Нечаянные встречи

Сергей Ильич Ильичев, 2020

В этой книге читатель встретится с тремя разными героинями. Разные эпохи, разные характеры, но всех этих женщин объединяет любовь к Богу и к России. Одна героиня – сестра милосердия из Англии, приехавшая в Сибирь, чтобы помогать прокажённым. Другая – медсестра на фронте Великой Отечественной, вынужденная взять в руки оружие, чтобы воевать за Родину. Третья – исследователь творчества русского классика Петра Ершова, которая за свой многолетний самоотверженный труд вдруг получает от мироздания необыкновенную, в прямом смысле сказочную награду, о которой не могла и мечтать.

Нечаянные встречи

(Повесть)

Хочу сразу предупредить, что это не документальное повествование и не нужно справляться по военным справочникам о номерах частей и фамилиях тех командиров, которые обозначены в моей повести. Их просто не было, точнее, именно с такими фамилиями и званиями не было. Были другие, а все мои герои, начиная с главного, вылеплены из обрывков фронтовых историй, где-то услышанных и в разное время мне поведанных. Они органично переплелись с рассказами моего отца, в прошлом военкома нашего сибирского города. А потому прошу не сетовать, да и не корить меня строго за фактологические погрешности, так как мои вольности более от любви и восторга перед судьбой удивительной женщины, достойно прошедшей через трудности и потери той суровой войны.

Кто она? А вот тут начинается то, что связывает меня нежеланием самой героини упоминать ее настоящее имя. А также тем, что называется тайной исповеди, о сути которой мне рассказал мой знакомый священник. Принимая во внимание все высказанное, я позволил себе дать моей героине другое имя. Так на белом свете появилась лейтенант и командир общевойсковой роты Надежда Федоровна Ростова, дошедшая до Берлина, а начавшая свою войну санинструктором в боях за древний город Ельня на Смоленщине, куда попала вместе с бойцами 24-й армии Сибирского военного округа в июне 1941 года.

С августа по сентябрь частям Красной армии, удерживающим этот рубеж, удавалось не только сдерживать атаки немецких частей, но и, предприняв контратаки, отбрасывать немецкие части назад, вновь освобождая советский город. Результаты атак составляли не более сотни отвоеванных друг у друга метров, а оценивались жизнями сотен бойцов с обеих сторон. Свидетельством тому был необычный, буро-красный цвет полноводных весенних рек, которые вобрали в себя кровь лежащих на полях и уже высвободившихся из-под снега мертвых бойцов…

А далее я лишь придал этим военным историям некий литературно-художественный абрис, внес довольно смелые предположения и собственные пояснения, а что-то снова просто домыслил — и получилось нечто, что показалось мне интересным и даже достойным для возможной публикации. Итак, если вы еще не передумали, то начнем наше повествование.

Началась эта история в 1985 году, в дни празднования 40-летнего юбилея Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов. Именно тогда в Ельню из Москвы на встречу ветеранов, воевавших на этом плацдарме, приехала съемочная группа столичного телевидения, в числе которых был фронтовой кинооператор, а ныне один из ведущих телевизионных операторов Центрального телевидения Герман Шатров. Он привез на эту встречу им лично отснятую в 1941 году и сохранившуюся 35-миллиметровую черно-белую кинопленку с кадрами одного из боев того великого противостояния…

Приехавшая на эту встречу в Ельню из далекого сибирского Тобольска Надежда Федоровна Ростова вдруг увидела на экране себя, семнадцатилетнюю девушку и санинструктора, сидящую в яблоневом саду на траве, усыпанной опавшими яблоками, молодую, смеющуюся и счастливую.

Увидела она на экране и ротного капитана Вологдина, погибшего через несколько дней после того боя. И своих боевых товарищей, ставших ей братьями в круговерти той жуткой, испепеляющей все живое войне.

И сердечко ее нещадно забилось, словно сама душа вдруг встрепенулась и устремилась туда, к ним, павшим, но оставшимся вечно молодыми на этой самой кинопленке. И слезы, которые, казалось бы, ею уже давно все выплаканы, вдруг вновь обозначили себя, да так обильно, что Ростова невольно достала платок.

Это и увидел уже седой Герман Шатров. Он дал какие-то распоряжения своему ассистенту, и вот одна из камер берет в фокус саму Ростову.

