Должок кровью красен

Сергей Зверев, 2011

Десять лет назад Ивана Зарубина заподозрили в убийстве своего друга Валерки Титова – того застрелили из зарубинского ружья. Иван догадывался о том, кто сделал роковой выстрел; но доказать свою невиновность не смог, и пришлось ему бежать на Север. Он жил там трудной жизнью – и с геологами ходил, и егерствовал; попутно состряпал справку о своей смерти, документами новыми обзавелся… И вот спустя годы вернулся в родной город. Составил список тех, кто остался ему должен. Вот только не деньгами с ним должны будут расплатиться. А кровью…

Глава 2

1

Страшна Залиния после пожара. Трубы печные из опаленной земли возносятся. Сладкий запашок падали ноздри щекочет. Собаки одичавшие по пожарищу бродят, тряпье обгоревшее мордами ворошат.

Погорельцы на пепелищах роются. Поднимают головы, смотрят удивленно на «Кадиллак»: с чего бы это господин Хомуталин с утра пораньше на Залинию-то пожаловал? Никак и впрямь собирается народу помочь?

Проехал лимузин Залинейный район насквозь, остановился у черной коробки бывшего Дома культуры, напротив единственной уцелевшей хаты.

Впрочем, уцелевшей — это мягко сказано. Черен тот дом, как антрацит кузбасский. Левый угол в огне обуглился, бревна наполовину прогорели. На ставнях да резных наличниках краска пузырями пошла. Стекла оконные в густом слое копоти — на самое яркое солнце сквозь такое стекло без опаски за зрение смотреть можно. Забор на земле лежит полусгоревший. Вместо фруктовых деревьев — пеньки торчащие.

Но живут в этом доме… Что и говорить — крупно повезло человеку. Весь Залинейный район без крыши над головой остался, а тут — даже стекла оконные не полопались.

Открылась дверка «Кадиллака», и вылез из-за руля мужик. Здоровый мужик, молодой, в себе уверенный, а главное — с глазами наглыми-пренаглыми. Еще бы: будешь тут скромным, раскатывая пусть не на своем, но все-таки на лимузине! Прошел двором, достал из кармана бумажку, взглядом по ней скользнул и в дверь по-хозяйски постучался.

— Алло, тут такой Василь Захарыч Щедрин живет?

А из-за двери ему — голос стариковский:

— Прошу вас, не заперто…

2

Проснулся Иван, приподнялся на кровати, головой мотнул, неприятное видение отгоняя. Взглянул на часы — лишь минут сорок, оказывается, поспал. Поднялся, поставил чемодан на койку, тетрадку в фиолетовой клеенчатой обложке достал.

В графе «Кредит» Валера Титов под первым номером стоит. Подумал Зарубин, взял карандаш и дважды фамилию-имя друга покойного подчеркнул. И решил сегодня же, как с кладбища вернется, собственным расследованием заняться. Чтобы наконец правду выяснить. Чтобы имя свое честное восстановить.

3

Наглоглазый, на хомуталинском «Кадиллаке» приехавший, прошел в дом. Без «здрасьте», без приглашения уселся в кресло. Закурил, затянулся глубоко и на хозяина посмотрел скучающе.

Немолод хозяин дома уцелевшего. Лет восемьдесят ему на вид, а то и больше. Высок, строен, в брюках отутюженных, в черной жилетке поверх синей сорочки. Глаза голубые, прозрачные, чуть слезой тронутые. Очки старомодные. Морщины глубокие. Лицо доброжелательное.

— Вы ко мне, молодой человек?

— Короче, я от Петра Владимировича Хомуталина.

— От Пети, значит, — улыбнулся хозяин.

Нахмурился гость, но Василий Захарович, вопрос предвосхищая, продолжил:

— Он ведь у меня в школе учился. Я у него несколько лет классным руководителем был. И что же Пете от меня понадобилось?

— Петр Владимирович — депутат Государственной думы. Я его помощник, он меня сюда и прислал. И вот с чем: Залинейный район после пожара идет под снос. Целиком. И этот дом, — наглоглазый притопнул ногой по полу, — тоже.

— Позвольте узнать почему… — начал было хозяин, да не успел вопроса задать: опередил его порученец.

— Да, он в курсах, что дом этот — частное владение. Предлагает срочно переехать в однокомнатную квартиру, а дом с приусадебным участком пустить под снос.

— А для чего, позвольте узнать, ваш хозяин Залинейный район сносить собирается?

— Центр развлекательный тут будет. Павильоны разные с игральными автоматами, концертный зал, рюмочные всякие, где бухнуть можно задешево в любое время. Если получится — что-то вроде Диснейленда организуем.

— Что ж… Я рад за Петю. Рад, что дела у него хорошо идут. Рад, что о горожанах наших заботится… пусть даже и так своеобразно. Как-как вы сказали? Рюмочные, где бухнуть можно? Это в смысле выпить?

— Угу.

— Но вот только в одном Петю понять не могу: почему, предлагая мне из моего собственного дома выселяться, он моего согласия на то не испрашивает?

— Так не на улицу ж… Хату дадут. Со всеми удобствами. И, главное, забесплатно.

— И на том спасибо. Только не хочу я никуда выезжать. Понимаете ли, молодой человек, дом этот еще мой дедушка строил, больше ста лет назад. У меня в этом доме три поколения предков жило и умерло. Так что передайте Пете низкий поклон за предложение переехать в комфортабельную квартиру и мой решительный отказ принять его предложение.

