Серенький волчок

Сергей Кузнецов, 2004

Знаменитый испанец Артуро Перес-Реверте благословил Сергея Кузнецова на писательские подвиги и не ошибся: романы Кузнецова – образец увлекательной интеллектуальной литературы, где комизм переплетается с трагизмом, а напряженная интрига и динамичный сюжет соседствуют с чистой лирикой. …Эти люди считали себя яппи. Они были уверены, что с ними ничего не может случиться. Они ужинали в лучших ресторанах, и пили кофе в редких московских кофейнях. Москва, август 1998-го, экономический кризис. Таинственное убийство. Российский бизнес, гламур, островок благополучия посреди голодной страны. Утешают разве что детские сказки и умение говорить «все отлично», даже когда все очень плохо. Благополучную жизнь этих людей уничтожил даже не кризис 1998 года – она взорвалась изнутри под давлением страстей, отчаяния и любви. «Серенький волчок» – детективный роман о любви и о том, как в Москве закончились девяностые годы, заключительная часть трилогии Сергея Кузнецова «Девяностые: сказка».

7

Интересно, бывает ли еще в советских магазинах жидкость, которую покупала мама, думала Маша, лежа в гостиничной ванне. Наливаешь на дно, включаешь воду и через пять минут все в хлопьях белой, как снег, пены. В Израиле и снег, и пена редкость — если, конечно, не устраивать себе ванну из огнетушителя, как предложил однажды Марик в ответ на ее жалобные воспоминания. Они только начали жить вместе, он был мил, предупредителен и остроумен. Кто мог подумать, что через пару лет он окажется злобным занудой!

О ванне Маша мечтала еще в Израиле, и в этих мечтах она обязательно заворачивалась в полотенце, огромное с синими полосочками, вероятно, такое же, в какое закутывала ее мама. Вот странно, вспомнить то, харьковское, полотенце она не могла, но каждый раз представляла, как принимает ванну, и воображала одно и то же полотенце, с торчащими во все стороны ворсинками, где четыре — или пять? — широких синих полос пересекают желтоватое от частых стирок махровое поле.

Банное полотенце, висевшее в ванной, оказалось белым, безо всяких полосочек и, главное, было совсем маленьким. То есть вытираться можно без труда, но завернуться — никак. Вероятно, в самом деле она выросла, и полотенце, в котором можно было утонуть, как в нарисованном море, осталось где-то в советском Харькове, в прошедшем детстве, в несуществующей стране.

Решив не расстраиваться, Маша завернулась в простыню, содрав ее со второй кровати. Одноместных номеров в гостинице не оказалось, Машу поселили в двухместный. По старой памяти она не доверяла совковому сервису, но Наташа так искренне ужаснулась, когда Маша спросила: «А ко мне никого не подселят?», что Маша успокоилась. Вот, во всем есть плюсы, вот и вторая кровать пригодилась.

В этой самой простыне — кстати, с тоненькой синей полоской по краю — Маша и сидела в кресле, щелкая пультом и радуясь количеству русскоязычных передач. В Харькове на телевидении было всего четыре канала, включая один на украинском. В Израиле каналов больше сорока, если учесть турецкий и множество арабских, но на русском — всего четыре. Москва оказалась городом изобилия: полная ванна, пятнадцать телеканалов, просто красота. Гостиничный номер вполне нормальный, во всяком случае — на удивление чистый. Вот как все хорошо складывается, подумала Маша и тут же устыдилась: как это хорошо? А Сережа? Вот ведь, его и похоронить, наверное, не успели, а она радуется жизни. Может, права мама, когда говорит свое ты совсем черствая и бездушная?

Да нет. Ей жалко Сережу, в самом деле жалко. Был и больше нет — но, как назло, она ничего не могла о нем вспомнить, будто все воспоминания засосало какой-то воронкой или, может, скрыло снежным покровом слепого пятна. Чувство это как-то было связано с Сережей, и она не понимала как.

