Дом Кошкина: Маша Бланк

Сергей Курфюрстов

«Пусть даже смерти тень нависнет надо мной – не устрашусь. Пойду до самого конца!» Первые месяцы немецкой оккупации. Евреям города приказано явиться на регистрацию, якобы для отправки на работы в Германию. Коля Волынчук, четырнадцатилетний подросток, встречает среди отъезжающих школьную подругу, однако в суматохе теряет ее. Уверенный в том, что их повезут на вокзал, он тайком забирается в машину. Но полные обреченных людей грузовики повернули совсем не туда…

Глава третья

— Просыпайся, сынок, и… докладывай! Откуда чумазый такой вернулся?

Я открыл глаза и нехотя взглянул вверх. Надо мной, тесно сомкнув губы и угрожающе подперев руками бока, настороженно склонилась мать. Она выглядела слегка сердито, но это было ненастоящим. Она не умела притворяться. По ее лицу всегда можно было угадать ее настроение, как бы она не старалась его скрыть. На стуле рядом с кроватью сидел Генка и усердно хрустел большим свежим огурцом. Тот был таким сочным, что после каждого укуса брызги разлетались в стороны, обильно оседая на Генкиных круглых очках, что его, однако, ничуть не волновало.

— Да-да, — бодро закивал он, — рассказывай, зачем тебе вчера на вокзал понадобилось?

— Бабушка рассказала?

— Угу, — подтвердил он.

— И что за вещи ты в дом приволок? Откуда они? — добавила мать.

— На вокзал я не попал, а вещи Степан передал…

— Он что? — магазин ограбил? — удивилась мать.

— Нет, не магазин. Не знаю.… Мы с ним на мотоцикле вчера катались, — ответил я матери, как велел мне Степан.

— На мотоцикле? И как немцы ему позволили? Они ведь даже велосипеды у всех отобрали!

Мать присела на краешек стула, уперлась локтем в стол и, уткнувшись носом в кончики пальцев, пристально на меня посмотрела.

— А он у немцев не спрашивал. Он теперь сам как немец… В полицию к ним нанялся!

Недоеденный кусок огурца выпал у Генки изо рта:

— Дядя Степан — полицай? — ужаснулся он, — этого не может быть! Он же, мы же…

— Вот тебе и он же, мы же!

Мне было стыдно до злости. Отец Генки и Степан с детства друзья были. Но старший майор Свиридов — красный командир. Орденами награжденный. Геройски в финскую погиб. А наш Степан в полицаи подался. Какой позор! Хотя… если бы не он, где был бы сейчас я? Гнил в яме в Богунском лесу? Наверняка… Но всё равно! — как же стыдно!

Я вскочил с кровати, взял банный таз, обмылок и вышел во двор к водонапорной колонке. Закончив мыться и одевшись, я пообещал матери скоро вернуться, а Генке коротко буркнул: «Пойдем». По дороге я рассказал ему все.

— Значит, если бы не дядя Степан, тебя бы вчера…

— Хватит об этом! — нахмурившись, я резко и, наверное, незаслуженно грубо, сходу оборвал Генкины, как мне показалось, излишние рассуждения. — Сейчас главное узнать, что с Машей.

— Думаешь, она жива?

— Не знаю! — все еще злясь на весь мир, я огрызнулся и до хруста в костях сжал засунутые в карманы штанов кулаки.

Мы подошли к опустевшей на каникулы пятнадцатой трудовой школе, пересекли двор и поднялись на третий этаж дома, в котором жила Маша. Я позвонил, затем постучал, затем снова позвонил и снова постучал. Затем звонил непрерывно, пока палец не начал затекать. Двери соседней квартиры на ширину цепочки приоткрылась, и высокий старушечий голос скрипнул из глубины:

— Нет их. Вчера, как ушли с чемоданами, так и не возвращались.

Дверь захлопнулась вместе с последней надеждой на чудо. Ждать и искать больше не имело смысла. Чужая злая воля, возведенная в силу закона, дающая одним право опьяняющей вседозволенности и отнимающая у других подаренное природой дыхание жизни, грубо вмешалась в мою судьбу. Что теперь? Снова покорно подчиниться? Или, понимая, что в любой момент может произойти наихудшее, не ждать, когда оно неизбежно нагрянет, но сопротивляться ему? Самому управлять, и свободой, и жизнью? Страха больше нет. Там, где вчера был страх, теперь только злость и ненависть. Неутоленная ненависть. Еще неутоленная.

Спустившись на улицу, мы остановились посреди пустого школьного двора, в котором иногда играли в футбол с ребятами из этой школы. «На крапиву». Кто проиграл — снимали штаны и голым местом садились прямо в жалящую молодую поросль, густо кустившуюся вдоль всего забора. Подвергаться такому унижению никто не хотел, и поэтому конец игры часто превращался в начало драки. Иногда зачинщиками были мы, иногда они. Смотря, кто проиграл. Заводилой у ребят из пятнадцатой школы был Казик Ковальский: — высокий, вечно угрюмый и умеющий невероятно быстро бегать парень на два года старше нас. Если он был в игре, то можно было не сомневаться: — мы проиграем, и без драки не обойтись. Он хорошо играл в футбол, а дрался еще лучше. Было бы хорошо, если бы вдруг совершилось чудо, и он со своей командой свалился бы нам на голову прямо здесь, и прямо сейчас. Нет, мне совсем не хотелось играть в футбол. Мне просто ужасно хотелось заехать кому-нибудь в ухо или с размаху ударить в глаз. И вдобавок пустить носом кровь. Пусть даже это будет моя кровь.

