Москва

Сергей Могилевцев, 2018

Действие романа «Москва» происходит в доме на Беговой, где в одной из квартир живет профессор философии Григорий Валерьянович Диогенов. Коллеги считают Григория Валерьяновича не вполне нормальным, поскольку у того есть странное хобби – он собирает на улицах пуговицы. Но в этом, по большому счету, нет ничего странного – мало ли у кого какое хобби, и кто что собирает? Дело, однако, в том, что в обширной коллекции профессора МГУ есть пуговица, принадлежащая покойному императору Николаю Второму. Причем, по легенде, оторвалась она в тот момент, когда императора вместе со всей семьей расстреляли в подвале печально знаменитого Ипатьевского дома. Вот вокруг этой злополучной пуговицы и вертится все в романе! Ее всеми правдами и неправдами пытается заполучить некая особа, женщина поразительной красоты, работающая депутатом Государственной Думы. Особе этой было видение, что, заполучи она пуговицу покойного императора, ей удастся его воскресить, а со временем стать и его законной императрицей…

Глава шестая

Меховые шапки, капюшоны, лыжные шапочки, непокрытые головы студентов и московских красавиц, лысины, крашеные волосы, прически странных фасонов…

Григорий Валерьянович возвращался домой на метро, и, как обычно, чтобы не терять зря времени, думал о философской системе, которую ему необходимо создать.

Еще тогда, в знойном Египте, спустившись с пирамиды Хеопса, Диогенов решил, что должен создать собственную философскую систему. Такую же, как у Платона, Аристотеля, Будды, Гегеля, Шопенгауэра. Или, на худой конец, у Ницше. По некоторому размышлению он вычеркнул Будду из этого списка, ибо уж очень необычен и странен был Будда для европейского человека. А Диогенов справедливо считал себя именно европейским человеком, и не сомневался теперь, что ему по плечу создать европейскую философскую систему. Что сил у него не меньше, чем у Гегеля, или Шопенгауэра, и что он должен втайне ото всех создать европейскую философскую систему с русским уклоном. Но, странное дело, чем больше размышлял философ Диогенов о русской философской системе, тем к более необычным выводам он приходил. Нет, все было правильно, все было логично, и Россия, несомненно, была европейская страна, которая уже давно заслужила свою философскую систему. Ведь несправедливо же было, что туманная Германия имела свою философскую систему, да не одну, а, по крайней мере, три. И Франция имела такую систему, ибо был во Франции философ, который заявил, что он мыслит, и, следовательно, существует. Да куда не ткни пальцем в Европе, везде были свои философы, без труда создававшие свои философские системы, и прославлявшие этим не только себя, но и страны, в которых они жили. А в России вместо философов были сплошь какие-то блаженные. Василий Блаженный. Максим блаженный. И вообще свои собственные блаженные в каждом русском городе, в который только не ткни пальцем на карте. Диогенов даже специально много раз ходил на Красную площадь, и подолгу стоял рядом с храмом Василия Блаженного, с удивлением размышляя, почему этот, несомненно выдающийся ум, всех только лишь обличал, а ничего философского не создал. Или не сказал хотя бы одну фразу, вроде того, что он мыслит, и, следовательно, существует. И на Варварку он много ходил, и даже заходил в храм Максима Блаженного, но тоже ничего путного там не нашел. Не европейское все это было, не германское, не французское, не, прости Господи, английское, и вообще никакое. Какое-то иное было все это, и какая-то иная получалась в итоге страна. С одной стороны вроде бы и Европа, а с другой и не Европа совсем. Но тогда что это было такое?

«Может быть, все же буддизм нам подойдет?» — думал растерянно Диогенов, охватывая пытливым взглядом историю философской мысли России.

Но нет, не подходил буддизм для России. Для джунглей Индии подходил, а для русских снегов и черных бесконечных полей не подходил.

«Может быть, все дело в том, что в России не было своих университетов, и Василий Блаженный, и все остальные Божие люди, не смогли получить европейского образования? Может быть, все дело в этом?»