Зазвонил телефон, Маша с удивлением сняла трубку. Звонил Иван.

— Как ты узнал номер?

— Наташка сказала отель и комнату. Я хотел тебя пригласить поужинать, если у тебя нет других планов.

— Да нет, — ответила Маша, — я совершенно свободна.

— Тогда мы через час заедем с Денисом. Помнишь, Абросимов говорил?

— Да-да, — сказала она. Было очень приятно, что кто-то заботится о ней, — Маше и в голову не пришло задуматься, где она будет ужинать. А ведь не ела с раннего утра — если можно считать едой ту кошерную гадость, что давали в «Эль-Але».

И тут она вспомнила, откуда чувство слепого пятна. Оно возникло, еще когда они с Сережей и Иваном сидели в пражских «Двух кочках» (то есть «Двух кошках», а вовсе не двух ухабах), и Сережа рассказывал, как они ели мидий в Коктебеле восемь лет назад. И тогда она тоже не могла ничего вспомнить, и только поддакивала, потому что за воспоминаниями о других крымских поездках не могла разыскать те, что описывал Сережа. И вот сейчас, в гостиничном кресле, обмотанная все еще влажной простыней, Маша вдруг увидела, как они сидят у костра в Лисьей и как она, вставая, задевает канистру с молодым вином из соседнего совхоза, угли гаснут с пьяным шипением, все кидаются спасать то, что осталось на дне, а Сережа смеется и говорит, что теперь и костер у них тоже поддатый. Воспоминание проступило, как переводная картинка под пальцами, когда в детстве Маша сдергивала бумагу, и тусклые краски неожиданно вспыхивали. Маша почувствовала запахи горелого дерева, нагретых за день камней, сухой травы и соленого моря, вспомнила как саднила щиколотка, расцарапанная колючками, как щипал глаза винный дым. Она заплакала, потом вытерла простыней слезы, умылась и пошла одеваться.

На работе весь день шушукались, обсуждали — кто мог убить? Гена и Лиза помалкивали, словно бесконечной минутой молчания отдавая дань памяти одному из старейших сотрудников. Остальные строили догадки, одна другой несуразней. Может, ограбление? Что-нибудь исчезло в квартире, ты не знаешь? А может, убийство на почве ревности? Или еще вот был случай на моей старой работе, убили мужика из соседнего отдела, лет сорока пяти, обычного такого, а оказалось — любовник. Гомосексуальное убийство, представляете? Ни за что бы не подумал. Хотя это, конечно, не про Сережу, он-то у нас точно был как хлопок, стопроцентный натурал, Волк, иначе не скажешь. Может, по ошибке? А враги у него были? Может, угрожали чем-нибудь? Никто не слышал?

Денис с Иваном сидели в вестибюле отеля и ждали Машу. Весь день Иван провел в Сережиной квартире, и Денис сдержанно пересказывал ему офисные разговоры, не упоминая, разумеется, совсем уж бессмысленных. Были ли у него враги? Угрожали ли ему?

— Нет, — сказал Иван, — не тот случай. Он бы сказал, если что. Не такой Сережа был человек, чтобы молчать.

— Тебе, конечно, видней, — ответил Денис, — но мы знаем, что просто так никого не убивают… в наше-то время.

— Что ты знаешь о нашем времени? — сказал Иван, — ты бизнесом не занимался, сам же говорил.

— Ну, — протянул Денис, — у меня были друзья, которые занимались… друзья друзей, которых убили… я все-таки жил в этой стране последние десять лет.

— Ты газеты читал и фильм «Брат» смотрел, — ответил Иван, — а не в стране жил.

Они сидели в холле и ждали Машу. Поехали прямо с работы и потому были одеты как днем: Иван в новом «Ermenigildo Zegna», а Денис — в светло-сером приталенном костюме, хотя уже без галстука.

— То есть, по-твоему, его просто так убили? Случайные грабители, которые ничего не взяли? Пьяные гости, друзья-наркоманы, ревнивые подруги?