Когда в зале зажегся свет, ведущий вечера-встречи и Герман Шатров вышли к микрофону, установленному на сцене.

— Товарищи, — торжественно начал ведущий. — Разрешите представить вам автора этих кадров — фронтового кинооператора Германа Владимировича Шатрова.

Раздались аплодисменты, во время которых Шатров, неожиданно для ведущего, так как вечер-встреча транслировался прямо в эфир, вдруг стал спускаться со сцены.

Ростова и сама уже поняла, кто именно снимал эти кадры, но она никак не ожидала увидеть сегодня самого Германа, живого и такого родного, единственного из оставшихся в живых… И уже идущего в ее сторону.

Шатров подошел к тому ряду, где сидела Ростова, и во всеуслышание объявил:

— Дорогие наши ветераны, наши победители… Мне довелось быть среди тех, кто уже никогда не вернется домой, кто отдал свои жизни за нашу с вами Победу, чьи образы сохранила эта старая кинопленка. Прошло много лет. Я не думал, не надеялся, что увижу кого-либо из них в живых…

В это время молодой телеоператор делает наезд на взволнованное лицо Надежды Федоровны, чтобы все могли увидеть удивительное и красивое лицо нашей героини.

— Мне это снится, — продолжал Шатров, — или я действительно вижу вас, нашего ангела-хранителя — санинструктора Наденьку Ростову?.. Такую же молодую и красивую, словно сошедшую с экрана…

От такой неожиданности Надежда Федоровна смутилась и даже закрыла лицо руками.

Какой-то молодой человек уже подает ей букет алых гвоздик, а весь зал встает, взрываясь аплодисментами.

После торжественной части вечера-встречи был праздничный концерт, после которого Ростова и Шатров зашли в привокзальное кафе и какое-то время до отъезда Надежды Федоровны вспоминали о былых днях. На столике перед ними стояла тарелка с традиционными эклерами, ваза с фруктами, креманки с мороженым и бутылка полусладкого шампанского.

— Герман, — говорила, обращаясь к нему, Надежда Федоровна. — Ты всегда был и по сию пору остаешься очарованным романтиком. Ты думаешь, что я не догадывалась, кто каждое утро клал полевые цветы на мою подушку?

— Это хорошо, что ты все помнишь. Знаешь, Надежда, я ведь много лет снимал самых разных людей: от генералов и маршалов до простых рядовых, в том числе и женщин… Но никто из них не сумел… Не смог… Даже не знаю, как тебе это сказать… Ты не забронзовела… понимаешь! Такое впечатление, что мы с тобой даже не расставались…

— Оставь это… Да и лицо мое все испещрено тревогами и волнениями… А что касается состояния — тут ты, пожалуй что, и прав. Но в этом нет вины наших ветеранов. Те подачки, что им дают, как, например, право купить что-то из обихода, но вне очереди, вызывают у народа лишь озлобление. Да я и не видела ни разу, чтобы кто-то из нас шел покупать тот же батон колбасы вне очереди. Бронзовеют, как ты говоришь, те, которые всю войну просидели в штабах или в глубоком тылу, всякие армейские снабженцы, не испытавшие страха и боли войны, не ощутившие на своей шкуре ее потерь. Это они, по сути, не имеющие даже боевых наград, выступают сегодня на встречах со школьниками и на экранах телевизоров. И врут, врут про то, что не ведали, не испытали, без зазрения совести или от старческого склероза, иногда выдавая чужие подвиги за свои. Именно они требуют себе почестей и внимания. А простые труженики той войны благодарны судьбе за то, что остались живы, а нашей партии и родному правительству они искренне благодарны за теплую и сухую комнатушку, которую получили, потому как помнят окопы, холод и вшей той войны. Так что все познается лишь в сравнении.

— Тут, Надежда, я с тобой полностью согласен…

— И еще два слова хочу тебе сказать, Герман… Те, кто выжил, и те, кто остался на поле боя той войны, очень хорошо знали, за что именно они отдавали свои жизни. Они погибли за своих любимых и родных, за своих детей, за свои дома… Вот кого и что мы защищали… А уже потом… Родину и Сталина… Сначала мы поднимались в бой… за своих любимых.

