Не самый плохой человек

Сергей Медведев, 2023

Где находится тонкая грань между любовью и ненавистью? Как великий человек может впасть в немилость у публики, и где рубеж между хорошими и плохими поступками? На эти вопросы пытается ответить глубокий старик, уже давно ставший легендой и кумиром миллионов. В своём интервью он возвращается в самое начало, когда в восемнадцать лет вместе с другом детства попадает в великое футбольное "Торпедо". Плечом к плечу с Ивановым, Стрельцовым, Шустиковым и Ворониным он делает первые шаги к величию. На дворе стоит 1963 год, он молод и неопытен, но настаёт время бурных событий и сложных решений. Вместе с первым признанием, главный герой открывает для себя настоящую жизнь 60-х с элитными ресторанами, фарцовкой и первой любовью. Познавая мир московской богемы и подражая ее нравам, встречает предательство и разочарование. Его ждёт сложное взросление, в котором будут и слава, и потери. Книга пронизана тёплой атмосферой периода оттепели, хорошей прозой и, конечно же, атмосферой советского футбола.

Введение

«Сколько успеха, могут простить человеку? Сколько таланта или одаренности должно быть в нем, чтобы тебе не завидовали, а просто любили? Обладая властью и богатством, ты автоматически становишься плохим в глазах неудачников. Чтобы ты не делал, кем бы ты ни был — тебе обязательно навесят ярлык. Зависть страшный грех, страшнее воровства и даже убийства. Чтобы убить человека или обокрасть — нужен характер. А зависть сама зарождается внутри, для нее не нужна воля и отчаянный риск. Зависть − уродливый червячок, живущий глубоко в подсознании любого человека, рудимент первородного греха, она грызет душу, уродуя личность и характер. Трудно оставаться объективным, когда у соседа дела идут лучше. Когда друзья зарабатывают больше, а по телевизору вечно крутят богатых и знаменитых. Тяжело винить наших людей. Наверное, это кара за годы геноцида русского народа! Какие там «Сто лет одиночества» Маркеса? Тот нервно курит в сторонке от наших «ста лет трагедий и зверств». В XX-м веке на нашу несчастную землю свалилось много тяжких испытаний. Какой еще народ в мире мог выжить после революций, войн, голода, нищеты, крушения"нерушимого"строя и унижения целой страны? А мы смогли! Только вот первыми всегда гибнут самые чистые, предают самых лучших, а оказываются ненужными самые честные. Мы почти полностью растеряли свой генотип. Если целенаправленно убивать в человеке самое светлое, то на авансцену выходит мелочное и низменное. Люди, удел и прямая обязанность которых уборка сараев, берутся судить тех, кто успешнее и талантливее. Нет больше Пушкиных и Столыпиных, а долг и честь забыты. Теперь любой дебил с телефоном пишет посты и оценивает других. Господи, как я устал, от человеческой глупости и низости. Зависть стала управлять поступками людей, и этого никто не стесняется! Все я понимаю и даже принимаю, живите, как хотите. У меня только один вопрос:"Что я вам плохого, сделал?! Когда вы уже, оставите меня в покое!". Если бы я уехал к доктору Рихтеру… представляю, чтобы началось! Все эти статейки, про"крушение скреп"и"побег с поля боя". Я никуда не уехал, чего еще? Нет, этого мало, надо испить чашу до дна. Плевать им на врачей, как и на оборудование, и даже на условия клиники, их волнует — запах. Вот, что самое страшное в наших больницах: запах безнадеги, беспомощности, страдания и боли, грязного белья и ужасного пищеблока, с его вечно подгорелой кашей и запахом рыбных котлет, а также затхлых тряпок, хлорки, замызганного линолеума и нафталина. Вот что я, по их разумею, должен испытать на себе. Вот чего они не могут мне простить — мы дышим разным воздухом! Удобно быть бессребреником, ничего не имея за душой. Руку даю на отсечение, да что руку — голову кладу на кон — ни один из них не оказался бы в обычной больничке! Имея возможность, только дурак ею не воспользуется. А на все ваши вопросы, господа завистники, у меня один ответ — не хочу! И не собираюсь объяснять, ибо не перед кем!».