— Без идей, — сказал Иван и помолчав, прибавил: — Что тут говорить? Мне сейчас неважно, кто это сделал, не о том речь.

— Извини, — сказал Денис, — я как-то увлекся. В самом деле невозможно поверить, что мы его больше не увидим. Я вспомнил сегодня, как мы на прошлой неделе сидели в «Кофе Бине»…

— Потом, — перебил Иван и, улыбаясь, поднялся навстречу Маше. — Не надо при ней.

Опять за окном Москва, понемногу привыкаешь к огромным рекламным щитам с надписями на русском, к черным отполированным машинам, неожиданно выскакивающим откуда-то сбоку, перед самым носом «тойоты», к бензиновой вони из опущенного окна — к запахам труднее всего привыкаешь.

С заднего сиденья Денис рассказывал Маше, как у него на днях разбили стекло, чтобы украсть магнитолу, и вот теперь его «ниссан» на сервисе, а он упал на хвост Ивану.

— Вообще-то их понимаю, — говорил он, затягиваясь, — я стараюсь быть объективным. Я для них — человек у которого слишком много денег, иными словами — вор. Ну почему у меня не украсть? Типа, если деньги на машину есть, то и на новую магнитолу хватит. Денег, конечно, не жалко — то есть, что я говорю? — конечно, жалко, но, главное, я теперь на несколько дней безлошадный. Но я не обижаюсь, надо же делиться с собственным народом честно заработанными деньгами.

Вот ведь как проявляется нынче русский интеллигентский комплекс вины, подумала Маша, а Иван спросил:

— А если бы ты их поймал?

— Что бы я сделал? — удивился Денис, — руки-ноги оторвал бы. Ментам бы сдал. Не задумывался, короче. А ты что думал: отпустил бы? Вот еще.

Каждые полгода в Москве появлялось новое модное место. Может быть, и каждые пару месяцев или несколько недель — все зависело от того, насколько модными хотели быть люди, ходившие в эти места. Сотрудники «Нашего дома» бывали в ресторанах после работы, а не вместо нее, поэтому на обживание очередного кондиционированного подвала им требовалось полгода. Потом можно идти искать новое место, уже обжитое ветреными светскими модниками, менявшими каждый месяц места обитания. Почему-то добрая половина модных мест располагалась под землей, и приходилось выбирать себе мобильный, чтоб он получше ловил сквозь вековую каменную кладку, рассчитанную на вражеский штурм, пожар или атаку грызунов, но никак не на слабую восприимчивость «Моторолы».

Кладку можно было увидеть и даже потрогать: когда запускался «Петрович», его хозяин, карикатурист Андрей Бильжо, с трудом, но уговорил строителей не закрашивать кирпич, а только покрыть лаком. Говорили, что когда-то подвал принадлежал знаменитому Шустову, коньячному фабриканту, а после революции перешел к заводу «Арарат». Теперь на выразительно обшарпанных стенах — Маша сразу оценила дизайн, — висели старые фотографии, листочки календаря за пятьдесят какой-то год, табличка «Клизменная» и карикатуры с Петровичем, давшим название ресторану. У Петровича был большой нос и глаза — на каждой картинке они оказывались на новом месте. «Петрович» был островок советской экзотики, памятник годам застоя, которые после десяти лет перемен оказались самым спокойным временем в современной российской истории. Спокойствие означало стабильность, все тосковали по ней после десятилетия бури и натиска, так что стабильность, пусть и социалистическая, вызывала к жизни традиционные буржуазные ценности — и нарождавшийся средний класс, почему-то предпочитавший называть себя «яппи», так любил «Петровича». Это было напоминание о прошлом, которое, хотелось верить, могло стать обещанием будущего — такого же безопасного и надежного, как семидесятые, но без железного занавеса, КПСС и дефицита.

