Когда человек не дышит

Сергей Куприянов

Книга является художественным произведением. А все ли художественное – вымысел? И все ли признанное официально – правда. Читатель сам определит для себя: что в ней считать за правду, а что за вымысел.Книга читается на одном дыхании. Рекомендуется к прочтению всем: от мала до велика.Александр Полынцев – друг автора.Инстаграм @padre_beriya

Глава 4

Со стороны речки доносилось истеричное кряканье, там у Лизы стояли верши, — это такие запруды, ловушки для рыбы, и она каждое утро приносила оттуда двух-трех щук, небольших, но жирненьких, зубастых и злых, как собаки. А сейчас там, то ли от счастья, что её детки встали на крыло, то ли от негодования, что собрать их вместе и заставить слушаться стало практически нереально, надрывая свою утиную глотку, не останавливаясь ни на минутку, кричала кряковая утка. Весь лес, кроме ельника, стал как будто прозрачнее, зато земля покрывалась небывалой красоты сотканным из миллионов тоненьких разноцветных пластинок ковром. При дуновении ветерка эти листики-пластинки переворачивались, издавая каждая свой неповторимый звук, и картина красок тут же, в одну секунду, как по взмаху волшебной палочки, менялась. А иногда лист, смачно чмокнув, прилипал к гладкой берёзовой коре или камню, оставшись там до снега или до тех пор, пока не иссушит его ветер, и он, медленно почернев, используя свой последний шанс, сломя голову бросится к своим братьям, заняв место в феерическом хороводе.

— Предупреждала бабушка, что нельзя с ними ссориться…

Сергей вопросительно глянул на Лизу; слезинки у Лизиных глаз высохли и, хотя она продолжала сидеть в той же позе, к щёкам её вернулся былой румянец, а сама она вновь обрела возможность говорить:

— Как мы без них отсюда выбираться будем?

— Ну, потихонечку, — протянул Серёгин, соображая, как скоро сможет он передвигаться самостоятельно.

— Понятно, что потихоньку, просто у нас скарба вон…. Четыре мешка. А скоро, может, даже завтра, дожди начнутся…

Сергей сидел, разгребая босой пяткой золу костра, и шевелил пальцами. Услышав про дожди, он замер, осмотрел небо, насколько это было возможно, и как бы с недоверием спросил:

— Дожди? Какие дожди? Не надо нам никаких дождей. А значит, их и не будет.

— Ну, может, не завтра, а дня через два, но точно будут, я знаю, меня бабушка учила. — Попавшись на Серёгину удочку, затараторила Лиза, но тут же замолчала.

Цвета спелой малины стали её щёки. «Да…, — подумал Серёгин, любуясь её медно-рыжей косой, которая непокорно выкатилась из-под платка и теперь струилась по плечу, — интересно, прямо соблазняла… да…». Серёгин встал и почти уверенно, самой твёрдой походкой, какую только мог исполнить, подошёл к Лизе:

— Смотри, делай так, — Серёгин вытянул впереди себя руки ладонями вниз, Лиза повиновалась, — а ладошки-то у тебя чистые?

Лиза отдёрнула руки, глянула на них и машинально обтёрла их о подол.

— Ну, давай сюда, — Серёгин, глядя прямо в глаза, аккуратненько приподнял Лизины руки, — смотри внимательно, — он поводил своими ладонями над Лизиными руками, делая важный вид, и приказал крепко сжать кулаки, потом он взял пепел из костра и чуть-чуть посыпал на каждый кулачок девушки, снова сделал несколько магических пассов, даже чуть потёр кулачки пальцем, как бы втирая пепел ей в кожу, сдул остатки пепла, а потом снова, глядя изумлённой Лизе в глаза, медленно перевернул её кулачки.

— Ну, разжимай, — кивнул Серёгин, чуть касаясь ладонями её тёплых рук.

Сергей наслаждался этими прикосновениями, а удивление в глазах девушки сменилось страхом… Пепел оказался в её ладонях. Она отдёрнула руки, потрогала пепел на вспотевших ладонях, потёрла его между пальцев, понюхала, и быстро обтряхнула ладошки. Затем внимательно, словно видела их впервые, принялась изучать их, переводя испуганный вопрошающий, недоверчивый взгляд то на Сергея, то на золу кострища, то вновь на свои ладошки. А ликование Сергея постепенно менялось сомнениями, не перегнул ли он палку, да не хватало ещё, чтобы Лиза его за колдуна какого-нибудь приняла, или бабка, не дай бог, какое-нибудь тестирование по этому поводу не устроила…

— Лиза, это всего лишь фокус, вот смотри, — но она тут же отдёрнула и спрятала руки под фартук.

— Фокус? А откуда ты знаешь, что дождя не будет?

— Да ничего я не знаю, просто не хочу, чтобы он был, вот и всё.

