Бабушка, расскажи сказку!

Сергей Иванович Чекалин, 2021

Автор этого сборника рассказов провёл своё детство и отрочество в тамбовской деревне. Хотя повествование и ведётся от первого лица, но образы и события в книге являются собирательными о жизни в российской деревне средней полосы в период 1950-70 г. В связи с этим, все персонажи в рассказах являются вымышленными, и любое совпадение с реально жившими и живущими в настоящее время людьми является случайным. В текстах рассказов встречаются повторы, которые автор не стал исключать, оставив рассказы самостоятельными в общей логической картине последовательности изложения.Для широкого круга читателей.

Бабушка, расскажи сказку!

…Мы сбежимся в одеялах,

В темноте прижмёмся к ней

Сказку слушать, как бывало.

Тише гром — слова слышней:

…Вот жила царевна-лебедь.

И злодей крылатый был.

А Иванушка-царевич

Птицу чёрную убил.

Олег Цакунов. «Ночная блокадная сказка».

«В некотором царстве, в некотором государстве…».

Начало многих русских народных сказок.

— У-у-у-у, у-ууу-уу-уо, — гудит ветер в печной трубе.

— Ш-ш-ш-ш, ш-шшш-ши, — вторят ему упругие снежные струйки с сугроба, ударяясь в окошки. Как пшённая крупа, которую насыпают на деревянную столешницу. Именно пшённая, потому что она не стучит по столешнице, как, например, зерно пшеницы, ржи или риса, а мягко шуршит, можно сказать — «шепчет», почти беззвучно. Как в «Повести о полку Игореве»: растекается мыслью по древу. (То есть, как белка пробегает по деревьям.) Так и здесь — тихонько шепча, растекается по столу.

Сугробы перед домом за зиму вырастают большие. По форме они — как застывшая морская волна с острым и загнутым внутрь гребнем. Верх сугроба, закрученный к дому, плотный, и если его не трогать, то так и простоит до весны. Иногда степная пурга зарядит на несколько дней, и тогда сугроб может соединиться с домом, с крышей. Может основательно запечатать дом, занести двери так, что и не выйдешь. Поэтому двери (во всяком случае — одну из дверей) делали открывающимися внутрь дома. Был у нас в деревне, которая называлась Красный Куст, такой случай с Елисеевыми (муж и жена — Иван и Клавдия, их дочь Зинаида, моя ровесница — год в год, с разницей в два дня (я старше), и сын Николай, года на два моложе меня). Дядя Ваня работал молоковозчиком. Однажды, после сильной пурги, доярки отдоились и ждут дядю Ваню, а его нет и нет. Пошли за ним, а дом занесён снегом по самые уши, если ушами можно назвать трубу, а обе двери (они были сделаны с открыванием на улицу: одна — на деревенскую улицу, другая — в их хозяйственный двор) запечатаны снегом и не открываются изнутри. Пришлось откапывать. Потом дядя Ваня переделал одну дверь на другое открывание.

Очень хорошо описал подобную картину И.Е.Репин в книге «Далёкое близкое» в главе «Из моих общений с Л.Н.Толстым»:

В деревнях от заносов появились импровизированные горы; сильным морозом они были так скованы, что казались из белейшего мрамора с блёстками. Дорога местами шла выше изб, и спуски к избам были вырыты в снегу, между белыми стенами. Совсем особый, необычный вид деревни.

Это Репин писал о Ясной Поляне в Тульской губернии, куда он приезжал в гости к Толстому.

На месте дома после пурги часто образуется большой снежный холм, хоть на санках с него катайся. Что, кстати, и делал наш сосед, Толька Кошелев. Мы их, да и все в деревне, называли Забановыми, по их подворью. Дом у них был старый, с соломенной крышей. Толькина мать, тётя Настя, замучилась от его озорства. В её семье, послевоенной, трое детей: два сына, Николай (старший) и Анатолий, и дочь, Александра, средняя по возрасту между братьями. Вместе с ними жила и её мать, бабка Варя, которая старше дочери была лет на пятнадцать-шестнадцать. Муж тёти Насти погиб на фронте. Последний её сын, Анатолий, как раз и родился перед самой войной, кажется, в 1940-м году.