— Знаешь, я бы очень хотел записать все, что ты сейчас сказала, на пленку…

— Не стоит, да и о чем, собственно, мне рассказывать… Вы люди творческие… Это у вас богатое воображение… Да что такого героического я тогда совершила? Мне так думается, что истинный героизм лежит как раз в обыденности самой жизни. Суметь быть и остаться человеком, что бы вокруг тебя ни происходило, — это и есть настоящий подвиг!

— Ты, Надежда, все-таки не спеши с отказом… Подумай! Мы приедем и снимем. Сохраним твои слова на пленке… Мне думается, что придет время, появятся новые люди, которые захотят узнать другую правду. И попытаться понять то, о чем ты мне сегодня рассказала… Ведь это такая редкость… ты в военной гимнастерке, среди раненых бойцов, и ты же здесь, в студии, через тридцать лет, и все такая же молодая и жизнеутверждающая…

— Я подумаю о твоем предложении, Герман, но ничего не могу обещать…

— В любом случае не прощаемся… Давай я тебя провожу…

Через три недели Герман действительно позвонил и сообщил, что съемку фильма с ее участием руководство Центрального телевидения утвердило. Вслед полетели письма с объяснениями значимости создаваемого фильма в горком КПСС Тобольска, в исполком, горком комсомола и иные учреждения и организации сибирского городка, кои должны были обеспечить съемочную группу всем необходимым.

Ростова, правда, поначалу стала отнекиваться, но потом согласилась. Хотя и корила себя впоследствии. Уж больно много суматохи и толчеи принесла с собой эта съемочная группа в ее размеренную жизнь.

Для первого съемочного дня были приглашены местные школьники-следопыты. Их вопросы и ее ответы, по мнению режиссера фильма, могли бы помочь Ростовой вновь пройтись по зарубкам своей памяти и вспомнить о днях той суровой войны.

Надежда Федоровна ждала телевизионщиков, почитай, с раннего утра…

Замечу, что привычка чуткого и короткого сна осталась у нее еще с войны. После Победы врачи прописали ей килограммы успокоительных таблеток. Однако же Ростова, как медсестра, прошедшая войну, а затем много лет работавшая сначала санитаркой, а в последние годы нянечкой в районной больнице, таблетки не признавала. В деревне, где она родилась, жила женщина-травница. Они были знакомы еще до войны. И если возникала какая-либо лихоманка, то бабушка везла внучку Надежду к ней в деревню. На чистый воздух, покой и настои из этих самых трав. И после войны, пока та женщина была жива, Надежда приезжала к ней.

Кстати, санитаркой после войны она работала потому, что не имела высшего образования. В то время не столько высшее образование, как наличие партбилета было пропуском должностного роста, но у Надежды Федоровны не было ни того ни другого. А в городской больнице Тобольска, куда она пришла работать после демобилизации, ей, как простой санитарке, уже ничего не предлагали.

Однако же вернемся в квартиру Ростовой.

В ожидании съемочной группы Надежда Федоровна сидела у распахнутого окна, изредка бросая взгляд на двор, наблюдая за тем, как под лучами теплого весеннего солнца нежились воробьи в лужицах, соседки на лавочках, дети в песочнице.

Те, что были постарше, пускали самодельные кораблики с парусами, а затем бежали вслед за ними, наблюдая за тем, как они преодолевают мусорные заторы, борются с периодически набегающей бортовой волной, образовывающейся от пролетающих мимо машин, и как их в конце концов выбрасывает-таки на металлические решетки канализационных люков…

Телевизионщики приехали с опозданием. Вслед за ними появились и местные следопыты.

Благообразная седая женщина в чистом и опрятном домашнем платье встретила ватагу гостей сидя. Когда школьники по приглашению хозяйки чинно расселись вокруг стола, то выглядели этакими цыплятами, беспрерывно вращающими своими любопытными головками под надзором заботливой, но строгой наседки. Какое-то время, пока гости осматривались, в комнате стояла тишина.

Стены в комнате ветерана войны были аскетически чистыми. Ни тебе семейных фотографий, ни почетных грамот, ни копий живописных полотен, ни модных ныне икон…

Железная кровать да круглый стол под абажуром, несколько стульев с гнутыми спинками, чуть промятый, очевидно уставший диван, сервант со скромной стеклянной посудой и неказистый отечественный холодильник тех времен, что ей как ветерану войны выдали по какой-то льготе. Зато все оставшееся место комнаты заполняли собой полки с книгами.

