Когда человек не дышит

Сергей Куприянов

Книга является художественным произведением. А все ли художественное – вымысел? И все ли признанное официально – правда. Читатель сам определит для себя: что в ней считать за правду, а что за вымысел.Книга читается на одном дыхании. Рекомендуется к прочтению всем: от мала до велика.Александр Полынцев – друг автора.Инстаграм @padre_beriya

Глава 6

— Мне тут Лизавета про тебя рассказала, — начал всегда серьёзный Николай, — это всё правда? Ты, правда, из будущего?

Серёгин пожал плечами.

— А я сразу Тимофею говорил, что ты словно не из нашего мира, а он заладил: «Из графьёв, из графьёв…». В одном мы сошлись с ним, что в город тебе нельзя сразу-то было… Если бы ты сразу рассказал, ни за что бы не поверил, а оно вон как получилось… Ты, Сергей, там-то в каком году жил?

— В две тысячи одиннадцатом.

— Я правильно понял, в Енисейске, да?

Серёгин кивнул.

— Ну и как, как живут у вас люди, коммунизм уже построили?

Серёгин внимательно посмотрел на Николая, в его лице не было ни усмешки, ни какой-либо иронии. «Спокойным» окрестил его Серёгин в начале их знакомства, таким он и оставался, таким был и сейчас. От его серьёзных вдумчивых глаз, довольно ярких и молодых, во все стороны разбегались морщинки. У Сергея уже было несколько снимков, он их уже рассматривал. На них Николай казался намного старше. Сколько же ему лет на самом деле? Что ему рассказать? Про то, что коммунизм — это бред сивой кобылы, про то, что коммунисты — единственные за всю историю человечества, кто испытывал химическое оружие на мирных гражданах своей же страны, на крестьянах, а «вождь мировой революции» собственноручно подписал на это разрешение, с одной приписочкой, что, мол, надо исключить падёж крупного рогатого скота, и потравили на хрен пятнадцать тысяч человек в тамбовской губернии. Наверняка он про это не знает. А, может, рассказать про лагеря, как охраняла госмашина народ от врагов народа, вернее, ещё будет охранять, о том, какими силами будут строиться каналы и железные дороги или о созревающем культе отца всех народов. Наверное, он мне даже не поверит, хотя про красный террор он, скорее всего, уже знает, и не понаслышке.

— Николай, а скажите, здесь, ну, то есть сейчас, какой год?

— Двадцать пятый, тысяча девятьсот двадцать пятый, сентябрь месяц, — с интересом ожидая Серёгиного ответа, отрапортовал Николай. Серёгин ещё какое-то время поразмыслил, ища выход. Наконец, решив, что знание истинной ситуации никого от неё не убережет, а, возможно, и наоборот, наконец, решился:

— Видите ли, Николай, для нас, там, — Серёгин мотнул головой назад, и сам чуть было не обернулся, где это там, — там совершенно другой мир, там в двадцать первом веке, нет… Там нет коммунизма, как нет кикимор и чертей, и даже разговоров про это никто не ведёт, это считается бредом, ну или, в крайнем случае, сказкой или шуткой.

Тень сомнений и неверия покрыла лицо Николая, они остановились.

— Понимаешь, Николай, мы живём, то есть я жил в другом мире, здесь же, на этой земле, — Серёгин покрутил головой, нашёл солнце и, быстро сориентировавшись, продолжил: — Вон там Кемь, на ней деревни Плотбище, Ялань, Подгорная, Чалбышево. Там, внизу — Усть-Кемь, вверх по Енисею Енисейск будет. Ещё выше Маклаково, Казачинское, Красноярск, та же земля, но мир другой.

Николай смотрел на него в упор, даже тогда, у телеги, когда Серёгин был со связанными руками, его не рассматривали так внимательно. Они стояли на дороге друг напротив друга и смотрели глаза в глаза; топота копыт и скрипа телеги уже не было слышно. Вдруг морщины на лбу Николая как бы разгладились, он отвёл плечи назад, хрустнув костями, и стал как будто даже выше:

— Ну, это понятно, что другой мир, а как же иначе-то, пойдём, давай быстрее, отстали вон как, — и он зашагал по дороге.