Было ясно, что Лиза не поверила ему, во всяком случае, не до конца, но говорить что-либо ещё, доказывая свою правоту, Сергей не решался. Девушка первая нарушила затянувшуюся паузу:

— Фокус… Вон в Тихоновке какой фокус приключился — полсотни домов, или больше даже, хозяйство крепкое во всех дворах было. Речка, как водится, за огородами была, небольшая, но чистая и глубокая. Водица там вкусная такая была, что колодцев никто и не рыл, незачем было. Вот и подошёл к той деревеньке человек, никто его до того момента не видел, и в одеждах был странных, говорят, ну прям как ты, только возрасту был почтенного более. — Лизин взгляд снова стал каким-то испуганно изучающим. — Вот зашёл этот старец в деревню и попросил воды напиться. А тётка Марья, вообще-то она тётка не плохая, стояла тогда у калитки, ему и говорит: «Вот до речки дойдёшь, по этой вон дороге, там и напьешься воды». Соседки, кто слышал это, как онемели враз, не ожидали они от неё такого ответа, а путник тот чуть помедлил, значит, подождал и говорит: «Я-то дойду до речки, а вот ты, посмотрим, как дойдёшь завтра…», — повернулся и зашагал по дороге. А как отошёл, принялись товарки её совестить, ну Марью-то эту, дескать, нельзя так, что-то знает человек этот, заболеешь, обезножишь… А та, ни в бога, ни в чёрта не веря, плюнула на их советы и пошла по своим делам. Утром проснулась жива-здорова, тьфу, болтают люди всякую чушь, вышла в огород, а речки нет. Ушла речка, за пять вёрст от деревни ушла.

Серёгин знал эту легенду, так, или почти также, рассказывали её ему в деревне Чалбышево. Работали они тогда по исчезнувшим деревням Енисейского района, говорили, что исчезла деревня Тихоновка после того, как речка русло сменила. Меняют речки русла потихонечку, по метру в год, не более, подмывают берег и двигаются вперёд. А вот чтобы так сразу, на пять километров, да за одну ночь, это, конечно, оказалось для всех неожиданностью, или скорее необъяснимым явлением, чудом.

— А с деревней что? — спросил Серёгин.

— А что там может быть? Домов пять осталось, поразъехались все — огород поливать нечем, скотину поить тоже нечем… Пробовали, конечно, колодцы рыть, но всё бесполезным оказалось. К бабушке приходили, но она говорит, что против мужчины, как и против человеческого невежества, сделать ничего она не может, что тётке Марье этого человека искать надо, а она, Марья эта, самая первая из деревни уехала… Так что не надо на мне фокусы эти делать. — Лиза снова глянула на свои руки и, убедившись, что они в полном порядке, снова сунула их под фартук.

— Лизонька, это просто зола…

— Да, зола, бабушка говорила, тот человек тоже золу на воду насыпал, когда до речки дошёл, — затараторила Лиза, — золу из подорожника, что путникам помогает, и ещё каких-то трав. Напился водицы, шепнул слово тайное да золы щепотку на воду бросил, вот и весь фокус.

Серёгин отступил и присел у кострища, убедившись, что Лиза смотрит на него, послюнявил и поочерёдно прикоснулся к пеплу костра двумя пальцами на каждой руке средним и безымянным.

— Это была подготовка к фокусу. Раньше, в первый раз, ты этого не видела, потому что была озабочена будущими дождями, а увидела только это, — Сергей вытянул вперёд руки со сжатыми пальцами, — я тогда сказал тебе: «Делай так». Помнишь?

Лиза утвердительно кивнула.

— А помнишь, уже после того, как ты убедилась, что твои ладошки чистые, я чуть приподнял их, — Серёгин перевернул свои руки и сделал вид, что касается воображаемых ладошек, чуть сжимая их, при этом он нарочно чуть приподнял из ладони по два пальца, запачканные золой. А в Лизиных глазах уже метались огоньки догадок и притворного гнева, — и когда ты сжала кулачки, пепел уже был на твоих ладонях, — закончил Серёгин.

— Значит, ты меня одурачил! — И в Сергея полетели еловые шишки. — Я сразу догадалась!

— Ничего себе догадалась… — и шишки полетели в другую сторону.

Началась беготня вокруг кострища, но в руках у Серёгина остался только Лизин платок. Сама же она, ловко увёртываясь и звонко смеясь, всегда успевала поднять с земли шишку и запустить ее в Сергея.

***

Еда с каждым днём становилась всё вкуснее, аппетит у Серёгина только улучшался. По утрам они с Лизой ходили к речке проверять ловушки для рыбы — эту работу взял на себя Сергей, Лиза не возражала, да и относился он к этому как к развлечению. Сначала надо было «прошлёпать» длинной палкой два омута, там иногда оставалась рыба, которая не хотела заходить в их ловушки по собственному желанию. А спасаясь от невиданного шума, который учинили люди, рыба устремлялась вверх по течению и, пройдя вдоль умело построенной из тоненького тальника загородки, оказывалась в специальной заводи; вход туда был очень узок и специально завёрнут вовнутрь, выйти обратно через него рыба, конечно же, не могла — вода там была проточная, но было там довольно мелко, так, что выловить её не составляло особого труда. Но зато сколько удовольствия, собственными руками, не в сети и не на блесну, изловить пару щук, или толстенных язей, или сорог. Но сорожек редко брали, очень уж они костлявые, да и мелкие. Воду, конечно, тоже Сергей с речки носил, в хитро сложенном из бересты ведёрке. А Лиза каждый день утром и вечером ходила травы собирать; какие-то хранила в пучках, какие измельчала, перетирая в ступке, а какие и разбирала: листья отдельно, корневища отдельно… Что-то упаковывала в горшки, запечатывая крышки воском, а что-то просто в тряпицу завязывала.

Раз как-то увидел Серёгин, что она травку щиплет, листочки резные такие, кругленькие, по земле стелются. Вечнозелёными живут листочки эти, зелёными под снег уходят, зелёными и весной на свет являются, потому и силу природную, за радость к жизни, наверное, такую имеют. Собрал Серёгин букетик, грамотно собрал — центром композиционным три осенних лазоревки взял, а окружил всё травкой этой вечнозелёной, аж самому понравилось. Разулыбалась Лиза, поблагодарила, засмущалась, но когда воодушевленный Серёгин принялся рвать эти же самые листочки, засовывая их в Лизину сумку, та запротестовала и выбросила из вороха точно таких же листочков горсть Серёгиных, а затем и вовсе прогнала:

— Иди к костру, я скоро…, — и действительно, не успел он угли раздуть, появилась Лиза.