И тогда, нарушив тишину, одна из девушек, предварительно оглянувшись на товарищей, встала, назвалась Таней Агаповой и задала первый вопрос:

— Надежда Федоровна, скажите, пожалуйста, а вы любили когда-нибудь?

— Любила ли я? — переспросила Ростова, вглядываясь в лицо школьницы.

В это время фотограф из местной многотиражки, приехавший со школьниками, сделал первый снимок.

И Надежда невольно прикрыла лицо от яркой фотовспышки.

— Ну да, в юности, до войны… А может быть, и во время… — вновь раздался голос той девушки.

— Или ваше поколение вообще не способно было любить ничего, кроме Родины? — неожиданно вступил в начавшийся диалог сидевший рядом с ней юноша. — Вы же, насколько я знаю, все были, как Павел Корчагин, убежденными коммунистами.

— Кстати сказать, чтобы уж вы знали, — в коммунистической партии я никогда не состояла… — начала Надежда Федоровна. — Не по убеждениям… нет. Может быть, мы еще об этом когда-нибудь и поговорим. Но для начала мне хотелось бы спросить: как вас зовут, юноша?

— Александр Лаврухин.

— Доброе имя… Ну так вот, Сашенька… Если бы в мире не было любви… — говорит Ростова, и тут, неожиданно для них, суровый ветеран вдруг улыбается, — тогда смело можно было бы утверждать, что лично вас, например, аист в клюве принес. Или… сознавайтесь же, не иначе как вас в капусте нашли?

По лицам школьников проскользнула улыбка.

Пока школьники знакомились с хозяйкой и привыкали к обстановке, Герман Шатров и его ассистенты установили громоздкие осветительные приборы.

Вошла режиссер. Бросила быстрый взгляд на то, как разместились участники съемки.

— Надежда Федоровна, а почему вы свои ордена не надели? — вдруг спросила у Ростовой женщина-режиссер.

— Я-то, старая, думала, что я вам нужна, а вам, оказывается, мой мундир нужен…

По лицам школьников прошла еще одна, но уже понимающая улыбка.

— Родина должна знать своих героев… — сказала как отрезала женщина-режиссер Агаджанова. — Если не хотите парадный мундир надевать, то хотя бы ордена на платье прикрепите…

Наград у Ростовой оказалось всего три: орден Красной Звезды, медали «За отвагу» и «За взятие Берлина». Скрепленные на одной колодке, они пошли гулять по рукам школьников. Остальные, послевоенные и юбилейные, она принципиально не носила.

Ростова смотрела сейчас на подростков, разглядывающих ее награды, и думала, как же все они похожи на тех мальчиков и девочек, что учились вместе с ней в одном из классов средней школы нашего небольшого районного центра. Они, вероятно, также убегают с уроков, курят вдали от окон учительской комнаты, а мальчишки… Мальчишки все так же гоняют мяч и устраивают толкотню в раздевалках только для того, чтобы лишний раз коснуться той, по которой тайно вздыхали. И не дай бог повторить им ее судьбу…

— Камера готова? — снова раздался командный голос женщины-режиссера.

Герман Шатров утвердительно кивнул головой, внимательно наблюдая за нашей героиней.

— Тишина! Мотор! Начали!

— Надежда Федоровна, вы так и не ответили на мой вопрос… — вновь напомнила о себе девушка.

И в наступившей тишине зазвучал голос Ростовой.

— Пожалуй, что я могу рассказать вам о том, как мы жили и любили. И не только Родину. Начну с того, что расскажу о том, что я действительно очень любила и люблю, — о своей жизни. Планов было столько, что очень хотелось все успеть. Если я вам скажу, что всю ночь не спала, волнуясь перед вступлением в комсомол, то вы, наверное, просто мне не поверите, что этого можно было так искренне желать, так искренне к этому стремиться… Правда, накануне, на школьном диспуте, я сказала, как учила меня бабушка, что предназначение женщины состоит в том, чтобы стать матерью, родить, сохранить и воспитать ребенка, а лучше нескольких… И это тогда, когда все мои подружки хотели быть ударницами труда, летчицами и ворошиловскими стрелками…

— И чем же закончился этот диспут? — полюбопытствовал еще один «юноша», школьник, назвавшийся Димой Карпенко.