Предаваться тяжелым мыслям всегда легче в комфорте, и здесь ему повезло, он находился не в забытой богом больничке какого-нибудь захудалого дотационного городишка на Дальнем Востоке, где стены наполовину окрашены синей краской, а вторая часть замазана облупившейся побелкой, где, проходя по коридорам, надо внимательно смотреть под ноги, чтобы не зацепиться о выбитую плитку неопределенного, несуществующего в природе цвета. Где могут за долги отключить свет, а тряпки и швабры уборщиц ровесницы Гиппократа. В тех местах жизнь остановилась еще до прихода советской власти. Он лежал в элитной клинике на юго-востоке Москвы. Тишина, покой, квалифицированная медицинская помощь и забота окружали его. Здесь у пациентов не возникало безнадёжного ощущения смерти или безысходности ситуации, а наоборот, появлялись силы для борьбы с недугом и уверенность в завтрашнем дне. Их родные не спешили быстрее выйти на свежий воздух, наоборот — могли подолгу находиться в палате и спокойно проявлять заботу о своих близких. Тут всё было по высшему разряду, а главное — хорошо пахло!

Так что, не гнетущая атмосфера больницы была виновата в том, что он был один. Дряхлый старик, беспомощный и одинокий, один, наедине со своими мыслями и новым положением. В своём фатализме он был убеждён, что уйдёт в мир иной во время работы или от несчастного случая, катаясь на горных лыжах, или верхом на ретивом коне. В общем, должен был сгореть как спичка, так же, как и жил — стремительно и неординарно. Видимо судьба решила распорядиться по-другому. Теперь он больной, немощный и слабый старик. Немощный и слабый! О боже, как же всю жизнь он ненавидел эти слова! Слабость — это худшее, что может случиться с мужчиной. Это тяжело сознавать, но несколько дней назад произошло то, о чем он даже не мог думать — он ослеп! Правда не совсем, не до конца — он видел свет, мог различать фигуру человека, но не видел его лица. И как сказал доктор, «это может прогрессировать». Доктора стараются не давать прогнозов и не говорить о болезни напрямую, а он и не спрашивает, и так понятно. Когда всё хорошо, все вокруг сами об этом говорят. Одиночество и темнота стали теперь его новыми друзьями. Если быть до конца честным, трудно сказать, что в клинике он был одинок. На протяжении нескольких дней к нему тянулся нескончаемый поток людей, вихрем захвативший отделение больницы, что создавало головную боль для администрации и медицинского персонала. Журналисты сменялись спортсменами, их меняли депутаты и видные политические деятели. Настоящий стресс администрация испытала, когда узнали, что ожидается приезд самого президента. Такой проверки и подготовки главный врач не испытывал ни разу за долгую и плодотворную карьеру. Хотя в стенах своей клиники он принимал многих писателей, спортсменов и политиков. Президент, первое лицо государства, удостоил своим вниманием только этого больного!

Илья Михайлович Матвеев — так звали этого пациента. Это его приезд заварил всю эту кашу. «Человек эпоха», «величайший представитель своего поколения», и ещё множество других не менее ярких эпитетов…Чего только за эти несколько дней не было написано и сказано. И действительно, кто если не он? Как еще можно назвать человека, который смог стать лучшим в своём деле? На протяжении своей жизни, раз за разом бросая вызов судьбе, он выходил победителем и всюду добивался успеха.

Высокий ростом, не по возрасту поджарый и сильный мужчина, даже в свои 78 лет он как трансформатор заряжал всех своей энергией или мог сразить ей, если пойдёт что-то не так, как он считал. Его мощная харизма и стать отражались в его характере. Всю свою жизнь, шаг за шагом он шёл к своему величию и всегда одерживал победу. Сменялись режимы, уходили и приходили главы государства, а он неуклонно шел своим курсом, невзирая на авторитеты! И что же? Финальный свисток? Или очередная помеха, из которой он должен выйти победителем?

Именно об этом сейчас думал Илья Михайлович, лёжа в своей палате. В проблеме со зрением был и положительный момент. Он не видел, как сейчас выглядел. Всегда идеальная, с чётким пробором причёска растрепалась, изрядно засаленные волосы примялись от долгого лежания и стояли торчком, как антенны на обеих макушках. Трёхдневная седая щетина на осунувшихся, немного впалых щеках, придавала его облику ещё более болезненный вид. Даже знаменитые, слегка тронутые сединой усы, которыми он очень гордился и скрупулёзно ухаживал, проросли и топорщились в разные стороны, напоминая морского ежа. В новом состоянии зеркало ему уже было не нужно, как и ванная комната.

