Пренебрежимая погрешность

Сергей Львович Григоров, 2020

Фрагмент пятилогии «Третий шаг» – научно-фантастическая повесть для интеллектуалов. Далекое высокотехнологичное будущее, когда человечество приобрело практически неограниченную власть над косной материей и возвращает к жизни давно умерших людей. Межзвездная экспедиция описана как выполнение научного проекта, когда каждому явлению ищется теоретическое объяснение, большая доля информации добывается косвенными, общенаучными методами; много внимания уделяется науковедческим, философским вопросам.

3. Разгон

Светлая безмятежность съежилась в микроскопический овал, из которого хлынула чернота, и Алексей Сковородников понял, что проснулся.

Он уже давно не вскакивал в горестном отчаянии. Но, как и прежде, вынужден был несколько мгновений приходить в себя, вспоминая, кто он, где он и что он должен делать.

Его кровать — можно ли это ложе, низкое и всюду мягкое называть кроватью? — затерялась посреди безграничной пустыни. Воздух по-утреннему свеж, но чуть-чуть пахнет пережженной сковородкой. Вблизи проглядывает нормальный пол, смутно напоминающий паркет. Но где-то в полуметре уже накатывается тоненький слой мельчайшего песка. А далее вырастают целые барханы с рифлеными от ветра боками, нескончаемыми колоннами устремляясь к горизонту. Редкими неуверенными пятнами чахнут засохшие до коричневости деревца. Низкое небо, освещаемое всходившим солнцем, нависает многотонной темно-синей громадой. Как он здесь очутился?

Невольное желание броситься выяснять, как он в одиночестве, но на вполне цивильном лежаке оказался в пустыне, легко ушло, ибо в подсознании сидело, что ничего страшного — надо только вспомнить, к чему все это.

И он вспомнил: вчера он экспериментировал с бытовой техникой, да так и уснул.

Закрыл глаза, мысленно приказывая фантому раствориться. Открыл. Каюта приняла прежние формы. Абсолютно голая комната размерами десять на десять метров. От иллюзии песка не сохранилось даже запаха.

По привычке горестно кряхтя, сел. Должна была заныть спина, напоминая о разбитых межпозвонковых дисках, а в тазобедренном суставе — последствия былого ранения — поджидала удобного момента острая боль. Ничего не болело. Даже шрамов не осталось. Устранили теперешние эскулапы ранее приобретенные им памятные метки. Движения легки и свободны. Тело переполняет задорная энергия, несвойственная ему в прежней жизни. Вроде бы и он здесь сейчас, а вроде бы и не он. Вроде бы живой… да не совсем.

Встал, подошел к стене-экрану, послушно высветившей обзорную картинку. Его каюта была глубоко внутри звездолета, да и вообще, как он смог лично убедиться, у «Элеоноры» не было ни одного иллюминатора, но телевизионное изображение давало полную иллюзию, что за тончайшей прозрачной перегородкой разверзлась пропасть. Угрожающе горели немигающие звезды. Внизу, у самого пола хищно метались сполохи от факелов непрестанно работающих реактивных двигателей.

Яфет как-то заговорил с Ником Улиным, что коли луч прожектора в космическом вакууме не виден сбоку — нет молекул воздуха, рассеивающих свет, — то и реактивные струи двигателей звездолета не должны были видны. Тем более что выбрасываемая дюзами плазма такой температуры, что излучает разве что далеко за оптическим диапазоном. Телевизионные датчики, мол, подсовывают им неверную картинку. Ник Улин степенно отвечал, что да, в первом приближении луч прожектора в глубоком вакууме сбоку не виден… если пренебречь квантовыми эффектами. Кроме того, полный вакуум — это абстракция, нет такового в природе. А реактивные струи всегда будут видны хотя бы из-за спонтанно образовывающейся турбулентности. Взаимодействие различных по плотности плазменных сред характеризуется широким энергетическим распределением, что и порождает попутное хаотичное свечение… Грустно ему было слушать ту тарабарщину.

Зажглись информационные экраны. Малый, вспомогательный, высвечивал лишь оценки состояния физического и психического здоровья членов команды-22 — все бодрствовали и пребывали в отличном настроении. От их начальника, Вана Лусонского было сообщение: на сегодня назначен званый обед, приглашен старший помощник капитана; всем к такому-то часу быть в банкетном зале номер три, дресскод — смотри приложение.