Серёгин в два прыжка догнал его и тут же получил вопрос в продолжение разговора:

— Хорошо ли живётся вам в вашем мире?

Поначалу Серёгин надеялся отделаться фразой типа: «везде хорошо, где нас нет», но последовали другие вопросы, и он решил рассказывать сам про всё: про телефоны и телевизоры, про освоение космоса и интернет, про образование и медицинское обслуживание. Особенно Николая удивило, что государством управляет, якобы, президент и кабинет министров, и что все эти чиновники, якобы, выбираются народом. Сначала он ухмыльнулся, а при втором «якобы» открыто разулыбался, что вызвало эту улыбку, Серёгину оставалось только догадываться. Но после этого политика перестала быть запретной темой, Серёгин поведал о настырных японцах и вороватых хохлах, о противных китайцах и подлых поляках. Рассказал он о конфликте с Грузией, о войне в Чечне и Афганистане. Что касается «советской власти», Серёгин старался тактично обходить, ни разу не обмолвился он про Советский Союз — страна — государство — Россия, он сам уже начал было верить, что не будущее это, а всего лишь параллельный мир. Но Николай, как оказалось, был не так прост, всё это время он внимательно слушал Серёгу, удивлялся, делал большие глаза, качал головой или цокал языком, кивал, а когда Серёгин замолчал в раздумье, чем бы ещё удивить Николая, тоже тактично выждав паузу, вдруг сказанул:

— Я знаю, что ничего у них не получится.

Серёгин принялся было перебирать последние произнесённые им слова, пытаясь сообразить, о чём это он, но Николай, не дожидаясь ни Серёгиных вопросов, не набивая многозначительным молчанием себе цену, продолжил:

— Нельзя государство на крови и злобе строить, «кровь людская не водица, не давай крови пролиться». Слыхал такую пословицу? Старая дедовская ещё поговорка, да и злоба с ненавистью — это удел слабых. Не может слабый хорошо государством управлять.

Потом оба долго молчали.

— Я тебе, Сергей Серёгин, вот какую историю расскажу, и не подумай, что я жалюсь, я так, чтобы ты знал, ну, в случае чего. Эти нехристи, знаешь, как над людьми издевались… Ноги людям отрубали, кто с ними не хотел идти… Я тебе честно признаюсь, купил справку-то эту, что не годен к службе, а Семён, брательник мой, и в самом деле хворый был. Ну и приехал военком — в солдаты набирать, ну какие ему солдаты, семеро по лавкам, меньшой ещё титьку сосал, ну и показал он справку-то эту, всё как полагается, с печатью и штемпелем, а того не знал, что военкома-то прежнего за мздоимство судили и как врага революции приговорили к высшей мере. Зыркнул он так глазищами своими, речь агитационную, говорят, толкнул и спрашивает: «А что это ты, Семён Трифонов, в армию не идёшь?» А сам всё шашечкой поигрывает, ну, как бы для устрашения, да и все мужики думали тогда, что куражится, не первый раз такое бывало. Ну, Семён и говорит — не могу служить, товарищ комиссар, ноги, мол, болят. Ну, какой знак он своим красноармейцам дал, или уговор у них заранее был, — толкнули они Семёна на колени, а комиссар этот и рубанул его по ногам. Одним махом и отрубил ему обе ступни: «Ну вот и всё, Семён Трифонов, не будут больше у тебя ноги болеть. Раз не захотел за казённые харчи рабоче-крестьянской красной армии служить, ползи домой теперь и пусть тебя баба кормит». Я тогда в отъезде был, мне только рассказывали. Мужики тогда кто дрын, кто оглоблю похватали, а что супротив шашек да винтовок-то сделаешь? Сначала-то их по избам разогнали, а потом всё равно, сколь надо им было, народу набрали и в Енисейск угнали. Нет, были и те, кто добровольно в солдаты пошёл, были и такие, но это те, кому, как говорится, терять нечего. Мужики, как могли, кровь Семёну остановили, лекаря звали, но тот не пошёл, забоялся. Ну, а я приехал, уже вторая седьмица к тому времени шла, плоть уже пахнуть стала, я сразу к бабке Акулине… Тяжело умирал. Это заражение крови было, но, представляешь, ни одного дурного слова, ни одного проклятья, всё зубами скрипел. Бабка его, конечно, травками для обезболивания поила, а Лизавета, — Николай кивнул в её сторону, — всё молилась. Там, на угоре, его и похоронил.