— Не дали мне тогда рекомендации для вступления в комсомол…

Дмитрий невольно улыбнулся.

— Вы вот сейчас этому улыбаетесь, молодой человек, а тогда это было очень даже серьезным упущением в работе нашей первичной комсомольской ячейки. И моему соседу по парте Николаю Ласточкину, который был в меня тайно влюблен, дали поручение, чтобы он взял надо мной шефство… Он и взял меня на буксир…

— И чем же все закончилось? — поинтересовался в свою очередь фотокорреспондент районной газеты, при встрече представившийся как Константин Рынков.

— Если честно, то мне тогда было уже не до комсомола, потому что я влюбилась…

Все, включая фотокорреспондента и даже женщину-режиссера, невольно улыбнулись.

— Нет, не в своего соседа по парте, — продолжала Ростова. — А началось все с того, что в наш город весной 1940 года с финской войны вернулся старшина и орденоносец Владимир Степанович Зайцев. И наша нечаянная встреча с ним в школе очень многое изменила тогда в моей жизни…

Тут Ростова задумалась, очевидно, вспоминая эти годы и эту встречу. Давайте также и мы вслед за ней представим себе ту благоухающую весну 1940 года и все то, что предшествовало первой встрече еще школьницы Надежды Ростовой со старшиной Зайцевым. Благо что это было хорошо известно моему отцу…

Старшина Зайцев, приехав в родной Тобольск после демобилизации по ранению, направился первым делом в распоряжение военкома. Полковник Русаков, как я вам уже сказал, мой отец, в прошлом царский офицер, перешедший в годы Гражданской войны служить в Красную армию, увидев вошедшего в кабинет старшину, встал и вышел из-за стола.

— Здравствуй, герой. Долго же ты до нас добирался… Орден твой уже совсем запылился…

— В госпитале пришлось долго проваляться.

— Жив, и слава Богу! А теперь слушай меня, старшина! — И полковник, открыв сейф, взял в руки коробочку с его орденом. — По поручению Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик… старшине Зайцеву Владимиру Степановичу за проявленное мужество и спасение командира полка вручается боевой орден Красной Звезды… Прими, старшина, эту награду от меня, потому как, пока ты в госпитале лежал, финская война закончилась…

— Тогда разрешите по-фронтовому, товарищ полковник.

— По-фронтовому и отметим. Непременно по-фронтовому, — согласно произнес военком и сам же достал из шкафа непочатую бутылку водки.

Зайцев в свою очередь вытащил из вещмешка свой фронтовой котелок и банку тушенки.

Полковник вылил в его котелок всю бутылку, а старшина опустил в него свою «звездочку», а потом, как старшего по званию, попросил первым пригубить военкома.

Перед тем как сделать свой глоток, полковник сказал:

— За тебя, старшина!

А потом они передавали тот котелок друг другу, говоря искренние и добрые слова, чествуя живых и отдавая дань памяти погибшим.

— Смотрю я на тебя, старшина, и чувствую, что что-то не так, что тяготит тебя что-то… Ну, рассказывай все как на духу…

— Да вы, поди, товарищ полковник, и сами знаете, какой ценой нам эта победа далась… — начал Зайцев. — Сколько своих боевых товарищей в тех снегах только я оставил, одному Богу известно…

— Наслышан… Однако не мне тебе, старшина, рассказывать о том, почему мы вступили в войну с финнами, что советско-финская граница на Карельском перешейке проходила всего в 32 километрах от Ленинграда, а этот город, по докладу товарища Сталина, поставляет более 30 % всей нашей оборонной промышленности. Но от себя добавлю, что от его целостности и сохранности во многом зависит судьба нашей страны.

— Что же тут непонятного, коль скоро переговоры мирные с Финляндией не привели к результатам, — соглашался с ним старшина. — Но вот не поторопилось ли наше правительство, наша партия, что объявили войну в конце ноября, ведая о суровости наших зим, о естественных трудностях, что возникнут с продвижением техники…

— Думаю, что нет… не поторопились, — отвечал полковник, подойдя к висевшей на стене карте. — И зависело это не от наших желаний и возможностей, а лишь оттого, что на Западе резко изменилась политическая ситуация…

— Тут я с вами согласен, товарищ военный комиссар, — произнес старшина. — Мне непонятно другое, почему же тогда чуть ли не парадным шагом переступили мы эту финскую границу и еще не начавшуюся войну поклялись закончить в течение двух недель…