Не ожидал порученец хомуталинский такого поворота. Не рассчитывал на отпор нарваться — пусть даже и такой вежливый.

— Ты че, старый козел, не въезжаешь? Тебе русским языком говорят: вали отсюда, пока Петр Владимирович не передумал. А то…

— Нельзя ли изъяснить свои мысли понятнее? — Василий Захарович с невозмутимой учтивостью. — Насколько я понял, вы мне от имени Петра Владимировича угрожаете?

Хотел было наглоглазый какую-то гадость сказать, да почему-то сдержался. Бросил окурок на пол, дорогим ботинком растоптал.

— Пожалеешь еще… — сквозь зубы процедил, развернулся и, не прощаясь, вышел из дому, хлопнув на прощанье дверью.

4

В любом городе всегда есть как минимум один отгороженный забором участок земли, куда народ наведывается редко, а если и наведывается, то лишь в урочные дни. Участок этот — сосредоточение огромных материальных ценностей, обычно не охраняемых.

Речь — о кладбищах. О плитах надгробных, памятниках, стелах и оградах, на могилах установленных.

Первым до этого дошел Булат Амиров из Дагестана…

Приехал он в наш город лет восемь назад, с родственниками. Сперва вели себя скромно. В драки с местными не вступали. На «Мерседесах» своих, анашой обкурившись, по городу не гоняли. К девчонкам нашим не цеплялись — разве что блядей у «Золотого петушка» по субботам снимали, куда уж без этого. Занялись «черные» законопослушным бизнесом: заключив договор с подотделом Управления жилищно-коммунального хозяйства, в ведении которого находились все городские кладбища, организовали они фирму «Ритуал». Конечно, ни Булат, ни его земляки гробов не носили и могил не копали — для таких целей местные ханыги есть. Из тех, что после Радуницы по кладбищам шастают, водку, покойникам оставленную, допивают да цветы со свежих могил воруют с целью дальнейшей перепродажи на ж/д вокзале. Дагестанцы же больше на руководящих должностях осели.

Но уже тогда поползли о пришлых нацменах слухи нехорошие: мол, за определенную мзду басурмане эти безжалостные любого порешить могут. Нож под ребро — и ищи-свищи.

Пообтерлись дагестанцы, разбогатели на смертях чужих. Неслабо, кстати говоря, разбогатели. Потому что продолжительность жизни в нашем городе, что ни для кого не секрет, катастрофически падает. Водкой поддельной народ травится, суррогатами спиртсодержащими, воздухом отравленным дышит. Растет спрос на похоронно-ритуальные услуги, а это значит, что дагестанской фирме банкротство никак не грозит.

Тем более что скоро из Дагестана очередной десант прибыл — человек сорок, наверное, за год понаехало. С семьями, с детишками, со скарбом домашним. И пошли на Климовке коттеджи расти, как поганки после июньского дождя.

Смотрит народ окрестный на богатство кавказское, диву дается: мы-то, мол, всю жизнь ишачим, а сотой доли того не имеем! И откуда только люди деньги берут?!

Вот тогда-то и вынырнул из какой-то городской подворотни слух — откуда.

Начало тому слуху было такое. Умерла якобы у какого-то бизнесмена жена. Похоронил вдовец свою половину и спустя год, как могилка осела, пошел на Климовку — памятник заказывать. Встретили там мужика приветливо, отвели в мастерскую кладбищенский ассортимент демонстрировать. За полторы штуки долларов, мраморный, со скульптурой скорбящей бабы не желаете? Что, дорого? Тогда вот этот: точно такой же, но без бабы, всего штуку просим. Что, тоже дорого? А вот такой: простенький, черного гранита и без архитектурных излишеств. Пятьсот хотим, но торг уместен. Что — побогаче желаешь и за ту же цену? Вай, неужели действительно так жену любил? Прими, конечно, соболезнования, но на тебя, мужик, не угодишь. Посовещались дагестанцы по-своему, перемигнулись и заговорщицки клиента манят: пойдем, мол, дорогой, покажем кой-чего. Завели в закуток двора, а там памятников валяется — что пустых бутылок на свежей могиле после Радуницы! И все какие-то замшелые, грязные. Короче говоря, даже невооруженным взглядом видно — б/у. Смутился было вдовец: как, откуда? А «черные» ему: да ты, мол, не менжуйся, в соседнем городе старинное заброшенное кладбище снесли, так мы по дешевке лучшие надгробья и скупили. Зачем добру пропадать? Послужили одним покойникам камни бездушные — пусть и другим послужат.

Подумал коммерсант, почесал в затылке… И согласился памятник с чужой могилы приобрести. Да и цена подходящая: ровно вполовину дешевле мраморного надгробья со скорбящей бабой, а выглядит-то куда богаче! Точь-в-точь как у двоюродного брата, который пять лет назад на машине разбился. Подписал мужик договор, заплатил деньги, вернулся, чтобы еще раз покупкой полюбоваться, взглянул на приметную царапину, да в обморок и грохнулся. Короче говоря, памятник тот вовсе не из соседнего города и не с кладбища старинного, что под снос пошло. С нашего Долгобродского кладбища памятник оказался. С могилы брата, в аварии погибшего…

Естественно, вопрос возникает: куда же милиция и прокуратура смотрят? А никуда не смотрят. Потому что менты наши Булата Амирова любят. А он им за это деньги дает — чтобы еще больше любили. Умерших родственников ментовских под бэушными надгробьями хоронит по льготному тарифу. Места им на кладбищах лучшие организовывает. А самое главное — за все время существования «Ритуала» не зафиксировано ни одного заявления об осквернении могилы или воровстве ритуальной собственности покойных. Потому как памятники воруются грамотно и с умом. А раз нет заявления — и уголовное дело нет смысла возбуждать.