На главных информационных экранах шла обычная подборка общекорабельных новостей: текущие галактические координаты «Элеоноры», характеристики окружающего космического пространства, огромный массив постоянно контролируемых технических параметров, в отдельных окошечках, раскрывающихся от одного только взгляда на них, показывалось, чем заняты звездолетчики сейчас, каковы дневные планы их работ, и так далее. При желании можно было понаблюдать за любым членом экипажа — от юнги до самого капитана — при исполнении им служебных обязанностей. Можно было лично поучаствовать в любом производственном совещании, дать свои предложения, покритиковать. Он никак не мог привыкнуть к такой открытости.

В свое время ему объяснили, что в Галактическом Содружестве одну из главных причин возникновения в прошлом общественных волнений устранили самым принципиальным образом: обязали все земные общины следовать единому закону, налагающему запрет на искажение или засекречивание любой информации. Каждый имел право знать все и обо всем. Однако жизненные реалии оказались несовместимыми с подобной открытостью. В сфере социально значимых профессий развились свои языки, понятные только посвященным. Он много раз присутствовал на различных медицинских консилиумах, где обсуждалось состояние его здоровья, но почти ничего не понимал из того, что говорили врачи. Изменились и этические правила поведения: считалось крайне неприличным ставить в неудобное положение собеседника и задавать прямые вопросы, на которые тот не желал отвечать. Кроме того, заматерело зарождающееся на заре компьютерной эры искусство закапывания файлов в информационном мусоре.

В прошлой жизни он видел тогдашние, весьма несовершенные компьютеры только издали. Здесь без общения с интеллектуальными машинами нельзя было и часа прожить. После воскрешения он упорно овладевал новыми для себя навыками. Однако, несмотря на все старания, путешествия в виртуальной реальности давались ему с большим трудом. Предприняв несколько безуспешных попыток докопаться, что на самом деле думают о нем теперешние и какие планы в отношении него строят, он убедился: все, что ему действительно не положено знать, сам он никогда и не узнает, сколько б времени он ни потратил на сидение за компьютерным пультом. Вот тебе и доступность информации!

Принять личное участие в работе экипажа? Возможность чисто теоретическая. А на практике — чем он, при его уровне знаний, может быть полезным? Сейчас, например, полным ходом идет подготовка к выключению реактивных двигателей и переходу в илин-парковый режим набора скорости. Что он может по этому поводу сказать, совершенно не представляя, как не-ракета вообще может ускоряться в безвоздушном пространстве?

Раньше ему удавалось испытывать чувство быть нужным другим людям. Но все привычное утонуло в веках, осталось разве что… Мгновенное воспоминание включило миниатюрный аудиплеер, прилепленный к уху. Раздалось смутно знакомое «утро красит нежным светом стены древнего…». Вчера перед сном он поставил подборку песен, созданных за несколько десятилетий до своего первого рождения. Хорошие песни. Добрые. Задорные. Теребящие душу. А вот те, что были написаны в год его смерти, почему-то не вызывают никаких ассоциаций — ни приятных, ни неприятных. Словно бы та, прежняя жизнь заранее, еще перед физической смертью бесповоротно отторгла его.

Но он чужой и в этом мире «далекого далеко». Поначалу, когда приходилось приспосабливаться к новым условиям существования, его томило неясное чувство какой-то огромной потери. Потом добавилось ощущение полнейшей никчемности. Все, чего бы он ни пожелал, почти немедленно исполнялось. Будто бы попал он после смерти в рай, но болтается в нем никому не нужным телом. Ему нечего здесь делать. Нет у него ни цели, ни планов на будущее. Ни знаний, ни профессии, ни какой бы то ни было полезной работы. «Учись», — говорили ему. Но учеба — это же не само дело, это подготовка. К чему?

Вон, с явной неприязнью подумал он, летят космолетчики за тридевять земель к какому-то Шару. Только несколько раз возникали мгновения, когда действительно чувствовалось: да, летим, изменяем скорость, пол уходит из-под ног или, наоборот, тело наливается тяжестью. Все остальное время как на обычной земле. Ходишь по бесконечным палубам как внутри большого закрытого здания. И это у них называется тяготы и лишения!?