Палата у него была шикарная — восхитительная резная лепнина обрамляла высокий потолок и часть стены из шотландского маренного дуба. Привезти сюда настоящие настенные деревянные панели из старинного замка с острова Скай было сложным делом, но не сложнее, чем инкогнито завладеть письменным столом Эдгара Аллана По. Слабость Ильи Михайловича к антиквариату и предопределила создание интерьера кабинета. Украшением его являлись: старинный глобус девятнадцатого века, кресло красного дерева, обитое телячьей кожей, стоявшее когда-то во дворце римского наместника в Тунисе, а также целый стеллаж старинных книг в кожаном переплёте. Откуда в больничной палате было столько раритетных предметов? Всё просто, это была его палата, как и весь этаж, и прилегающее крыльцо — все предназначалось для удобства только одного пациента. Наконец, это была его собственная клиника. Несколько раз в году он ложился в нее на «техосмотр», и вот задержался намного дольше. Конечно, можно было улететь за границу, но зачем, если лучшие врачи мира могут сами прилететь к тебе?

В палате было много света — панорамное окно во всю стену хорошо освещало пространство, придавая ему объёмность и свободу. Через него хозяину кабинета открывался чудесный пейзаж — заснеженные макушки соснового леса в лучах заходящего солнца, которое ласкало вековые деревья, заливая закатным предвесенним теплом лес и весь комплекс медицинского центра. Единственным чужеродным предметом в палате (если это можно было назвать палатой), была большая икона Девы Марии на золотом фоне. Икона была доставлена из его рабочего кабинета в городе. Она была в резном киоте из тонко составленной смеси сандалового дерева и морёного дуба, выдержанная в строгом соответствии готических канонов. Икона ярким жёлтым пятном выделялась на темной стене, сияя своим золотым окладом, отражая закатные лучи февральского солнца, бликами скользила по лицу «олицетворения эпохи». Солнечный свет не ослеплял пациента, а наоборот, вселял надежду во внезапно подступающей к нему темноте! Раздумывая о символизме угасающих лучей, он не услышал, как стукнула дверь и скрипнула половица старинного дубового паркета времён Наполеона I.

— Добрый вечер, Илья Михайлович.

Этот спокойный и приятный голос заставил его вздрогнуть.

— Господи… Вы напугали меня, я не слышал, как вы вошли.

Слова давались ему с трудом. Голос был хриплым и фразы выходили наружу медленно, чередуясь с глубокими вдохами.

— Опять анализы? На сегодня не было назначено никаких процедур.

— Прошу прощения, я не доктор. Да и вообще, к медицине не имею никакого отношения. Я хотел…

— Тогда, какого чёрта вы здесь делаете?!

Немного разговорившись, голос начал приобретать присущие ему властные металлические нотки.

— Я вас не звал, и мне не доставляет удовольствия, когда за мной шпионят!

— Я ещё раз прошу прошения, меня зовут…

— Вы папарацци? Вам нужны снимки? Как вы сюда попали?!

Переходя постепенно на крик и всё более негодуя и нервничая, он закашлялся. Поэтому допрос пришлось на долгое время отложить. Кашель вызывал дикие головные боли, клокоча внутри, как колокольный набат, оповещающий о прибытии врага.

— Я, писатель, — сказал посетитель, улучив момент между приступами кашля.

— Кто? Никаких встреч на сегодня, да и на завтра у меня нет. Зачем вы здесь?

— Вы успокойтесь, именно это я и хочу вам объяснить.

Приступ кашля прошёл, а боль в голове лишь глухим эхом отдавалась где-то вдалеке. Илья Михайлович действительно решил не будить лихо.

— Сынок, ты меня не успокаивай. Ты о себе подумай. Тебя с лестницы, никогда не спускали?

— Нет, — твёрдо, и также спокойно ответил писатель. — Уверен, что и сейчас не спустят.

— Неужели? И чем, я бы дерзнул поинтересоваться, вызвано столь спорное утверждение?

— У меня задание написать сценарий о вашей жизни. Ещё я хочу написать книгу, а то что в ней будет, зависит только от меня. Писатели оставляют в памяти народа образ героя. То, каким вас запомнят люди, зависит не от вас, а от человека, перенесшего вашу жизнь на бумагу.

— Если, вы напишете всякую «дичь», так популярную в последнее время, её никто не примет. Такой сценарий в работу не уйдёт!

–Значит, будет книга. С ней ваши покровители ничего сделать не смогут.

Его голос был твёрд, уверен и безапелляционен, вызывая ощущение, что именно так оно и будет.

— И вы думаете, что мне есть до этого какое-то дело?

— Уверен.

— Да, и почему, разрешите узнать?

— Наследие. Вам совершенно небезразлично, как бы вы не хотели это показать, что останется после вас. Каким вас запомнят люди — величайшим спортсменом, политиком, писателем, драматургом или, презираемым людьми, но угодным всем властям, автором спорных законов и ручным оратором. В сухом остатке, на сегодняшний момент вас презирают, считают высокомерным приспособленцем, но ведь у вас есть и другая сторона — обожаемого и великого героя. Я хочу разобраться, кто вы? И где та грань от ненависти до любви?