— А вот этого-то я и сам, старшина, до сих пор не понимаю. Казалось, что наши штабные начальники напрочь забыли свою же историю. Да мы же эту заколдованную Финляндию уже в пятый раз воевали. Петр 21 год пытался отбить Финляндию у Швеции. Его дочь Елизавета Петровна еще два года вела войну за расширение влияния России в Финляндии, но Гельсингфорс так и остался в иноземных руках. Насколько я помню, и Екатерина практически ничего особенного в этих войнах не добилась… И лишь Александр I сумел завоевать-таки Финляндию, отвоевав все области… А теперь все по новому кругу…

— Понятно, что после трех месяцев боев финны порядком выдохлись и, потеряв более 20 тысяч убитыми и пропавшими без вести, практически сами попросили мира. И война на этом закончилась. Но какой ценой для нас?

— Вот об этом, старшина, давай лучше не будем… Кстати, ты сам-то на каком направлении наступал?

— Мы шли севернее Ладожского озера. Перед нами поставили задачу создания плацдарма для последующего возможного прорыва наших войск в тыл линии Маннергейма… — говорил Зайцев уже сам, подойдя к карте на стене.

— Насколько я помню, этот участок границы у финнов основательно укреплен не был…

— Все верно, товарищ полковник. Зато они умело повели против нас настоящую партизанскую войну. Местность там лесисто-болотистая, грунтовые дороги узкие, что практически не давало возможности использовать нашу боевую технику… В результате большей частью мы шли пешими, да по глубокому, рыхлому и вязкому снегу…

Мой отец внимательно слушал старшину Зайцева, и ему даже казалось, что он сам вместе со старшиной находится в том лесу… По крайней мере, имея опыт боев, он буквально видел то, о чем говорил ему старшина. Увидел и то, как войсковая часть, остановившаяся на ночь, грелась у костров. В отсвете тех костров хорошо можно было рассмотреть боевую технику, отдыхающих солдат и командирские палатки. Увидел вслед за этим, как из леса стремительно, на лыжах, заскользили по снегу финские воины в белых маскхалатах и из автоматического оружия практически в упор стали расстреливать палатки с комсоставом и наших солдат, сидящих у костра.

Как понял отец, дивизия та, состоявшая в основном из необстрелянных новобранцев, растянулась тогда на несколько километров, а это давало возможность финнам небольшими отрядами стремительно рассекать наши боевые линии, словно масло. И косить… косить все живое из автоматического оружия… Пока сообразишь, с какой стороны оборону держать, а их уже и след простыл… В этот момент, также неожиданно, появляется вторая линия лыжников. Они на ходу забрасывают наши танки бутылками с зажигательной смесью, отчего боевые машины вспыхивали, как факелы…

Старшина продолжал свой рассказ:

— Чтобы не положить в этих лесах всю живую силу, моему взводу разведчиков было дано задание выйти вперед, чтобы обеспечить безопасность полка…

Тут Зайцев сделал паузу и закурил. А потом продолжил свой рассказ:

— Как цыплят, перестреляли они наш взвод. На деревьях снайперов своих рассадили, а те щелкали нас играючи. Вот это и будет истинная правда. Когда я один из всего взвода в живых остался, то смастерил из сушняка легкие сани и установил на них пулемет. Попрощался с убитыми товарищами, прикрыв их тела лапником, и, подманив оставшимся сухарем бродившего по лесу коня, потом на этих санях начал искать свой полк.

В один из дней я набрел на оставленный дивизионный госпиталь. Увидел сгоревшие машины и палатки для раненых. Увидел мертвых советских солдат, в упор расстрелянных врачей и обезображенных девушек-санитарок. И пошел по следу этих нелюдей.

Ближе к вечеру настиг-таки я четверку солдат противника в белых маскхалатах. Они отдыхали и что-то варили. Им и в голову не могло прийти, что у них в тылу, да на санях, может оказаться советский красноармеец. Не доезжая до них метров тридцать, вспомнив, как это делали в Гражданскую войну наши отцы, развернул я свои сани и полоснул по ним из пулемета. Когда положил я одной очередью всех финнов и подъехал ближе, то увидел куль, который они, очевидно, тащили. Развернул, а в нем лежал наш молодой комполка, раненый и без сознания. Переложил я тогда майора на свои сани, прикрыл сверху тулупчиком убитого финна и снова поехал искать своих…

Утром следующего дня наткнулись мы на брошенную в снегу боевую технику. Пригляделся, а в березовом лесу солдатики наши за деревьями затаились. И кричу я тем солдатикам:

«Родные, не стреляйте, свои мы, свои…»

Кричу, а в ответ тишина.