Мысль о звездолете породила новую цепочку неприятных переживаний. Дернуло его сказать «хочу поучаствовать в космической экспедиции». Сказал — и забыл. Потом ему предложили: готовится полет на небольшое расстояние к очень интересному объекту, созданному на заре возникновения нашей Метагалактики, хотите лететь? С большими колебаниями — ну какой из него астронавт-исследователь! — он согласился. Мучаемый сомнениями, несколько раз хотел отказаться. А потом случайно наткнулся в компьютерной сети на переписку по поводу включения его в состав экспедиции Благова к Шару — уйма ходатайств, возражений и подтверждений, экспертных заключений солидных организаций… Ну как после этого взять свои слова обратно? И что они в нем нашли?

Завели как-то Яфет с Ником Улиным разговор, что можно бы и быстрее набирать скорость. Уж больно монотонно проходят дни за днем. Утомительно, видите ли.

— Я полагаю, что Благов старается исключить малейший риск, и в этом он прав, — сказал Ник Улин. — Не надо торопиться, когда можно не торопиться. Ускорение в две единицы — самый безопасный режим разгона.

— Но ведь нам очень долго придется набирать ту скорость, что была объявлена! Около ста тысяч километров в секунду, как я помню, — зачем так разгоняться? — не унимался хола.

— Этой скорости требует проверенная в предыдущем полете точка выхода из надпространства около Шара. Нас же никто не гонит. Тысячи и миллионы лет Шар существовал сам по себе. С тем же успехом он подождет нас, как бы мы ни задерживались.

— Ускорение в две единицы — это сколько? — машинально спросил он.

Яфет внимательно и, как показалось, немного удивленно посмотрел на товарища.

— Это два «же» — удвоенное ускорение свободного падения на Земле, — решил все же ответить, поняв, что Алексей Сковородников его не разыгрывает. — Около двадцати метров в секунду за секунду. С такой малой перегрузкой нам ускоряться целых два месяца!

— Но я не ощущаю вообще никаких перегрузок. Все как обычно, словно и не летим никуда.

Маленькие колючие глазки холы раскрылись шире. Наконец-то он встретил кого-то, кто знает меньше его.

— Работает гравитационная аппаратура. Она съедает одно «же». Из двух отнять один, получается просто «же» — та сила тяжести, к которой ты привык.

— Но, может, эта аппаратура не может сильнее работать, и мы набираем скорость так, чтобы не чувствовать дискомфорт? В детстве, помнится, я читал, что первые земные космонавты испытывали большие перегрузки — такие, что обычному человеку не пережить.

— Ну ты сказал! Да ее мощность позволяет постоянно держать искусственную силу тяжести в двадцать единиц! А пиковая — все сорок. Даже до пятидесяти!

— Так почему бы нам не двигаться пошустрее?

— Да-к и я о том же!

Ник Улин решил вмешаться:

— Девяностопятипроцентный резерв мощности установок искусственной гравитации считается достаточной гарантией безопасности. Дело в том, что космическое пространство — это не пустота. Особенно вблизи галактической эклиптики. Довольно часто попадаются газовые облака. Чрезвычайно редко, но тоже бывает — одинокие макроскопические тела. Столкновения с ними очень опасны: не столько повреждениями внешней обшивки звездолета, сколько резкими гашениями скорости, влекущими перегрузки, как правило, не совместимые с жизнью человека.

— Но мы же выжигаем все пространство впереди! Я только вчера изучал, как «Элеонора» ионизирует вещество прямо по курсу лазерным излучением, а затем раздвигает образовавшуюся плазму магнитными полями.

— Все равно возникают приличные колебания импульса движения. Они компенсируются в жилой зоне изменениями искусственной силы тяжести. В итоге мы вообще не чувствуем противодействия среды. Но считайте, что нам просто повезло. Мне приходилось летать в условиях, когда от встрясок и дрожания не знал, куда деться…

— Немножко все ж можно было бы и потерпеть, — не унимался Яфет. — Зато быстрее б прилетели.

— Успокаивай себя мыслью, что тормозить у Шара мы будем гораздо сильнее.

Алексей Сковородников промолчал, сообразив, что при торможении встречная реактивная струя будет попутно расчищать пространство перед звездолетом.

Свободный поток мыслей прервал зуммер вызова. Стоило только подумать, кто это — так прямо в воздухе перед ним возник фантом: голова Яфета, обрамленная лавровым венком.

