительный, (не день — два, а именно длительный, в несколько недель) запой. А когда вернулся, вокруг него была пустая квартира. Жена и Иришка ушли от него и стали жить у тещи. Как когда-то давно, после свадьбы.

Он хотел с ними поговорить, предложить начать все с самого начала, но старуха его даже на порог не пустила, сказала, что они уехали на юг. Несколько дней он караулил возле подъезда, но, по-видимому, не укараулил. Плюнул на все и в страшной обиде на всех опять припал к бутылке. И не потому, что любил выпить, нет, пил он как все. А тогда ему захотелось отомстить всем. Что бы всем было черно от его боли…

Очнулся через год, в больнице. На работе все пошло кувырком. Вышибли его из мастеров в рядовые слесари. Два года безупречной работы и магарычи, потребовались ему, что бы хоть немного реабилитировать себя, подняться на ноги и стать бригадиром. К тому времени он уже жил с одной разведенкой, не расписываясь, а так…

Тут он улыбнулся, вспомнил, как познакомился с Лизой. Настроение его понемногу выравнивалось. Взглянул он на часы и пошел к платяному шкафу. Вещей там было немного. От распялки до распялки свободно просматривалась задняя стенка. В раздумье глядел он на свой гардероб, хотя и раздумывать было особенно нечего. Висели там несколько рубашек и два костюма. Один — серый в полоску, другой — темно-синий, надеванный всего один раз, на свадьбу. Поразмышляв коротко, он решил надеть свадебный.

За окном к шелесту ветра, прибавилось постукивание дождя. Он глянул в окно, пробормотал что-то похожее на «японский городовой», и достал купленный когда-то Еленой Серафимовной светлый плащ.

Пока он гладился и одевался, опять что-то зашевелилось внутри.

Обо всем, что случилось, узнал он почти через неделю, когда его в очередной раз побеспокоила повесткой милиция. А подробности добавили бабки-соседки. Говорили, что торопились они съездить на дачу, за какой-то ягодой. Туда и обратно. С утра намечались у всех какие-то дела. Вспомнил он, как скрипнул зубами, когда соседка, взглянув на него, предположила: к тебе, наверное, на рождение…. Скрипнул и чуть не расплакался. Вот и сейчас, чуть не плача, старательно выглаживая брюки, пробормотал он — а не надо было уходить, а тогда только кивнул головой, соглашаясь.

И вдруг, как яркий свет среди ночи, ворвался в его память весь рассказ соседки. Не выдержал он, отставил утюг, выдернул шнур из розетки и бросился на кухню, что бы хоть как-то заглушить тот приторно соболезнующий, старческий голос, рванул прямо из бутылки, как воду, граммов сто. Поперхнулся, откашливаться начал, а потом и закурил. А в голове все бубнили и бубнили, но уже тише, уже легче:

— Спешили они, родимые, очень спешили. А тут, КАМАЗ этот. Попал колесом в дыру в асфальте, знаешь ведь, какие у нас дороги-то. А контейнер этот, большой такой, возьми и соскочи с платформы. Может в дороге чего разболталось, а может водитель не проверял его давно. Тот возьми и поползи. Бочком, бочком, свесился, а потом кувыркнулся, как кубик с ладошки (сравнение этот долго терзало его потом из-за своей несуразности, из-за невозможности изгнать этот образ из памяти) «Жигуленок» их так и придавило. Муж-то ее второй и сама Леночка, те сразу, на месте скончались, не мучились. А Иришка жива была. Поломалась, конечно, сердешная, но жива была и в сознании. Стонала, мучилась.

Камазист тот, хороший-то мужик оказался, хоть и согрешил сильно, но порядочный. Остановил он свой КАМАЗ, и к машине бросился. Как увидел, что натворил, побелел весь, руки затряслись. Он попутку-то в милицию отправил, и кран остановил, и контейнер помогал снимать. И все спешил, спешил. Как будто чувствовал, что живые там. Железо руками рвал и вытащил ее. Живую. А потом, на том же самом КАМАЗе рванул в больницу. Осмотрел сначала, как смог, конечно, но врачиха потом сказала, что все правильно сделал. И на досочках зафиксировал и полетел, как на крыльях. Ни на знаки не смотрел, ни на светофоры. Довез. Живую довез.

Там, в больнице, она и померла, сердешная, земля ей пухом. Сердечко слабое у нее оказалось. Только два часа и продержалась. А ведь какая хорошая была, приветливая. И сумочку иной раз донесет, а когда и за хлебушком сходит…

И вспомнилось ему, не к месту, конечно, как нагнула голову соседка, прижала подбородок к груди, и вроде как заплакала, мелко-мелко закрестилась и заплакала…

Полупустой автобус вез его через лужи, ухабы и рытвины на самую окраину. Вместе с ним ехали какие-то дачники, с авоськами и корзинками. Он чувствовал себя неловко среди них, весело ругающих погоду, водителя и все те же дороги, будь они неладны. Да и то сказать, лишним он был, в своем светлом плаще, при шляпе, да еще в костюме, при галстуке.

От передней двери было ему видно, как старые дворники неровно размазывали по лобовому стеклу дождевую воду, вперемежку с грязью от встречных автомобилей.

На конечной остановке дождь обернулся ватным туманом. Казалось, что он даже давит на ушные перепонки. У бабулек, что сидят возле ворот, вроде, как приучают себя к этому месту, купил он цветы. Сначала хотел один букет купить, но передумал и взял два. Нести их в одной руке было неудобно, пришлось нести их по одному. Так и нес, испытывая при этом, сильнейший внутренний дискомфорт, будто делал что-то нехорошее, не настоящее. За воротами кладбища туман и вовсе стал каким-то водянистым. Смотреть стало легче, а дышать тяжелее.

Пользуясь описанием другой соседки, с верхнего этажа, он начал разыскивать могилу дочери и бывшей жены. Но то ли он слушал невнимательно, то ли старуха что-то перепутала, а может, туман подвел его, но поиски длились более часа. Это блуждание среди скучного и однообразного пейзажа, стало восприниматься им, как свеча, которую зажигает гипнотизер для своего клиента, когда пытается выудить нечто из памяти последнего. То, что давно забыто, но самое главное, вспоминать это, нет никакой необходимости, а еще больше, нет желания.

…повестка из милиции. Оказалось, что переходят к нему какие-то вещи, какое-то имущество. От покойной. И имущество это срочно надо забрать, или написать отказное письмо. В милиции, однако, посоветовали сначала сходить, посмотреть. Все еще не уверенный, что поступает правильно, он и пошел. Пришла ему в голову мысль, что неплохо было бы взять что-нибудь на память, о дочери. Как выяснилось, у него даже фотографий ее не было.

Там все было в порядке. Предметы, разложенные руками хозяев, так и остались на своих местах, специально для них выбранных. Только тонкий слой пыли успел затушевать их яркость, и был едва заметен на темной полированной поверхности. Солнышко проникало в комнату сквозь легкие тюлевые занавесочки. Он прошелся по большой комнате. Недешевая, со вкусом подобранная мебель. Мягкий, ворсистый, по щиколотки, ковер. Что ни говори, а покойная жена могла обустроить дом, сделать его уютным, жилым. И если бы не пыль и не пустоватость какая-то, квартира бы выглядела, как в кино. Пройдя туда-сюда, он не пожелал ничего взять. Вышел из зала, прикрыл дверь поплотнее, и отправился в следующую комнату. Интересовала его комната дочери, но по ошибке он попал в спальню Елены Серафимовны и ее нового мужа. Здесь порядка было поменьше. По-видимому, руки у нее не дошли, а может, решали, что уезжают ненадолго и порядок наводить не к чему. А потом порядок наводить было уже и некому… Больше всего, его поразила кровать — огромная, низкая, какой-то неправильной, овальной формы. И размеры ее, и форма, противоречили здравому смыслу. Несколько маленьких подушечек, в блестящих, разноцветных наволочках были разбросаны по комнате. Не желая того, он заметил, что в углу были брошены черные, ажурной сеточкой, чулки. А в довершении всего, на торшере был оставлен, или просто брошен, изящный, легкомысленной формы, бюстик. Когда он открыл дверь, тот легко качнулся, тронутый воздушной волной. Спальня произвела на него какое-то странное впечатление, и он быстро покинул ее. Только легкий, покачивающийся лифчик на абажуре долго еще покачивался у него в памяти, иногда, даже появлялся в ночных кошмарах. Внезапно ему захотелось пить. Он прошел на кухню, и нехотя отметил, что и здесь все было подобрано и расставлено и со вкусом, и тщательно, что бы было уютно, тем, кто приходил сюда каждый день… Он выпил стакан воды, присел на табурет и закурил. Он словно забыл, зачем пришел сюда, зачем ему потребовалось ходить по этим комнатам, рассматривать чужие вещи, искать что-то свое среди них. Он мучался необходимостью что-то взять из этой квартиры, просто так, на память…

