Обряд на крови

Сергей Зверев, 2014

По-разному сложились судьбы у двух ветеранов Афгана – Александра Славкина и Андрея Мостового. Славкин ушел в банду отморозков, с которыми захватил нелегальный алмазный прииск в тайге и принялся терроризировать местный старообрядческий скит. Андрей Мостовой, живущий неподалеку в таежном захолустье, встал на защиту старообрядцев, объявив войну своему бывшему брату по оружию…

Айкин

Вода журчит под оморочкой, Ханина — ранина.

Солнце жарко пригревает,

Ханина — ранина, —

тихонько припевает Айкин Пильдунча. Идет по тайге не спеша, смотрит кругом веселыми глазами. Денек хороший. Ласковый. Свежий белый снежок скрипит и скрипит, шуршит и шуршит, отгоняя все дурные мысли.

Идет себе и идет помаленьку. Щуплый, широкоскулый, кривоногий. С темно-лиловым «фонарем» под левым глазом. В перепачканной золой подранной темно-синей фуфайке и растоптанных старых торбасах из ровдуги^[26]. На голове — дрянная шапчонка из весенней ондатры, истертая по краям до самой мездры. За плечом — худой солдатский вещмешок, почти пустой. Ничего там нет, кроме завернутой в мешковину трезубой острожки, короткой обструганной дощечки, мотка прочной нейлоновой бечевки с сетяной подборы и маленького топорика с кривой щербатой ручкой.

Ханина — ранина, —

напевает Айкин, и оживает у него перед глазами светлая знакомая картинка.

Вот он плывет на своей любимой оморочке^[27]. Легонькой, верткой, разгонистой. Возвращается домой с хорошим уловом, изредка помахивая длинным тонким веслом.

Мутная желтовато-серая озерная вода льется, стелется под плоское днище, журчит и журчит, звенит и звенит. А под расстеленным от пояса к носу лодчонки брезентовым фартуком громко чмокают, тяжело ворочаются, шлепают по ногам жирные сазаны и толпыги^[28], блестящие, как надраенное бархоткой серебро, сиги и пятнистые темно-шоколадные ленки.

Плывет и плывет, напевая, Айкин, радуясь богатому улову, теплому осеннему деньку. Сидит, тихонько покачиваясь из стороны в сторону да знай себе помахивает легоньким, почти невесомым, ухватистым веселком. Млеет, щурясь под ярким солнышком, подставляя прохладному приятному ветерку вспотевшее лицо.

Ханина — ранина…

Какой хороший денек!

Скоро приеду домой,

Ханина — ранина.

Мама ждет! —

удар весла.

Брат ждет! —

удар весла.

Хрипло выводит Айкин, перевирая, переделывая на свой лад слова старинной нанайской песенки, слышанной еще от деда, и вдруг резко замолкает. Хмурится, больно покусывает задрожавшие губы, замедляет шаг. Неуловимый миг, и все пропало. И нет уже перед глазами светлой, хорошей картинки из прошлого. Раз — и исчезла, растаяла без следа. «Неужели ничего этого больше никогда не будет? И мамы не будет? И брата?»… Говорят, что это он, Айкин, их убил. Зарубил топором по пьянке. Зарубил и сжег вместе с домом. Но он до сих пор не верит в это. Все еще не верит, потому что почти ничего о случившемся не помнит.

Помнит только, как ему сильно повезло, как подстрелил рогача-изюбря из малопульки^[29] прямо в сердце. Как они с братишкой Болдой уплетали за обе щеки его еще теплые хрящеватые ноздри, вкусный мясистый язык, отхватывая по кусочку у самых губ отточенными, как бритва, ножами. Болтали с набитыми ртами, то и дело, в избытке чувств, похлопывая друг дружку по плечам, по коленкам, по голове.