— Милый Лешик, — произнесла голова, заговорщицки подмигивая, — ты не забыл, что нам пора в спортзал?

— Да я как-то и не помнил, — честно признался Сковородников.

— Выходи. Жду тебя у лифта.

Обязательные ежедневные физические упражнения, как сказал Ник Улин, — традиция, заложенная первыми космическими полетами. Тогда из-за слабой энерговооруженности космолетов астронавты много времени находились в состоянии невесомости и могли поддерживать здоровье только интенсивными физическими нагрузками.

Послушно протянув положенное время, Алексей Сковородников вышел из тренажерной кабинки. Постоял некоторое время, наблюдая за тем, как издевался над собой Яфет. Хола привязал к ногам многопудовые гири и с этим утяжелением подтягивался на перекладине. Лицо его, насколько можно было читать по нему, лучилось счастьем. Насчитав более ста подтягиваний и сбившись после этого со счета, Алексей, махнув товарищу рукой, отправился в свою каюту заниматься утренним туалетом.

Примерно через полчаса Ник Улин, Яфет и Алексей Сковородников встретились в столовой — подошло время завтрака. Лиды по обыкновению не было.

Обеденный зал мог вместить, наверное, всех людей, летящих на «Элеоноре» и еще раза три по столько же. Меж тем, каждой команде и службе предписывалось принимать пищу в строго назначенный час. Почему? Задумавшись, Алексей Сковородников поймал редко посещающее его после пробуждения от многовекового сна ощущение гармонии, вместе с которым пришла догадка: руководство экспедиции старается не допустить, чтобы элеонорцы собирались вместе в одном помещении. Чтобы в каждый момент времени экипаж более-менее равномерно распределялся по жилым и служебным помещениям.

Яфет, расправившись с горой салата, удовлетворенно крякнул и придвинул к себе поднос с омлетом, нашпигованным ветчиной. Ник Улин обреченно возился со своей микроскопической порцией овсянки с цукатами.

— Завидую я тем, кто каждое дело делает от души, — сказал Алексей Сковородников, пододвигая ближе пшенную кашу. — Физзарядка — так физзарядка. Обед — так чтоб за ушами трещало. Счастливый ты, Яфка.

— Я? Да, грех мне жаловаться. Но ты все же не совсем прав. Здесь для меня не созданы достойные условия для физических занятий.

— Не понял, — удивился Сковородников. — Мне казалось, что ты просто излучаешь удовольствие, болтаясь на перекладине.

— Лешик, запомни раз и навсегда: мы, холы, в физическом отношении сильно отличаемся от людей. У нас иной метаболизм, по-иному работают нервные центры, ответственные за получение и оценку телесных ощущений. Нам необходимы ежедневные и очень сильные в твоем понимании физические нагрузки, чтобы чувствовать себя здоровым. Для нас наивысшее удовольствие — испытывать сверхпредельное напряжение физических сил. Поверь, от подтягиваний с утяжелением у меня нет никакого удовольствия…

— Ну еще бы, — вставил Алексей Сковородников.

–… а вот от их количества — бывает. Иногда. К слову, мне повезло, что хоть пища здесь хорошая — шлаки из организма легко вымываются. Мне здесь хватает всего одного посещения спорткомплекса, чтобы чувствовать себя нормально.

— Ты хочешь сказать, что в других условиях ты днюешь и ночуешь в спортзале?

— Не то, чтоб ночую, но в течение дня частенько приходится поддерживать тонус специальными упражнениями. Для нас, холов, это так же естественно, как дышать.

Алексей Сковородников недоверчиво посмотрел на холу.

— Что тебе надо, чтобы получать глубокое удовлетворение от занятий физкультурой?

— Обычно я тренируюсь со спарринг-партнером. На Ремиту захватил с собой троих своих безымянных. Один из них — очень даже достойный противник на ринге. Но два других, к сожалению, оказались годными только для легкой разминки. Пользы от них немного. Заставляю их копаться в Информатории. Вместо переносного калькулятора использую. Да даю исправлять грамматические ошибки — я редкая бездарность в письменном деле.

— Хм — «захватил». Ты говоришь о них, как о простых вещах. Они что, твои рабы?