5

Утро туманное, утро седое; всего-то конец августа на дворе, а белые клочья по всему кладбищу стелются, за ограды, памятники да стелы цепляются. В низинах туман так густо разлит, что лишь верхушки надгробий да крестов из белой ваты торчат.

Идет Иван главной аллеей, помахивает сумкой с саперной лопаткой да топором, у Кати позаимствованными.

Неожиданно откуда-то спереди, из молочного марева, выплывает высокий визжащий звук. Еще мгновение — и два слепых электрических конуса скользят по лицу Зарубина. Нарастает визг, выплывают из белого марева расплывчатые желтые пятна.

Остановился Иван: что это?

6

По главной аллее Дмитровского кладбища медленно катит тяжелый «Урал». Обыкновенный «Урал», каких сотни. Но то, что позади кабины возвышается, сразу на себя внимание обращает: эдакий гибрид маленькой высоковольтной мачты и зенитного пулемета. Но это так только в густом тумане кажется. А если присмотреться хорошенько, сразу ясно становится, что оборудован грузовик небольшим механизмом вроде подъемного крана.

В кузове — трое. Ежатся от холодка утреннего, курят, на ладони красные хукают, перебрасываются ленивым матерком.

В кабине «Урала» — еще двое.

На водительском месте — молодой крепкий мужик в потертой кожанке. Нерусский мужик, сразу видно: лицо смуглое, волосы черные, нос крючковатый. Цепким взглядом впереди себя вперился, силится сквозь туман перспективу аллеи кладбищенской рассмотреть. Лишь изредка сквозь зубы цедит, к соседу не оборачиваясь:

— Долго эщо?

Рядом с водилой — куцый, невыразительный мужчинка с красными слюнявыми губами. Смотрит на водилу-кавказца подобострастно, преданно, с собачьей ласковостью.

— Еще метров пятьдесят, — пыхтит похмельно, дыша перегаром и чесноком. — Ну и туманище — ни хрена не видать!

— Слыш, Валык, а ты спьяну ашыбыться нэ мог? — крючконосый ему, не оборачиваясь.

— Да что ты! Еще на прошлой неделе памятник этот засек. Дважды ходил, измерял… А главное, родственников у покойников этих никого не осталось!

Сообщил ханыга о родственниках, кашлянул и отвернулся — как человек, который не слишком убедительно врет.

Плывет огромная машина в тумане, противотуманными фарами дорогу освещая. Лежат волосатые клешни кавказца-водилы на руле. А Валик Кучинский — это он рядом сидит, тот самый любитель халявы, который вчера вечером так некстати Ивана Зарубина опознал, — все время головой по сторонам вертит.

Мало кто в нашем городе знает о побочном промысле Валика.

Даже в ментовке, где он добровольным стукачом подвизается, и то не догадываются. Да и сам Кучинский о своем маленьком промысле распространяться не желает, потому как за такие дела у нас побить могут, и даже до смерти. А промысел этот такой: в свободное от работы время (а оно все свободное) лазит Кучинский по городским кладбищам, выискивает могилы бесхозные с надгробьями побогаче. А отыскав что-нибудь подходящее, бежит на Климовку, в дагестанскую фирму «Ритуал», и докладывает: мол, отыскал классный памятник белого мрамора, могила запущена. Дагестанцы, по своим каналам родственников покойника пробив, отправляются на кладбище и оценивают находку, после чего отстегивают следопыту за наводку.

Вертит Кучинский головой быстро-быстро, будто она у него на шарнирах.

— Стоп, стоп! Приехали! — радостно. — Вон за тем деревом тормози…

Открыл Валик дверку, на влажную траву спрыгнул.

Водила-дагестанец — за ним.

Подошли к обелиску красного гранита, сверились — верно, тот самый памятник, который наводчик пару дней назад показывал.

Неухожена могила. По всему видно — давно тут людей не было. Калитка металлическая землей заплыла. На холмиках крапива в человеческий рост да мусор.

На красном граните — два фотоснимка.

Слева — пожилая женщина с уставшим лицом. Справа — моложавый мужчина.

И надписи: «Зарубина Мария Васильевна, 1932–2002». «Зарубин Алексей Иванович, 1935–2007».

7

Возвышается на главной кладбищенской аллейке «Урал». Желтый свет фар в тумане растворяется. Двое мужиков из тех, что в кузове приехали, уже в ограде суетятся. Грязными сапожищами по холмикам могильным топчутся, дисковой пилой-болгаркой металлические штыри спиливают, которыми памятник к цементной подушке крепится. Третий в кузове подъемный механизм разворачивает. Визжит пила-болгарка взбесившейся бор-машиной, сыплют в пожухлую траву синие искры. Один штырь перепилили, второй, третий…

А водила-дагестанец, который в группе захвата за главного, процессом руководит.

Грузят мародеры кладбищенские памятник на салазки, с подъемного крана свисающие, крепят металлической сеткой и не замечают: подошел к передку «Урала» какой-то мужик.

Роста огромного, кудри смоляные, чуть сединой тронутые.

В ногах — сумка матерчатая с каким-то инструментом.

