Вечный Жид

Сергей Могилевцев, 2016

В психиатрической лечебнице маленького провинциального города N. находится пациент, не знающий своего подлинного имени, и не имеющий возможности взглянуть на свое отражение в зеркале. Вместо собственного лица он видит множество осколков, сложить которые между собой не представляется никакой возможности. Положение его совершенно безнадежно, и он, как всем очевидно, будет вынужден до конца своих дней пребывать в этом доме скорби. В качестве эксперимента его лечащий врач, не надеясь на какой-либо результат, предлагает Виктору К. (так называет персонал лечебницы несчастного) собирать отдельные осколки своей жизни, записывая их на листах бумаги. Врач рассчитывает, что, собранные вместе, эти отдельные осколки, возможно, заставят Виктора К. вспомнить, кто он есть на самом деле, и помогут увидеть в зеркале свое собственное лицо. Когда отдельных листов с записями различных эпизодов из жизни Виктора К. набирается довольно много, лечащий врач с согласия пациента решает издать их отдельной брошюрой. Но он не догадывается, что на оборотной стороне этих отдельных осколков своей жизни Виктор К. описывает историю некоего то ли подлинного, то ли вымышленного писателя Айзека Обломоффа. Ничего не подозревающий издатель издает осколки жизни Виктора К. вместе с биографией Айзека Обломоффа, и в итоге получает уже не брошюру, а вполне приличную книгу, произвольно названную им «Вечный Жид». Виктор К. получает возможность взглянуть в зеркало, и увидеть в нем наконец-то свое собственное лицо. Он понимает, что и есть тот самый писатель Айзек Обломофф, а вовсе не несчастный пациент маленькой провинциальной лечебницы. Все чудесным образом преображается, он становится нормальным, и покидает место своего долгого заключения. В целом роман «Вечный Жид» – это книга о боли, отчаянии, безнадежности, и о чудесном спасении, в которое всегда нужно верить, и которое обязательно приходит к тому, кто не теряет надежду.

Четырнадцатый этаж (Оск.)

Четырнадцатый этаж старой московской высотки, затерянной на дальней московской окраине. Внизу нереальный пейзаж с картины Леонардо Да Винчи: вереница бесконечных, заросших камышами прудов, соединенных каналами, с перекинутыми через них ажурными мостиками, недалеко справа игла Останкинской телебашни. По ночам от нее исходит свечение, разливающееся в небесах наподобие северного сияния. Северное сияние в Москве, к которому все или привыкли, или просто не обращают внимания, поскольку своих дел достаточно много, или вообще не видят, а вижу один лишь я. В глубине комнаты на диване расположилась Марта. Решает кроссворды, сосредоточенно морщит лоб, зачеркивает крест-накрест какие-то клеточки. Если не читает книги, то решает кроссворды. Это для того, чтобы не сойти с ума или не броситься вниз с четырнадцатого этажа. Мы вдвоем в небольшой квартире, как заключенные, годами сидящие в одной тесной камере, нам давно уже не о чем говорить.

— Тебе звонили из театра, просили перезвонить, говорили, что срочно.

— Из какого театра?

— Из «Современной пьесы».

— Из «Школы»?

— Да, из «Школы».

— Я сегодня уже разговаривал с ними.

— И что им надо?

— То же, что и всегда — новые пьесы.

— Но ты ведь и так отдал им достаточно много.

— Им не может быть достаточно много, они все время хотят еще и еще, как и все остальные театры, надеющиеся, что нападут наконец на гениального драматурга.

— А это возможно?

— Что?

— Напасть на гениального драматурга?

— Они сами не знают, что им, в сущности, надо. Есть расхожий миф о гениальном драматурге, некоем современном Гоголе или Чехове, а может быть даже и Грибоедове, который придет и принесет им гениальную пьесу. Но это зловредный миф, который губит и театры, и драматургов, мрущих, как мухи, от невозможности ничего поставить в современных театрах. Гениальными пьесы становятся спустя лишь какое-то, иногда довольно большое время, когда их автор или умер от туберкулеза в далеком, безразличном к нему краю, или ему оторвали голову на чужбине, или он вообще устал жить и ушел из мира, отказавшись от еды и воды в присутствии опустивших руки друзей. Для создания гениальных пьес нужны гениальные условия, то есть условия, когда почти любую пьесу можно в принципе поставить в театре. А когда театры не верят в способности современных авторов, и ставят одну лишь классику, авторы мрут, как мухи, или начинают писать фантастические романы.

— Так, как это делаешь ты?

— Я давно уже не пишу фантастические романы, ты же знаешь, что я уже завязал с этим гиблым делом.

— Ты завязал не только с ним.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты завязал и со мной.

— Опомнись, Марта, опять старая песня!

— Старая песня лучше новой пьесы. Ты просто не любишь меня.

— Ты же знаешь, что это не так.

— Нет, это так, и я устала жить в этой проклятой квартирке на четырнадцатом этаже в условиях, когда ты совсем не любишь меня. Я могу сойти с ума, и выпрыгнуть из окна!

— Это что, шантаж?

— Это не шантаж, это реальность.

— Ну что же, ты взрослая женщина, и вольна делать, что хочешь.

— Ты хочешь, чтобы я спрыгнула вниз?

— Нет, я этого не хочу!

— А чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты успокоилась.

— Я успокоюсь только в могиле.

— До твоей могилы еще далеко!

— До моей могилы всего четырнадцать этажей!

— Не говори глупости, не своди меня с ума, я устал от твоих угроз, мне надо писать новую пьесу!

— Когда ты пишешь, я схожу с ума еще больше!

— Ты хочешь, чтобы я перестал писать пьесы?

— Я хочу, чтобы ты выпрыгнул вместе со мной.

— Зачем?

— Я не могу прыгать одна.

— Я не буду прыгать вместе с тобой, можешь и не надеяться на это!

— А на что мне надеяться?

— На лучшее.

— Наше лучшее все позади.

— Наше лучшее все впереди.

— Впереди нас ждет Страшный Суд, и двенадцать кругов Дантова ада!

— При такой начитанности даже странно, что ты решаешь кроссворды!

— А что ты мне предлагаешь?

— Реши пару задач из геометрии Лобачевского.

— Ты издеваешься надо мной?

— А что мне еще остается, я ведь, маменька, драматург, и не просто драматург, а комедиограф, мне по должности положено над кем-нибудь издеваться!

— Дождешься, что я все же выпрыгну из окна!

— Очень обяжешь меня этим, сразу же начну писать трагедию о твоей ужасной кончине!

— Ну, в таком случае вот тебе и вот (интересные жесты в мою сторону), ни за что не выпрыгну, хоть ты сто лет дожидайся этого!

— Милая, как же ты разочаровала меня!