Потом, эта психическая судорога прошла, и затушив сигарету под краном, он быстро отправился в комнату дочери. Шел он уверенный, что увидит игрушки, может несколько книжек, с картинками. Не помещалось у него в голове, что он идет в комнату взрослой девушки, которая когда-то и была маленькой, но время шло, она росла, а он старел…

Тахта у окна, в головах, по ширине кровати, тумбочка. На ней небрежно брошены несколько журналов. В центре — музыкальный центр, колонки от которого приделаны над столом, с огромной столешницей. Ничего необычного на столе нет. Небольшая вазочка с карандашами, маленькое зеркальце на подставке, рядом какая-то косметическая мелочь. Стопочкой уложены школьные учебники, рядом тетради. Небольшая шкатулочка, с ключом. Вряд ли такое положение вещей можно назвать порядком, хотя, с другой стороны…

Стена напротив стола завешана ковром. На нем, почти посередине большой плакат, с какими-то лохматыми мужиками с гитарами. Ни приглядываться к ним, ни читать надписей он не стал, но про себя остался недоволен. Чувствовал, что мать относиться к воспитанию его дочери от случая к случаю. Он даже не удержался, а произнес с сарказмом, что-то вроде, а когда ей, она лифчики на торшеры развешивает. Но тут же спохватился, русские традиции запрещали говорить о покойных плохо. Он лишь пожалел, в глубине души, что его дочери досталась такая непутевая мать. Тихо звякнула люстра — она была сделана из тоненьких трубочек, вообще-то перезвон стоял в комнате постоянно, только за движением собственных мыслей он его не слышал. Еще, в комнате находился сервант, без посуды. Вместо нее на полочках были расставлены книги. И только две стеклянные были заполнены разной всячиной. Резные и стеклянные фигурки, целая коллекция зажигалок и огромное количество кассет. На оконном стекле, прямо в центре, были подвешены две игрушки, из числа тех, которые крепят водители на лобовое стекло автомобиля.

И он растерялся. Он что-то искал, но не найдя, уже и не мог сообразить, а что именно он ищет. Ему потребовалась вся его сила воли, что бы привести сметенные мысли в порядок — он даже прикрыл глаза рукой. А потом, когда наваждение, которого он не понял, прошло — он пошел на следующий круг осмотра иришкиной комнаты. И испугался, когда увидел, что пропустил огромное количество вещей…

Из зоны его внимания выпали здоровые напольные часы, маятник в которых не двигался, хотя, вполне может быть, что в них просто кончился завод. Из-под кровати чуть выглядывали несколько разнокалиберных гантелей и гриф штанги, а на прикроватной тумбочке, почти посередине лежал мотоциклетный шлем с надписями на нерусском языке и с какими-то устрашающими рисунками. Недоумение его все увеличивалось и увеличивалось…

Наконец, он нашел, что искал. На кровати, немного завалившись на бок, сидел большой сиреневый пес, с оранжевыми глазами — его подарок Иришке на пятнадцатилетие. Он невольно вздохнул с облегчением. О нем помнили. Пусть не все, да плевать ему было на всех, главное — о нем помнила его дочь. И захотелось ему взять этого пса домой, вроде, как бы на память, об Иришке, но потом показалось, что будет это неверно. Вроде как, это не его пес… Он только поправил игрушку, посадил пса ровнее, и сделал шаг назад.

Все на той же прикроватной тумбочке заметил он фотографию в рамочке. Была там изображена Иришка с каким-то парнем. Они сидели на мотоцикле. Точнее, парень сидел, широко расставив ноги, по-видимому, удерживая мотоцикл в равновесии, а Иришка стояла, приподнявшись на подножках полу держась, полу обнимая парня и смотря при этом в объектив. Она смеялась, а парень лишь немного улыбался. Казалось, что он старшее Иришки.

Фотография удивила его. Другая была на ней дочь. Что-то такое было в ней, что не описать словами — это можно было только почувствовать. И он чувствовал, что Иришка его, вовсе не ребенок, а взрослая, красивая девушка, какой бы детской, при этом не была ее улыбка. Это стало для него не просто открытием — откровением, да самым настоящим откровением. Ему даже потребовалось присесть на стул и он, оглушенный, в предчувствии какого-то страшного и близкого открытия, машинально закурил. И лишь после второй затяжки до него дошло, что закурил он в детской комнате. Хотел выйти, но потом передумал, лишь пошарил глазами в поисках предмета, куда можно было бы стряхнуть пепел. И с немалым удивлением обнаружил на столе пепельницу. Именно пепельницу, чистую, не загруженную какими-нибудь безделушками. И понял он каким-то своим внутренним чутьем, что этот предмет стоит здесь потому, что используют его здесь по назначению.

Вопрос — кто, не был задан и мучил его по совершенно непонятной для него причине. Понимал он, что нет здесь его вины, не его это было упущение, но все равно было как-то обидно. Начал он понимать, что чужая для него стала дочь. И чем больше он метался взглядом по ее комнате, тем больше находил тому подтверждений. Что-то сдавило его сердце, а к глазам подступили слезы, но не пролились — сдержал он себя. Оглянулся на пса, как бы ища у него поддержки, и как ни странно получил ее. Как разряд тока. Понял, что показалось ему это все от боли, от горя. Любила его дочь. Просто окружали ее чужие люди. Не было среди них его. Отца. А другие влияли на нее, каждый по-разному. Кто хорошо, кто плохо, но все равно, он не терялся в этом влиянии. А с чего бы тогда, ей хранить его подарок. Он даже мысленно представил себе, как настаивает Елена Серафимовна на том бы, Иришка убрала подарок, а та ни в какую. И вот, пожалуйста, стоит, на видном месте.

Легче стало ему от этих мыслей, почти успокоенный, затушил он сигарету, взял фотографию и поднявшись со стула, сделал пару шагов к двери. Оказалось, что не заметил он еще одного предмета. На большом листе ватмана был карандашный рисунок девушки. Сделан он был уверенными, тонкими линиями, от чего получался каким-то воздушным. А изображена была там девушка, сидящая на кровати, едва прикрытая одеялом и какой-то, едва намеченной тканью. Противно ему стало, сделал он еще шаг, что бы сорвать эту порнографию, его почти тошнило при мысли, что его Иришка могла позировать кому-то голышом. Он даже руку протянул, но не успел. Отвлекла его надпись. Внизу.

«Нет женщины красивее, чем Вы, а Ваша дочь — совершенство. С уважением, Игорь».

Опустил он руку и рассмеялся. На рисунке была изображена не Иришка, а Елена Серафимовна. А от той можно было ожидать чего угодно. Ниже была сделана еще одна надпись. Он нагнулся и прочитал.

«Игоречек, я надеюсь, ты отвечаешь за свои слова. Е.С.»…

Это было последнее, что он увидел в этой квартире. Рванул он из нее на улицу, выронив где-то по дороге фотографию. Выронил, и даже не заметил. Внутри него все кипело. Решил он для себя, что шагу больше не сделает по этой квартире…

И сейчас, шагая по дорожкам старого кладбища, он думал, а что же вызвало его тогдашнее бешенство. Да и вообще, что он искал в тот день в той квартире. Ведь ему ничего не было там нужно. Шаг за шагом он вбивал этот вопрос в дорожку, и каждый раз он возвращался и застил глаза…. А потом появился и ответ. Может и неправильный, может и не на этот вопрос. Тоски он искал там чужой, чувства вины чужое. Вины перед ним…. Искал, но не нашел. Только понял, что он — всего лишь эпизод и в жизни его жены, Елены Серафимовны, и что самое обидное, в жизни Иришки. Нет, ее он, конечно, не винил. Чувствовал, что в основном, это дело рук жены. Это она внушала Иришке, что после развода он стал для них совершенно чужим человеком. Какими, хоть пруд пруди на улице…

Туман тем временем все густел и густел. Уже и букет в вытянутой руке невозможно было разглядеть. Попытался вспомнить, сколько он блуждает здесь, взглянул на часы, но те почему-то остановились. Это совсем его расстроило. Пришла даже в голову странная мысль, плюнуть на это кладбище, и вернуться домой, но оглядевшись, понял, что попал в самую глупую переделку в его жизни — заблудился на кладбище. Буквально огорошенный этим фактом, он беспомощно оглядывался, стараясь сориентироваться в тумане. Только без толку. Понял, что будь он даже в пяти метрах от выхода, он все равно его не увидит.