— Знаешь, Коля. Давай я проведу тебя домой. А то мне кажется, что мы сегодня можем так накуролесить, что мало никому не покажется. И нам тоже, — как всегда разумный Генка, казалось, читал мои мысли.

Был понедельник, и на улицах почти не было людей. Кому удалось устроиться на работу, — работали; а кто нет, — тот сидел дома и старался не попадаться на глаза полицейским патрулям, не спеша патрулировавшим «первые»³ улицы. Чтобы не мозолить глаза, с Ровенской мы свернули на Руднянскую, в конце которой находилось старинное польское кладбище. Через него можно было выйти к хмельным полям, у края которых заканчивалась моя Новосеверная улица, тянувшаяся оттуда своими старыми хатками к своему началу; от кладбища Русского.

Редких посетителей «Польское» встречало двухвековой зеленью косматых старых вязов, помнящих не одно поколение погребенных на нем людей. Деревья и кусты росли настолько близко друг от друга, что можно было спрятаться за ними, просто присев на корточки. Или встать неподвижно рядом с надгробной скульптурой белого ангела, притвориться статуей и, стараясь не двигать глазами, наблюдать, как мимо проходят люди абсолютно не подозревающие, что здесь они не одни. Легкий поворот головы. Движение глаз. Улыбка шутника. И вот человек, напуганный нежданно ожившей статуей, сначала непроизвольно кричит, затем улыбается, — иногда матерится, — а иногда просто валится на колени, подкошенные внезапностью «явления ангела». Главное вовремя дать деру.

По краям аллейки, ведущей вверх к разрушенной в первые же дни войны католической часовне, храня грустное молчание, ровными рядами расположились богатые склепы из красного или черного гранита с высеченными на их крестах и обелисках именами давно ушедших людей. Массивные плиты надежно охраняют их покой, который, кажется, уже никем и никогда не будет потревожен. За холмом склепы проще и древнее. Некоторые, сложенные из простого красного кирпича, уже давно обронили свои кресты с размазанными временем и не поддающимися прочтению именами.

— Колька, слышишь? Стучит кто-то, — схватив за плечо, остановил меня Генка.

Со стороны Волчьей горы, в нижней части кладбища, были слышны равномерные глухие удары. Пригибаясь, мы осторожно продрались сквозь кусты и увидели двух полицаев, один из которых, широко размахивая ломом, разбивал кирпичи старого, почти ушедшего в землю склепа, а другой отбрасывал в сторону уже вывороченные обломки.

Первый, с неумело и небрежно забинтованной головой, казался совсем молодым. Второму лет сорок. Маленький, худой, с непримечательным лицом, усеянным морщинами спивающегося человека и, если бы не тоненькие ухоженные черные усики, при повторной встрече его можно было и не узнать. Но я опознал. Полицаи с площади. Я взглянул на Генку. Он молча кивнул.

— Осторожно! Смотри, куда бьешь! — с трудом увернувшись и поспешно прикрыв руками заткнутую за пояс гранату, испуганно вскрикнул молодой, — ты задним концом лома чуть по гранате не ударил! Сейчас взорвались бы оба!

— Так положи ее под дерево! И мою тоже, а то точно взлетим, — ответил другой.

Мародер вытащил из-за пояса гранату, вторую взял у напарника и, осторожно положив их возле дерева, к нему же прислонил две винтовки и вещмешок.

— Что они делают? — прошептал Генка.

— Склепы грабят.

— Что можно украсть у покойников? — удивился он.

— Не скажи. Поляки хоронят со всеми украшениями. Кольца, серьги, зубы золотые. Вот мародеры и ищут чем поживиться. Кто их за это накажет? Советской власти-то нет. Да и родственники шум не поднимут. Они лет двести, как на том свете. Ты мне лучше скажи, что это за гранаты у них такие?

— «Колотушки». Батя про них рассказывал. У нас в гарнизоне перед финляндской войной инструктаж был. По вражескому вооружению. Так вот у финнов такие были.

— А где у нее кольцо?

— Нет кольца. На рукоятке колпачок. Откручиваешь — там запальный шнур. Дергаешь. Только резко. Как спичку зажигаешь. Медленно потянешь — не сработает. И кидай. Только сразу кидай. Куркового механизма тоже нет. Взрыв не задержишь.

Полицай отбросил в сторону лом, отряхнулся и, проведя двумя пальцами по усам, воровато осмотрелся.

— Вроде готово. Ты гляди тут, а я полез, — полицай снял черный форменный китель, поднял с земли молоток, ножницы и долото и протиснулся ногами вперед в выбитый им проем склепа. Из-под земли донесся скрежет вскрываемого металла.