Дорога перевалила через бугор. Идти стало заметно легче, и Серёгин понял, что до сих пор они поднимались в гору. Здесь, на самом высоком месте, пожалуй, ни один путник, наверное, не мог удержаться, чтобы не остановиться, не оглядеться вокруг, не снять шапку и не воскликнуть, хотя бы мысленно: «Боже, красотища-то какая!»

Все оттенки красного, жёлтого мазками гениального художника, умеющего вызвать и трепет, и восторг, были разбросаны по картине мира. Тёмно-зелёные пятна ельника подсказывали, где прячется речка. Они были почти чёрными на этом пёстром платке, хотя местами оттенялись манящей синевой кедрача. Сбегающая вниз дорога сначала была совершенно прямой, а затем начинала соперничать с оврагом, начинающимся на её обочине. Из маленькой промоины от весеннего ручейка он превращался сначала в канаву, а затем в настоящий, полноценный, постоянно мечущийся то влево, то вправо овраг. Дорога тоже, словно от возмущения, не находила себе места. Она ползла то по левому берегу высохшего ручья, то перебиралась на правый, а там, позволив себе неприличный крен, кралась между лесом и осыпающимся оврагом, затем вдруг, решившись вновь, перебиралась на другой его берег. А там, где овраг был достаточно широк, и вовсе шла по его дну, но петляния её от этого меньше не становились, а скорее, наоборот, отдавшись, доверившись ему, она беспрекословно, как верная спутница, повторяла все его движения. Так, сплетённые друг с другом, они и скрывались в тёмном ельнике. На вершине Сергей с Николаем замедлили шаг, а потом и вовсе остановились. Красота-то какая…

— Да-а-а, — протянул Николай.

Серёгин повертел головой, даже назад обернулся. Но лошадки восторга своих хозяев, по-видимому, не разделяли и поэтому ничуть не тормознули, и даже, наоборот, прибавили шагу. Поневоле пришлось последовать их примеру.

— Я у Акулины часто бываю, она меня людей лечить учит, много трав целебных показала, ну и других секретов всяких тоже…

Сергей удивлённо уставился на собеседника.

— Видишь, в чём дело, если бы сразу траву нужную знать, то Семёна можно было спасти… — но, поняв, что недоумение Серёгина кроется не в этом, начал заново: — Не, я в заговоры не очень-то верю, хотя силища в них великая кроется, мне всё травы больше интересны. Представляешь, любую болесть можно излечить, если вовремя заметить её, — но, сообразив, что и не это стало причиной Серёгиного удивления, осёкся и замолчал.

Поняв ситуацию, Серёгин смутился и попытался объяснить, тщательно подбирая слова:

— Я понял, что вы, Николай, не родственник Акулине Андреевне, а ведь говорят, что… способностям этим научиться нельзя, что они по наследству передаются, ну, от бабушки к внучке, например.

Николай усмехнулся:

— А у бабки Акулины другая точка зрения, она говорит, что тут дар особенный нужен, как чутьё для охотника, а научиться действительно нельзя, а вот развивать этот самый дар нужно непременно, чтобы не угас он. А про наследование вот что тебе скажу, Лизавета, вон, год-два пожила у Акулины, и стал в ней этот дар просыпаться, сейчас, вон, старухе помогает. А я точно тебе скажу, — Николай перешёл на шёпот, — никакая она ей не внучка. — Серёгин снова вытаращил удивлённые глаза. — Она её из какой-то беды вытащила, обогрела, накормила, приодела и внучкой назвала, а самое интересное, что не учит она ничему девчонку-то эту, при мне, по крайней мере. У Лизы свои секреты, свои тайны, свой взгляд на течение любой болезни имеется, вот что расскажу тебе. Так что, кому что передаётся — сам решай.