— Ты ведь не знаешь, для чего я манжетку собираю.

Серёгин соображал, вопрос это или утверждение. Девушка вытряхнула на чистый платок два-три десятка листьев и принялась перебирать их.

— А зачем тогда травку рвал? — не дожидаясь ответа, спросила она.

— Помочь хотел, — выпалил Серёгин.

Лиза глянула на него, покачала головой и снова склонилась над своей работой.

— Травку рвать нужно не всякую, сначала рассказать нужно ей проблему, про беду человеческую, объяснить, а может, и убедить её потребуется, что только она сможет помочь человеку.

Лиза снова глянула на Сергея, тот давно уже перестал удивляться подобным вещам, хотя нет, он научился делать вид, что всё это ему понятно и иначе и быть не может. Глянув на его серьёзное сосредоточенное лицо, Лиза продолжила:

— Вот тогда и разрешения спрашивать можно. Не каждое растение, да и не сразу позволит пользоваться собой — листьями, цветами, а ведь иногда и корни нужны, — Лиза снова глянула на Сергея и продолжила интонацией первой учительницы, — а ведь корни у растения — самое главное, нет ему жизни без корней, вот и думает оно думу, в чём его предназначение: человеку помочь или семена взращивать да по земле их рассеивать.

— А что, без разрешения этого травы лекарственные не помогают?

— Ну, почему же, помогают, некоторые, только вот… этот лист, — она покрутила в пальцах, — один листочек пяти сотен тех стоить будет, — и она кивнула головой в сторону речки.

— Здорово, молодёжь, — возник вдруг на тропинке, натоптанной ими уже довольно отчётливо, мужик с седой лохматой бородой, в зимней шапке неопределённого цвета и возраста, да и определить, из какого зверя пошита была эта самая шапка, не взялся бы ни один таксидермист.

Ступая совершенно бесшумно, он подошёл и без всякого приглашения уселся у костра.

— Ваша запруда на реке?

— Да, — кивнул Серёгин, — здравствуйте.

А Лиза молча встала, скомкав свой платок и вновь перемешав рассортированные по одному только ей известному принципу листья манжетки. Но манёвр этот не остался незамеченным, гость проводил Лизу глазами:

— Гляжу, запруда стоит, щурёнок там уже попался, а я хотел сетку там, ниже бросить, да, думаю, людям наврежу, вижу, что сегоднячко только были. Пойду, думаю, познакомлюсь, меня Арсением зовут, — он протянул руку.

— Сергей, — отвечая на рукопожатие, сказал Серёгин. Надо ли представлять Лизу, а если надо, то как? — и Серёгин, и новый его знакомец изредка на неё поглядывали.

— А у меня избушка там, — он махнул рукой, — к охоте готовлюсь, харчей принёс, дай, думаю, рыбки поймаю, а тута вон вы, нет, я без претензий, просто не похожи вы на рыбаков-охотников… — И он снова, уже не скрывая, оглядел Лизу, — Я смотрю, вы тут этой… ботаникой занимаетесь?

Арсений оставил смущенную Лизу в покое и повернулся к Сергею:

— Да я чё, я без претензий, просто я раньше тоже наукой этой занимался. Как негоден стал — комиссовали меня, бомбардиром я был, пока, вон, не получил свою долю, — и он демонстративно повернулся к Серёге другим боком: от самого глаза до виска, двойной рваной бороздой, тянулся шрам, а глаз, хоть и остался цел, был как будто неживой, чуть косил в сторону былой раны из-под покалеченного века. — Вообще-то я военный был. А как списали, ходили мы по тайге с профессором этим, из Петербургу… Комаров его фамилия. Он благодаря нашей экспедиции работу написал, в трёх томах, кажется, всё про растения и травы там разные, он и помощник его, тоже из столицы, тоже учёный какой-то, ходили всё гербарии эти собирали, а как найдут чего редкого, так и давай по-тарабарски говорить. Я хоть и грамотен немного, ничего понять не могу, то немецкий, то англицкий, а этот помощник всё с сачками, — как бабочку какую иль жука изловит, то давай на латыни вещать. Нет, я без претензий, просто если русский ты и живёшь на Руси, нече язык человеческий поганить словечками всякими.

Закипела вода, крышка котла заподпрыгивала, задребезжала, даже опоры тагана загудели, поддавшись этой вибрации. Сергей начал было подниматься, но Лиза уже убрала котёл.

— Скоро чай будет, — и, хотя она отошла к столу, к месту, где была сложена посуда, съестные припасы и травы, и стояла к ним почти спиной, Арсений вновь уставился на неё.

— В какой стране наука более развита, на том языке и формируются основные термины и понятия, — не для того, чтобы сумничать, а для того, чтоб прекратить бессовестное разглядывание Лизы, проговорил Серёгин.

Арсений тут же на это поддался, его испытывающий, пронзительный раскосый взгляд сверлил теперь Сергея. Было непонятно, смотрит он ему в глаза или на сумочку с аппаратом, «хитрую торбу» — как назвали её мужики, или на туфли, которые бельмом выделялись из Серёгиного прикида.

— А вы что в той экспедиции делали, какие травы изучали? — нашёлся Серёгин.