— Цинковый гроб ломает, — шепнул я Генке.

Звуки прекратились, «молодой» склонился над склепом, и к его ногам выкатился человеческий череп. Он взял его в руки, осмотрел и радостно крикнул:

— Есть! Две золотые коронки!

Мародер поднял с земли камень, встал на колени и, уперев череп в землю, несколькими ударами выбил золотые зубы из челюсти некогда жившего человека. Затем, рассмотрев со всех сторон, он обтер их об рукав и засунул в карман.

— Ну, что там? Есть еще? — подползши на коленях к пролому в склеп, крикнул он. — Что? Помочь подвинуть второй гроб? Сейчас, сейчас. Спускаюсь.

Ошалевший от легкой добычи и влекомый жадностью, молодой мародер уже ничего не видел перед собой и ничего не замечал. Несколько секунд, и он исчез в могильном подземелье.

Вот он — капкан! Вчера в подобном был я сам, и выбраться было большой удачей. А эти двое… ну уж нет! Я ни за что удачу им не подарю! Они сейчас внизу. На дне могильной ямы. Безоружные и беззащитные. Такие же безоружные и беззащитные, какими были все те люди, которых больше уже нет. Виновны ли они в их смерти? Я не знаю. Причастны ли? Наверняка! И сейчас, именно сейчас, их жизнь и смерть в моих руках. Приговорить и отомстить? Единолично принять решение и тут же его исполнить? Стать судьей и палачом? Но есть ли у меня такое право? Не сделает ли это меня таким же, как они? Так, что́? — оставить все, как есть? Но тогда, завершив свое кощунственное дело, они вылезут из склепа, наденут свои полицейские пиджаки, возьмут в руки оружие, и оно снова начнет стрелять. В кого? — я точно это знаю! Вчера я это видел! Еще десятки, сотни, тысячи невинных людей будут истреблены. В чем их вина? В том, что один неистовый безумец за сотни вёрст отсюда объявил коллективные и национальные наказания законом и приказал набрать тысячи палачей для их исполнения? Двое из них сейчас здесь. Прямо подо мной. И их жизни дрожат в моих руках.

Та девушка, погибшая в Богунской чаще… впитавшись в кожу, кровь ее теперь течет во мне! Несчастная… Униженная и избитая в очереди за молоком… Тогда она казалась мне чужой, и я бессовестно молчал. Но потом избили и унизили меня! Просто так. За кисло пахнущую жижу. И ведь я снова промолчал! Я струсил! Просто струсил! Ну, а потом… меня решили убить. И вновь я не сделал НИ-ЧЕ-ГО! Я был беспомощен! Так как мне поступить? Я должен знать это сейчас! Прямо в эту минуту и непосредственно в это мгновение! Другого может и не быть. Так, значит, отомстить? Убить? Нет, это не убийство. И даже, может быть, не месть. Это САМОЗАЩИТА! От бывших, настоящих и будущих унижений. Я смогу себя защитить! Я больше не позволю себя унижать!

— Гранаты, — взглянув на Генку, шепнул я и рванулся вперед.

Надеюсь, он меня понял. Теперь вниз. С холма. К дереву. Схватить гранату. Быстро. На едином вдохе. Выдохну потом. Как же колотится сердце, и изменой ноет живот! Только бы сохранить спокойствие! Только бы в страхе не отступить! Вот она. Совсем не тяжелая… Колпачок долой! Запальный шнур? Есть! Генка? Уже рядом. Уверенный, спокойный… или так кажется? Хотя, чему удивляться? Все детство по гарнизонам, пока отец в «финскую» не погиб. Ладно… теперь резкий рывок. Звук зажигаемой спички. Все! Отступать уже поздно. Такой же звук из Генкиной гранаты. Быстрый взгляд. Глаза в глаза. Бросаем? Кивок головы. Первая исчезает в проломе, за ней другая. Два приглушенных удара. Вскрик удивления под землей. Получите! Винтовки? Уже у Генки! Схватить вещмешок и… бежать!

Через несколько секунд оглушающий взрыв догнал нас летящими обломками кирпичей, и все небо над головой заполнилось беспорядочно разлетевшимися птицами.

— Генка, за мной. Оружие спрячем.

Я знал один давно разграбленный склеп, располагавшийся почти у края хмельного поля. Надземный. С железной, когда-то запиравшейся на ключ калиткой. Прямо перед ней вырос огромный куст, надежно укрывавший от посторонних глаз эту ручной работы кованую дверцу и вместе с тем препятствовавший проникновению в саму гробницу. С трудом я смог туда пролезть.

— Подавай винтовки, Генка, и проверь, что в мешке.

— Патроны. Четыре пачки. Тушенка немецкая, сахар, сало, хлеб. Ого, и табачок тоже!

— Патроны и тушенку давай сюда, вместе с мешком. Остальное заберем с собой.

Распределив по карманам сахар и табак, за пазуху хлеб и сало, через хмельное поле мы выбежали на Новосеверную улицу и оттуда прямиком домой. Только там можно было спокойно вздохнуть и наконец отдышаться.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

Первые улицы (устаревш. выражение) — центральные улицы.