Вдруг Николай резко крякнул, несуразно как-то заохал и громко захлопал ладошами, Серёгин даже испугался. В стороне от дороги, вытянув длинные шеи, постоянно воровато оглядываясь, шёл табунок молодых глухарей. Они стремились укрыться в ближайшем мелкаче, пешком, не торопясь, как говорится, без паники. Лишь одна птица, очевидно, их мамка, сильно хлопая крыльями, налетев при первой попытке на сухой куст шиповника, всё-таки поднялась, в воздухе развернувшись прямо над встревоженными лошадьми, ушла под гору. Её проводили восхищённым взглядом. Затем Николай оглянулся на скрывшихся в густой траве глухарей-подростков и прокомментировал:

— Поздние, им сейчас отъедаться надобно, а они, вон, всё ещё в табуне ходят. А это капалуха — мать семейства этого. Ага, видал, как она нас от деток своих отводила, если б собака или охотник какой неопытный, туда бы и ушли.

— А далеко ещё до Акулины Андреевны? — понимая, что ноги его уже не так высоко поднимаются, и что переставлять их становится всё труднее и труднее, да и сумочка с фотоаппаратом стала вдруг неудобной и какой-то тяжёлой, спросил Серёгин.

— Да нет, — отозвался Николай, а затем добавил, — за хорошим разговором и длинный путь окажется скорым.

В то же мгновение Серёгин перестал шаркать ногами и тут же воспользовался, как он это оценил, предложением или даже подарком.

— А расскажите ещё что-нибудь, Николай.

Николай хмыкнул, почесал бороду и задумался.

— Про охоту я не мастак рассказывать, я охотником-то никогда не был…

— Да не про охоту, просто про жизнь, ну или байку какую-нибудь. Мне вон рассказывали… — были у Серёгина сомнения по поводу времени, к которому относится эта баечка, но решив, что все неточности можно будет обойти или списать на вымысел автора, или скорее авторов, так как каждый вправе добавить ещё что-нибудь, украшая тем самым легенду, начал повествование:

— Это значит, когда я в Северо-Енисейском районе был… — вот он, первый ляп, нет ещё ни Северо-Енисейска, ни района этого — пронеслось в голове у Серёгина, и он тут же исправился: — На правом берегу Енисея, где золото моют. По-разному моют: кто артелями, кто компаниями, с друзьями-товарищами, а кто и поодиночке. Ну, как говорится, тайга-то большая, золота всем хватит, но одно дело намыть, а другое дело донести его до города, потому как ближе к Енисею всегда разбойники шастали. Ну, вот и выходил один такой старатель-одиночка и почуял он, что следят за ним, наблюдают. Сразу-то, стало быть, побоялись подойти, он с ружьём был, будто с охоты возвращался, вот и не подошли сразу — то.

Николай согласно закивал головой.

— Но что-то, видимо, не соответствовало в нём, не совсем походил он, видимо, на охотника, или выдал себя чем, или ещё чего, отрезали ему бандиты дорогу к Енисею и стали оттеснять его в тайгу. А не знали того разбойники, что патроны-то у него ненастоящие, вернее, как настоящие — капсуль, там порох, всё как положено, но вместо пули или картечи золотом снаряжены были. Вот идёт он вверх по речке и понимает, что всё равно, рано или поздно, окажется он в лапах у грабителей этих и золота всё равно лишится, хоть бы самому живому остаться, а поэтому, ну, чтобы жизнь свою сберечь, ни бежать, ни отстреливаться ему нельзя. Вот и решил он тогда до конца охотника изображать. Идёт и стреляет, а что, патронов много ведь, ну дичи какой-то набил, а в основном по камням большим, что в стороне от реки, стрелял. Надеялся, что если жив останется, песок золотой и самородочки-то отыскать подле камней сумеет, вот и высадил он все золотые патроны по приметным камням.

Серёгин замолчал, ожидая от Николая оценки действий этого охотника или каких-либо комментариев, но Николай только цокнул языком, покачал головой и кивнул: что, мол, дальше-то было.