— Не-е… я не собирал, я поклажу ихнию возил да как охрана от зверя. Я с детства охотиться люблю. Ну, проводник ещё у них был, но тот парень бздиловатый, как темняет костёр, начинает палить, а если дров мало, то чуть не плачет, так страшно ему значит, и не спит всю ноченьку, и господам не даёт… А тигр, он чё, у них там на востоке, значит, тигр главный, не страшней медведя нашего, а захочет сожрать, сожрёт, ничего ты супротив него не сделаешь, нет, ну если только дома сидеть… Нет, вы не подумайте, я без претензий, но ведь коль назвался проводником… к тому ж деньги платили хорошие. Ну, а у вас что за экспедиция?

«Ну вот, началось», — подумал Серёгин.

— Чего ищите? — последовал ещё один вопрос.

— Заболел я в дороге, — начал Серёгин, в панике глядя на Лизу, — чуть не помер, если бы…

— Если бы вовремя не подкрепился, — перебила его Лиза, — у меня всё готово, — расстилая между сидящими у костра чистую холстину, объявила она. Потом появилась жареная рыба, сухари, чай, а к чаю плошка брусники, мёд.

— А мёд-то откуда? — удивился Арсений. — Дикий?

— Да, дикий, — потрогал Серёгин переносицу, — вот утром ещё опухоль была.

Арсений разулыбался, развязал свой мешок, достал две большие варёные картофелины, достал большой кусок сахару, завёрнутый в тряпицу, осмотрел его, и снова завернув, несколько раз сильно ударил его рукояткой своего ножа. Осколки эти высыпал он прямо на брусничку, а кулёк его, уменьшившись вдвое, вновь спрятался в мешке.

— А кружечка, милая хозяюшка, у меня своя есть, так что и вы садитесь с нами. — Он извлёк из мешка и протянул Лизе большую алюминиевую кружку, которая, видимо, и роль котелка не раз выполняла. — А не родня ли вы будете Акулине Андреевне?

Лиза замерла, вглядываясь в лицо Арсения; кто он — с добром, иль лиходей какой, кикимор не было уже третий день, найти их мог кто угодно. Лиза кивнула, лицо Арсения расплылось в улыбке:

— Нет, вы не подумайте, я без претензий, просто знакомы мы с ней и благодарен я ей очень.

Лиза, видимо, решила сменить тактику:

— Пятый год у бабушки живу, а вас не помню.

— Хе, пятый год, вы с кружкой аккуратнее, пожалуйста, она сейчас горячая будет очень. Пятый год. Я тогда моложе его был, — Арсений кивнул на Серёгина и, увидев в его глазах неподдельный интерес, остановился на нём как на главном слушателе.

— Захворал я тогда, нет, не так… купил я ружье.

— Всякое рассказывают про бабушку, но чтобы она оружием торговала — не было такого.

Арсений уставился на Лизу, даже жевать перестал, но Лиза не смогла остаться серьёзной и, прикрыв рот ладошкой, захихикала. Хотя Арсений и улыбнулся, но шутки, скорее всего, не понял, снова повернулся к Сергею и продолжил:

— Мы тогда в Назимово артелью рыбацкой стояли, для купца Гадалова белорыбицу черпали, вот предприимчивый мужик был, — все артели на золото набирают, а он золотарям рыбу возит, да ещё и больше их имеет. Да и приятнее это, верно, с рыбаками дело иметь, нет средь них татей да разбойников, во всяком случае, не столь, как в золотарях. Ну, а охоту я с детства уважаю, это говорил уже, про то и артельщики мои все знали да и в деревне многие, и дед там один был… вот даже имени его не помню, древний дед, за сто лет уже ему было, нашёл меня в бараке, сам пришёл и ружьё принёс. «Купи, — говорит, — ружьё моё». Глянул я ружьишко это, смотреть на него без слёз нельзя, древнее, как и дед этот, ржавое, всё болтается, приклад проволокой перетянут, ну чтоб совсем-то не развалился. «Не надобно, — говорю, — ружья мне, есть у меня ружьё». А дед не отступает: «Это лучше», — пристал, как лист банный, а тут ещё и мужики собрались, да давай ставки делать, ну понятно, хотели они деда этого осмеять, кто, мол, на сто шагов в шляпу попадёт. Да ты представляешь, дед и на это согласен. Ну, тогда я и согласился, из уважения к старику, цену он назвал смешную, я даже хотел больше дать, чтоб он ушёл и не уговаривал меня, не позорил перед мужиками. Берёт он, значит, у меня деньги и говорит: «Я тебе его совсем продаю». Я смеюсь: «А как ещё, дедушка, ещё продавать-то можно, по запчастям што ли, или на полдня? Полдня моё, полдня снова ваше будет?» Мужики хохочут. «Нет, — говорит дед, — скажи, я совсем его покупаю, да громко скажи, чтобы все слышали». Ну и сказал я, что требовалось, все тогда подумали, что это шутка такая. Ушёл дед, а к вечеру помер. Бросил я ружьишко это под нары, да и забыл про него, да как оказалось ненадолго, с ружьём моим, с тем, которым я так гордился, беда приключилась. Вовка — шалопай, пацан у нас в помощниках был, нет, я к нему без претензий, коль твоё ружьё, то в чужие руки его давать не смей, правило такое есть, а я вот… Убери, говорю ему, ружьишко под нары мне, а он, из лучших намерений, конечно, в мешок его завернул, из-под соли… Как увидел я это дело, плохо мне сделалось — всё ржа съела: и ствол воронёный, и механизмы хитрые, что внутри с пружинками, и курочки точёные. Мастер там авторитетный был, ничего сделать нельзя, говорит, видишь, говорит, все пружины ломаются, соль в себя натянули. Вот и вспомнил я тогда про дедову одностволочку. Да и рыбалка у меня в ту осень не заладилась, пошёл в тайгу и, представляешь, каждый выстрел удачный, как бах, так в сумку, как бах, так снова в сумку, даже подранка никогда не было, — Арсений быстро разобрал щучью голову, при этом даже не взглянув на неё, смачно обсосал и, покидав кости в костёр, продолжил.

