Ловушка для пилигрима

Сергей Могилевцев, 2016

Герой антиутопии, писатель Пилигрим, живет в некоем закрывшемся городе, где время остановилось, и все стали бессмертными. Однако на поверку это оказывается далеко не так. Все герои и события романа вымышлены, любые совпадения с реальностью случайны.

1

В это утро Пилигрим понял, что ему уже не спастись. По телевизору как раз показывали проповедь матроны Слезоточивой из церкви Всех Обретенных Надежд, лицо которой занимало весь экран, так что видны были толстые, свисающие вниз складки на обеих щеках, маленькие, заплывшие жиром глазки, и пухлые сытые губы, вещающие непреходящие истины, известные матроне в самых мельчайших подробностях. Матрона всегда вещала по воскресеньям, призывая жителей города покаяться, и объясняя, почему церковь Всех Обретенных Надежд наиболее истинная по сравнению со всеми другими церквами, существовавшими в городе до нее. Сладкие, сложенные бантиком губы матроны раскрывались в такт ее приторным речам, обнажая ряд гнилых зубов старой прожженной ведьмы, и Пилигрим неожиданно подумал, что у матушки Слезоточивой было в жизни, несомненно, всего два выхода: или сгореть на костре за все совершенные в жизни мерзости и непотребства, или стать вещателем вечных, они же вновь обретенные, истин, которому автоматически списываются все его былые грехи. Пилигрим знал, что долго слушать Слезоточивую он не может, потому что его обязательно начнет тошнить от ее слишком задушевных, и слишком приторных слов, и тогда придется бежать в туалет, наклонять голову над унитазом, и сидеть там какое-то время, давясь недавно съеденным завтраком, а потом долго приходить в себя, теряя драгоценное утреннее время. Поэтому он просто приглушил звук на пятнадцать минут, и делал свои дела, стараясь не смотреть на экран, а когда вновь включил громкость, матушки Слезоточивой в телевизоре уже не было. Там был репортаж о сносе очередной неправильной церкви, которых в городе было чересчур много, но — хвала отцам — основателям новой религии! — скоро с ними будет покончено. Сейчас на экране экскаватор как раз проламывал купол небольшой католической часовни, в которой много лет находилась молочная кухня, и которую решением городского Совета все же решено было снести. Пилигрим знал, что когда-то сам, будучи младенцем, сосал через соску молоко из бутылочки, наполненной в этой молочной кухне, а потом, когда женился, ходил сюда за детским питанием для своей дочери. Впрочем, это все было так давно, и его собственное младенчество, и младенчество его дочери, и женитьба, что он сдержался, и не заплакал, хотя ему очень и хотелось этого. Тут как раз кстати экскаватор проломил окончательно купол часовни, так что стали видны внутри на стенах бледные фрески, написанные лет сто, или двести назад по сырой штукатурке неизвестным художником, и репортаж о сносе ненужного городу здания завершился. Пилигрим выключил телевизор, и подумал, что раз сейчас воскресенье, то неплохо было сходить на набережную, и принять участие во всеобщих гуляниях, показав этим, что он вовсе не сидит целыми днями дома, и не является опасным элементом, замышляющим в тиши заговоры, свержение законных властей, минирование жизненно важных зданий, и тому подобные чудовищные преступления. И что, более того, поскольку такие мысли ему постоянно приходили в голову, и об этом наверняка кое-кто догадывался, необходимо не просто принять участие в воскресных гуляниях, но и обязательно познакомиться с Прекрасной Дамой, как это делают обычно по воскресеньям добропорядочные горожане. А также горожанки, знакомящиеся по воскресеньям с Достойными Мужчинами. При мысли о Прекрасной Даме, с которой ему обязательно придется знакомиться на набережной, он сразу же порядком струхнул, но тут же подавил в себе это чувство, сказав сам себе, что это, возможно, его последняя надежда легализоваться, и не попасть в черный список, выбраться из которого будет потом уже невозможно. Одновременно с этим каким-то краешком подсознания он окончательно понял, что погиб уже безвозвратно, и шансов у него нет никаких, даже если он и встретит свою Прекрасную Даму, но поскольку без дела сидеть тоже было нельзя, он все же заставил себя одеться, и выйти на улицу.