— Ну, а дальше всё, как и предполагал этот горе-старатель. Ночью подкрались, напали, обыскали, всё перетрясли, но золота не нашли, попинали немножко, но убивать не стали. Ружьё и сапоги, правда, отобрали, но ничего, до города дошёл, ноги, правда, поморозил, поэтому и не пошёл золото своё собирать. А продолжение истории этой в восьмидесятых годах получилось. Пошли геологи по речушке, что такое: на каждом повороте «следы» золота, это так песок золотой называют. Где ни копни, вдоль всего русла золотые песчинки находят, а кое-где и самородки мелкие, да много так. Загуляли на радостях геологи, что, мол, скоро премию получат, а глубокой разведки не сделали. Отчитались куда положено. Начальство тоже довольное, техники понагнали, рабочих человек триста, драгу уже собирали почти — это такая машина огромная, которая золото моет. Строительство средь тайги развернули, а потом выяснилось, что золота-то нет… Потом, когда выяснять-то стали, каждый пятый про эту историю слышал, вот что получается.

— Слышал, да не прислушивался, — скороговоркой добавил Николай.

Серёгину было очень приятно такое восприятие его рассказа, но далее обсасывать свою байку он не собирался. Давая понять, что у него всё, Серёгин замолчал, предоставляя слово попутчику.

— А-а-а… Да-а-а… А я могу про Краснова рассказать… — и Николай снова замолчал, словно сомневался, рассказывать или нет.

— Это купцом который был? — первое, что пришло в голову, спросил Серёгин, пытаясь спровоцировать Николая.