На лице Лизы не было и тени улыбки, Серёгин тоже не проронил ни слова, лишь закинул в рот кусочек сахару и запил его остывающим чаем.

— Ну, приехал я домой и охотой занялся, всю деревню в сезон дичью снабжал: так раздавал, коптил, солил, скупщикам сдавал. Я тогда лучшим охотником считался, по конкурсу у них, значит, первую премию взял, пятьдесят рублёв, значит, половину припасами дали, а половину, значит, деньгами. Вот пока эти конкурсы всякие, там ещё по мишеням стреляли, захворал я шибко. Вот тогда и познакомился я с твоей бабушкой. — Он обнял свою кружку обеими ладонями, отхлебнул из неё, улыбнулся, глядя на притихшую Лизу, и вновь заговорил. — Всё болело, ничего не помогало, лекарь из Енисейска приезжал, брюхо хотел резать, не дался я. Посмотрела меня Акулина Андреевна, брюхо моё даже и мять не стала, только голову немного потрогала, всё больше о жизни расспрашивала, а потом и говорит: «Всё само пройдёт, как только на охоту пойдёшь». «Как так?» — говорю. «Бес в ружье твоём живёт, охотой он шибко увлекается, не может, стало быть, без охоты, и тебе не даёт. Ни друзей у тебя, ни супружницы не будет, потому как вещи эти с охотой не совмещаются». Это, мол, он так считает. «Но не расстраивайся, — говорит, — бобылем будешь жить, но пользу людям всё равно приносить можно, и деток нарожать можно, только воспитывать их другие люди будут, но зато жить будешь, пока сам не устанешь…». Поблагодарил я Акулину Андреевну, домой еду, думу думаю; и поверить страшно, и ведь правду сказала, ничем, кроме охоты, заниматься не могу. Раньше и рыбачил, и лодки мастерил, грибы-ягоды заготовлял, а горшки какие мы с родителем делали, он из Мордовской родом-то, загляденье. А сейчас все, кроме ружья этого, из рук валится. Проверить решил: взял ружьё это, да в лес отправился, родитель мой ругается: «Куда пошёл, еле на ногах стоишь…». В лес пришёл, а хворь как рукой сняло. Охотиться стал, но проблема-то осталась. И ещё чего заметил: на испуг соболя один раз стрелил, густущая ёлка была, а он там, значит, схоронился, пальнул я по верхушке, наугад, смотрю, а он камнем вниз падает. А потом специально, значит, мимо целить стал. Сидит глухарь на одной стороне дерева, а я на два аршина левей, ну, или выше его, садану, а глухарь на землю падает. Патроны плохие специально снаряжать начал, ну, там порох дрянной или недовес какой делать начал, всё равно — все выстрелы удачные. Это, стало быть, бесёнок этот мне помогать вздумал. Тогда у меня и возникло решение это, да ещё рассказали, что батенька мой, когда, значит, ругал меня про охоту-то эту, заболел крепко, кровь горлом пошла, еле жив остался. Отправился я пряменько к Акулине Андреевне. «Пересмотрел, — говорю ей, — я позицию жизненную, что делать, может, в речку его бросить, ну, ружьё-то это проклятое…». «Нет, — говорит, — не поможет; его уже и в огонь бросали, и о камни били, только злобу-ненависть к себе возбудишь, зачем тебе это». «Делать что-то надо, — говорю, — двух дней не могу в деревне прожить, в тайгу всё гонит, проклятый». «Не ругайся, — говорит она мне, — сам же его купил, вспомни лучше, как это было, помнишь ли, что говорил тебе человек этот, что с тебя сказать потребовал». «Да, — говорю, — помню, словно вчера всё было». «Ну вот, и тебе так сделать надобно, коль избавиться от него хочешь, то совсем и продавай…» Поехали мужики на ярмарку, да и я с ними увязался, будто купить мне надо что-то. Неделю ехали, неделю шесть обозов утками да рябками кормил, не могли нарадоваться мужики. А потом понять не могли, ну зачем я за бесценок ружьё такое славное продал, а у меня как камень с души свалился…

— А ты, я понял, не местный? — и не успел Серёгин рта раскрыть вдогонку, задал второй вопрос: — За невестой приехал? Да? — его глаз глянул в сторону Лизы, — свататься, да?

— Из Енисейска я… но… нет, заболел… — Серёгин глянул на Лизу: щёки её пылали, в таком смущении Сергей её ещё не видел, и, хотя глаза её были опущены, она нашла в себе силы вмешаться в разговор:

— Да, хворый он, лихорадка у него была страшная, еле выходили мы его с бабушкой, идти он пока не может. Пока до речки идёт, вон, два раза отдыхает, вот я с ним и осталась. А его вы ни о чём не спрашивайте, у него последствия на разуме остались, путает он всё, а иногда и совсем непонятное говорит, да и вредно ему, наверное, говорить. Вы лучше ещё расскажите что-нибудь, ловко у вас это получается.

Серёгин, не ожидавший такого поворота, сначала опешил, а когда сообразил про все прелести такой позиции, закивал головой, радуясь удачному выходу из ситуации, но с тревогой соображая, действительно ли Лиза так считает, и что она знает о нём по-настоящему. Арсений несколько раз перевёл свой взгляд то на одного, то на другого:

— Не жених? — остановившись на Лизе, спросил он.