Несколько раз Толька успевает скатиться с крыши, стропила потрескивают. Потом всё, выбегает мать с веником — и с крыши долой.

Бабка Варя была верующая. И посты соблюдала, да у них и скоромного-то в году вряд ли чего особенно было. Откуда взять? Они и корову-то не держали. По праздникам бабка Варя ходила в церковь за восемь километров, в Рудовку (второе название — Калиновка), что за селом Полетаево. В Рудовке имелась, и сейчас имеется, старинная Покровская церковь (церковь Покрова Пресвятой Богородицы), в которой не отпевали в 1936 г. моего прадедушку, Чекалина Василия Ивановича, а до этого, в 1935 г. — не отпевали сестру дедушки Василия Василису, не отпевали и маленького брата мамы, Женю (второй маленький братик Петя умер ещё до переезда семьи Кудиновых, маминой семьи, в деревню Свободный Труд, которая находилась непосредственно за лощиной от нашей деревни). Потому и не отпевали, что в 1930 г. её, церковь, закрыли и сделали из неё склад для зерна. Но в этой церкви в 1946 г., в год её нового открытия для богослужений, венчались мои отец и мать. В ней же крестили нас, детей: Михаила (конец ноября-начало декабря 1947 г.), меня (в октябре 1949 г.) и Валентину (в июле 1956 г.). В декабре 1958 г. заочно отпевали дедушку Васю.

Крестным у Миши и у меня был один и тот же, Яков Сергеевич Шемонаев. Крёстной у него была сестра мамы, Мария. Моей крёстной была другая сестра мамы, Александра. У сестры Валентины крёстной была сестра папы, Серафима Незнанова, а крёстным — племянник папы, Валерий, наш двоюродный брат. Лет ему тогда было всего шестнадцать с половиной. Он, вероятно, только что окончил десятилетку и приехал поступать в Воронеж в медицинский институт (Валерий родился в 1940 году, в январе месяце, поэтому летом 1956 года он был уже выпускником средней школы). А на подготовку к экзаменам остановился у нас, в деревне. Помню, что на радостях первых своих крестин он крепко выпил, так что пришлось ему охлаждаться на погребце.

Мне до сих пор странно, что так «отмечали» какие-то крестины, с выпивкой. В нашей семье не особенно приветствовали тогда такие выпивки и отмечания. Скорее, это совпало и с гостями. Вполне вероятно, что вместе с Валерием у нас были и его родители. Тоже вероятно, но, скорее, была уже и семья Незнановых, Серафима и Николай с годовалым сыном Юрой. Поэтому и гульнули заодно на многих радостях.

Мне хорошо вспоминается приходящийся на этот именно период следующий случай. Так, вообще, летом скот практически и не резали. Только в очень редких случаях. Что-то такое случилось у нас, что пришлось зарезать овцу или барана. Дедушка возил на базар в Токарёвку (районный центр) продавать, но продалось не всё. Остаток он немного обсолил и положил в погреб на снег. Наша вторая часть погреба всегда забивалась снегом в конце весны, перед снеготаянием. Вот эту «солонину» и изделия из неё и подавали на стол на крестинах…

Покровская церковь строилась на средства прихожан с 1818 по 1825 гг. Она имеет три придела: в честь Покрова Пресвятой Богородицы (основной), в честь Казанской иконы Божией Матери и в честь святого Пророка Илии.

Если бы не смена правления в государстве, то, вероятно, все действия с нашими крещениями и отпеваниями проходили бы в другой церкви, в Полетаево, деревянной церкви Архангела Михаила, которая была приписана к Рудовской церкви, являвшейся для этого прихода главной.

Бабка Варя, соседка, и меня молитвам научила. Помню, что знал «Символ веры», «Царю Небесный», молитвы праздников, молитвы Богородице, «Отче наш», конечно. Лет ей тогда было, вероятно, под семьдесят. Забыл, но до сих пор помню, вероятно, с ошибками, начало «Символа веры»: «Верую во единого Бога Отца, Творца неба и земли, и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия…».