Добираться до набережной необходимо было через центр города, и здесь уже никак нельзя было обойти вновь отстроенный храм, в котором, судя по всему, еще продолжалась воскресная служба. Рядом с храмом на ветвях деревьев висели большие железные клетки с выпачканными в смоле безбожниками, молчаливо глядящими давно уже выплаканными глазами на прохожих, и сквозь них, словно прося милостыню у людей и у вечности. Многие из них были Пилигриму знакомы, более того, некоторые из этих грешников были когда-то его друзьями, и он вдруг подумал, что если сейчас не зайдет в храм, и не простоит там хотя бы несколько минут, его шансы повиснуть на дереве в точно такой же клетке вырастут многократно. У входа в храм на паперти, как обычно, толпились юродивые, кривляясь, протягивая руки, и повторяя почти слово в слово то же самое, что говорила сегодня по телевизору матрона Слезоточивая. Ничего не оставалось, как сунуть им в ладони какую-то мелочь, найденную в карманах, и услышать в ответ слова благодарности, с прибавлением о том, что Господь Всех Обретших Надежду его теперь не забудет. В храме к этому времени было уже не много народу, и Пилигрим успел прослушать заключительный этап воскресной проповеди, из которой почему-то запомнил следующее:

«Потому мы и являемся частью церкви Всех Обретенных Надежд, что надежды наши, бывшие когда-то всего лишь мечтами, стали отныне явью. Стали явью в этом прекрасном городе на берегу необъятного моря, которое одновременно является и морем нашей надежды. Которое омывает берег надежды, на котором нашли мы все свой вечный приют. Нашли грешники и праведники, посвященные в высшие тайны, и последние нищие, с утра до вечера сидящие на паперти этого храма. Ибо это не просто храм во имя распятого на кресте Бога, называемого Иисусом, или Бога невидимого, носящего имя Аллаха, или даже Бога евреев, которого они называют Иеговой. Нет, это не прошлые смешные боги, не умеющие помочь человеку при жизни, это новый, неизвестный и невиданный ранее Бог, называемый нами Богом Всех Обретенных Надежд. Бог, который помогает при жизни, а не в загробном царстве, и на которого мы можем положиться здесь и сейчас, как на плечо надежного друга. Бог, который подарил нам вечность и счастье в этом чудесном городе, ставшем городом всех наших заветных надежд.»

Кажется, в храме говорилось еще что-то, а Пилигриму от запаха горящих свечей и ладана, к которому почему-то примешивался стойкий запах лаванды, неожиданно стало дурно, и он, чтобы не упасть в обморок, был вынужден срочно выйти на улицу. Разумеется, этот его поспешный уход из храма, до окончания проповеди, не остался незамеченным, и когда придет время, уход этот ему непременно припомнят. «Ну и черт с ними, — думал Пилигрим, продираясь в обратную сторону мимо молящихся в храме с полузакрытыми, а то и выпученными от усердия глазами, и толпу юродивых на ступенях, — ну и черт с ними, пусть фиксируют все, они на это дьявольские мастера, а я, если сейчас не выйду на воздух, элементарно грохнусь в обморок посреди всех этих не то фарисеев, не то блаженных!» Благополучно выйдя на улицу, и взглянув-таки мельком, хоть и не хотелось ему этого делать, на лица висящих напротив грешников, один из которых вдруг неожиданно ловко ему подмигнул, — выбравшись на волю, и обогнув со стороны здание храма, находившееся на холме, он стал торопливо спускаться вниз, заранее предвкушая встречу с морем, при виде которого всегда почему-то начинал волноваться. С морем всех наших надежд, омывающим берег всех наших надежд, если верить словам настоятеля храма, или узкую полоску нашей разбившейся жизни, с выброшенным на мокрые и острые камни кораблем нашей несбывшейся жизни, если верить остекленевшим, и не выклеванным еще птицами глазам грешников, висящих на деревьях в своих страшных клетках.