Но нет, не в этом было дело в России, ибо хоть и европейская это была страна, но и одновременно какая-то не европейская, какая-то азиатская, какая-то неухоженная и непричесанная. Не было здесь ни германских, ни французских посыпанных желтым песком аккуратных дорожек, а были одни лишь тянущиеся до горизонта бесконечные раскисшие черные поля, припорошенные пол года лежащим на них белым снегом. Тут уж не до философии с такими бесконечными черными полями, тут уж не до европейских университетов с этими русскими морозами. Тут даже если и учишься в отечественном университете, то не будешь, как Фауст в Германии, выпаривать из ртути золото, и искать философский камень. Тут почему-то студенты, вместо того, чтобы пойти путем Фауста, все как один задаются двумя проклятыми вопросами: «Кто виноват?» и «Что делать?»

Не золото выпаривают из ртути, не философский камень пытаются отыскать, не Мефистофеля из мрачных глубин вызывают, а пытаются ответить всего лишь на два сакраментальных вопроса.

«Кто виноват?»

«Что делать?»

И больше ничего русских мальчиков с философским уклоном в России не интересует. Всего лишь два сакраментальных вопроса, а дальше вообще ничего. А ведь могли быть русскими Гегелями, Спинозами и Декартами. Даже на худой конец могли быть русскими Ницше. А стали почему-то русскими революционерами.

Вот эти, которые сейчас едут вместе с ним в метро, которые учатся в университетах, и у которых нет ни денег, ни машины. Машины, которая им не нужна. А есть один лишь светлый ум и одно лишь молодое честолюбие. И они не будут создавать свою собственную философскую систему, потому что она в России никому не нужна. А будут сначала искать ответ на два сакраментальных русских вопроса. А когда найдут этот ответ… Страшно подумать, что тогда они будут делать…

А ты говоришь, милый мой: философская система, по типу Гегеля, или Спинозы. Да не нужна тут никому такая система. Тут тебе, дружок, не туманная Германия и не солнечная Франция. Тут, милый мой, укрытая снегами Россия.

……………………………………………………………………………..

Шубы, куртки, пальто, дубленки, кожаные плащи, норковые манто, овчинные тулупы, пара пиджаков принципиально презирающих февральские морозы…

Утренний люд в вагоне привычного московского андеграунда…

«Проклятый Египет…»

«Проклятая мумия, лежащая в золотом саркофаге…»

«Впрочем, нам и своих мумий хватает, и саркофаги для них ничуть не хуже заморских египетских…»

Вот так и мучился Диогенов несколько лет после того, как съездил в Египет. Все мечтал создать свою собственную философскую систему, хотя бы плохонькую, но обязательно отечественную, русскую. А в итоге, наконец, понял, что ничего он здесь не создаст. Что лучшее, что он может сделать, это быть русским мистиком, и размышлять о чудесах и о загадочности лежащей вокруг русской земли. Тут ведь куда не бросишь взгляд, везде чудеса и загадочность. И поля загадочные черные до горизонта, пол года покрытые снегом, глядя на который, к концу зимы не хочется уже создавать никакой отечественной философской системы. И обязательно три скорбных березки, стоящие посреди этих черно — белых полей. Как будто три сестры, обнявшись, оплакивают не то троих своих братьев, погибших в страшном сражении, не то троих мужей, ушедших в никуда, и уже назад не вернувшихся…

Вот тебе мистика, вот тебе загадочная душа русской земли!

Здесь уже в окно невозможно просто так посмотреть, без того, чтобы не увидеть в небе четверку летящих в бездне коней. И на театры нельзя посмотреть, чтобы не увидеть ту же квадригу, управляемую златокудрым античным богом. И откуда тут взяться античности посреди черных раскисших полей? И откуда тут античные боги в скованной морозом земле антиподов?

«Нет, нет, тут одна мистика, и ничего, кроме мистики…» «А вот еще, золотые луковицы русских церквей, подозрительно напоминающие воткнутые в небо гордые фаллосы. Золотые фаллосы посреди городов, деревень и местечек. Сорок сороков золотых фаллосов в одной только златоглавой Москве. И тут уж почище будет летящей в небе античной квадриги, управляемой божественным Аполлоном! Что нам надменные античные боги, мы с ними как-нибудь договоримся! Но откуда в одной только столице сорок сороков воткнутых в небо золотых обнаженных фаллосов? Тут никакого Спинозы и никакого Декарта не хватит, чтобы все это логически объяснить. Да и не нужна тут логика, ибо логикой тут ничего не понять. Умом Россию не понять, в Россию можно только верить. Но во что верить, простите меня, в сорок сороков золотых фаллосов?..