Явно не по себе подошедшему: остолбенело стоит, глазам своим поверить не может…

8

Стоит Иван, смотрит, как памятник с могилы родителей среди бела дня воруют, и никак увиденному поверить не может.

Да и какой нормальный человек в такое поверит! Такое даже в самом кошмарном сне не пригрезится… И лишь когда поставили мародеры надгробье на салазки, сбросил с себя Зарубин оцепенение.

— Да что же вы, суки рваные, делаете! — крикнул, да так зычно, что все — и те, что в ограде памятник на салазки ставили, и тот, который подъемом руководил, и дагестанец-водила — враз к нему обернулись.

А наводчик Кучинский, Ивана узнав, сразу в кабину юркнул, с сиденья под приборную доску змеем скользким сполз и съежился.

Опешили мародеры. Видать, впервые их за этим гнусным промыслом засекли. Вот и растерялись с перепугу… Ненадолго, правда.

Первым в себя кавказец пришел.

— Чэго надо, мужык? Иды своей дорогой, пока мы тэбя нэ трогаэм!

Шагнул Иван к кавказцу. Отшатнулся тот в испуге — больно безжалостными ему глаза этого мужика показались. Понял кавказец: нельзя ждать добра от человека с таким взглядом.

Правильно понял, но поздно, потому что подошедший, недолго думая, коротким хуком справа врубил мародеру по морде.

Охнул вор, набок заваливаясь. Но Ивану и этого мало: саданул он ботинком прямо в солнечное сплетение врага. Перешагнул через тело, к мужикам, что в ограде стояли, обернулся. Страшно им очень стало: у обоих зубы мелкую дробь выстукивают, грабки немытые трясутся, словно с бодуна… Оба они в ограде кладбищенской стоят, что звери в клетке. Ни вперед, ни назад, ни вправо, ни влево. Даже с места не могут сдвинуться: одно неловкое движение — и памятник со штырями перепиленными, соскользнув с бетонной подушки, враз кого-нибудь из них да раздавит.

— Это не мы… Это все «черные», даги… — насилу вымолвил тот, что слева. — Они тут на всех кладбищах хозяева… Мы что, мы люди маленькие! Булат тут такой всем заправляет… Амиров Булат.

— Они нам сказали, мол, чью-то могилу переносить будут, — с вдохновением соврал тот, что справа. — Нам заплатили, мы и делаем, что нам сказано… А что, мужик, родичи твои тут похоронены?

Отходчив Иван. По всему видно, что мужики — людишки случайные. Видать, нанял этот кавказец каких-то алкашей из-под гастронома, пообещал по флакону водяры на рыло, те и согласились.

А еще доверчив Иван. Не может он поверить в то, что человек так низко пасть может — памятники с чужих могил красть.

— Так, штуковину эту сними, — кивнул Зарубин на салазки, под надгробье установленное. — Чтобы через пять минут было все как раньше.

Доверчив Иван, а зря. И невнимателен, а это тоже плохо.

Стоит Зарубин спиной к борту «Урала» и не видит, как третий мужик, который в кузове подъемом памятника руководил, прямо над его головой руку с монтировкой занес…

9

Под утро Хомуталину приснились джинсы.

Хорошие джинсы, «Wrangler» называются. Не «самострок», не лицензионные, не мальтийские, а настоящие стейтовские.

Конечно, Петр Владимирович джинсов уже давно не носит. Не к лицу они такому уважаемому человеку, как он. Но было время, когда носил. И не только носил, но и делал на них неплохой бизнес…

…Ах, восьмидесятые! Ах, эпоха застоя! Петр Владимирович даже во сне, те времена вспоминая, улыбается. Золотое времечко, когда начинались многие блестящие карьеры, когда деньги можно было делать из воздуха. В том числе и освобожденному секретарю комитета комсомола политехникума Петру Хомуталину.

В те времена понаехали в наш город арабы да негры — учиться. Теперь уж никто не скажет, почему эти дети отсталых народов так в наш скромный райцентр рванули. Может, слухи об учености профессоров местных аж до Северного Йемена да Верхней Вольты докатились, а может, не о профессорской учености те слухи были, а о красоте местных телок да о дешевизне бухла… Только в те времена было у нас иностранных студентов, что грязи на Дмитриевом Посаде весной. Человек пять арабов да человек десять негров в политехникуме оказались. Оказаться-то они оказались, да только никто из них гранит наук грызть не хотел, к премудрости книжной не стремился. Да и зачем? Понимают представители прогрессивной молодежи восточных и южных стран, что дипломы и так получат, потому что за каждого валютой плачено. А насчет знаний — и того проще: сумеешь в песках Сахары да в экваториальных джунглях синус от косинуса отличить — гляди, за академика и сойдешь. Короче говоря, и негры, и арабы не учиться предпочитали, а бухать напропалую да срамных девиц в номера общежития водить.

А бухло да девки, какими бы они дешевыми ни казались, все-таки денег стоят. Вот и решили коммерчески продвинутые иностранцы свой бюджет пополнить перепродажей разных красивых заграничных вещей: джинсиков, рубашечек, кроссовочек да маечек с надписями не по-нашему. Ясно, самому на рынок с барахлом заграничным не сунешься: страшно. Сокурсникам много не продашь: советскому студенту на пачку «Примы» да бутылку «Жигулевского» не всегда хватает. Что же делать?

Смотрит освобожденный комсомольский секретарь политехникума на страдания прогрессивной зарубежной молодежи, сочувствует. И думает: почему бы классовым братьям не помочь?

