Москва

Сергей Могилевцев, 2018

Действие романа «Москва» происходит в доме на Беговой, где в одной из квартир живет профессор философии Григорий Валерьянович Диогенов. Коллеги считают Григория Валерьяновича не вполне нормальным, поскольку у того есть странное хобби – он собирает на улицах пуговицы. Но в этом, по большому счету, нет ничего странного – мало ли у кого какое хобби, и кто что собирает? Дело, однако, в том, что в обширной коллекции профессора МГУ есть пуговица, принадлежащая покойному императору Николаю Второму. Причем, по легенде, оторвалась она в тот момент, когда императора вместе со всей семьей расстреляли в подвале печально знаменитого Ипатьевского дома. Вот вокруг этой злополучной пуговицы и вертится все в романе! Ее всеми правдами и неправдами пытается заполучить некая особа, женщина поразительной красоты, работающая депутатом Государственной Думы. Особе этой было видение, что, заполучи она пуговицу покойного императора, ей удастся его воскресить, а со временем стать и его законной императрицей…

Глава вторая

«Дзинь! Дзинь!» — останавливался трамвай за окном, и уходил дальше на повороте.

«Дзинь! Дзинь!» — останавливался трамвай за окном, и уходил дальше по Беговой.

На самом деле все это Григорию Валерьяновичу только казалось, все это было лишь ложной памятью, поскольку трамвай на Беговой уже давно не ходил. Уже более десяти лет, как убрали отсюда двадцать третий маршрут, а потом и рельсы трамвайные отсюда убрали. Выходили жители окрестных домов протестовать против этого, писали на своих плакатах, что двадцать третий трамвай ходил здесь больше века, и был вообще вторым трамваем в России, не считая того, что первым пошел в Киеве. Ну да разве тронут кого в Москве протесты жителей окрестных домов? Москва ведь, как известно, ни слезам, ни протестам не верит. Убрали с Беговой двадцать третий трамвай, а потом и рельсы от трамвая отсюда убрали, но память о нем у жителей оставалась еще надолго. Вот и Григорий Валерьянович, взрослый, казалось бы, и образованный человек, а до сих пор не хотел верить, что осиротели они все, и нет больше внизу родного трамвая. Ну да у Григория Валерьяновича, как мы говорили, были в жизни и другие крайности…

Григорий Валерьянович жил на Беговой в сталинском доме в стиле ампир с балкончиками и эркерами, а также с мраморными каминами в комнатах, которые ему безумно нравились. Нравились потому, что… Ну, одним словом, нравились и все тут… Квартира его на четвертом этаже выходила окнами на ипподром, так что четверка летящих в небе коней над входом в этот храм скачек находилась как раз на уровне глаз Григория Валерьяновича.

«Лучше бы, — думал Григорий Валерьянович, — если бы летела в небе шестерка крылатых коней, ну да ведь и над Большим театром все та же квадрига летит. Квадрига, управляемая божественным Аполлоном». Был Григорий Валерьянович большим знатоком и почитателем далекой античности, и понимал, что с божественным Аполлоном бороться бессмысленно. Раз у Аполлона квадрига, то пусть будет квадрига и над ипподромом. Хоть это и явный знак, причем знак именно философский, причем специально для него, и невидимый непосвященным.

Что это за знак, и почему именно для него, Григорий Валерьянович не хотел объяснять, да и некому было объяснять ему. Разве что жене, Элеоноре Максимовне, но ей уже давно перестал он объяснять что-либо. Скорее она ему объясняла особенности поэтики Достоевского. Была Элеонора Максимовна специалистом по Достоевскому, и работала в заведении, изучающем жизнь и творчество русских писателей. А также писателей мировых, ну да Достоевский как раз и был мировым писателей. Защитила она диссертацию по Федору Михайловичу, но, как ни пыталась втолковать мужу, что поэтика есть и в творчестве прозаиков, тот этого так до конца понять и не мог.

«Поэтика в поэте — это я понимаю, — возражал он ей во время горячих споров, в первые годы их супружества. — Поэтика в Пушкине, или в Лермонтове, — это я понимаю, поскольку они поэты, но откуда поэтика в Достоевском, ведь он не поэт, а прозаик? Да и мрачен он очень, это скорее философ зла, вроде Шопенгауэра, или Ницше, но никак недобра. Нет в нем никакой поэтики, разве что поэтика последних и мрачных глубин!»

«Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю!» — пыталась цитировать ему Элеонора Максимовна. Но не понимал ее Григорий Валерьянович Диогенов, стоял на своем, утверждая, что поэтика есть у поэтов, а у прозаиков есть нечто иное, особенно у таких мрачных, как Достоевский. Впрочем, что с него взять? Философ, он философ и есть!

Так и спорили они все первые годы брака, и не только о поэтике Достоевского, но и вообще обо всем. А потом спорить перестали, уединившись каждый в своей комнате в доме на Беговой. В квартире, выходящей окнами на ипподром, и на летящую в небе четверку коней. Григорий Валерьянович в угловой большой комнате, супруга его в квадратной средней, а сын их Костя — в следующей, маленькой. Костя был неродным сыном философа Диогенова, ибо, выйдя за него замуж, Элеонора Максимовна имела уже ребенка, прижитого неизвестно от кого. Возможно, что от знатока поэтики Достоевского, как иногда думал ее новый муж. Думал, но вслух ей об этом не говорил. Ребенком этим как раз и был Костя. Двадцать восемь лет исполнилось ему в прошлом месяце…

«Дзинь! Дзинь!» — дребезжал трамвай за окном. «Дзинь! Дзинь!» — говорили его колеса, ударявшие в железные рельсы.

От этого трамвая и от его остановки снизу вверх на сталинский дом летела непрерывная черная копоть, и окна в квартире от этого приходилось постоянно протирать мокрой тряпкой. Делать это приходилось одному Григорию Валерьяновичу, поскольку Элеоноре Максимовне было недосуг заниматься хозяйственными делами. Слишком глубоко изучала она творчество Достоевского. Одно время, в первые годы супружества, пытались они держать в доме прислугу, но потом, разойдясь сначала во взглядах на жизнь, а потом, разойдясь по комнатам, перестали нанимать бедных девушек. Костя и подавно не протирал мокрой тряпкой запачканные трамваем стекла в квартире. Недосуг было ему, да и видел он хорошо, что не было внизу никакого трамвая, и чистые были стекла в квартире. Уединился он у себя в комнате, и выходил оттуда гулять только ночью. Гулял он обычно на другой стороне улицы возле ипподрома с их домашней собакой Верой. Вера была сеттером желтовато — коричневой масти, давно уже переставшая мечтать о щенках, ибо Элеонора Максимовна однажды постановила, что щенков ей иметь не положено. Отчего она так постановила, сказать сложно. То ли сама она втайне мечтала о новом ребенке, которого с Григорием Валерьяновичем завести не успела. То ли просто ревновала по-женски к желто — коричневой суке, как вообще ревнует одна сука к другой. Одним словом, за неимением щенков, да и кобелей тоже, к которым с годами стала Вера равнодушна, и когда те пытались оказывать ей знаки внимания, больно кусала их за уши и за ноги, — был у Веры теперь один друг — Костя. А у Кости была одна подруга — Вера. Так, по крайней мере, казалось его родителям…

В свои двадцать восемь лет Костя уже успел окончить мехмат МГУ, и немного проучиться в аспирантуре. От одного щедрого зарубежного спонсора получил он грант, поскольку подавал в науке большие надежды. На этот грант начал он писать гениальную, как казалось всем, книгу, да так на этом все и заглохло. Ни книги своей он не закончил, ни аспирантуры, уединился в небольшой угловой комнате, и выходил из нее лишь по ночам. В основном на кухню, чтобы что-нибудь съесть, да на улицу, чтобы возле ипподрома немного погулять с Верой и подышать свежим воздухом. Григорий Валерьянович не заходил к нему в комнату из деликатности. А Элеонора Максимовна из страха, что окончательно лишится сына. Одна Вера к нему заходила, поскольку жалела его, и даже думала иногда, что это один из ее не рожденных щенков. Так и жили они в квартире, летящей по воздуху на высоте четвертого этажа в соседстве с летящей рядом четверкой коней. Трое в лодке, не считая собаки. А если считать с собакой, то четверо.