Не выдержал. Плюнул в сердцах на дорожку и зашвырнул куда-то в сторону оба букета. А руки, озябшие, сунул в карманы плаща. А потом решительно зашагал вперед, решив, что если пойдет, никуда не сворачивая, куда-нибудь, да выйдет. На миг стало пусто и в голове, и в душе. Но что-то новое появилось в этом обступающем его тумане. Он даже не поверил сразу, но когда прислушался, понял, что не галлюцинация посетила его, оказалось, что действительно, какой-то придурок пришел на кладбище с гитарой, и теперь играет на ней.

Сначала стало жутко ему. Один на один с психованным, да еще на кладбище. А потом он решил, что близко подходить к нему не будет, а посмотрит издалека, может этот ненормальный и выведет его с этого дурацкого кладбища.

Он прислушался, даже снял шляпу и приложил руку к уху. И в таком положении пошел на звук гитары. Осторожно, чтобы не спугнуть больного. Вскоре, пришлось ему сойти с асфальтовой дорожки и пойти прямо по опавшей листве, от чего туфли вскоре промокли, а ноги начали мерзнуть.

Вскоре, неясным абрисом выступил в тумане и музыкант. Стоял он, насколько можно было разобрать, прислонившись спиной к дереву. Лицо, конечно, разглядеть он не мог, но слышал музыканта достаточно хорошо. Он даже решился, подойти к нему, точнее уже сделал шаг, но вдруг услышал голоса, чуть слева от себя.

— Игоречек, миленький, ну пойдем, — голос был девический, чистый и показалось ему, что для такого голоса и туман не помеха. Разносился он легко, даже порождал какое-то эхо. Ответа не последовало. Музыка не замолкла, и решил он, что Игорем зовут музыканта.

— Оставь его, — вторгся голос третьего. Его не было видно. Только по голосу можно было судить, что говорящему лет тридцать, а может и больше…

— Но ведь холодно, простудиться, — это опять девушка, плача.

— Нет. А мы давай-ка отойдем. Я покурю, а ты посидишь на лавочке, — из тумана выдвинулись две фигуры. Девушка и накрывший ее плащом, мужчина. Они двинулись в его направлении, и он вынужден был отступить за дерево. Они сели на лавочку, которую в тумане он не рассмотрел. Потом появился желтый шарик, замер на мгновение, а потом метнулся в сторону и исчез. Осталась только слабо мерцающая точка.

— Учитель, как же так?

— О чем ты, Оксана?

— Игорек. Я даже представить себе не могла, что он так ее любит.

— Так…, а по-другому и не любят.

— Но ведь он не переживет этого.

— Переживет.

— Как Вы можете?!

–…

— Что же, выходит, что он забудет ее, найдет другую и будет счастлив?!

— Нет. Не забудет. Но другая будет обязательно.

— Уж лучше нет. Умереть сразу, вдвоем. Раз и нет нас…, навсегда…

— Умереть вдвоем, как ты говоришь — это награда.

— Награда?

— Конечно.

— За что?

— За то, что сделал то, что должен был сделать. Понимаешь?

— Не уверена. Странные слова. Странные и не понятные.

— Честно говоря, я и сам не все понимаю. Но там, где не хватает понимания, помогает вера.

— Вы верующий?!

— Конечно.

— А я нет. Уже нет. Не могу любить и верить в такого бога. Если он поступает так, то он — злой, жестокий старик.

— А я разве говорил, что Бог добрый?

— А как же иначе? Он ведь самый умный — значит самый добрый. Ведь ум — он в доброте, в прощении, в сострадании. Вы ведь так нас учите?

— Я этого не говорил. По крайней мере, по отношении к Богу. Я говорил это о людях.

— Я не могу понять. Как же может быть иначе?

— Так как есть. Бог — не человек. У него вечность, следовательно, ему не до нас.

— И как Вы можете такое говорить, — девушка даже поднялась со скамеечки, — ведь Вы сказали, что верите.

— Оксана, когда ты падаешь, тебе больно?

— Да. Но…

— Сила тяжести не исчезает.

— Так это сила тяжести.

— Она умная?

— Кто?

— Сила тяжести, ведь мы о ней говорим.

— Странный вопрос. Это же стихия. Она не может быть умной или глупой.

— Вот и разгадка, вот и ответ…

— Ответ. Вы хотите…

— Нет. Не хочу. Пойдем, Оксана. КАА, помоги забрать Игоря, — они поднялись со скамеечки, и зашли за оградку.

Мужик решил идти за ними, он был почти уверен, что они знают, где выход. Но они не спешили уходить. Они стояли молча, и каждый смотрел куда-то. Вдруг тот, кого называли учителем, снял с себя белый шарф, сделал шаг вперед и накинул его на крест, и даже перекрестился, как показалось мужику. А потом девчонка, а потом еще, еще, еще…. Все. Даже музыкант, не найдя ничего достойного в карманах, распустил струну с гитары, несколькими движениями превратил ее в тень цветка и оставил на деревянном кресте.

Мощный порыв ветра коснулся этого печального места. Колыхнул предметы, поднял фонтанчики из листьев и забросал всех, а потом вцепился в туман и начал рвать его, мелко-мелко, в клочья. Потом все затихло, замерло и что-то огромное, с прозрачным стоном ушло отсюда. Вверх.

Молодежь ушла.

Он сделал за ними пару шагов. Но идущие впереди, остановились и снова пришлось отступать и прятаться за дерево. Теперь, когда туман рассеялся, они были не нужны ему, он и без них мог бы уйти. Просто не хотелось ему им показываться. Он стоял за деревом и смотрел на них. Тот, который стоял на коленях, на могиле, его теперь бережно вели под руки. В какой-то момент мужику приоткрылось лицо этого мальчика. Он был поражен. Никогда ему не приходилось видеть такого лица…

Нет, не боль отразилась на его лице. Не так это было. Он сочился болью, как сжатый в руке плод сочиться соком. Тело мальчика держалось вертикально только потому, что рядом была девушка и тот, кого она называла учителем…

Наконец они скрылись за могилами. Без них мужику даже стало легче дышать. Он остался один. Ему было плохо. Его поташнивало. Он похлопал себя по карманам, потом чертыхнулся. Сигарет не было, можно было и не искать. Шатаясь, от неизвестно откуда взявшейся слабости, мужик присел на скамеечку, на которой сидели совсем недавно учитель и девчонка. Ему было холодно, руки дрожали. Во рту стояла было кисло-горько. Он понимал, что сейчас он плохой ходок, что ему надо передохнуть, отдышаться. Что-то двинулось к нему, от неожиданности он чуть не упал со скамейки, но оказалось, что по земле стелиться дымок. Мужик, опираясь на скамейку, попытался оглянуться и увидел, что дымится на земле окурок. Воровато оглянувшись, никогда не приходилось ему подбираться окурки, его коробило от этого, но сейчас и здесь, это было как чудо. Пальцами, которые ничего не чувствовали от холода, только с третьей попытки он смог поднять сигарету и сделать с облегчением пару глубоких затяжек. Ему стало легче. Ему стало почти хорошо…

Докуривая, бережно, что бы, не пропало, даже самой малости он с любопытством осматривался. Больше всего, его интересовали эти три могилы, точнее одна, крайняя, на крест которой были повязаны эти совершенно лишние предметы. Ни смотря на то, что надо было идти домой, он заглянул за оградку так, что бы прочитать надпись на табличке…

Стон. Откуда-то из глубины, которая и не значиться в медицинских учебниках о человеке, вырвался наружу. Надписи. Вот они. В центре — жена его бывшая — Елена Серафимовна. Справа — новый ее муж, оказалось, что зовут его Максим Григорьевич, а слева — значит от сердца — дочка его — Иришка. К которой он шел весь сегодняшний день, и вот, наконец, дошел.

Приготовился он к слезам, но те не лились, ведь должны были, но нет…, то ли замерз он, то ли…. Шагнул он за оградку. Захотелось посмотреть ему на лица. Но лица, которые прежде были ему родные, испугали его. Они были чужими. Больше всего испугала его веселая улыбка Иришки. И рванулся он назад, но заплелись озябшие ноги одна за другую, споткнулся он о чью-то старую могилу и начал падать, медленно, наблюдая, как приближается к его лицу страшный, изъеденный временем и погодой, угол могильной плиты. Хрясь-чавк, и угол, проломив череп, вмешался в мозг. Набросились холод и темнота…

Темнело. Звезды только предчувствовались. По дорожке, медленно, спотыкаясь на каждый шаг и черно матерясь, шел по тропинке местный житель — кладбищенский бомж. Ни цвета кожи, ни возраст из-за темноты и грязи определить было невозможно. Был он пьян. Был он болен. Был он одинок. И когда тропинку ему перегородило тело, принял он его за своего соседа, такого же бомжа, который квартировал в соседнем склепе. Присел он, начал с ним говорить, но присмотревшись, понял, что ошибся. Поднявшись, он пнул тело и обругал. От удара тело перевернулось. При свете первых звезд увидел бомж изуродованное, в крови лицо.