Поскольку церковь от нашей деревни была далеко, а родившихся детей-то всё равно крестили, хотя во время правления Н.С.Хрущёва довольно плотно занимались теми, кто общался с церковью. Так вот, бабка Варя однажды крестила у кого-то зимой ребёнка. Это мог делать любой сам крещёный, с чтением определённых простых слов, крещается, мол, такой-то раб божий во имя Отца и Сына и Духа Святого, аминь. И так три раза, того и достаточно.

О них с её дочерью Настасьей в нашей семье до сих пор живёт один их разговор между собой.

— Настя, ты-ба за водой сходила, што ля!

— Сама сходи. Намного ты старше меня-то?

Не очень намного старше своей дочки была бабка Варя, лет на шестнадцать.

Своего колодца у них не было, и они пользовались нашим. А идти-то к нему в обход нашего дома. Зимой — по сугробам, без дорожки. Мало складного с ведром или двумя вёдрами воды.

Ходила тётя Настя как-то по каким-то делам в районный центр, который находился от нашей деревни в пяти-шести километрах (тогда нашим районным центром было Полетаево). Возвращается домой, по дороге нагоняет её на двухместном тарантасе местный небольшой начальник. Терентием его звали. Тётя Настя и говорит:

— Лаврентий Ильич, подвези-ка меня до деревни. Ноги уж не идут. Уморилась совсем.

— Садись, подвезу, конечно, только я не Лаврентий, а Терентий.

— А-а! Всё равно. Они друг от друга недалеко живут.

И ещё одна история про Забановых, прямо сказочная. Сын тёти Насти, Николай, уехал в Москву, устроился на работу, женился. Вот как-то собралась тётя Настя навестить их. Продуктов взяла деревенских, что было тогда им возможно по их достатку, села в поезд в Токарёвке и прибыла на Казанский вокзал, на площадь трёх вокзалов. Не думала она, что Москва — это не Масловка (соседняя с нами деревня по пути из нашего Красного Куста в Полетаево), где и улица-то всего одна, да и на улице этой всех знаешь. А тут — кругом дома каменные, народ вокруг тебя идёт в разные стороны, тем более — у трёх вокзалов, здесь всегда столпотворение, в любые времена. Совсем растерялась. Что делать? Адрес, конечно, с собой был, вероятно. Но тут до адреса, что ли? Вот она и спросила первого попавшегося ей на глаза: «Милок, ты не знаешь, где тут Колька Забанов живёт?»

А Колька-то совсем и не Забанов, а Кошелев. Это подворье у них, как я уже выше говорил, — Забановы, тем более — в нашей деревне и совсем даже не в Москве.

А этот «милок» и говорит: «Знаю, поедем, отвезу».

И доставил нашу путешественницу прямо к Кольке на квартиру. Оказалось, что они друзья, вместе работают. Вот тебе и Москва, деревня большая. Но все друг друга знают. А как же? Тем более — Кольку-то Забанова. Кто же его в нашем Кусте или деревнях соседних не знал? А тут, подумаешь — Москва! Дело какое!

Кстати, с этим Колькой случайно и отец мой встретился в Москве, на ВДНХ. Родители жили уже в Московской области. Отец поехал на ВДНХ, в основном в павильон «Пчеловодство» (он работал в то время в совхозе пчеловодом). А Николай Кошелев работал электриком на ВДНХ. Так и получилось: «Здравствуй, как живёшь?» И ведь узнали же друг друга, хотя не виделись больше, вероятно, тридцати лет…

И вот приезжает тётя Настя из Москвы из гостей, рассказывает, как она у них чаю напилась с сахаром. На столе солонка стояла с мелкой солью белого цвета. У нас-то в деревне никогда такой соли не было. В нашем деревенском магазине была только серая, да ещё и комками. Эта соль была насыпана прямо на полу, в отдельном закутке — заходи и набирай, сколько тебе требуется, только резиновые огромные сапоги надеть надо было, прямо на свою обувь, в них и заходили в этот закуток. Вот тётя Настя и насыпала себе в чай этой московской соли как сахару, да и побольше, чтобы уж послаще было.

Да мало ли что ещё можно рассказать про тётю Настю. Как, например, она на самолёте прокатилась.