Лиза отчаянно замотала головой. Арсений снова глянул на Сергея:

— Не жених, значит, а чего он у тебя в рубахе? — но, поймав на себе Лизин взгляд, значение которого Серёгин не понял или не успел его разглядеть, замолчал, прокашлялся.

— Ну, красивая рубаха, как у жениха, — договорил он, виновато опустив свой глаз. — Я чего понял, вы уже домой собрались, скотомились вон уже, — и он мотнул головой в сторону мешков, которые, по мнению Сергея, были надёжно спрятаны, — дак, вам, может, помощь нужна, может вам лошадёнку дать?

Сергей перестал выпячивать грудь, по левой стороне которой, как рунные завитки, мелкие резные листочки причудливо переплетались с цветами, непохожими ни на один цветок земли — родиной цветов этих была Лизина душа, и сейчас, прижав эти цветы рукой к своему сердцу, он ощутил тепло Лизиных рук, словно приблизился к ней и почувствовал прикосновение её тела, ощутил её дыхание…

— Эй, э-э-эй…, — Серёгу тряхануло, он как будто упал с небольшой, ну, сантиметра в три, высоты.

Но вот эти взывания приблизились, и он увидел Арсения; он зачем-то водил у него перед носом двумя прямыми пальцами с неровно подстриженными ногтями.

— Ну, верно не в себе?

— А-а-а? — протянул Серёгин.

— Я чего спрашиваю, вы лошадью править сможете, лошадь у меня есть.

Серёгин закивал, Арсений отодвинулся и оглядел его как-то с сомнением. Серёгин вернулся к разговору:

— Лошадь — это хорошо, — проговорил он, ища глазами поддержки у Лизы, та чуть кивнула.

— Ну, хорошего там ничего нет, четвёртый год уже в третьей категории ходим, — и, поймав непонимающий взгляд Серёги, добавил: — Это когда для работы не годна скотина становится — на отдых или на забой. Ну, поотдыхала она немножко, а толку нет, вот и отправили лошадёнку коновалам, а это же в город гнать надобно, сколь там… три версты прошла, она и упала. На заре пришли за мной. «Пойдём, — говорит председатель, — кобылу пристрелить надобно». А дело-то на святой седьмице было — нельзя такие дела делать. Пришёл я, значит, с ружьём, а сам даже патрона не взял, думаю, скажу, что забыл. Пришёл и думаю, как сказать-то председателю, что на пасхальной неделе стрелять не хочу. Лежит она, горемычная, на боку, глазами так хлопает, а председатель и говорит: «Хоть за шкуру бы выручить». «Отдай её мне, — говорю, — за шкуру я уплачу». Посмотрел на меня так председатель, понял, что не шучу. «За шкуру и четыре пуда мяса», — добавил он сразу. Подумал я немного, так, для куражу больше, смотрю, мужики, которые её обдирать, значит, должны были, тоже не хотят руки в крови марать. «Ладно, — говорит председатель, — давай только как за мясо. Говори конкретно, сколь в рублях хочешь». А цена приёмная двадцать рублёв была. Вот на восьмидесяти рублях и договорились. Внучок мой, Егорка, три ноченьки тогда у дороги ночевал, лапник под неё подкладывал, укрывал на ночь, я приходил, пойло тёплое варили, тайком от жены муку таскал, подкармливал. Это ведь она с голодухи чуть не пала, а так, совсем нестарая, на четвёртый день встала. Егорку моего любит шибко, а председатель бумагу написал, мол, кобыла списанная и налогом не облагается.

— А когда вы сможете отвезти нас? — тихонечко спросила Лиза.

Оценивающий взгляд Арсения пробежал по Лизе:

— А ты-то лошадь запрячь сумеешь?

Лиза кивнула.

— Ну, тогда давай так сделаем: завтра утром я приведу её, волокуши сделаю, поклажу увязать помогу, и отправляйтесь с богом. Только дома привяжи её на длинных вожжах, там, где травка зелёная найдётся, да по вечерам на речку её водить надобно, чтобы напоить. Бабушке поклон передашь от Арсения, — он усмехнулся, — которому она водицы из речки черпала, — он снова расплылся в улыбке.

Интересно было наблюдать, как этот суровый таёжный человек преображается, когда уходит в приятные ему воспоминания, когда на его загорелом, нет, скорее, обветренном морщинистом лице появляется открытая добродушная улыбка.

Уродующий его шрам уже не казался таким безобразным, он даже помогал раскрыть тайны в истории этого человека, проникнуть в его переживания, насладиться изобилующим, дарящимся всем жизненным опытом. Серёгин почему-то готов был полностью довериться этому человеку, но расчехлить свой фотоаппарат он не решался. А ведь такой типаж…

— Какую водицу? — спросил Серёгин, предчувствуя новую историю.

— Сейчас, — сказал Арсений Серёгину и снова обратился к Лизе: — А я денька через четыре подойду, мне лабаз надо справить, а то мыши-то все сухари растащат, да кулёмки надо обойти проверить, а потом и за лошадкой приду… А Сергею хуже-то не будет? — спросил он, чуть понизив голос.

Лиза мотнула головой.

— Ну, из-за россказней моих.

Лиза снова замотала: «Нет-нет, не должно».