Контакт со студентами иностранными ему по должности положен: «политико-воспитательная работа». Бояться в родном техникуме вроде бы некого, облико морале вне подозрений. А насчет перепродажи барахла заграничного — так это и вовсе не проблема: вон друг детства, профессиональный фарцовщик Миша Супрун, любую партию товара за сутки загонит.

Посмотрел Петя, пообщался с иностранцами, переговорил с фарцовщиком Супруном — и решился. Предложил заграничным страдальцам свою помощь. И здорово, между прочим, у него сразу бизнес пошел: прониклись к нему негры да арабы доверием; видно, классовое чутье у них здорово сработало. Короче говоря, за несколько недель перепродажа арабско-негритянского барахла была поставлена на конвейер. Петя все это барахло фарцовщику Супруну на реализацию отдает, тот модникам городским загоняет, а прибыль — пополам.

Вскоре, однако, закончились у иностранных студентов шмотки. Да и деньги советские, видать, тоже закончились. Иначе бы знакомые алжирцы ему другой товар не предложили… Увидел Хомуталин товар предложенный, испугался не на шутку. Чего уж, по тем временам всякий такого испугается! А товар такой: небольшая прямоугольная бумажка серо-зеленого цвета. На одной стороне — мужики какие-то волосатые да надписи не по-русски.

На другой — достопримечательности города Вашингтона и тоже надписи не по-русски. Короче, товар предложенный деньгами американскими оказался. Баксами называются. В середине восьмидесятых такие деньги советскому человеку только в прогрессивных иностранных фильмах «об их нравах» положено было видеть, но в руках держать — упаси бог!

С одной стороны, конечно, заманчиво бакс по два советских рубля покупать вместо четырех по курсу черного рынка. С другой — боязно: страшный-страшный КГБ, статья УК «Валютные махинации», конец карьеры, показательный суд, этап, Сибирь…

Короче говоря, прощай, Родина и карьера. Посоветовался Хомуталин с фарцовщиком Супруном, подумал, прикинул… И вновь согласился.

А чего ему, собственно, бояться? Стучать на него арабы не станут — самим валютоторговля боком вылезет. Перепродавать баксы комсомольский секретарь тоже не будет — на это Миша Супрун есть. Главное, чтобы свидетелей валютных махинаций рядом не оказалось…

Вот тут-то Петя и промахнулся, потому как о фарцовочном его бизнесе прознался каким-то образом Владимир Янчевский — помощник директора политехникума по работе с иностранцами. То, что Янчевский штатный кадр КГБ, — это даже уборщицы в техникуме знали. Но как ему о валютных махинациях Хомуталина стало известно — то никому неведомо.

КГБ, оно и есть КГБ.

Короче говоря, как-то погожим весенним вечером позвонил товарищ Янчевский товарищу Хомуталину домой и предложил: не хотел бы ты, дорогой товарищ, встретиться в неофициальной обстановке, по городу погулять, пивка попить, о том о сем побеседовать? О чем? Да об идейно-воспитательной работе, например…

Оробел Хомуталин, но отказать не посмел. В общем, встретились они, да так целых полтора часа проговорили. Выложил Владимир Иванович перед вождем комсомольским весь компромат: и про шмотки заграничные, и про бумажки зеленые, и еще кой про что. Схватился Петя за сердце, хотел на колени пасть: не губи, мол! Улыбнулся Янчевский ласково: да ладно, это я тебе не по службе, а по дружбе скорее, чтобы от поступков необдуманных предостеречь… Улыбнись, комсомольский товарищ, расслабься, пошли лучше пива выпьем да на отвлеченные темы поговорим!

Какие отвлеченные темы они там за пивом обсуждали — неизвестно. Но не сдал после той беседы чекист Янчевский секретаря Хомуталина славным органам.

А с началом перестройки и «ускорения» карьера хомуталинская круто вверх пошла. Ко-оператив открыл под крышей Центра молодежной инициативы. Затем видеосалон. Затем кафе в центре города. А затем себя целиком и полностью бизнесу посвятил. Разбогател Петр Владимирович невероятно, весь из себя такой важный-преважный, крутой-раскрутой. Фуа-гра жрет, черной икрой срет, из заграниц не вылазит.

А вот Янчевский больших денег не зарабатывает. Да и не стремится. Импортом-экспортом не занимается. Да и не умеет. В депутаты Государственной думы не лезет. Да и не желает. А все потому, что занят Владимир Иванович серьезным и ответственным делом: охраняет он мирный труд и безопасность сограждан. Так его работа теперь и называется: Федеральная служба безопасности. Видимо, немалых успехов он в этом благородном деле достиг, потому что за исторически короткие сроки вырос от лейтенанта до подполковника. А подполкан «конторы» для нашего небольшого города, между прочим, величина очень серьезная.

С Хомуталиным встречаются нечасто. Ну, на торжественном приеме в мэрии, когда Николай Борисович Лукьянов, хозяин города, по поводу какого-нибудь юбилея коллективную пьянку на три дня закатывает. А вдвоем, без свидетелей, они лишь четырежды за последний год виделись. О чем говорили — никому неизвестно. Но не о комсомольской молодости наверняка. И не о деньгах. Неужели Янчевский, всю подноготную хомуталинскую зная, не мог бы с него хотя бы несколько десятков тысяч долларов легким рывком скачать? Но не деньги их связывают, точнее, не только деньги, а какая-то круговая порука, лишь им двоим известная.