Тут и майор открыл глаза…

Подъехали мы поближе… А в том березовом лесу, поверишь ли, почти весь полк в одних шинельках, в лютый мороз, выполняя чей-то приказ, просто замерз ночью на своих позициях. Гляжу я на них, молодых и красивых, что по воле злого волшебника теперь словно заснули навечно в этих лесах, а слезы сами по щекам текут и тут же застывают.

И вдруг слышу голос спасенного мною майора:

«Они выполняли приказ, старшина. И жизни свои за Родину положили…»

И спросил я тогда у командира полка:

«Где вы тут, товарищ майор, в финских-то лесах, нашу Родину узрели? Да если бы даже и своя земля… Но не в сорокаградусный же мороз бойцов в одних шинельках в лесу на ночь оставлять… Это чтобы столько молодых жизней положить из одного лишь ретивого желания угодить кому-то да приказ вышестоящего начальства любой ценой выполнить… Простите, товарищ майор, но тогда это уже просто преступление… Перед своим же народом, да и перед всем человечеством преступление».

А он мне отвечает:

«Выслушай меня, старшина, внимательно и запомни. Нам нужна эта земля… Понимаешь. Позарез нужна. Любой ценой. Не мы тут намертво станем, так финны ее немцам или еще кому отдадут под военные базы. А нам нужен полный контроль над Финским заливом, чтобы исключить саму возможность блокирования в этом заливе советского Балтийского флота в случае возможной войны…»

Тут военком прервал воспоминания старшины своим замечанием:

— Но ведь по уму и его понять можно… Он тоже выполнял приказ и знал нечто, что в тот момент не мог знать ты.

— Оно, может быть, вы и правильно все говорите, товарищ полковник. Но спасенному мною майору я тогда ответил так: «Когда вы, товарищ майор, даст Бог, генералом станете, а вы им обязательно станете, очень вас прошу: вы, прежде чем приказы-то свои отдавать начнете, вспоминайте иногда этих вот солдатиков, кои свои жизни сегодня ни за грош положили…» Ничего на это майор мне тогда не ответил. А вскоре мы увидели немногих уцелевших наших солдат. Направил я своего коня в их сторону, но и сто метров не проехал, как под моими санями раздался взрыв. Уже потом я узнал, что майора даже не зацепило. А меня три месяца в госпитале латали и штопали…

— А ты, старшина, этого майора, комполка-то своего, после госпиталя видел? — поинтересовался военком.

— Нет, видно, разошлись наши пути-дорожки.

— Однако же к награде это он тебя, как я понимаю, лично представил…

— Дай Бог тогда ему здоровья, — произнес старшина Зайцев. — Знаю, что он теперь герой… В газете «Правда» фотографию видел, как товарищ Сталин с ним лично беседует. Мы ведь тогда не знали, что дивизия наша попала в окружение по той лишь причине, что ее командир, полковой комиссар и начальник штаба подло сбежали, бросив солдат на произвол судьбы, обрекая всех на верную гибель в этих финских лесах… А они все ждали хоть какого-то приказа, не смея ни отступить, ни продвинуться вперед… Так намертво и застыли, словно тот герой из детского рассказа, что был кем-то поставлен и забыт на своем посту… А вот спасенный мною майор, даже будучи раненным, вывел-таки оставшихся в живых из окружения, спасая уже в свою очередь несколько сотен раненых и обмороженных наших бойцов… За что и был удостоен звания Героя Советского Союза…

— Да!.. — согласно молвил военком. — Вот ведь как на войне бывает. Ну что же, старшина, отдыхай теперь, залечивай раны… Ты ведь женат, если я не ошибаюсь.

— Был женат, да весь вышел, — ответил ему Зайцев.

— Что так?

— Чтобы уж вы все знали, я ведь перед самой финской женился. Клава буфетчицей в Доме культуры работала. Она мне и сынка родила, Олегом назвал. И вот пока я там, в снегах, утопал, о них думая, жена моя куда-то сгинула.