— Петрович, — объяснял Денис Майбах, — это, можно сказать, единственный грамотный брэндинг в новой России. Обрати внимание, он строится на основе старых брэндов: вот Че Гевара на стене, вот фарфоровый Пушкин, вот старый «Огонек» лежит, не путать с перестроечным…

Денис вел ее по залу, огибая столики:

— А вот это портрет бабушки одного моего приятеля. В смысле — в молодости. Сюда можно приносить любые предметы, типа как в музей. Приятель ходит теперь, любуется.

— Как я понимаю, — сказала Маша, — вы водите сюда иностранцев показывать советскую экзотику.

— Я пробовал иностранцев водить, — сказал Денис, — но без толку. Ничего не понимают.

— Помнишь, что Джерри сказал? — подхватил Абросимов. — «Это как Hard Rock Cafй, только по-советски. Я понимаю, это для вас что-то важное, но не понимаю — что».

Абросимов и Денис были странной парой — каждую реплику они раскладывали на две: один начинал, другой подхватывал. Они уже рассказали Маше, что когда-то учились на одном факультете университета, с разницей в пять лет. В те времена они никак не могли ни встретиться, ни предположить, что займутся страхованием.

Иван галантно отодвинул Маше стул, она улыбнулась и села. Денис протянул ей меню:

— Вот, посмотри названия. Типа прикольные.

— Да на самом деле прикольные, — сказал Абросимов.

— Ну, пусть будет на самом деле, — легко согласился Денис. — Вот смотри. Язык называется «Детям до 16 лет запрещается».

Подошла официантка с бэджиком, на котором было написано «Людмила Петровна», причем «Людмила» как бы от руки, а «Петровна» — типографским шрифтом. Иван заказал себе «Наф-Наф жил, Наф-Наф жив, Наф-Наф будет жить», Абросимов взял тот самый «Детям до 16—ти», Денис стал уговаривать Машу попробовать «Карпа Петровича в футляре», она согласилась и еще заказала «Сюрприз Петровича» — просто выяснить, что это такое.

Когда Людмила Петровна ушла, Иван сказал:

— На самом деле сюда не за едой ходят. Кухня хорошая в «Ностальжи».

— Зато здесь демократичней, — сказал Абросимов. — А то я не люблю, когда рядом со мной два официанта весь обед стоят.

— И вообще, — заметил Майбах, — «Петрович» — это клуб, а «Ностальжи» — все-таки ресторан. В клуб ходят не есть, а общаться. У нас с Абросимовым есть мечта…

–… клуб «Русские сказки». Или даже — «Советские сказки», не в названии суть.

— А главное, — вновь перехватил инициативу Денис, — чтобы там было все про Чебурашку, Крокодила Гену, Дядю Федора…

–… короче, как у нас в офисе, — закончил Абросимов.

Они сидели с двух сторон от Маши, словно два пажа, телохранителя или официанта из дорогого ресторана, о котором только что говорили. Подвигали ей сухариков, уговаривали выпить пива, она ведь не за рулем, а это русское пиво, научились варить, конкурируют на местном рынке с чехами и немцами, но можно и «Гиннес», он тут тоже есть, это как Маша хочет, они сейчас подойдут к стойке и закажут, чтобы не ждать официантку. Маша была тронута, хотя чувствовала себя немножко странно, будто снова стала маленькой заболевшей девочкой, вокруг которой суетятся взрослые, подносят питье, предлагают полежать немного, рассказывают сказки и целуют в лоб, чтобы узнать температуру, которой она не чувствует.

— А я вот хотела спросить, — сказала она, — почему вы вашего начальника зовете крокодилом? Он совсем не похож.

— Не крокодилом, а Крокодилом Геной, — поправил Абросимов.

— И внешнее сходство не главное, — сказал Денис, — мы стремимся ухватить внутреннюю суть. Дать подлинное имя, понимаешь?

Маша кивнула. Марик говорил ей про подлинное имя не реже, чем про тетраграмматон, четырехбуквенное имя бога, о котором, по его словам, полагалось знать каждой еврейской девушке.