10

Водяру, конечно, много чем можно закусывать. Одни под водовку отбивные предпочитают. Другие селедку иваси. Третьи — винегрет. Четвертые вообще не закусывают, а только рукавом занюхивают. Пятые…

Коля Михеев, Катин сожитель татуированный, в закусывании спиртного — настоящий эксперт. Была бы такая наука, закусология, быть бы Коле академиком. Много вин, водок, денатуратов да лосьонов Михеев перепробовал. Много продуктов разных на закуску извел. Но остановился, как ни странно, на манной каше.

Главное в пьянке что? Правильно, главное — грамотно проблеваться, когда водяры в организме переизбыток. Хорошая отбивная, конечно, вкусна, но непережеванный кусок мяса может при рвоте в пищеводе застрять. Селедкой закусывать и того хуже, потому как мелкие кости обязательно горло оцарапают. По той же причине не подходит и винегрет. А вот каша манная — самое то. Потому что гарантирует полный комфорт при освобождении желудка от рвотных масс. Да и дешевле, чем мясо, селедка и винегрет, между прочим…

За окном запотевшим пелена белая. Туманное утро сегодня выдалось — даже стены сарая напротив не видать. За столом кухонным Коля сидит. Поддатый уже — после вчерашней пьянки с гостем ночным сбегал к соседке, которая самогоном торгует, поллитру в долг на опохмел выпросил. Сидит Михеев, ложкой алюминиевой кашу хлебает, самогоном запивает.

И все хорошо было бы, если бы не раскрылась дверь спальни и не вошел бы на кухню мальчуган лет пяти. Сашка, Катин сын от первого брака. Подошел к столу, улыбнулся беззлобно и в тарелку с дымящейся манной кашей смотрит.

Нахмурился Михеев. Закуски, по его разумению, уже в обрез. На вторую поллитру, если и ее соседка в долг даст, точно не хватит.

— Чего тебе, выблядок? Что, опять жрать захотел?

Подумал Коля, к бутылке потянулся. Набулькал в стакан граммов тридцать самогонки.

— Бухнешь — дам тебе каши.

Взял малыш стаканяру, пойла мерзкого пригубил и тут же закашлялся. Да так сильно, что даже слезы на глаза навернулись.

— Слабак, — оценил Михеев, стакан забирая. — Не выпил, значит, и закуси не получишь. Короче, иди на хрен, не мельтеши перед глазами.

И замахнулся на Сашу, делая вид, что ударит.

Прикрылся малыш локтем, но от стола не отходит. Видать, и впрямь ему сильно кушать хочется.

Вскипел Коля.

— Те чё, на хуль, сказано? Я тя кормить не обязан — пусть тебя мамка твоя кормит!

Кураж пьяный у Коли пошел. Кулаки татуированные так и чешутся. Страшно хочется кому-нибудь в морду дать. Все равно кому: хоть женщине беременной, хоть ребенку пятилетнему, хоть маме родной… Главное, чтобы отпора не получить. Поднялся Михеев с табуретки, но равновесия не удержал — на пол шлепнулся. Хочет до мальчугана кулаком дотянуться, но подняться не может. Еще пуще он от этого разозлился. Вытянул из брюк ремень солдатский с бляхой латунной, поднялся неуклюже — и на Сашку двинулся…

11

Темно-зеленый «Урал» перед железными воротами остановился. Посигналил несколько раз, отъехали ворота, и вкатил грузовик во двор.

Невелик дворик, не больше огорода типового в частном секторе. Только ни грядок овощных, ни деревьев фруктовых, понятное дело, нет. Справа от ворот — строение двухэтажное, на казарму похожее. У входной двери табличка прибита: ЗАО «РИТУАЛ». За ним — сарайчик. Звуки из сарайчика неприятные доносятся: явно что-то электрическое работает вроде шлифовального станка по камню. А посередине двора памятники, стелы да надгробья вповалку лежат.

Открылась дверка водительская, и вышел из кабины «Урала» нерусский мужик с крючковатым носом. Впрочем, вышел — это слишком мягко сказано. Не вышел он — выполз скорее. Выполз, а отойти от машины не может. Только и осталось у этого нерусского сил, что на грузовике до двора доехать… Морда что кусок сырого мяса, шеф-поваром ресторана «Золотой петушок» отбитого. Нос бесформенной картошкой распух. Глаз левый заплыл начисто. Да и правый не лучше…

Стоит избитый у кабины, качается, как молодая береза на ветру. И не видит, как из двери двухэтажного дома к нему кряжистый бородатый мужик идет.

Ужасен мужик этот, как сто дагестанских боевиков. Борода черная, зубы белые, взгляд терроризирующий. Хотя тут еще поспорить можно, кто страшнее: боевик какой-то или Булат Амиров…

Дошел Булат до избитого, взглянул на него удивленно.

Спросил что-то не по-русски. Не сразу ответ получил: пока дошло до приехавшего, пока он вопрос мозгом побитым переварил, пока фразу сформулировал…

Дослушал Булат, отошел в сторонку.

И кто же это такой борзый нашелся, а? Что там на памятнике красного гранита написано — «Зарубины»? Вай, как интересно!

12

Рассеивается туман на Дмитровском кладбище. Лишь кое-где в низинах клочья полупрозрачные лежат. А на главной аллее только дымка белесая стелется.

Бредет по аллее Иван. Кровь алая по лицу струится, глаза застилая. Рваная рана на макушке печет.

Но страшен теперь Иван и свиреп. Страшны глаза его, страшны кисти огромные, в кулаки сжатые. Была бы у него шерсть, как у волка, — стояла бы та шерсть теперь дыбом.