Наклонился, пощупал руку. Она была холодна и частично окостенела. Ужас объял беднягу. Хотел закричать — не было голоса. Захотел убежать — отказали ноги. Что-то повернулось в его голове. Схватил он тело за ноги и поволок. Спотыкаясь, тяжело дыша, вскрикивая от задуманного, волок он тело в самый дальний угол кладбища, к давно разрытым, но забытым, полу обвалившимся могилам. Хотел сначала просто столкнуть туда, но в последнюю минуту передумал. Начал обшаривать карманы. Вытащил деньги, ключи, документы. Торопливо, при свете спичек, пролистал бумаги и пересчитал деньги, а потом начал раздевать. Почти три часа ушло на то, что бы надеть на себя одежду с тела, а свои лохмотья кое-как напялить на труп…

А потом, среди ночи он закапывал тело в старую могилу…

Лишь к рассвету, грязный, перевозбужденный от содеянного, он вышел с кладбища и пошел искать квартиру, обозначенную в паспорте. Сначала медленно, потом, все более уверенным шагом он шел к теплу, к постели, к горячей воде и прочим благам, от которых успел отвыкнуть настолько, что даже перестал вспоминать, бомжуя, без малого, десять лет.

Глава 2. КАА и ЕП.

…его фотографии в этой папке нет. Только исписанные моим почерком листы, отчеты о проведенных беседах и две заполненных мной же болванки. Год рождения, родители (в графе «отец» — прочерк). Я пыталась его найти, но не смогла. Слишком скудные сведения. Мать не помнит ни имени, ни фамилии. Не помнит или не хочет говорить — не уверена…, не знаю. А дальше, задержания, приводы — почти вся его жизнь, а вот фотографии нет. Хотя, мне она и не нужна.

Его жизнь…. Побеги из дому и возвращения домой. Заброшенная на недели школа и отличные отметки. А еще, он играет на гитаре. В переходах, на улицах, в кабаках — зарабатывает на жизнь. Себе и матери, когда та, в очередной раз остается без денег. Выпивает — да, колется — нет. Часто дерется, очень часто, но за драки не привлекался, а еще…

А вообще, он красив, по-особенному, по-мужски. Идешь с ним по улице — на него все оглядываются, от карапузов в колясках, до бабулек. Первым он улыбается, вторых игнорирует. Так что, идти рядом с ним неудобно…

В папке это, только что дыр нет от частого прочтения…, да. Самая моя большая неудача…

А вот и он — сидит передо мной. Играет на гитаре. Гитара — особый случай. Стоит эта штука — тысяч десять баксов — настоящая фирма. Он с ней практически не расстается. Когда его брали первый раз, повелись на пальцы. Длинные, тонкие, сильные и подвижные — решили щипач. А ладонь к верху повернули, так на пальцах мозоли, твердые, как камень. Играет все, я думаю, и сочиняет, ну должен сочинять, только мне он не признается. Да и с чего? Я для него кто — инспектор по делам несовершеннолетних. Хотя и в юбке, но не женщина, а мент. А он нашего брата не любит. Только меня терпит, это, наверное, единственное, что удалось достичь…

Хотя… Правде надо смотреть в глаза, я не знаю, как это получилось. Ни моей заслуги, ни моей вины в этом нет. Не от моих стараний и трудов это, точно — не от моих.

Год назад, при первой встрече, сидит он вот здесь, за очередной побег из дома и бродяжничество. Видно, что выпивший. Наши ему внушение делают, обещают посадить, а он им заплетающимся языком УК цитирует. Выборочно. И еще что-то о правах детей, и я захожу. Отправляю молодцов наших, и к нему…

Какой я тогда была самоуверенной:

— Что же это ты, молод пить еще…, — тогда эта фраза казалась мне очень удачной, а сейчас, как вспомню — щеки пылают, как у институтки.

Хотя, тогда многих мне удавалось ставить на свое место, брать, так сказать, под контроль. И дело, конечно, не только в словах, тут и интонация, и взгляд — психология, одним словом. А он посмотрел на меня, и взгляд такой, что тут же, на месте бы поклялась, что он спиртного и на дух не переносит. Так он посмотрел, я даже обмерла, он как будто раздел меня, а потом еще и рентгеном заодно просветил, выдержал паузу и с непередаваемой интонацией произнес:

— А у Вас красивые ноги, жаль, что на них эта юбка, — на слове «юбка» ударение, а у меня по спине мурашки.

К слову, мне казалось тогда, что я очень хороша в форме, но в тот момент мне стало в ней тесно. А потом наступил момент, когда я в него влюбилась. По настоящему, по ночам спать перестала. Даже вспоминать стыдно. Потом все прошло, точнее переросло в какую-то безнадежность. А я стала его бояться, чувствовала, как распространяется на меня его власть. Особенно после одного случая.

Пришли как-то дни мои, ну, те самые счастливые, в месяце. А я про эти дела забыла. Трудно объяснить как, это отдельная история, а я забыла. А народу в тот день, как прорвало. Сижу, чувствую — есть контакт, а подняться боюсь, понимаю, что прозевала и кажется, промокла. А напротив бабулька какая-то, пришла жаловаться на внука, который ее обижает. Тут и дел-то на две минуты, а эта бабка талдычит свое. У меня в голове крутится, как я могла забыть, а бабка нудит и нудит. Я медленно закипаю. Вдруг дверь нараспашку. КАА стоит. Глаза блестят, непонятно, то ли выпивши, то ли озорует сегодня. Подходит к бабке:

— Иди мать, все улажено. Начнет чудить, ты ко мне иди или к учителю, — и так он это сказал, что старая быстренько собирается и чуть ли не бегом из кабинета, а при этом еще и благодарит, и здоровья желает и кланяется через шаг.

— Зачем ты, — это уже я. Неудобно мне.

— А это тебе, — как фокусник из-за спины пакет, — надо, — и к двери, — а толпу я разогнал около двери. Все спокойно, — хохотнул и исчез.

Я конечно с ходу ничего не поняла, окликнуть его хотела, но он уже ушел. Открыла пакет, а там, вот, хоть плачь, хоть кусайся, хоть матерись. Прокладки, белье, юбка — полный набор. И ведь, что обидно, пригодилось все. От таких вот демонстраций, которые он иногда мне устраивает, и страх мой перед ним. Я себе всегда пыталась объяснить это, слова вроде нужные нашла. Он чувствует меня, наверное, он и других чувствует, но мне он это всегда дает понять. И обязательно в такой форме, что я потом в шоке. А еще, я понимаю, он говорит мне что-то таким языком. Остается понять, что именно…

Гитара смолкла. Инспектор по делам несовершеннолетних, лейтенант Белова Елена Петровна, посмотрела на сидящего перед ней КАА. Руки лежат на изгибе гитары, свесились, отдыхают. Он молчит.

— Ты зачем пришел, — такое молчание для меня как пытка, и я его нарушаю.

— Тебе это надо, — то ли спросил, то ли ответил КАА.

— О чем ты? — А мне в ответ гитара, резкий, пронзительный звук и снова тишина. Вот и поговори с ним.

— Пойдем сегодня на кладбище, — опять, не разберешься, спрашивает или утверждает. Чего-то он сегодня про кладбище…

— Зачем, — мне тревожно, Господи, как мне тревожно. Что-то в голосе его…

— Это тебе надо. Пришло время разобраться со всем этим, — у меня все обрывается внутри.