Благополучно спустившись с холма, он повернул затем направо, и пошел уже совсем прямой дорогой, ведущей к набережной и к морю, близость которого с каждым шагом ощущалась все больше и больше. Набережная, как и всегда по воскресеньям, была уже заполнена прогуливающимися туда и сюда Прекрасными Дамам и Достойными Мужчинами. Во все стороны летали улыбки, призывные взгляды, откровенные жесты и недвусмысленные телодвижения. Почтенные матроны держали за руки одетых в штанишки, платьица и матросские бескозырки детей, посередине в сквере бил в небо фонтан из пасти огромного осетра, которого прижимал к себе мускулистый, и одновременно женоподобный юноша, а рядом с фонтаном, окруженный толпой слушателей, играл духовой оркестр местной пожарной команды. Вальсы Штрауса взмывали в бездонную голубизну майского неба, и улетучивались, растворившись в прозрачной и невесомой дымке. Пилигрим старался не смотреть на лица проплывавших мимо него людей, чтобы случайно не встретиться взглядом с какой-нибудь Прекрасной Дамой, после чего, разумеется, согласно правилам, он должен был ответить ей точно таким же призывным взглядом, а также не менее призывной улыбкой. Однако сделать это было не так-то просто, поскольку его время от времени окликали немногие оставшиеся в городе знакомые, и он был вынужден с ними здороваться, и, кроме того, нельзя было постоянно смотреть под ноги без того, чтобы на кого-нибудь не наткнуться. После того, как он — таки наскочил с разбегу на какую-то матрону, — о ужас, это оказалась сама матушка Слезоточивая, прогуливающаяся в обществе двух или трех тощих желтолицых девиц! — после того, как он — таки чуть не сбил с ног почтенную матрону Слезоточивую, и долго, используя весь свой словарный запас, извинялся перед ней, — извинения были с кислой физиономией приняты, — он был вынужден все же смотреть не под ноги, а прямо перед собой, и, естественно, тут же увидел впереди неотразимую Прекрасную Даму. Собственно говоря, он не мог бы точно ответить на вопрос, почему именно эта Прекрасная Дама была неотразимой, и почему таковыми не были прогуливающиеся в стороне другие Прекрасные Дамы? «Все вы, сучки, одинаковы, и просто ищите развлечений на ночь, — громко сказал ему в ухо какой-то внутренний голос, — и, не будь это предписано правилами, ты бы вполне обошелся припрятанной в шкафу резиновой куклой, которой, по крайней мере, не надо объясняться в любви, и с которой вообще не обязательно ни о чем разговаривать!» Но, разумеется, вслух этого Пилигрим не сказал, да и не мог сказать неотвратимо приближающейся к нему той самой Прекрасной Даме, с висящей на груди у нее табличкой, извещающей, что она свободна, и готова по полной программе осчастливить Достойного Мужчину.

— А где же ваша табличка? — спросила она, улыбаясь ярко накрашенным ртом, и поднося к его лицу свои густо напудренные щеки.

— Извините, не успел надеть на себя, — начал суетливо оправдываться Пилигрим, вытаскивая из бокового кармана точно такую же табличку на тонкой красивой веревочке, и судорожно водружая ее на себя. — В спешке часто забываешь о самых разнообразных вещах, особенно о таких, которые необходимы для общения, и предписаны общими правилами. Но вы не волнуйтесь, я все исправлю, и больше такого, разумеется, не повторится!

— Разумеется, — ответила ему Прекрасная Дама, — ведь мы нашли друг друга, не так ли, и будем теперь вместе до завтрашнего утра?!

— Да, да, — торопливо ответил ей Пилигрим, — конечно же, до завтрашнего утра, ведь мы имеем теперь на это полное право!

— Разумеется, — еще раз рассудительно сказала Прекрасная Дама, — ведь согласно правилам, мы нашли друг друга во время всеобщих гуляний, и имеем теперь право на капельку счастья, которую у нас никто не вправе отнять! Вы не возражаете, если я возьму вас под руку?