Вышел с кладбища — и сразу налево, к хатенке о трех окнах. Утер кровь платком носовым, приложил платок к ране — и на крыльцо.

Только дверь открыл — детский крик уши резанул:

— Не бей меня, дядя Коля!..

— Эт-та в моей-то хат-те меня объедать! — ревет пьяный Михеев.

Заходит Зарубин в дом и видит: возвышается у кухонного стола татуированный Коля с солдатским ремнем в руках, а на полу лицом вниз мальчуган лет пяти лежит. Свистит ремень, пряжка в спину детскую впечатывается, следы багровые оставляя. На лице Колином — удовлетворение палаческое.

Задышал Иван. Шагнул к садисту-алкоголику, приподнял за шиворот куртки — и в стену швырнул. Михеев даже удивиться не успел — отрубился мгновенно. А Иван, схватив алкаша за волосы нечесаные, мордой его в стену! И еще раз! И еще!

Скрипнула дверь — обернулся Зарубин.

Стоит на пороге Катя, увиденному поверить не может.

— Ваня, вы что — уже подрались? Это Коля тебя так избил?

Выдохнул Зарубин из себя воздух, отпустил Михеева, взглянул мельком в зеркало над умывальником и только теперь суть вопроса понял: выглядит он ничем не лучше мужа Катиного.

— Нет, Катюша, не он…

— Что у вас тут случилось? Да кто же тебя так, Ванечка?..

А Сашка пятилетний — из-под стола:

— Мамка, мамка!..

13

На завтрак: хрустящая булочка, несколько ломтиков сыра, кубик сливочного масла, яйцо всмятку и кофе. Так, говорят, британские аристократы завтракают. Петр Владимирович Хомуталин, хотя в Англии и бывал, но с аристократами тамошними за одним столом еще не сиживал. Он их только по сериалам телевизионным да книгам бульварным представляет. Но походить на киношного сэра Генри очень хочется. Кто, собственно, сказал, что человек его положения не аристократ? Ведь аристократ, в понимании бывшего комсомольского секретаря, этот тот, у кого очень много денег. Вот и завел он у себя дома порядки, которые считает аристократическими.

Сидит Хомуталин, ковыряет серебряной ложечкой яйцо, слушает доклад порученца наглоглазого. Еще вчера вечером Петр Владимирович приказал ему на Залинию отправиться, с Щедриным насчет переезда переговорить.

— Был? — Хомуталин лениво.

— Да.

— Согласился?

Потрогал порученец ворот рубашки так, словно не ворот это, а собачий ошейник, дыхание нарушающий.

— Нет, Петр Владимирович, не хочет. Дед тот упертый какой-то…

— Вот как?

— Да и вас почему-то не по имени-отчеству называл, а… извините, Петей. Говорит, якобы учителем в школе был, а вы в его классе учились… Врет, наверное.

— Не врет. Ты ему про квартиру новую говорил?

— Говорил.

— А он?

— Ни в какую.

Достал Петр Владимирович из кармана блокнот в обложке сафьяновой, написал несколько предложений, дернул листок — и порученцу дает.

— Не хочет добром — иначе будем действовать. Съезди-ка к Коноплеву, в ментовку. Записку от меня передашь. Сейчас позавтракаю и позвоню ему. Все, пока…

14

–…Короче, получил я от того, кто в кузове сидел, в голову, а что потом было — не помню. Сколько без сознания был — тоже не помню. Очнулся — памятника на могиле родительской нет, только штырьки перепиленные торчат. И «Урала» этого след простыл…

Закурил Зарубин, взглянул на бывшую одноклассницу и спросил неожиданно:

— Послушай, а Булат… Амиров, кажется. Кто это? Расскажешь?

Недолгим рассказ у Кати вышел. Недолгим, но выразительным. Поведала она собеседнику и о «Ритуале», и о том, что менты городские Булатом куплены на корню, и о том, что боятся дагов в нашем городе…

— Мы, Ваня, много что от жизни терпим, — вздохнула Катя. — Притерпелись уже…

Поднялся Иван из-за стола, в сени пошел — обуваться. Да так решительно, что показалось Кате: прямо отсюда пойдет он на Климовку, с Амировым этим разбираться.

— Ты куда, Ванечка? Не ходи туда!

— А я и не туда вовсе.

— Куда же?

— Я ведь еще вчера тебе говорил: к Василию Захаровичу зайти надо, к учителю нашему… На Залинию я, Катя, не бойся!

К Василию Захаровичу Щедрину.

15

Замначальника ГУВД Коноплев Семен Геннадьевич порученца хомуталинского в дверях встретил. Не всякому такая честь — Семен Геннадьевич даже к прокурорским следакам из-за стола не выходит. А все потому, что уважает товарищ майор Петра Владимировича до чрезвычайности. Но не Хомуталин теперь в ГУВД прибыл, а потому вся любовь, все уважение — порученцу его наглоглазому.

Изогнул Коноплев спину, о делах Петра Владимировича осведомился. Затем спросил кротко, чем обязан. Сказал порученец чем и листок, из блокнота сафьянового вырванный, в майорские руки сует.

— Они мне уже звонили. — Семен Геннадьевич о Хомуталине даже за глаза выражается исключительно во множественном числе, точно старый лакей об отсутствующем барине. — Я уже в курсе. Позвольте…

И записку осторожно разворачивает, словно не листок это бумаги, а папирус редкостный из гробницы Тутанхамона.