Принесли еду. Сюрприз оказался рюмкой водки с селедкой. Маша уже начала пить пиво, поэтому водку отставила и сделала еще глоток «Балтики». Она чувствовала, как рассасывается напряжение, которое не покидало ее с самого утра. Как все-таки хорошо, что она не осталась одна в гостинице, а ребята утащили ее ужинать. Совсем ведь, если вдуматься, чужие люди, но как приятно, а?

— Семин — Крокодил Гена, потому что он строит наш Дом Дружбы, — сказал Денис.

— Лиза Парфенова — Лиса Патрикеевна, потому что она хитрая.

— Наш начальник Федор Поляков — Дядя Федор, потому что мы — пес и кот.

— Шарик и Матроскин, — пояснил Абросимов.

— Таня, Света и Аля — три поросенка…

–… потому что всегда вместе.

— До тех пор, пока не рассорились, — добавил Денис.

— Наташка Черепахина — Чебурашка, потому что уши, — сказал Абросимов.

— Тссс! — Денис приложил палец к губам. — Это неприлично.

— Про уши? — спросила Маша, — у нее все в порядке с ушами.

— Ты просто ее невнимательно рассматривала, — сказал Денис.

— У нее большие попины уши, — зловеще зашептал Абросимов.

Они замолчали, как по команде. Рассказывали явно не первый раз — видимо, сказалась практика.

— Что это такое? — спросила Маша. — Где у попы уши?

— Французы их еще называют «рукояти любви», — сказал Денис. — Ну, такой профиль бедер.

— Еврейского, кстати, типа, — добавил Абросимов.

— Вы мне просто голову морочите, — рассмеялась Маша.

— Нет, мы серьезно, — сказал Абросимов. — Вот Иван не даст соврать.

Только тут Маша заметила, что Иван с их прихода в «Петрович» не сказал почти ни слова. Она вспомнила Прагу — наверное, он всегда ведет себя так: задаст вопрос и снова замолчит. После Марика, три года тараторившего без умолку, и Горского, поминутно восклицавшего «а помнишь?», приятно было сидеть рядом с немногословным человеком.

— А Иван у вас кто? — спросила она.

— Я у них Иван-Царевич, — сказал Билибинов, — а Сережа был Серый Волк. Потому что мы были друзья.

Денис снова накрыл ладонью Машину руку, и тут Маша поняла: все они считают, что она — Сережина невеста, у нее горе, и они должны хоть немного отвлечь ее от грустных мыслей. Сказать им, что ли, правду? Но зачем? Пусть, рассказывая всякую ерунду и думая, что отвлекают ее от страшных мыслей, отвлекутся сами. Ведь работали с Сережей вместе, были друзьями, тяжело им, наверное, сейчас.

— Это ничего, что мы тебя сюда вытащили? — тихо спросил Денис, а Иван с Вадимом уставились в разложенный на столе старый «Огонек», словно впервые его видели.

— Нет, нет, как раз спасибо, — ответила Маша. — Все хорошо, ребята, вы не волнуйтесь.

Вдруг на мгновение она ощутила щемящую грусть, словно Сережа и впрямь был ее женихом или хотя бы очень близким человеком. Может, пиво так действует? подумала Маша и тут услышала женский голос, немного пьяный. Высокая крашеная блондинка, сразу бросаются в глаза длинные пальцы, все в серебряных кольцах, потом — обнаженные до плеч руки, а потом уже — худое лицо с ярко накрашенными губами.

— Привет, — сказала она. — Я вижу, вы уже здесь. Можно к вам?

— Конечно, — сказал Денис и поднялся, чтобы принести еще один стул.

— Это Таня Зелинская, — представил девушку Иван. — А это — Маша Манейлис, Сережина невеста.

Денис пододвинул Тане стул, она улыбнулась, спросила «можно?» — и, не дожидаясь ответа, залпом выпила отставленную Машей рюмку.