Помнит, как смешно тараторила улыбающаяся мама, носилась по летнику из угла в угол, накрывая на стол. Как потом набилось в дом полпоселка. И все одновременно возбужденно галдели и жадно жевали, уплетали за обе щеки, расхваливая, причмокивая от удовольствия, жирную бориксу^[30] и макори^[31], слегка отваренную, с кровью, оленину, свежеприготовленную, щедро приправленную уксусом талу из замороженных сигов и ленков, строганину из сырой изюбрячьей печенки и запивали обильное щедрое угощение приторно сладкой недобродившей бражкой и дешевой вонючей паленой водкой. Пили и ели. И снова пили. Без устали, без остановки. Весь день, всю ночь.

Помнит еще, но уже совсем смутно, как потом громко, брызгая слюнями, что-то визгливо кричал окосевший братишка Болда, мертвой хваткой вцепившись ему в грудки. Кричал что-то очень плохое, очень обидное. Что-то совсем неправильное. Кричал и кричал. Орал и орал, как больной, как бешеный…

А дальше — все. Провал! Одно сплошное темное пятно…

Айкин остановился. Задумчиво поковырял в носу, чихнул. Потер костяшкой шершавого грязного пальца переносицу: «Нет. Не буду. Глупо все время об одном плохом думать. Совсем глупо. Тогда совсем худо становится. Вот и не буду. Назло не буду. Только о хорошем». Покачал головой. Грустно, через силу улыбнулся и услышал, как громко забурчало в пустом животе. Сразу же сильно кушать захотелось. Очень захотелось. С самого утра ничего не ел.

Но ружья с собой нет. Ничего нет, а до речки еще идти и идти. Там, конечно, он все равно какой-нибудь рыбки опять наловит. На то он и ульча^[32]. Но ведь это еще не скоро будет. Впереди еще два тяжелых затяжных перевала. «Что же делать? — озадачился Айкин. — Желудей накопать? Но ведь этим сыт не будешь… Зайца днем все равно не поймать. И фазана приспавшего в снежной лунке тоже только в темноте палкой убить можно. Да и то такая удача очень редко выпадает». «Карр-арр», — прозвучало откуда-то сверху. Вскинулся так, что шапка с головы слетела. Увидел на макушке высокой березы внимательно наблюдающую за ним серую ворону. Насупился, сердито притопнул ногой и гаркнул на нее во все горло: «Чё ты приперлась, дура глупая?! Не летай за мной! Не видишь, что ли, самому лопать нечего?!»

Выместив зло на вороне, Айкин в сердцах сплюнул, поднял шапку, отряхнул ее от снега, но надевать не стал — жарко. Огляделся, наметил себе цель и решительно направился к синеющему вдали кедрачу: «Хоть пока орешками брюхо набью. И то тогда веселее будет».

Шишек попадалось совсем мало — неурожай. Да и те почти сплошь пустые, погрызенные белками да мышами. Долго пришлось лазить по колено в снегу, пока удалось насобирать с десяток кривых, но хоть местами целых.

Разломал одну уродливую, скособоченную, наполовину источенную червяками. Наковырял из нее малую жменьку мелких смолистых орешков. Уже намеревался пустить их на зуб, но так и застыл с открытым ртом, услышав негромкое ворчливое квохтанье. А через мгновение в редком молодом подросте замелькали крупные птицы. Вспорхнули с земли и тут же расселись на разлапистой елке. «Асанна?!^[33] — стукнуло в башку. — Вот же здорово! Вот так повезло мне!» Тихонько стащил вещмешок с плеча, развязал его, достал топорик. Стараясь не слишком шуметь, срубил тонкий прямой кленок, очистил его от веток. Быстро смастерил из обрезка бечевки петельку, сноровисто приладил ее к концу палки.

Подходил к облюбованной птицами елке, пригнувшись, крадучись, ставя ногу на носок. Может и не стоило так сильно, чересчур, осторожничать, но уж очень не хотелось ему упустить такую редкую удачу.