Арсений чуть отодвинулся от стола, вытянул в сторону ноги, потянулся, хрустнув костями, подождал, пока Серёгин устроится поудобнее и начал:

— С водой — это тоже целая история, нет, история, конечно, не с водой, а со мной была… Женился я, значит, как с войны-то пришёл, мне тогда уже ведь тридцатый годок был. Нюрка красавицей была, и не глупая, несмотря на то, что не грамотная. И до сих пор ведь не выучилась, а ведь лучше любого бухгалтера учёт ведёт, у неё в амбаре на бревне какие-то палочки, крестики, кружочки всякие мелом нарисованы, всё знает, всё помнит, ну да ладно, не про это хотел-то…

Лет пятнадцать прожили мы с ней душа в душу, шестерых ребятишек нарожали, а потом ни с того ни с сего грызня меж нами началась. Я ей слово — она мне два, я ей два — она мне три, дальше — больше, посуду бьём. Я всегда парнем горячим был — дверь один раз вместе с косяком вынес, дети, стыдно сказать, к соседям убегали, страшно, значит, им так было. Уходил от греха подальше, но тоже не мог без неё. Вернусь домой — Анна довольная, что вернулся, говорит, что соскучилась, — любовь, стало быть. Два дня, ну, три длится любовь эта, а потом по-новой всё. Сглазили, стало быть, семью нашу, из зависти, похвалился перед кем-нибудь, вот и позавидовали люди… Тогда и отправился я к Акулине Андреевне, пришёл, рассказал всё как есть, ночевал на сеновале у неё тогда ещё, а утром она мне и говорит: «Нет на тебе сглазу никакого». «Как так? — говорю, — а что же происходит тогда?» Пожала она плечами так, мол, не знаю, и говорит: «Но есть средство одно верное, давно его берегу». Умолять я её начал: «Боюсь, добром это не кончится, — говорю ей, — иль удавлюсь я от такой жизни или её сгоряча зашибу». — «Что ты, бог с тобой, — и выносит, значит, мне бутылку. — Вот, — говорит, — отлила немножко, слушай внимательно. Как увидишь, что дело к ссоре, пойди тихонечко, только Анне своей ничего не сказывай, отойдёшь, где тебя никто не видит, и из бутылочки маленький глоточек сделаешь, только проглатывать её нельзя, ни в коем случае, и выплёвывать, пока повод для скандала вашего не исчезнет, тоже нельзя. А вот как мир снова образуется, можно проглотить тихонечко или выплюнуть, но так, чтобы никто не увидел». Поставил я бутыль эту в чулане. Как начнёт моя Нюрка придираться ко мне, я сразу в чуланчик, к заветной бутылочке, сижу, смотрю на неё, а она разоряется, ну а мне ответить-то никак нельзя, водицу-то эту не выплюнуть, не проглотить раньше времени. Первый раз шибко тяжко пришлось, сижу я, под столом кулаки сжал, но не сглотнул, не выплюнул, всё, как Акулина Андреевна говорила, выполнил, и действительно, дальше легче пошло. Баба моя всё смирнее делалась, всё покладистей становилась. А потом и вовсе про бутылочку эту забыл я. Оставалось там чего иль нет — не помню, стоит в пыли вся в чулане, в уголке, неприметно так. Это я года два, значит, про неё не вспоминал, а остатки водицы высохли, наверное, пробка там модная такая была, винтовая, неплотно закрутил я её, вот и высохла. По осени как-то пошёл сюда на охоту, дай, думаю, до Акулины Андреевны дойду, поблагодарю, да бутылочку отдам, пригодится ведь, манерная такая бутылочка, редкая. Пришёл, поздоровался, поблагодарил, а как увидела Акулина Андреевна, что я бутылочку эту из мешка достаю, вид сделала, что удивилась и спрашивает: «Неужто снова водица понадобилась?» — «Нет, — говорю, — слава богу, не помню, когда и ругались-то в последний раз…». — «А то ведь если надо, давай, зачерпну. Мне ведь не жалко», — говорит, а сама смеётся надо мной. — «Как, — говорю я ей, — где зачерпнёте?» — «Да где и тогда — в речке, — и снова смеётся, — если, конечно, дома у тебя воды нет». Я ещё понять не могу, а она сурьёзной враз сделалась: «Вода, она любая пойдёт, хоть из речки, хоть из колодца, хоть из кадушки твоей, даже чаю из самовара хлебнуть можно, тоже поможет, коль собственной силы к терпению не хватает». Тут я и понял всё, нет, я без претензий, просто я ведь считал, что мне зелье это помогает, а это вон чё, я промолчал, просто не ответил, вот ссора и не получается… А бутылочку ту она мне подарила на память, говорит: «Чтоб промолчать, когда нужно, мог».

Ну ладно, за хлеб за соль бог спасёт, а мне двигать надо. Завтра, как светает, ждите… А, может, ко мне в избушку пожалуете? Ночами-то прохладно уже, места-то всем хватит.

Серёгин глянул на Лизу — та замотала головой:

— Не-е-е, нам ещё собираться надо, да запруду сходить разобрать надобно.

Арсений, начавший было вставать, сел на место:

— Это вы молодцы, что про речку помните, а то ведь как бывает, вроде сурьёзный человек, а сети свои или «морды» какие бросит — то лень, то забудет. А река перегорожена получится. И рыба гибнет за просто так, и другим никакого улова, и ведь говорить бесполезно, не понимают. Запруду ту мне оставьте, как не надобна будет, сам разгорожу.

Лиза кивнула. Получив согласие, Арсений отставил свой мешок, вынул оттуда топорик и отправился по тропинке в сторону речки. После четверти часа работы Арсений приволок к костру две длиннющие черёмуховые жердины и спросил, есть ли у Серёгина топор, и как всегда, не дожидаясь ответа, сможет ли он ошкурить их. Серёгин кивнул и принялся за работу. В следующий раз Арсений появился с огромным бревном на плече:

— Вот, сушину нашёл, этого вам на всю ночь хватит, — от удара о землю сушина сломалась, на что Арсений, довольно почесав брюхо, пробасил: «Во как, аж на три части», — и одну из них закатил в кострище одним концом.