В то время у них на постое был очередной председатель нашего колхоза. Очередной потому, что одно время, перед самой организацией совхоза, до 1959 г., у нас очень часто, чуть ли не каждый год, менялись председатели. Никак не налаживалась колхозная жизнь. Думали, что виноват в этом председатель, а не сама система. Прямо никак не мог большевизм признаться, что эти неурядицы с колхозами только от него. Так вот, в последнее время были уже не свои председатели, местные, а привозные, поэтому у них здесь жилья не было, их и ставили на постой к кому-нибудь. За это тоже полагались трудодни.

Прилетает как-то самолёт, «кукурузник», двукрылый. Садится у нас на лугу перед нашим домом, да и перед домом Кошелевых (Забановых) — они тогда были нашими соседями. Вся деревня собралась посмотреть на такое, понятно, чудо.

Лётчик, гордый такой, высовывается из кабины и кричит народу:

— Ну, кто из вас отважный имеется? Залезай, прокачу.

Тётя Настя к своему квартиранту:

— А что, можно мне-то?

— Давай, — говорит председатель, — если не страшно.

— Чего там страшного-то! Летают же люди, а я што, хужее них, што ля?

Подсадили тётку Настю, самолёт разбежался, взлетел, сделал два круга над деревней и доставил лягушку-путешественницу обратно на землю…

— У-у-ую, — подвывает ветер в трубе, и также «шепчут» вслед по окнам и стенам снежные струйки…

И ещё один забавный случай. Пошли, как-то, в церковь, в Рудовку тётя Настя и тётя Даша Авилова. Пошли очень рано утром, чтобы успеть к началу службы. Служба закончилась, началось причастие. Очередь очень большая. Отстояли. Подошли причащаться. Первая была тётя Даша.

— Как звать? — спрашивает священник.

— Дарья.

— Причащается раба Божия Дарья, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

Подходит тётя Настя.

— Как звать?

А она растерялась, может быть, от долгого ожидания, может быть, от ответственности момента, и повторила за своей товаркой:

— Дарья.

— Причащается раба Божия Дарья, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!

А после тётя Настя и говорит тёте Даше:

— Что же я наделала! Я ведь причастилась Дарьей!

— Ну и что! Дарья и Дарья. Бог там разберётся.

Но тётя Настя не стала надеяться на дальнейшую свою судьбу с причастием, встала ещё раз в очередь и причастилась Настасьей (Анастасией).

В начале 60-х годов тётя Настя с матерью переселились непосредственно в деревню, в серединку, купили дом у Фроловой Анны рядом с Колмаковыми. Второй их сын, Анатолий, к этому времени с ними уже не жил, уехал после службы в армии, кажется, в Москву, к брату. Дочь Александра вышла замуж, в соседнюю деревню Масловку, за Некрасова, тоже Александра.

Соседство с Колмаковыми оказалось очень беспокойным. От шалостей местных ребятишек, совсем даже и не Колмаковых. Они, например, зимой протрусят сеном дорожку от дома Кошелевых к Колмаковым. А наутро шум от тёти Насти: «Ах, щавели, хоть что они это сделали!»

Это она, естественно, про ребятишек Колмаковых. «Щавель» у неё ругательство в отношении человека. А того не догадается, что кто же будет так нарочито сыпать сено в свою сторону? Ну а тётя Вера, Вера Ильинична Колмакова, мать «щавелей», в ответ слово не задержит. Поэтому часто утро начиналось не только одновременно с рассветом, но и с шумом в середине деревни. А зимой, по морозцу, голоса далеко разносились…

Вероятно, читатель скажет, мол, что ты прилепился к этой Насте, других, что ли нет? Есть, конечно, дальше и появятся, хотя и не в таком подробном изложении, но будут…

В доме темно. Лампа зажжётся, когда дедушка и родители придут с работы, да ещё и на своем дворе надо было что-то на ночь сделать.

— Шшш-шу-у-у-ш-ш, — шипит снежная крупка в окошки, с одновременным сопровождением игры печной трубы.

Рядом постукивают спицы. Это бабушка вслепую вяжет очередной носок, чулок или варежку. Мы сидим на печи: бабушка, мой брат Мишка и я, Серёжка. Мне лет четыре-пять-шесть, брат постарше почти на два года. Здесь я рассказываю о времени, когда ещё не родилась сестра Валентина, то есть до лета 1956 года. Под рукой у меня урчит кошка, я глажу её и ощущаю вибрацию от урчания: вдох-выдох, вдох-выдох.