— Да нет, — отмахнулся тот, — видишь ли, Сергей, рассказывать историю — это значит сохранять её, а этот сюжет, как бы сказать, поскорее забыть хочется. Ну ладно, слушай. Фамилию его, ну, настоящую, теперь никто и не знает, наверное. Хохлом он был, ну и фамилия хохляцкая какая-то. Приехал он, значит, оттуда в артельщики наниматься, денег лёгких захотел, там у них кто-то ляпнул, что поработаешь, мол, годок в Сибири и миллионщиком домой вернешься. Но мужик, как оказалось, говнистый был, не сработался с мужиками, выгнали они его. Решил он единоличником золотишко добывать. Но тяжек ему этот труд оказался, а, может, и намыл чего — не знаю про то. Мужики сказывали, что видели его, в конце концов, среди разбойников на том берегу, ну, как ты вон говорил. Но раз как-то вломили этим ребятам с большой дороги так, что мало не показалось. Артельщики тоже ребята не промах, да и купцы помогли, засаду организовали, много тогда разбойников — кого в яму посадили, а кого и в драке покалечили. Бросил тогда этот парень гоп-стопом заниматься. Но человеком всё равно не стал, попрошайничал, ходил по деревням у нас. Не любили его мужики, но всегда подавали. Потому как не дать если, то украдёт обязательно что-нибудь. Хоть и грешно нищего обижать, но не раз его мужики уму-разуму учили. Но пришла советская власть и вся голытьба: всё ворьё, жульё и лентяи, — все к ним потянулись. Вот тогда и взял хохол-то этот фамилию Краснов и непременно командовать хотел, потому как он, мол, самый обездоленный и самый несчастный, а «советская власть для того и создана, чтоб таких защищать». Представляешь, Сергей, кого они собрали… Да ещё полномочиями всяческими наделили и оружие дали. А Краснов этот ещё и грамотным оказался, и благодаря этому поставили его во главе продотряда, ну, значит, продовольственный налог чтобы собирал. Знаешь, Сергей, какие налоги, — Серёгин никак не успел отреагировать, а Николай уже продолжал: — семьдесят пять яиц в год с курицы, неважно, какого возрасту курёха твоя или вообще петух, а овцу держать совсем невыгодно, с неё в год — шерсти три килограмма и, представь себе, — Николай умело выждал паузу, — представь себе, шкуру сдать надо. И что за овца у тебя — без шкуры останется. А с неучтенным попадешься… не дай бог! Никулина баба с ребятишками в лесу деляну раскопали, горох посадили. Нет, стуканул кто-то, пришли, обмеряли, санкцию штрафную написали, отродясь столько гороху на этой деляне не вырастет. Ну, она баба горластая, давай правду искать и пропала, представляешь, Сергей, два года — ни слуху, ни духу. Вот только в августе появилась, худющая, как смерть. Где была? Коммунизм, говорит, строила, в тайге, за Канском, в виде железной дороги. Это сейчас, а тогда, в двадцатом году, ещё жестче было… Вот и поставили этого новоиспечённого большевика продотрядом командовать, и ловко у него это так получалось — всегда и план выполнял, и директивы всякие. А в деревнях его все бояться стали, потому как ни жалости у него, ни совести, ни страха божьего не было, и отряд-то себе собрал из таких же, ну, кто его взгляды и методы поддерживал. В общем, ценный работник оказался. Особенно любил он по дальним заимкам ездить, ну, где одна-две семьи живут. Были такие, что в двадцать первом только и узнали о советской власти, а там, на севере, — Николай мотнул головой, — и сейчас люди живут: ни большевиков, ни колхозов… Но не долго так прослужил мировой революции… исчез. Исчез вместе с отрядом, восемь человек с ним было, все конные. Поехал по заданиям и не вернулся. Возможно, конечно, что изловили лиходеев мужики-то, ну кто-нибудь типа Портнягина, что из Чалбышева. Но тогда бы обозы не бросили — НКВДешники два обоза на дороге нашли, в полях недалеко от Подгорной, продотряд как раз по той дороге ворочаться должон был. Обозы не тронуты, всё уложено, как будто переезжают куда люди, с тряпьём, с узлами, самогона много было, а в узлах всё больше детские вещи были. Сначала-то утаить хотели про обозы-то, но потом кто-то из краснопёрых по пьяни всё и рассказал. Ну, народ покумекал, что к чему, поскладывали. Сейчас такие слухи ходют: никогда товарищ Краснов не боялся руки в крови испачкать, а последнее время часто стал начальству докладывать, что незадача такая вышла, сожгли, мол, бородатые всё добро, ничего не удалось спасти, и сами в том огне погибли, ну и хрен, мол, с ними, чего горевать-то, налог они в полном объеме никогда не платили, а до заимки этой три дня пути, это, мол, если не заплутать. Ну, а дальше ещё вот чего говорят: приехали они, мол, на заимку эту, заперли всех в сарае, погрузили всё добро, ну, что поценнее, что продать получится, на телеги, а потом и избу, и постройки все вместе с сараем тем подожгли. А того, что пацан маленький в семье той был, не знали. Не учтённый был, и в ту пору мальчонка, Алёшкой звали, за грибами ходил. Не успели ещё от пожарища отъехать, глядь — мальчонка этот на полянке стоит и пальцем на них показывает: «Убивцы», — говорит. Краснов только головой кивнул — поскакал его прихвостень на ту полянку и зарубил пацана шашкой, а тело его тут же в огонь бросили. Отъехали, какое-то время прошло, глядь — на угоре опять пацан стоит и в их сторону пальцем кажет. Махнул рукой командир — поскакали всадники, размахивая шашками, рассекая воздух, а на угоре уж и нет никого. Ну, и решили тогда, что с перепою у них это. Только тронулись в путь, слышат, позади их: «Убивцы, убивцы!» — обернулись, а там на дороге пацан стоит, стрелять давай по нему — бесполезно, выхватили храбрые красноармейцы свои шашки и на него… Вот уж три года скоро, как они за Алёшей по всем полям скачут. Мужики говорили, что носят их кони и по лесу, и по воде аки посуху, но бесполезно всё… Вот так. Ну что, Сергей Серёгин, фотограф из Енисейска, слыхал такую историю?

Серёгин замотал головой и лишь через несколько секунд, когда окончательно собрался с мыслями, смог ответить:

— Нет, не слыхал, — потом ещё немного помолчав, добавил: — Про Портнягина слышал, а про Краснова — нет.

— Про Портнягина? — удивлённо спросил Николай. — Лизавета что ли говорила иль до вашего времени слухи о его подвигах дошли, и чего там у вас про него говорят?

Конец ознакомительного фрагмента.