Все-все. Как я смогла забыть…. Нет, не так. Я старалась забыть, всеми силами старалась. И мне это почти удалось, удалось забыть, что там у меня дочь… все… косметика по лицу…. Вдруг, в лицо горсть воды. Вода по лицу, по костюму, на бумаги. А вслед за этим рука, как из ниоткуда, но со свежим, накрахмаленным платком…

— Вытри лицо, так лучше…, — эх, на него бы заругаться, выгнать из кабинета, послать к черту…

Никто так со мной не обращается, никому не позволяю. А вот он, он может. Я его боюсь, и, наверное, я его все-таки люблю. Поэтому послушно вытираю лицо. КАА смотрит, отрицательно качает головой, и я ловлю в лицо очередную порцию воды из графина. Следует короткое отбирание у меня платка и оттирание моего лица от дорогой французской помады, туши, румян, иногда кажется, с некоторыми слоями кожи. А он смотрит критически, но остается довольным. Улыбается. Сердце мое заходится от этой улыбки. Такое только для маленьких детей и никогда взрослым, и вот впервые — мне. Наверное, он действительно старше, чем я. Но не года между нами, века, а может, тысячелетия. И это дает ему право…

Берет меня под руку, цепляет на ходу дамскую сумочку, и заталкивает меня в маленькую комнатку с умывальником. Там я обычно переодеваюсь. А в спину мне как приказ:

— Пять минут.

Пять минут на то, что бы отдышаться и переодеться…

— Так, с этим надо заканчивать, — бормочу я себе под нос, — какое он имеет право. Он в лучшем случае, по возрасту, мне младший брат, — в душе зреет что-то похожее на ярость, я внутренне готовлюсь к взрыву, за то, что позволила ему обращаться со мной, как с ровесницей.

Вспоминаю все случаи встреч с ним, и мне кажется, что сегодня он какой-то странный. Я начинаю волноваться…. Прерываю себя, убеждаю, что никакая его странность не дает ему право со мной так…

— Выходи. Время.

— Я еще не…, — ответная реплика не успевает, дверь распахивается. Его руки выволакивают меня из этой комнаты-шкафа. Руки теплые, такие бывают у грудных детишек и… у него. Пауза.

— Что ты притворяешься, — с удивлением оглядываю себя. Все мое возмущение, весь мой внутренний взрыв рассеивается. Все напрасно. Пока я горела глупым гневом, руки мои подчинялись его словам и переодевали меня.

Он поправил пиджак, платочек в нагрудном кармашке. Вдруг резким движением он задирает мне пиджак, а потом принимается просто стаскивать. Я некоторым опозданием, я кажется, взвизгиваю:

— Что ты делаешь!

— Ничего, — бормочет он, — лишнее, — оказывается, что ему не понравилась кобура с табельным оружием. А я привыкла.

Мне приходиться послушно ее снимать, но почему-то медленно. Точнее, это ему кажется, что медленно. Отрывистыми движениями он начинает мне помогать, но когда вмешивается он, я вообще перестаю шевелиться, просто стою и все. Ему тяжело сопротивляться — это отнимает почти все силы. Пусть делает, как хочет, — думаю я. Это похоже на детскую обиду, которая берется почти из ничего, я чувствую, что невольно надуваю губы и…. Получается сплошной детский сад. Его движения из резких, переходят в скользящие. Он возвращает на место пиджак, и его руки вскользь, едва-едва, задевают лицо. Внутри что-то приходит в движение, огонек…. Нет, нет, нет, этого нельзя. И снова резкие, жестковатые движения.

— Идем, — Послушно шагаю. Вдруг вспыхиваю, как говорят, до корней волос. Он догадывается, как на меня действуют его, прикасающиеся ко мне, руки. Возмущена — не то слово. Выдергиваю руки, выхватываю сумку из рук КАА.

— Сама, — задираю голову и опережаю его на шаг, — вот так-то.

— Действительно, так лучше, — это ответ не только на мои слова, но и на все мои мысли — ответ моему внутреннему голосу. Спотыкаюсь.

Иногда мне кажется, как сейчас, например, что я могу одержать победу, хоть такую маленькую, как эта. Иногда… Мой внутренний голос, внутреннее мое я, оно намного умней меня этой, вот уже полгода твердит мне по ночам — сдайся на волю победителя, он точно знает, как надо. Да что говорить, я уверена, что воля победителя устраивает меня полностью. Но…, есть и но… Я ведь ему практически, в мамы гожусь, а усыновлять я его не собираюсь. Да и мать у него, как она посмотрит. Вот и получается, и замуж мне за него не выйти, ни в любовники взять. И дело даже не в его возрасте. Это чушь! Дело в том, что это не я выбираю, не я его беру или не беру. Это все делает он. Точнее, не делает. Не похоже, что он согласен взять…

Я немного кошусь на шагающего рядом КАА. Он идет, вертит головой, приветствует кого-то взмахом руки, кому-то улыбается. Я так понимаю, детишкам. Да и сам, ни дать, ни взять, ребенок из забытой богом провинции — первый раз в Москве. Немного идиотская улыбка, не его — придуманная — периодически появляется на лице. Вдруг все меняется, как и не было. Пачка сигарет, странный трюк с выдуванием сигареты из пачки. Возникающая откуда-то из рукава зажигалка и сигаретный дым выпущенный через ноздри. Черты лица обостряются, делаются угловатыми, колющимися.

Он всегда в зоне внимания. Бабушки с мамашами с неодобрением смотрят, не на него — на меня, принимая за плохую мать, или, хочется верить, за старшую, но непутевую сестру. А малолетки, так те, на него с обожанием смотрят, а на меня с ревностью, к сожалению, совершенно напрасной. Ну вот, пока разглядывала окружающих, потеряла его из вида, он отстал. Вдруг появляется откуда-то из-за спины и идет со мной в ногу.

Лишь на мгновение выпускаю его из вида и снова теряю. Останавливаюсь сама. Он стоит прямо посреди толпы, и что-то тщательно разыскивает, похлопывая себя то одной рукой, то другой по карманам. И вот ведь интересно, его пешеходы обходят, даже касаются редко, а меня моментально оттесняют к бордюру. Мне видно, что он извлекает из кармана какие-то бумажки и денежная мелочь…

Между нами пять-шесть метров, но пока я их преодолеваю, он успевает пристроить гитару, и чуть надтреснутым — опять, не его голосом — обращается к прохожим, чуть слышно. Но внезапно выстреливает гром, на мгновение все замирают, некоторые даже испуганно оглядываются. И хотя начала фразы никто и не услышал, самое главное звучит в абсолютной тишине:

— Люди, браться и сестры, чувствую, как грусть тяжким бременем лежит на ваших душах. Заботы губят душу и морщинят лица. Музыка исцелит вас. Примите ее как лекарство, — начинается музыка.

Все подряд. Есть место и для Пугачевой и для Моцарта. Сенчукова, Вивальди, «Иванушки», «Deep Purple». Вот такой букет, для души.

Я первый раз слышу его на улице. Странноватое ощущение — в кабинете гитара звучит совершенно по-другому, словно с другой душой. Меня охватывает желание забрать его отсюда. Но я не могу, я боюсь вмешаться во что-то важное, что я не понимаю. Если бы я была в форме, то, наверное, вопросов было бы меньше, мне было бы легче. А так, я просто стою и слушаю…

Импровизированный концерт длится минут сорок, может больше. Какой-то мужчина, быстренько снимает с кого-то из прохожих шляпу и обходит слушающих — в шляпу сыплются деньги. Видно, что мужчина знаком со многими на этой улице, даже мне кажется, что я его где-то видела. И лицо знакомо, и косуха эта в цепях, с булавками, этот конский хвост стянутый резинкой, даже этот черный платок, болтающийся на левой руке, где другие носят часы. Я понимаю, что он из металявой братии, хотя меня немного смущает его возраст…. Набирается много. Меньше тысячи не бросали, несколько раз даже мелькали зелененьки…

— Огромное вам спасибо люди. Вам всего самого наилучшего…

Однако, народ не желает расходиться, и тогда КАА исполняет что-то из моего детства. И странно, словно дан какой-то знак, дослушав мелодию до конца, люди расходятся, а на улице, словно становиться светлее. К КАА подходит мужчина в косухе и отдает деньги, точнее протягивает КАА шляпу. Тот выбирает несколько крупных купюр, а остальные отдает назад, при этом они обмениваются несколькими фразами, как давно и хорошо знакомые люди. Слов, правда мне не удается разобрать — я все еще пробираюсь сквозь вновь пришедшую в движение толпу.

Мужчина уходит с деньгами, по ходу вытаскивает какую-то денежку и прямо тут же покупает сигареты, а остальные отдает старушке во всем черном, она собирает на восстановление храма (к слову говоря, именно на восстановление и собирает). Та принимает это с поклоном, что-то говорит мужчине — тот отвечает. В конечно итоге, она благословляет сначала его, а потом и всех присутствующих на улице…

Ну вот, пока глазастилась на эту странную парочку, опять потеряла КАА из виду. Встаю на носочки и верчу головой. Замечаю его поднятую руку — оказывается, он уже успел остановить машину, и теперь о чем-то договаривается с водителем, изредка поглядывает на меня и, наконец, машет рукой. Я пробираюсь через толпу и подхожу к машине. КАА открывает передо мной заднюю дверцу, помогает сесть, потом вручает гитару и хлопает дверью. Сам он садится на переднее сиденье. Машина срывается с места. Мы едем, быстро, но не долго. Машина притормаживает у тротуара, КАА наказывает мне ждать и уходит. С некоторым опозданием я киваю.