— Любите вы, люди, бросаться разными словами, как плевками. Рабы — не рабы, но мои подопечные. Их жизненная функция — выполнять мои указания, оберегать, всячески заботиться обо мне.

— Не понял. Они тоже холы. Такие же, как ты.

— Такие, да не такие. Они не имеют права на получение имени.

— Почему?

— Они неразумны!

— Ну как же! Ты же сам говорил: нужную тебе информацию подыскивают. Считать умеют. Грамотно писать.

— Ох, Лешик, не в этом счастье. Любой компьютер даст сто очков форы человеку при проведении логических и арифметических операций. То же — при распознавании образов и классификации. И мои подопечные в этом деле, возможно, опередят меня. Ну и что? Все равно они подобны механизму. Не могут додумываться до нового, непривычного. Не могут воспринимать метафоры и иносказания… ну, почти не могут. Придумывать — точно им не под силу. Ты не мог бы общаться с ними так, как со мной — тебя начал бы раздражать их чересчур правильный язык, когда каждое слово употребляется только в своем главном значении. Они войдут в ступор, если, например, наткнутся без контекста на словосочетание «туп, как валенок» — валенок же и должен быть с тупым носком, а думать его никто ведь не заставляет. В общем, не доросли они до получения собственного имени, и все тут!

— По моим наблюдениям… из прошлой жизни… люди в основной своей массе так и живут: денежки считать может — значит, умный человек. Умеет жить. А книжки читать да красиво говорить вовсе не обязательно. Отработал свое, принял на грудь, добрел до дома, поел, уставился в телевизор — вот и хорошо. Так и бегут день за днем, как в степи поезда.

— Ну, не знаю, как там было у вас раньше. Может, и сейчас нечасто люди в полную силу применяют свой разум. Но понимают символизм слов и образов? Понимают важность решения той или иной практической задачи? Способны додумываться до чего-то принципиально нового? Значит, они разумны.

— А ежели кто не хочет додумываться до чего-то новенького?

— Значит, предпочитает вести растительный, как ты говоришь, образ жизни. Это его право. Но запомни раз и навсегда: разум есть способность производить принципиально невычислитель… тьфу ты… невычислибельные умозаключения.

— Что-то неправильно у тебя, — не сдавался Алексей Сковородников. — Сравни существование любого животного и образ жизни человека, обращающегося со всевозможной бытовой техникой, слушающего музыку, разговаривающего с кем-либо по телефону, смотрящего последние поступления из интересующего его новостного пакета… Знающего, наконец, великое множество всего того, о чем даже не догадывается самое умное животное. Неужели этой разницы мало для отделения разумного от неразумного?

Яфет в затруднении уставился на Ника Улина.

— Возможно, сотворение и постоянное усложнение искусственной среды обитания и является достаточным признаком разумности, — пришел на помощь холе квартарец. — Однако надо четко разделять количественные показатели от качественных. Нельзя сбрасывать со счетов голое подражание. Не всегда можно понять, по какой причине поступает человек в той или иной ситуации — по своему ли разумению, или потому, что ранее подсмотрел чье-то поведение и скопировал. Человек кажется умным потому, что живет в обществе, создавшем цивилизацию и культуру. Но так повсюду в мире живого: всевозможные полезные навыки точно таким же образом, как человеческий социум, «держат» в себе отдельные сообщества животных. В конце концов, чтобы кошка ловила мышей, ее мать должна показать ей, как это делается.

— Значит, я могу подтвердить свою разумность только если придумаю что-то эдакое? — спросил Сковородников.

— Ну… — Яфет смутился — я бы сказал немного по-другому: если твои рассуждения окажутся непредсказуемыми, принципиально неформализуемыми. Пусть даже в какой-то мелочи, в самой-самой что ни на есть «чуть-чуть». Это та форма мышления, обладание которой качественным образом отделяет любого разумного от компьютера. Позволяет заниматься искусствами. Познавать окружающий мир.

Алексей Сковородников вопросительно посмотрел на Ника Улина. Тот ответил:

— Яфет говорит правильно. По содержанию. Но по форме — просто чудовищно.

— То есть?

— То есть в современной науке существование различных уровней мышления — общепризнанный факт. Но употребляются для описания сего феномена совсем другие слова. Поскольку эта научная область относится практически к моей профессиональной сфере, я не буду распространяться на эту тему, чтобы не запутать вас.