……………………………………………………………………………..

Взгляды, взгляды, взгляды, каждый перед собой, и старается другим в глаза не смотреть. Все вместе и каждый бесконечно далек, забравшийся в кокон собственного одиночества. Метро, как место собственного одиночества. Хоть и кажется на первый взгляд, что это переполненный до краев человеческий муравейник…

……………………………………………………………………………..

По долгому размышлению понял, наконец, Диогенов, что для мыслящего человека есть в России всего лишь три пути. Всего лишь три дороги, которые должен выбрать он, если желает остаться честным. То ли перед собой, то ли перед Богом, если он верит в Бога.

Путь первый — это покончить с собой, и тогда уже не надо будет решать никаких философских задач, и отвечать ни на какие проклятые вопросы.

Путь второй — это стать блаженным, или, с точки зрения окружающих, идиотом. То ли таким, как Василий Блаженный, ходящий в сорокоградусные морозы босой, и пугающий своими вопросами молодого Ивана Четвертого. То ли таким, как сам Диогенов, собирающий на улицах потерянные прохожими пуговицы.

И третий путь — ответив, наконец, на два сакраментальных русских вопроса «Кто виноват?» и «Что делать?», взять в руки бомбу, и швырнуть ее в царственного узурпатора. Или создать собственную партию, и бороться за светлое будущее. То ли своего народа, то ли чужих народов, это уже не имеет значения. Главное, чтобы бороться, и чтобы за светлое будущее. И в итоге, разумеется, погибнуть в этой борьбе, но это уже не имеет никакого значения…

……………………………………………………………………………..

Боже, какие чистые, какие светлые, какие молодые лица вокруг. Лица русских мальчиков, а также девочек, у которых всего лишь три пути в этой жизни.

Как три развилки посреди бесконечного русского поля рядом с большим мшистым камнем, принесенным сюда неизвестно кем. То ли ледником, то ли судьбой, то ли самим чертом…

……………………………………………………………………………..

Ботинки, туфли, кроссовки, лабутены, валенки, сапоги мужские и женские, а иногда и калоши, а иногда, хоть и редко, босые ноги. Бывает и такое в Москве, иногда, но все же бывает.

В Москве всякое можно увидеть, в том числе и босые ноги блаженного. Не то Василия на Красной площади, не то Максима с Варварки, не то подобных им блаженных из Ярославля, Ростова Великого, или Торжка. И, что самое странное, эти босые ноги могли бы принадлежать любому из тех, кто едет сейчас в метро. Просто выпало сейчас ходить босому кому-то другому, а в следующей жизни выпадет тебе, или вот этому мальчику в старых кроссовках, или вот этой девочке в дорогих лабутенах…

Китай — Городская отрава,

Сиянье снега в январе,

Людей текущая орава,

Мороз в подарок детворе.

Варварка варварами полна,

Гудит, и движется вразброд,

Подобен набежавшим волнам

Приезжий и столичный сброд.

Гостиный Двор все так же вечен,

И так же тверд его гранит,

Стоит, безмолвен и беспечен,

Заветы древности хранит.

Максим Блаженный тих и скромен,

И спит у вечности в плену,

А Кремль надменен и огромен,

И воет ночью на Луну.

Метро гудит своей машиной,

Пыхтит, накачивая пар,

И выпускает в мир блошиный

Людской насыщенный отвар.

Торговля движется рядами.

Товар расставлен вдоль стены:

Лотки с заморскими плодами, —

Презент полуденной страны.

А рядом звезды из-за моря,

Кораллы, бусы и часы:

Блестит гороховое горе,

Приют обманчивой красы.

Столы с газетами пестреют,

Красотки глянцево глядят,

От холода привычно млеют,

И отдаются всем подряд.

На Красной Площади смятенье,

Здесь мавзолей и маята,

С утра обычное волненье,

И деловая суета.

А в небе, над Москва — рекою,

Взирая сверху на людей,

Касается земли рукою

Какой-то древний чародей…

……………………………………………………………………………..

М

И

С

Т

И

К

А