Водитель аккуратно рассматривает меня в зеркале заднего вида.

— Хороший парень, — произносит он, заметив, что я поймала его взгляд.

Я в знак согласия слегка пожимаю плечами. Появляется КАА, в его руках огромный букет роз. Похоже, что он обошел и скупил половину рынка, только очень тщательно скупал. Цветы подобраны — только чайные и белые. Цветы он укладывает рядом со мной на сиденье и снова уходит. В следующий раз КАА возвращается с пакетом. Садится на место, кивает водителю. Мы снова едим…

А я его знаю, то есть узнаю, водителя. Да из штрафов, которые он втихую отстегивает нашему брату, некоторые делают серьезные заначки. Но не в этот раз — машина аккуратно двигается по дороге, где положено — притормаживает, кого положено — пропускает, не водитель, а чистый ангел за рулем.

Водитель и КАА курят. Я сижу в обнимку с гитарой. Думаю…

Почему он так легко управляет мной. Все другие просят, а он даже не приказывает, так, бросает фразу через плечо, а я, как заговоренная, подчиняюсь. Хотя, в последнее время, мне все реже и реже хочется сопротивляться. Я конечно вида не показываю, стараюсь, чтобы было как раньше. Только, это ерунда, как бы я не старалась скрывать свои чувства и мысли, он все знает. Иногда мне хочется думать, что он тоже неравнодушен ко мне. Только мечты эти очень быстро обрываются. У них нет будущего. Мне с ним не быть. Я хотела бы, что бы только не отдала, но я старше его. Да и не согласится он…

Мне становиться страшно от мысли, что когда-нибудь наступит момент, когда он уйдет. Я без него уже не могу. С тех пор, как он появился, у меня словно пелена на глазах… точнее, наоборот, словно спала пелена. Мир в других красках предстал передо мной. Хуже он стал от этого, или лучше — не знаю. Но то, что мир станет тусклым без него — я уверена. Он и теперь тускнеет, если КАА нет рядом. А заходит он редко, и что греха таить, я ведь жду его постоянно. Сижу в кабинете и жду. Работа теперь для меня лишь способ отвлечься от ожидания. Все эти малолетние правонарушители, мальчишки и девчонки, постоянно напоминают его, то жестом, то словом. Иногда я думаю, что у меня что-то вроде паранойи. И еще одно я знаю — как только мы расстанемся, я заболею, а потом и вовсе — умру. Или сойду с ума…

Буду лежать в каком-нибудь Богом забытом Бедламе, лет пять, или десять, а потом все равно — умру. Ему назло. Горячие слезы — опять реву.

— Кстати, за два квартала до кладбища — сумасшедший дом. Никому не надо? — это КАА подал голос.

— Что, — слезы мои моментально высыхают, — что ты сказал?

— Я, — КАА поворачивается ко мне, — ничего. — Другой голос, другие интонации. Может, мне показалось, — А что ты слышала?

— Да, так, — опять воцаряется молчание.

Думать я тоже боюсь. Иногда мне кажется, что некоторые мысли я говорю вслух. Гляжу в окошко. Что-то есть страшное и знакомое в этой дороге. Когда-то я уже проходила по ней, но куда?

— Кладбище, — Я вздрагиваю от ответа.

Машина резко останавливается. Приехали.

Я забираю гитару и пакет, КАА несет цветы. Я слышу, как захлопываются дверцы машины, слышу рев двигателя и визг шин. Вот и ворота. Светит солнце. Я стою, меня мелко трясет от страха и еще от чего-то. Колени мои подгибаются…

— Веди, — голос КАА.

— Куда, — голос мой дрожит, даже зубы стучат. Мне плохо.

— К Ольге.

— Не могу, — я не говорю, я вою.

— Веди!

— Но…

— Леночка, я тебя прошу, пожалуйста, — что это, гром среди ясного неба.

Я смотрю на него. В его глазах именно то, что он сказал. И впервые за последние годы, я нарушаю данное себе слово…

Я старалась забыть о смерти дочери. Эта была моя тайная боль, ненависть и еще много чего страшного, что хранит наша душа. Да, я добивалась того, что бы имя дочери вызывало в моей памяти только черную пустоту. Что-то вроде амнезии. Нет в моей памяти трех лет. Я их стерла. Нет того, как мы разошлись с мужем, нет, как умерла моя мама. Я даже в милицию пошла по этой же причине. Окружающие дети были хуже моего ангела, в них не было ничего такого, что могло бы напомнить ее…. И вот приходит КАА, для него нет тайн во мне. Он врывается в эту пустоту, он делает ее обитаемой. И вот я, стою перед этими воротами, готовая вновь пройти через этот ад, через мою потерю, через пустоту и только ради него. Боже мой, помоги!

Вот оно это место. Какая-то лавочка. Я кладу на нее гитару, ставлю рядом пакет и свою сумку. Стою. Что-то надо делать, но я никогда этого не делала. Смотрю на КАА.

— Леночка, — он протягивает мне один цветок, — все равно с чего начинать.

Я киваю, беру цветок и делаю шаг вперед. Мраморная плита. Наклоняюсь. Господи, как тяжело! Фотография Оленьки, она улыбается. Волосы длинные, пепельные, ленточка на них. Огромные, изгнанные, как кошмар из моей памяти, ее глаза. Кладу цветок под фотографию. Под коленями холод мрамора и теряю сознание…

Стоящий за спиной женщины, КАА, не двигается. Молчит, только рука, сжимающая букет словно окостенела. Идет минута, другая, третья, еще, еще, еще… Он подходит ближе, не прикасаясь к женщине, по одному выкладывает на могилу весь букет. Цветы переплетаются в каком-то странном рисунке, понятном лишь ему одному. Губы его шепчут что-то, может молитву, может заклинание, может…. Все. Он поднимает женщину и бережно усаживает ее на скамеечку. Садиться рядом с ней, обнимает и ждет. Женщина долго приходит в себя. Под носом у нее струйка крови, КАА подает платок. Кровь потихоньку приливает к щекам…

— Я что, сознание потеряла, — голос слаб и тих.

— Было, ненадолго.

Странное дело чувствовать себя снова. Вроде даже как легче. КАА сидит рядом и курит. Смотрит на меня. Достает из пакета пластиковые стаканчики и бутылку водки. Конфеты, несколько бутербродов. Разливает водку по трем стаканчикам, из одного тут же поливает цветы. Один, полный подает мне — я беру вместе с кусочком бутерброда. Смотрю на него. Выдыхаю и проглатываю двумя большими глотками, и пока вкус не ударил, заедаю бутербродом. КАА смотрит куда-то за горизонт. Неведомо откуда взвивается ветер и устраивает из опавших листьев фонтанчики. КАА улыбается, и медленно, маленькими глоточками пьет, не отрываясь, как апельсиновый сок. Берет конфеты, угощает меня, съедает сам. Все остальное относит на могилу. Потом берет гитару и начинает играть. Узнаю «Вальс цветов». Потом «Осень» и следом «Дождь», и как по заказу, на последних аккордах песни начинается теплый, совсем как летний дождь. КАА подхватывает гитару, меня под руку и почти заставляет бежать к выходу. Я пытаюсь сказать ему про пакет и сумку, но оказывается, что КАА когда-то успел прихватить и ее, а пакет он оставил кладбищенским бомжам. Там остались еще водка и закуска. По неписаным правилам, которые вполне могут существовать только в нашем городке, бомжи, вроде как присматривали за могилами, на которых оставались такие подарки.

Мы выбежали из ворот. Дождь, словно наколдованный КАА, лил как из ведра. Пять минут танцев у обочины, и видавший и местные виды, и заграничные дороги «Опель» притормаживает около нас. Не спрашивая цену и желания водителя, он называет адрес. Машина трогается, а он откидывается на сиденье и закуривает. Я промокшая насквозь, ищу хоть немного тепла и поэтому прислоняюсь к его плечу и, смотрю куда-то за окно. Всего за несколько минут прошедших с начала, дождь превращает проезжую часть в горную реку. Водитель беззлобно материт погоду и проезжающих встречных водителей, но скорость ниже девяноста не сбрасывает. Я молча пугаюсь этого мастерства, и каждый раз сильнее прижимаюсь к КАА. Рядом с ним мне спокойнее. В уме я прикидываю, что следует сказать его матери, когда мы с ней встретимся, пока до меня не доходит, что адрес, который назвал КАА — мой собственный. Я размышляю недолго, но потом понимаю, что КАА в очередной раз принял самое верное решение, а мои возмущения были бы сейчас совершенно напрасными, да и просто глупыми.