Под ним тут же, веселясь, облизывая подарок, засуетились языки пламени. Арсений осмотрел Серёгину работу, взял ту жердь, с которой Сергей уже закончил, и тоже взялся за топор:

— Ты, Сергей, не подумай, что я против слов иностранных совсем-то, но ведь это в науке, это я без претензий, — начал Арсений, когда Серёгин закончил шкурить вторую жердь и подошёл глянуть, что делать дальше.

— Дальше я сам, я ещё у костра мозоли твои заметил, с непривычки, да?

Серёгин ничего не ответил, а лишь глянул на свои руки и сделал удивлённое лицо.

— Садись, отдохни, скоро помощь твоя потребуется. Рыбачили когда мы артелью, парень с нами был, Демьян Понамарёв. Знал Демьян тот немецкий язык иль нет — того не ведаю, но здоровался со всеми по-немецки: «Гутен таг», — будет, значит, по немецки-то. Не ради забавы, а всё потому, что не говорил Демьян буквы «р», с детства не говорил. Ну, а чтобы не смеялись над ним, не дитя уж, лет сорок пять ему миновало, придумал он слова разные, чтобы заменить эту сложную для себя букву. Ремень у него тесёмочкой был, ружьё стволинкой называл. А вот топор, как ты назовёшь?

Серёгин чуть подумал и пожал плечами.

— Колунчик, — радуясь озадаченному виду Сергея, сообщил Арсений, — топорик, значит, маленький колунчик, а большой топор — большой колунчик. С охоты придёт, рассказывает: «Маленькая пихоточка», — это рябок у него, значит, потому что пихту клевать любит, «глухарь» — большая пихоточка. Мужики смеются: «А курица как у тебя будет? Сррредняя пихоточка, скажи, Демьян, сррредняя». «Нет, — говорит он, — это будет домашняя птица или несушка». Всякие задания мужики ему придумывали, на всё у него ответ был, и так удачно он эту букву обходил, диву все давались. Вообще, у него особый склад ума был, творческий, он даже пьесы писал, и всё складно у него выходило, но вот здороваться, иначе как «гутен таг», он, значит, не придумал.

Арсений принялся за вторую заготовку, ловко орудуя топориком, но не прекращая свой рассказ:

— Ну, вот и поздоровался. Он вежливый такой был, со всеми здоровался, с кем за руку, кому поклонится, сняв шапку, учтиво так, а кому и «гутен таг» достанется. Встретил он как-то у церковки женщину одну, — Арсений замолчал, перекинул топорик в левую руку и быстро перекрестился, — нету уж её, церковки той. Казанской Божьей Матери престол был, а щас из кирпича этого в Новоназимово печи делают. Купол был такой… как карандаш наточенный. Ох, не к добру это, — и он снова быстро перекрестился и взялся за топор. — Женщина эта немного старше его была, лет на пять, наверное. «Гутен таг», — говорит Демьян ей, а когда та с другой стороны улицы, значит, улицы-то широкие были, на него внимание обратила, ну, повернулась к нему, наверное, он ещё и рукой ей помахал. Не знал Демьян, что она не только глуховата, но и слеповата уже, да и никто не знал. Семья большая была у неё, сыновья взрослые, старшой-то, говорили, с кистенём промышлял, но в то время, слава богу, уже на каторге был. Пришла она домой и говорит: «Обругал меня этот, из артели рыболовецкой, мать твою… так, сказал, да ещё и кулаком погрозил на глазах у всего народа…» Ну, сыновья у неё ребята лихие были, миролюбием особо не отличались, догнали Демьяна и давай его пинать. Хорошо наши, артельские, увидали, отобрали. «Он нашу мать оскорбил», — кричат, а Демьян-то ничего понять не может, сопли кровавые по лицу мажет. — «Не знаю, — говорит, — не было такого». А эти орут: «Прилюдно обругал, да ещё кулаком грозил!» Не унимаются, тогда, видно, сообразил кто-то: «Ты, Демьян, поздоровался, наверное». «Может быть», — отвечает тот. «А как ты поздоровался?» — до наших-то мужиков дошло уже, из-за чего конфликт-то вышел. «Гутен таг», — прочамкал он разбитыми губами. Ну, тут и объяснили этим драчунам, что не выговаривает он буквы «р» и поэтому здоровается, значит, по-иностранному. Не верят. Достали тогда мужики у него из кармана книжицу записную, а там целый словарь, ну, Демьяном составленный, и пальцем ткнули в строчку, где написано: «Гутен таг» — доброе утро. А уж когда свидетели нашлись, что не посылал он мать ихнию по матери, стало быть, и кулаком не грозил, а только поприветствовал, — на мировую пошли, водки вместе выпили. Вот, Сергей, такая история, а выводы сам делай, ну, иди сюда, помогай…

За время своего рассказа Арсений комлевую часть заготовок, метра по полтора-два, стесал с одного бока почти до половины толщины жердины, но сантиметров за сорок до комля она постепенно приобретала прежнюю толщину. Сейчас же эту заготовку, в этом самом утончённом месте, как понял Серёга, надо было загнуть. Так они и сделали: короткий конец сунув между двух близко растущих ёлок, а длинный рычаг закрепив вбитым в землю колом. После этого Арсений спрятал свой топорик, попрощался и отправился в свою избушку.