Яфет, казалось, еще больше расправил свои необъятные плечи.

— Вы, люди, любите наводить тень на плетень, — сказал он. — Сейчас говорите одно, а раньше — другое. В старину утверждали, что творить, угадывать тайный смысл слов человеку помогает Святой Дух. Другие же заявляли, что человек отличается от неразумных созданий тем, что имеет душу. И в то же время говорили, что душой обладают многие животные — кошки, лошади, собаки. То есть существа явно неразумные, хотя и довольно смышленые. Я так и не смог разобраться, как уживались вместе эти противоречащие друг другу взгляды. Было такое?

— Все было, дорогой Яфет. Путь познания тернист. Даже если взял правильный курс, все равно приходится залезать во все ямы и закутки, что встречаются по дороге.

— А некоторые ваши ученые в древности полагали, что человеческий мозг не генератор, а всего лишь приемник новых мыслей от некоего Единого Вселенского Информационного Поля.

— Да-да, — лукаво сказал Алексей Сковородников, вспоминая свои чувства после воскрешения, — надо только хорошую антенну воткнуть куда следует. Кстати, сегодня наш начальник устраивает званый обед. Приглашен старший помощник капитана. А я совсем не представляю, что это такое — званый обед, и как проходят такие мероприятия.

— Давненько не бывал я на званых обедах, — протянул Ник Улин, отодвигая от себя пустую тарелку.

— Я волнуюсь, — сказал Сковородников.

— Не надо волноваться — сейчас я все расскажу, — уверенно сказал Яфет, подыгрывая Сковородникову. — Званых обедов я переобедал целую кучу и еще маленькую тележку. Первым делом надо позаботиться о наряде: вы должны одеться так, чтобы бояться любой соринки, которая теоретически могла бы попасть на вас. А также чтобы испытывать огромные неудобства, какую бы позу вы ни приняли за столом. В информационном приложении к приглашению, кстати, приведены образцы такой одежды.

— Не нравится мне это дело, — отозвался Сковородников.

— Нравится — не нравится — кого это интересует? Если мы непосредственно подчинены ремитскому герцогу, нам придется вести интенсивную светскую жизнь. Думаете, ему очень хочется мучиться несколько часов за столом? Как бы еще бал не пришлось ему организовывать, да на целую ночь. Вот тогда-то мы и попляшем!

— Надо будет — и споем, и спляшем, — заверил Сковородников. Затем добавил любимое прежде выражение, всплывшее в памяти только сейчас: — А кому сейчас легко?

Яфет воспрял и зашевелил губами, беззвучно повторяя очередной сковородниковский словесный шедевр, чтобы лучше запомнить.

— Ну, до светских балов вряд ли дело дойдет, — сказал Ник Улин.

— Будем надеяться.

— Должен предупредить, что за званым обедом большое значение придается способу потребления еды, — сказал Яфет. — Так что подучите требования этикета. Не мешало бы и потренироваться немного, как правильно держать вилку и нож, как накладывать себе на тарелку пищу. Заодно — вспомните правила ведения светской беседы. Это очень важно.

— Вспомнить можно только то, что знал, — сказал Алексей Сковородников. — Ладно, где наша не пропадала. То, что не знал, можно додумать. Разберемся.

После завтрака он по обыкновению засел за учебу. Распорядком дня астронавтам отводилось много часов на самоподготовку, а во время надпространственного прыжка — так вообще рекомендовалось круглосуточно совершенствоваться в выбранной области.

Он подозревал, что те, кто вернул его к жизни, не только устранили прежние его телесные недостатки, но и усовершенствовали. Он стал лучше контролировать себя, мог совершать одновременно несколько дел. Внутри, в голове произошли серьезные изменения: буквально каждое слово или воспоминание — он чуть ли не физически ощущал это — порождали длиннющую вереницу образов, вначале ясных и сложных, а далее постепенно размывающихся капризными призраками. Значительно улучшилась память — он без труда запоминал огромное количество информации.

Погруженный в занятия, он пропустил час, когда постепенно начали отключать реактивные двигатели, пока их тяга не стала нулевой, и «Элеонора» помчалась, набирая скорость без выброса массы.

Из гипнотического транса его вывел Яфет, напомнивший о намеченном светском мероприятии.