Пилигрим, разумеется, не возражал. Прекрасная Дама подхватила его под руку, и они несколько раз, демонстрируя всем окружающим свое внезапно обретено счастье, продефилировали по набережной туда и сюда, кивая небрежно каким-то знакомым, в том числе, разумеется, и матроне Слезоточивой в окружении все тех же тощих желтолицых девиц, которых, несмотря на то, что у них тоже висели на груди таблички Прекрасных Дам, никто почему-то сегодня не осчастливил.

— Они слишком тощие, — сказала Пилигриму Прекрасная Дама, цепко держась за его руку, и прижимаясь всем своим упругим, и вполне еще молодым телом.

— Да, — сказал в ответ Пилигрим.

— И желтолицые. Это все от диеты, на которой держит их матушка Слезоточивая.

— Но сама-то она не тощая, и не желтолицая, — почему-то возразил ей Пилигрим.

— Это оттого, что она хорошо питается, — ответила ему Прекрасная Дама. — Жрет, стерва, все подряд, и хлещет вино по ночам из церковных запасов, вот и откормила сама себя, как убойная свиноматка!

— Какая свиноматка? — испуганно спросил Пилигрим?

— Убойная, — ответила со знанием дела Прекрасная Дама, — то есть та, которую скоро поведут на убой. Впрочем, я бы лично мясом этой старухи питаться не стала, оно наверняка тухлое, и, разумеется, воняет, как не знаю, что!

— Как последняя падаль! — опять неожиданно для себя уточнил Пилигрим.

— Вот именно, как последняя падаль! — радостно засмеялась Прекрасная Дама. — Впрочем, что это мы все о неприятном, и неприятном, не угостите ли меня лимонадом, мы прогуливаемся с вами здесь не менее часа, а вы еще не предложили мне прохладительное и пирожные!

— Да, да, — засуетился Пилигрим, — я знаю, что, согласно правилам, Прекрасной Даме необходимо предлагать прохладительное и пирожные.

— Да ну их к черту, эти ваши скучные правила, — засмеялась в ответ Прекрасная Дама, — просто напоите свою даму лимонадом, если у вас водятся деньги, а если нет, я сама угощу вас глотком портвейна!

Пилигрим впервые посмотрел ей прямо в глаза, и вдруг подумал, что она действительно молода, во всяком случае, не очень стара, лучше, во всяком случае, чем его резиновая кукла, засунутая до следующей ночи не то в шкаф, не то под кровать, которую он давно уже, хоть и безуспешно, искренне ненавидел. На Прекрасной Даме было легкое ситцевое платье в крупный горошек, и Пилигрим вдруг вспомнил, что бездну лет назад в такое же точно платье, с точно таким же крупным черным горошком, была одета его жена, с которой они точно так же прогуливались по этой же самой набережной. Все возвращается, подумал он, все возвращается не то на круги своя, не то на какие-то другие чертовы круги, квадраты, или эллипсы, эту штуку судьбу не так-то легко понять и осмыслить! Если вообще ее стоит понимать и осмысливать во избежание длительного, а то и пожизненного сумасшествия. Он подвел поразительно напоминающую ему кого-то из забытого прошлого Прекрасную Даму к столику, за которым подавали лимонад и пирожные, и попросил для нее полный пенный стаканчик.

— А сам портвейна не выпьешь? — спросила счастливая, судя по всему, и, самое главное, счастливая вполне искренне, Прекрасная Дама.

— Боюсь опьянеть, — сказал ей Пилигрим, — давно не пил на улице в такой солнечный день, а нам еще подниматься на горку.

— На мою горку, или на твою? — спросила у него Прекрасная Дама.

— Лучше на мою, — ответил он ей, — с моей легче спускаться.

— Заметано, — весело сказала Прекрасная Дама, — но бутылочку портвейна мы с собой все же захватим!

— Разумеется, — ответил он ей, — как же обойтись без бутылки портвейна?!

Уже в темноте, у себя дома, обнимая ее за плечи, и вдыхая поразительный, давно забытый, и сводящий с ума запах молодой женщины, которая довольна уже тем, что она еще жива, и что смогла законно прогуляться по набережной, получив свою, разрешенную законом, абсолютно легальную капельку счастья, — вдыхая одуряющий и божественный запах женщины, он спросил: «Как твое имя?»

— Ребекка, ответила она, прижимаясь к нему всем телом.