Илья Михайлович долго молчал. Ему хотелось встать и выбить всю эту дурь из наглеца, но осознав свою полную беспомощность, он сник. Все эти слова только глубже вдавили его в больничную койку. Как он устал от этих молодых умников, которые все знают, все понимают. «Тупые завистники, погрязшие в собственной невежественности, ничего не замечающих, кроме своих животных инстинктов, не интересующихся ничем, кроме своих убогих проблем. Это они будут судить меня? Пытаться анализировать и разбирать чужие ошибки, не понимая, что тем самым оправдывают своё бездействие, лень и никчёмность. Не разбираясь в элементарных вещах, будут решать, каким меня запомнят люди?»

— Зачем? — обречённо вымолвил он. — Для чего мне сотрясать воздух? Мне не изменить вашего мнения. Люди только думают, что могут быть объективными. Имея собственное мнение, мы становимся заложниками эмоций и предрассудков.

— В том и дело. У меня нет собственного мнения, и я хочу вместе с вами пройти весь путь с самого начала, быть честным и объективным. Все хотят, чтобы их любили и понимали. Дайте себе шанс.

«Понимали и любили! А ведь парень попал в самую точку». Этот вопрос не давал покоя Матвееву в течение жизни. Почему они не понимают меня? Разве это так сложно?

— Думаете, вы сможете быть объективным? Это будет долгий рассказ, вы готовы к этому?

— Я никуда не тороплюсь, господин Матвеев. Будьте честны, если хотите, чтобы вас поняли.

Задумавшись на минутку, господин Матвеев тяжело вздохнул и сглотнул толчками воздух, чтобы прошёл ком в горле.

— Ну хорошо, давайте попробуем. Только я хочу вас предупредить, я не люблю, когда меня перебивают, и ход события, такт повествования я волен выбирать сам. Ваши новые методики ведения интервью с этими ужасными, безвкусными вопросами и чудовищными отступлениями, только рвут нить повествования и честно говоря, просто выводят меня из себя. Так что, начнем, или я вас окончательно разубедил?

— Я весь внимание! Умолкаю и полностью полагаюсь на ваше мастерство рассказчика.

Илья Михайлович замолчал. Повисла неприятная пауза, после чего, он устало вздохнул и приступил к рассказу.

— Ну что ж, давайте попробуем, мне нечего скрывать. Я родился, в год Победы, поэтому хорошо помню голодные послевоенные пятидесятые. Говорят, что люди радовались и были счастливы просто мирному времени, так как в военные сороковые было намного хуже, но для меня в памяти они остались голодными и тяжёлыми. В это время жрать было нечего, ни то что думать о развлечениях. Чтобы посмотреть кино, мы с ребятами пролазили под колючей проволокой под свист часовых и остервенелый лай собак пробирались на территорию военной части. Да, в те времена сопливая шантрапа могла посмотреть фильм только так. В футбол мы играли самодельными мячами. Мой друг Лёха имел славу лучшего на районе мастера по пошиву тряпичных мячей, для этого мы собирали старые тряпки и сшивали себе из них мяч. Этим куском ветоши мы и учились играть. Из таких дворовых ребят вырастали настоящие чемпионы — нас никто не приводил на тренировки и не покупал форму, мы все делали сами, а зачастую играли прямо босиком в пыли, и это были настоящие сражения! Не было симуляций, не было усталости, не было боли или страха — была только какая-то нереальная любовь к игре. Потому, наверное, футболисты послевоенного поколение стали чемпионами Европы, Олимпийских игр и призёрами чемпионата мира. Был естественный отбор, играли сильнейшие, или те, кто больше хотел. Шестидесятые стали годами расцвета советского футбола, эпохой прорыва, неиссякаемой веры в светлое будущее. Наступил период оттепели и развенчания культа личности Сталина. Страна восстанавливалась от последствий войны. Новый виток развития получили искусство, литература, кино и спорт. У народа появлялись новые потребности и возможности. Советский Союз приподнял «железный занавес», и люди стали мечтать о вещах, ранее далёких и несбыточных. Мы переехали из барака в свою квартиру. Жизнь расцветала яркими красками, а вера в прекрасное и светлое будущее была безоговорочной. Я был юн, и меня в этой жизни волновал лишь футбол. Он стал моей мечтой и страстью. Первый полёт Гагарина в космос, кукуруза Хрущёва, Карибский кризис, Берлинская стена — множество знаковых событий происходило в мире и в стране, но самым важным событием в моей жизни стал день, когда меня пригласили в команду мастеров. И это было в далеком 1963 году.