— Бабушка, расскажи сказку, — просим мы.

Бабушку врасплох вопрос этот не застаёт. Она ждёт его, потому что так у нас было установлено. И только когда в таком составе, разве что иногда без кошки, и только когда зима, и мы на печи в ожидании света, родителей и дедушки. Это наш ритуал.

Сказок у бабушки три. Помню три, других от неё я не слышал. Про Серых гусей, укравших Иванушку, про сестрицу Алёнушку и братца её Иванушку и про Ивана-царевича и Серого Волка. Может быть, потому, что в сказках этих один и тот же герой, Иванушка, для нас они представляются одной историей про одного и того же человека. Это уже потом, когда я сам читал сказки своим детям и внучкам, мне казалось, да и до сих пор кажется, что это должно быть неинтересно, слушать одну и ту же сказку много-много раз. Ведь только вчера читали эту сказку, и на тебе, сидит и слушает сегодня и завтра ту же сказку, как будто в первый раз, даже ещё и рот приоткрыт. А потом и ещё почитать просит. Просто могу сказать, что несчётное число раз, например, я читал своим детям, а потом и внучкам, сказку «Три поросёнка» (эта небольшая детская книжонка до сих пор у нас на даче). Уже и не заглядывая в книжку, только для слушателей, что я им, как они и попросили, — читаю. Забыл я про своё детство. Здесь дело не в памяти. Конечно, они, как и я в своё время, знают эту сказку наизусть, знают, чем она закончится. Дело здесь не в памяти, а в чём-то совсем другом. Что-то, вероятно, связано с нашим подсознанием, о котором нам ничего не известно. Вот поэтому и оказывается, что до какого-то возраста всё равно, сколько сказок. Вполне возможно, что и трёх-то многовато будет.

Как много раз переживаешь за сестрицу, которая отказывается съесть кислого яблочка у яблоньки, попить водички из речки, съесть чёрствого пирожка у печки, зная, чем кончится всё это дело. Помните, что на обратном пути все эти просьбы сестричка выполнила, за что их с братцем спрятали просители поесть и попить. Или практически аналогичные переживания в другой сказке, когда убегающего на Волке Ивана-Царевича с Царевной догоняют преследователи Бабы-Яги. Вот-вот схватят, но Царевна бросит позади себя платок, и разольётся за ними море синее, а в другой раз бросит позади себя гребень — лес дремучий за ними вырастает.

Но из этих трёх бабушкиных сказок самая яркая, во всяком случае — для меня, сказка про сестрицу Алёнушку и её братца Иванушку. И сейчас слышу, как поёт-причитает бабушка разговор брата с сестрой на берегу речки:

— Алёнушка, сестрица моя,

Выйди, выйди на бережок…

— причитает на берегу превратившийся в козлёночка Иванушка, который не послушался сестричку и попил из козлиного копытца.

И у нас сжимается комок в груди, заплакать хочется. И представляется наш летний Авилов пруд, что недалеко от нашего дома, заросли камыша, бережок зелёный и на нём — Иванушка в белой рубашке и штанишках с тесёмочкой наискосок через плечо.

— Тяжёл камень

Ко дну тянет

Шелкова трава

Ноги спутала…

— отвечает Алёнушка.

Знакома и шелкова трава — водоросли, непроходимые для детских ног, и тёмная вода, и крадущийся шорох в камышах. Как в том же Авиловом пруду. Всё это усиливает впечатление от сказки…

— Бабушка, расскажи сказку!

— Да я их уж все вам сказывала. Небось, и интересу-то нету, одно и то же слухать? — говорит бабушка.

Бабушка молчит, думает, вероятно, какую сказку из этих трёх начать рассказывать. Постукивают спицы определённым одинаковым перестуком. Но и мы молчим и знаем, что сейчас начнется история, которая в этот вечер не успеет закончиться, продолжится в следующий и повторится вновь и вновь во все длинные зимние вечера под негромкий перестук спиц и урчание кошки.