Прочитал, кивнул, еще раз прочитал. И всем видом своим демонстрирует: что вы, такие мелочи, не извольте беспокоиться!

Потянулся товарищ майор к телефону.

— Родионов, зайди ко мне. Что, на дежурство заступаешь? Скажи кому-нибудь, чтобы тебя подменили. Ничего, я разрешаю…

16

Злоба мажет душу, как сажа — простыню. Злоба переполняет естество терпким змеиным ядом, вытесняя все остальные чувства.

И не остается больше в душе места для добра и красоты, и не находит себе человек места, пока не утвердит справедливость…

Столько лет не было Ивана на родине! Каждый день, каждый час вспоминал он родной город. Думал: вернется он, а там все наладилось. Встретится с друзьями, вспомнит былое, докажет непричастность свою к тому давешнему убийству своего друга… Одни долги раздаст, другие взыщет. Чтобы по-честному. И заживет…

Идет Зарубин по вечернему городу, как хозяин по необъятной родине своей. Вспоминает рассказы Катины. О подонках вроде Хомуталина, до денег да власти дорвавшихся. О друзьях умерших да съехавших. О непонятном пожаре на Залинии.

Вспоминает воров кладбищенских. Вспоминает Колю татуированного, как тот, гадина, малыша из-за тарелки манной каши избил.

И закипает Иван дикой злобой…

17

Проехал потрепанный «Жигуль» с милицейской символикой Залинию сгоревшую и остановился напротив единственного дома, в пожаре уцелевшего. За рулем — сержант. Рядом — старшина. На заднем сиденье старлей угреватый развалился. По рожам ментовским видно: не слишком им хотелось на пожарище ехать, начальственный приказ выполнять. И приказ этот, мягко говоря… не очень законный. И денег заработать с такого приказа возможности никакой.

Старлей, то и дело на домик обугленный глядя, сквозь зубы цедит:

— Ладно, пошли. — Офицер, достав из кармана два патрона от «ПМ», подбросил их заскорузлой ладонью и из салона наружу полез.

Вышли милиционеры из «Жигуля» и видят: стоит на крыльце высокий стройный старик. Увидал сотрудников органов правопорядка, улыбнулся приязненно.

— Ко мне, молодые люди?

Старший лейтенант вопрос проигнорировал.

— Щедрин?

— Да. Щедрин Василий Захарович.

— Документы есть?

— Всегда при себе.

И паспорт учтиво протягивает.

— Так, дед, нам твою хату осмотреть надо, — офицер развязно, паспорт листая.

Хотел было милицейский офицер оттолкнуть старика, но в этот самый момент засек боковым зрением: идет к дому какой-то высокий мужик с головой перебинтованной. Высокий мужик, массивный, явно в себе уверенный, — чем-то медведя-шатуна напоминает.

Сплюнул старлей на траву сгоревшую: тьфу, бля, свидетель так некстати появился! Но мыслей своих вслух высказать не решился: что-то такое в облике подошедшего есть, что даже у него невольное уважение вызвало.

А старшина с сержантом на начальника смотрят недоуменно: ну, что же ты, товарищ старший лейтенант, осекся?..

18

Подходит Зарубин к дому учителя любимого и видит: стоит Василий Захарович на крыльце постаревший, поседевший, но такой же интеллигентный, как и раньше. А сопляк-старлей, который ему во внуки годится, явно наезжает. А рядом — мусора тупорылые лыбятся, словно так и должно быть.

И вновь падает у Зарубина планка реальности. Понимает Иван: главное теперь себя в руках сдержать. Потому как не сдержится — убьет он на хрен и старлея развязного, и сержанта со старшиной.

Убить-то убьет… Убить — дело нехитрое. А дальше-то что? Не затем он, Иван, на родину вернулся, чтобы ментов убивать. Сперва долги раздать и взыскать надобно…

Достал Зарубин из внутреннего кармана куртки кошелек, извлек из него купюру стодолларовую, зажал в кулачище — и к ментам.

— Товарищ старший лейтенант, — обратился с улыбкой резиновой, а у самого аж зубы от ненависти скрипят, — на минуточку можно? Хочу сделать важное заявление.

Взял Зарубин милиционера под локоточек, за обугленный угол дома завел, сказал пару фраз, какие обычно в подобных случаях милиционерам говорятся, — и купюру в нагрудный карман кителька незаметно так сунул.

Подобрел старлей.

— Ну, ясное дело, ошибочка… Вы уж извините!

И, на Василия Захаровича не глядя, — к «Жигулю» милицейскому двинулся.

Опешили старшина с сержантом.

— Товарищ старший лей… — Сержант было начал.

А товарищ старший лейтенант им сквозь зубы:

— Пошли… Быстро, быстро, потом расскажу.

Подошел Зарубин, обнял любимого учителя осторожно, будто бы раздавить в могучих объятиях боясь.

— Да я это, Василий Захарович! Я, Иван Зарубин…

19

За окном ночь. Густая ночь, черная как смола. За окном дождь. Косой дождь, сильный; крупные капли по стеклу горохом бьют.

За столом двое. Щедрин Василий Захарович, хозяин. И Зарубин Иван Алексеевич, гость. Водка на столе, огурчики консервированные, хлеб да сало. За столом — беседа. Долгая беседа гостю с хозяином предстоит, не иначе как до утра. Зато теперь им уж точно никто не помешает.

Двое их только. На всю ночь. На весь город. На весь мир…