Водитель, не жалея подвески заехал на бордюр, что бы сократить наше пребывание под дождем. А кроме того, и денег не взял, сказал только, что если что будет нужно, что бы обращались безо всяких. А потом оставил визитную карточку, которую КАА спрятал где-то в недрах своей куртки. КАА пожал ему руку и попросил передать какому-то или какой-то Чи-на, что все как нельзя лучше. Водитель кивнул. Они поняли друг друга. Я попыталась припомнить, где я слышала это странное имя, но КАА начал вытаскивать меня из машины. Мы заскочили в подъезд и оттуда услышали рев уезжающего автомобиля. КАА пропустил меня вперед. Я повела его до квартиры. Минут десять я рылась в сумочке, пытаясь разыскать ключи от квартиры. Мы вошли. Я сбросила промокшие насквозь туфли, а потом внезапно оглянулась. Он стоял прислонившись к дверному косяку. С волос и одежды на пол капала вода. Он улыбнулся.

— Проходи, снимай куртку, — голос мой немного изменился, когда я добавила, что и остальное тоже надо снять. Я почувствовала, что мерзну, и быстренько бросилась в ванную комнату, крикнув оттуда еще раз, — Проходи.

Пушистый домашний халат, как кот на печке, лежал на батарее. С превеликим удовольствием я закуталась в него, запахнулась и перевязала по талии пояском. Теплым, тоже с батареи, полотенцем я сушила волосы, когда вдруг поняла, что из прихожей не раздается ни звука. Ужас охватил меня, я бросила полотенце, и медленным, почти пьяным шагом, я пошла в коридорчик, уже зная наверняка, что я там увижу. Я сделала шаг из-за занавески и даже вскрикнула от неожиданности, когда увидела, что КАА стоит на том же самом месте, и даже не успел изменить позу с того момента, как я оставила его. Вода, по-прежнему, капала на пол… Я кинулась к нему.

— Снимай сейчас же, все. Ты простынешь, — Он попытался что-то возразить мне, но я не слушала его.

Расстегнув молнию на куртке, я стянула ее и выпустила ее на пол. Рубашка тоже была мокрая, снимая ее, я вынуждена была прикоснуться к нему. Я замерла, наверное, даже перестала дышать. Стягивая рубаху, я почти обняла его. Волосы его, мокрые, были рядом с моими губами, я не удержалась и коснулась их. Прядка прилипла к моей щеке. Запах волос, его кожи одурманил меня, но коснуться лица я не решилась, а плечи и часть шеи под моими волосами были мои. Дурман. Оставив рубашку не снятой, я притянула его к себе, а себя к нему. Насколько позволяли мои силы, я не просто обнимала его, пыталась в него вжаться.

— Подожди, сумасшедшая, — сильные руки его почти оторвали меня, оказалось, что эти мгновения я почти успела прорасти в нем, лишившись возможности касаться его, я вдруг почувствовала, что уменьшаюсь и слабею.

— Что-то не так, — ко мне опять вернулась моя прежняя мысль, что по сравнению со мной он просто ребенок, а я здоровая баба чуть было не…

Я смотрела на него, но так и не решилась поднять глаза, взгляд мой блуждал где-то на уровне его груди. Мне было плохо, мне было стыдно, мне было страшно. Он не выпускал моих рук, но я чувствовала, что мое желание уходит в его руки и исчезает там. Мне опять стало холодно. Я отняла руки, что бы запахнуться поглубже в халат, даже, кажется, поежилась. Мы продолжали стоять.

— Кофе у тебя есть, — тихий, спокойный голос. Я киваю, не могу ответить, закусила губу, и во рту появился железный привкус, — угостишь, — я опять киваю, поворачиваюсь и иду на кухню.

Чайник. Спички. Плита. Слезы, много. Не глядя по сторонам, я делаю бутерброды. Я их делаю, а слезы капают. Ставлю сковородку с остатками картошки и обильно солю ее все теми же слезами. В голове все выметено дочиста. Ни соринки, ни паутинки, ни мыслишки…

Шипит чайник, вторит ему сковородка. Что-то горит, точнее дымится, наклоняюсь и смотрю на донышко сковородки. Чисто. Принюхиваюсь и узнаю запах. Сигареты. Резко поворачиваюсь и вижу, что КАА сидит около стола и курит, как был, в мокрых джинсах, в полу расстегнутой рубахе. Замечаю, что перестаралась, когда расстегивала ее. Две пуговицы напрочь вырваны, прямо вместе с тканью. В спину припекает — закипел чайник. Выключаю газ. Разливаю кипяток по чашкам. Что-то не так. Чего-то не хватает в доме, удивленно осматриваюсь и понимаю, что отсутствует пустота. В доме есть еще кто-то кроме меня. Тот, кто может пить кофе, прихлебывать, что-то двигать на столе — просто дышать. Звуки, как их много! Ходики, шальная какая-то муха между стекол окна, еще что-то, и еще… Я поражена, ошарашена…

Что-то не так и на кухне. Снова приходится оглядываться, осматриваться. Я стою у плиты. Господи! Я стою — мне некуда сесть. На моей кухне всего один стул. На нем сидит он. Прислонился к спинке, глаза полузакрыты. Одна рука на бедре, друга плавно двигается от лица к чашке и назад. Она с сигаретой. Присматриваюсь, и вижу, что он стряхивает пепел в чашку с кофе. Я опять оглядываюсь и вспоминаю, что в моем доме некому было курить — он первый. Вдруг становиться неловко, руки кажутся очень длинными, а сама я какая-то растрепанная и не красивая. Как школьница-новичок в чужой школе.

Вижу, как на рубашке, ниже плеча расплывается темное пятно, оно так похоже на… Я невольно вскрикиваю, он вздрагивает. С шагом, стремительно я протягиваю руку по направлению пятно, но коснуться не успеваю, какая-то сила останавливает меня, разворачивает, и я не успеваю хлопнуть ресницами, как уже сижу у него на коленях. Боже мой!

Сигаретный дым обволакивает меня. Я настойчиво пытаюсь добраться до кожи, там, где кровь и внутри немного дрожу. Задворки подсознания подкидывают иллюстрацию к учебнику по судебной медицине. А все проще. Шип от розы, длинный, темно-коричневый. Я аккуратно тяну его к себе, поглядываю на КАА, тот даже не морщится. Что-то всплывает в сознании, хочется уколоть себя, глубоко и со всей силы, что бы до… резкий удар по руке снизу, с секретом. Пальцы самовольно выпускают шип и он, сделав дугу, падает точно в небольшую мисочку, где лежат картофельные очистки… и я не выдерживаю. Я больше не могу. Я охватываю его рукой, и буквально впиваюсь в его губы, надолго, почти бесконечно, или до потери сознания. На какое-то время я забываю дышать, и когда он отстраняет меня, я дышу часто, как только что из воды. Вижу, что укусила его. Я делаю усилие, напрягаю волю, что-то даже хрустит, но демон, мой демон, сильнее, чем я, чем моя воля.

Он смотрит внимательно куда-то глубоко, сквозь мои глаза. Поднимается, делает скользящий шаг, и… я замираю, потеряв ориентацию во времени, в пространстве, в себе. Чувствую, как влаге дождя прибавляется что-то и от меня. Я, по-видимому, тону… Сознание удерживает меня где-то на самом краешке. Бережной волной он несет меня к кровати. Неслышный всплеск — я оказываюсь поверх покрывала. Наклоняется к моему лицу, я вижу его глаза. Они очень яркие, они слепят, я не выдерживаю и закрываю свои. Его дыхание, тепло губ, тяжесть его тела, мои руки на его плечах, на его спине. Все так зыбко, все куда-то падает и плывет. Хорошо мне, больно мне, до крика, до стона — все мне. Я все путаю, боль и сладость, или, это одно и тоже, я…

А просыпаюсь я от сильного порыва ветра, который касается меня. Поворачиваю голову — окна настежь. На подоконнике, ноги наружи сидит КАА. Голая спина его разрисована бороздами царапин. Мышцы под кожей живут. Зажимаю рот, чтобы не вскрикнуть — восьмой этаж.