Старшина продолжал говорить, а полковник встал и из служебного шкафа достал еще одну бутылку водки и сверток с колбасой.

— Я же с вокзала первым делом домой, к ней и к сыну… — говорит ему Зайцев. — А на двери замок висит… Соседи сказывают, что отбыла она с баянистом… в общем, как бы на заработки в южные края… Уже месяца три назад. А сынишку нашего, значит, здесь кому-то, словно бездомного кутенка, подбросила… Еще с неделю мыкался я по городу, все искал своего Олежку, пока люди добрые не подсказали мне один адресок…

Нашел-таки старшина тот дом. И шел по коридорам барака, ловя тусклые, часто болезненные и одновременно встревоженные взгляды хозяев коммунальных комнат. Шел в поисках того, кто был сейчас важнее, чем он сам, шел в поисках своего сына, что был сброшен родной матерью, словно балласт, в чьи-то чужие и заведомо холодные руки, оставленный без материнской любви и лишенный отцовской ласки…

Он поочередно открывал двери в жилые комнаты, быстрым, цепким взглядом разведчика осматривал и, видя, что в очередной раз ошибся, закрывал эти чужие, если не сказать враждебные ему двери, знавшие некую тайну, касающуюся его лично, и теперь покрывающие то зло, что исподволь и давно уже жило в этом доме.

В угловой комнате, уже почти потеряв надежду, Зайцев увидел подвыпившую компанию мужчин и женщин, сидящих за накрытым столом. Сам круглый стол ломился от съестного. Бутылки с напитками еще стояли на столе, но большая часть уже лежала под столом и стояла в углах комнаты.

И вдруг услышал голос, обращенный к нему:

— Тебе кого, служивый? Или что потерял?..

Зайцев обернулся. Перед ним стояла молодая женщина с размалеванными губами и ярко одетая.

— Не тебя ли Анфисой кличут? — спросил ее старшина.

— Ну, я Анфиса! Тебе что за дело?

— Сына своего ищу… Олега! Говорят, что Клава у тебя его оставила.

По тому, как Анфиса стрельнула глазами в угловую каморку, используемую в домах как кладовку, старшина понял, что на этот раз не ошибся…

— Ничего она у меня не оставляла… — начала хозяйка.

Однако Зайцев, уже будучи в комнате, направился к той каморке.

— Это что же такое делается… Мужики, вы посмотрите, что же он себе позволяет… — запричитала Анфиса, обращаясь к сидевшим за столом крепким мужикам.

Двое из мужиков встали было из-за стола, но под взглядом старшины застыли на месте.

Зайцев уже открыл дверь каморки и в лучах комнатного света увидел фигурку сына с огромными напуганными глазами. На полу стояла плошка с водой и лежал кусок хлеба.

Зайцев бросил взгляд на Анфису…

— Что смотришь? — мгновенно взревела та, словно волчица. — Клавка твоя всего пять рублей на него оставила… Сказала, что уедет на неделю… Скажи спасибо, что я вообще его еще кормлю…

— И поэтому его по вагонам за собой таскаешь? Подаяние собирать заставляешь?

Мужики, увидев худенького ребенка, почли за лучшее не вступаться в этот спор.

И вдруг раздался голос мальчика:

— Зайцев, ты пришел за мной?

— Да, сынок! — сдерживая слезы, ответил старшина.

— А где мама?

— Мама скоро приедет. Теперь мы будем ее ждать вместе…

И тут мальчик, протянув руки вперед, сделал шаг к Зайцеву. Прижав к себе ребенка, старшина собрался было выйти из комнаты Анфисы, но та своей грудью загородила дверной проем.

— Без согласия матери не отдам… Я свои права знаю, сейчас милицию вызову… Они не посмотрят на то, что ты…

— Анфиса, не гневи Бога… — строго произнес один из ее гостей. — Отдай отцу пацана.

В это время в комнату заглянула любопытная соседка.

— Анфиса, это ты гуляешь, что ль?.. А то шуму-то, шуму сколько…

— Советская женщина имеет право на отдых… — начала свой ответ хозяйка комнаты.

— Змея ты подколодная, но только не советская женщина… — произнес Зайцев.

Анфиса так и замерла.

Конец ознакомительного фрагмента.