На нижней ветке притаился петушок. Черно-бурый, с ярко-красными надбровьями и разбросанными по всему оперенью белыми, рыжеватыми и бледно-охристыми пестринами. Увидев подошедшего к дереву человека, он недовольно фыркнул, передернул головкой, втянул ее, нахохлился и замер, бесстрашно буравя недруга темными бусинками блестящих любопытных глаз.

Зная по опыту, что долго испытывать терпение птицы все же нежелательно, Айкин еще с подхода, аккуратно завел и накинул петушку на шею веревочную петельку и, качнувшись вперед, резким рывком палки затянув ее, ловко сдернул пойманную дикушу с ветки. Вытащив из петли, быстренько прикусил петушку головку и сунул его, еще не обмякшего, еще продолжающего возмущенно трепыхаться, за пазуху, между расстегнутыми пуговицами заправленной в штаны рубашки.

Блеклые, окрашенные не так броско, как самец, светло-пегие самочки все-таки не усидели на месте при виде жуткой расправы над главой семейства, благоразумно перебрались поближе к середине елки и только там затихарились вновь. Но, как только Айкин, подпрыгнув, зацепился за толстую ветку, намереваясь вскарабкаться за ними вверх по стволу, дружно снялись с места и упорхнули, напуганные неожиданно пролетевшим поблизости от дерева канюком^[34].

Айкин спрыгнул на землю, немножко, для порядка, поругался на ястреба, зловредно, из чистой зависти, по его глубокому убеждению, испортившего чужую удачливую охоту. Достал из-за пазухи убитого петушка, немного подержал его на ладони, любуясь красивой птичкой, а потом, примерившись, вонзил ему зубы чуть пониже шейки. Выплюнул попавшие в рот перья и, снова укусив, присосался, чувствуя, как вкусной теплой кровью начинает приятно обдавать гортань. Можно было зажарить птицу на костре, но оставшиеся в коробке считаные спички надо было поберечь. Конечно, он и без них, при помощи лучка и вставленной в сухое трухлявое полено палочки всегда себе огонь добудет (Пудя^[35] добрый, в беде не оставит), но не хотелось ему пока долго с этим возиться. Да и сырое мясо посытнее будет. Дикуша-то совсем маленькая. Очень трудно такой малостью серьезный голод утолить.

Напившись крови, Айкин быстро, в несколько движений, ободрал тушку. Подрезав шкурку на голяшках, стащил ее чулком прямо с перьями. Разрывая нежное расползающееся под пальцами слегка отдающее хвоей мясо, аккуратно по кусочку переправил его в рот. Умял дикушу с большим аппетитом, даже мелкие косточки зубами перемолол, оставив только две толстые трубчатые.

Управившись с петушком, облизал пальцы. Звучно отрыгнул, удовлетворенно погладил живот и, не разгребая снега, бухнулся боком в сугроб. Поворочался, словно зверь на новой лежке. Уселся на корточки, пристроив локти на широко расставленные колени. Зажмурился, уронил голову, крепко обхватил ее руками, покачнулся, всхлипнул и тихонечко по-бабьи заскулил.

Примечания

26

Ровдуга — кожа сохатого.

27

Оморочка (берестянка) — лодка из бересты на тонком деревянном каркасе.

28

Толпыга — толстолобик (местн.).

29

Малопулька — мелкокалиберная винтовка (местн.).

30

Борикса — жирная кета со шкурой (удэг.).

31

Макори — чистое мясо кеты без костей (удэг.).

32

Ульчи — (самоназвание нани, ульча — «местные люди») — малочисленная тунгусо-маньчжурская народность, проживающая в бассейне Нижнего Амура. Традиционные промыслы — круглогодичное рыболовство и охота.

33

Асанна — дикуша (нанайск.) — одна из редких и малоизученных птиц семейства тетеревиных, обитающая на горно-таежных участках Сихотэ-Алиня. Совершенно не боится человека, что поставило вид на грань полного уничтожения.

34

Канюк (обыкновенный) — вид хищных птиц рода «канюки» семейства ястребиных.

35

Пудя — дух-хозяин огня и домашнего очага (ульчск.).