— Уже проснулась, — поворачивается ко мне, — еще рано. Спи. — Я послушно закрываю глаза, но не успеваю до конца, вижу, как он свешивается в пространство на руках. Я вскрикиваю и замираю, окончательно не осознав, что случилось.

Он появляется медленно, словно перетекает из заоконного пространства в комнату. Мне дурно от его выходки и я не вскрикиваю, я взвизгиваю.

— Ты мог упасть!

— Нет, не мог, — он проскальзывает под одеяло. Холодный свежий, я хочу повернуться к нему, но… о-го-го, — это я про себя, а на кровати все придется менять.

Несколько поцелуев, холодных, до покалывания губ и одеяло слетает с меня, его руки тянут меня вперед, в ванную и почти заталкивают под душ. Да, это то, что прямо сейчас мне нужно. Пока я блаженствую под струями воды и шутя возмущаюсь его выходками, он чем-то гремит на кухне. Немного успокоившись, я понимаю, что для работы я сегодня не годна. Решаю, что после душа, следует позвонить на работу, предупредить, что беру несколько отгулов за ночные дежурства. Потом думаю о погоде, о чем-то еще…. Проходит минут тридцать, прежде чем душ надоедает мне. Изобразив из полотенца чалму и закутавшись в халат, вхожу на кухню. Удивленно осматриваю светлую комнату. Когда-то давно, наверное, еще в первую нашу встречу, мне показалось, что предметы начинают светиться от его прикосновений. А этих предметов, этих стен, этих окон, он не просто касался, он их явно мыл. Мне вдруг приходит мысль, что он стирал с них не пыль — прошлое, мое прошлое, а может быть его отсутствие.

Самого его в кухне нет. Иду в спальню. Постель застлана наново. Смотрится, как корочка чистого снега. Мне кажется, что если я коснусь простыни, то она будет холодной и хрустнет от прикосновения. Рука так и тянется проверить, но я боюсь, если этого не произойдет — на сказку ляжет черное пятно несоответствия.

— Не бойся, они действительно прохладные и накрахмаленные, — это его голос. Он сзади. Я недоверчиво оглядываюсь.

— Когда…, — вопрос запаздывает. Сначала звучит ответ.

— Это не я, это ты. Это ты, когда-то давно готовила их ко дню, который произошел только сегодня.

Я начинаю вспоминать. Действительно, когда-то очень давно, мне захотелось повторить первую брачную ночь с мужем. Но потом…. Одним словом, потом наступило только сейчас.

— Я гляжу, ты предчувствуешь продолжение. Я тоже, но вначале завтрак, — он берет меня за руку и ведет по моей собственной квартире, как по волшебному замку.

Сказка продолжается. На журнальном столике, в зале, накрыт завтрак. Я всегда представляла себе такие завтраки, и обязательно в таком виде. Он бережно усаживает меня. Садится сам. Его рука скользит над столом — он приглашает. Я понимаю, что жутко голодна. Я ем, он пьет сок. Смотрит на меня, улыбается. Я тоже пытаюсь, но с набитым ртом получается не очень хорошо…

Его сок допит. Он поднимается, подходит к окну и распахивает его, ветер заглядывает в комнату и тут же начинает безобразничать, поласкает шторы, перелистывает газеты. Облокотившись на подоконник, КАА курит. Мой завтрак быстро заканчивается, я крадусь к нему. Тихо на цыпочках, один шаг, другой, третий, чет… не получается, он оборачивается и обнимает меня, я даже жмурюсь от удовольствия. Так и стоим. Наверное, долго. Для меня время… внезапно он отталкивает меня. Холодное, равнодушное движение.

Я превращаюсь в ледышку. Если он толкнет меня еще раз, я упаду и разобьюсь, на тысячи мелких осколков. Внутри я уже готова к этому, похоже, я даже желаю этого, но напоследок мне хочется заплакать. Последний раз, и горько-горько… Он обходит меня.

Маленький жестокий монстр. Как я сразу его не раскусила. Он жаждал только победы и теперь достиг, чего хотел. Я… Я, всего лишь, очередная жертва, каких, наверное, было уже немало на его пути, да и будет еще… Может быть, хоть в чем-то я была для него, как приз, как некое спортивное достижение. Слишком уж часто видела я этих четырнадцатилетних дурочек. Они должны быстро надоедать таким, как он. А я…

Но как он мог! Он ведь должен понимать, что вытащив меня, он дал мне новую жизнь. Подарил сказку, дал не просто поверить в нее, дал ее коснуться, а потом вот так! Жестоко!

За что?!

Ноги мои подламываются, я почти падаю на пол, как халат, из которого внезапно исчез хозяин. Боль растет, душит меня, становится так неодолимой, такой тяжелой, что меня просто размазывает по полу. И уже, как бы отстранившись, со стороны, я слышу, как вою во весь голос. Так, как выли, наверное, наши матери, когда-то давно. И именно там внизу, в вое утробном я постигаю смысл — биться оземь.

«КАА стоял и смотрел. Лицо его окаменело и страшные морщины изломали, обезобразили его. На виске бешено бился кровеносный сосуд, казалось, что ток крови вот-вот разорвет ткань и она, красная, хлынет на пол.

Мышцы его, сведенные судорогой, сжались буграми под кожей. А глаза, казалось, впитывают свет из окружающей среды. Был он похож, одновременно, и на идола, и на язычника, в предчувствии контакт со своим богом…

Вой на полу стихал. С высоких нот он перешел на низкие, и вскоре превратился в густой, булькающий всхлип… Идол ожил.

Шевельнулись пальцы, распустились узлы мышц. Тяжесть оцепенения медленно сползала, и в комнате заметно стало светлее. КАА опустился на колени около головы ЕП, коснулся рукой ее волос. Рассыпанные локоны от его прикосновений, казалось, немного порыжели и подыгрывали солнцу. КАА погладил женщину по голове, почти не касаясь, легко-легко. Но она почувствовала прикосновение, и сама как бы притянулась к нему. Коснулась и затихла. Что-то похожее на таяние льдов происходило с ней. Не прошло и пяти минут, как она уснула. С тихими всхлипами от нее уходила обида, и она сама, страшная, прошлая.

КАА бережно поднял ЕП на руки и легко, так, что нельзя было судить о тяжести его ноши, направился в спальню. Там уложил ее на кровать. Укрыл одеялом, подоткнул его с боков. Закрыл зальное окно и вернулся в спальню, присел на краешек кровати…

Изредка слезы катились по щеке спящей. Время шло…

КАА сидел и смотрел на ЕП. Та расслабленно шевельнулась, локон соскользнул и накрыл щеку. Он попытался убрать его, но спящая почувствовала прикосновение и прижалась к ладони. КАА не рискнул отнимать руку, просто продолжал гладить. А ЕП чувствуя тепло, словно двигалась навстречу руке, заставляя всякий раз опускаться руку ниже и ниже…

Отчаянно захотелось курить. КАА понял, что без сигарет ему не разрешить какой-то очень важный вопрос.

За окнами царил вечер. Одно за другим загорались окна в доме напротив. Неуловимо быстро сумерки переросли в темень. Уже не хватало желтого света уличных фонарей для освещения углов и подворотен.

Там теплились огоньки сигарет, там годами не выветривался запах спиртного, пота, блевотины и еще чего-то грязного. Даже дух был там тяжелый. Он сдавливал грудь и глушил крик. Оттуда, из скользкой тьмы, прорывалось гыканье и ржанье, лишенное человеческих интонаций и чувств. И все это часто перекрывал отборный, трехэтажный мат.

Другие истории происходили за стеклами, там царил уютный свет и мерцанье голубых экранов. Там зевали дети, мамы или папы брали их на руки, относили в теплые постели. Свет люстр сменял свет ночников и бра. Там рассказывали сказки и пели песни. Там был покой. Там царило благополучие. Там не было причин выходить на улицу, где было холодно и неуютно, где шел дождь. Ни у кого не было причин. Почти ни у кого…»

— Аленушка, мне надо идти.

— Останься, уйдешь завтра утром. Зачем тебе идти сейчас?

— Надо, Аленушка.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, но обязательно случится. И мне надо быть там.

— Ты пугаешь меня.

— Да я и сам немного побаиваюсь, но иначе нельзя.

— О чем ты говоришь?

— Слушай меня, Аленушка. Слушай сейчас и не перебивай. Потом скажешь, что я сумасшедший, или еще какой-нибудь, но пока — слушай. Сегодня день платы…

— Какой платы?

— За тебя, за нас, за то, что нам достается счастье…

— Но кто…

— Я не знаю его, но он дал мне почувствовать, что именно сегодня я должен выйти туда, в темноту…

Конец ознакомительного фрагмента.