Сёма-фымышут 8—4

Сергей Е.динов

Научная комиссия Академ-городка Новосибирска объездила города Сибири, Дальнего Востока, Средней Азии, пригласила «одарённых» мальчишек из средних школ в 8-ой «технический» класс уникальной ФМШ.Не все «пацаны» выдержали испытания учёбой, занятиями в Клубе Юных Техников, самостоятельной жизнью интерната. Некоторых отчислили после первого семестра. Вернувшимся в обычную жизнь посвящается повесть «Сёма – фымышут 8—4», первая часть романа – «ШКАФ – М».

Иллюстратор М.З.Серб

© Сергей Е.динов, 2023

© М.З.Серб, иллюстрации, 2023

ISBN 978-5-0060-0082-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Шкаф-М

повесть

Часть Первая

Сёма-Фымышут 8—4

Третье переиздание, расширенное и дополненное.

Посвящается юбилею ФМШ.

Новосибирской физико-математической школе

имени академика М. А. Лаврентьева в 2023 году исполняется 60 лет.

«В ФМШа жизнь хороша,

Без ФМШа нехороша»

(из письма «исключённого»

одноклассника, 1971 год)

ОТ АВТОРА

Повесть основана на реальных событиях начала 1970-х годов. Научная комиссия Академ-городка Новосибирска объездила большие и малые города Сибири, Дальнего Востока, Средней Азии, пригласила «способных», «одарённых» мальчишек после седьмого класса средней школы в «технический» класс уникальной физико-математической школы.

Не все «пацаны» прошли отборочный конкурс «Летней школы», испытания учёбой, занятиями в Клубе Юных Техников, самостоятельной жизнью интерната. Некоторых отчислили после первого семестра.

Вернувшимся в обычную жизнь посвящается повесть «Сёма — фымышут», первая часть романа в «письмах самому себе» — «ШКАФ — М».

Неблагодарное это дело писать о современниках. То ли сразу после публикации, то ли через несколько лет приходится расстраиваться, возмущаться, смущаться, негодовать на отзывы и письма, пожелания, нарекания, проклятья читателей, злопыхателей, друзей и знакомых.

«Се ля ви аля плезир», — как-то в 90-х годах прошлого столетия применил неожиданное словосочетание в разговоре с коллегами в Париже. Французов удивила наглая интерпретация русского сценариста. «Такова жизнь похожая на удовольствие» — по-своему трактовал я.

Счастливчик, кто нашёл свое предназначенье и с детства был «упёртым» до конца.

Остаюсь до сих пор последовательным сторонником, назовём это так, «воспитательной теории начальных возможностей»: взрослые должны позволить и помочь ребёнку сначала попытаться стать художником, композитором, писателем, поэтом.

Позвольте маленькому человеку испытать себя в творчестве, получить вдохновение и радость от созданного им самим рисунка, стихотворения, сказки, мелодии на свирели, детской гармошке…

Если к восьмому классу в ребёнке не останется намёков на созидателя «чистого» искусства, тогда уж можно перейти к воспитанию «сотворителя» повседневной рутины.

Перед окончанием средней школы начинайте отвешивать подзатыльники, пихать, подталкивать в спину вредное, ленивое, своенравное дитя дальше, к «высшему образованию», посылайте учиться на юриста, бухгалтера, педагога, инженера… аудитора, «мерчендайзера», «провайдера» и еже с ними. Можно не усложнять жизнь утомительными поездками по городу или стране, пристраивайте любимое чадо на любую, самую формальную специальность в ВУЗ поближе к дому. Главное, как говорится, получить диплом о «высшем», а там уж как судьба, связи и знакомства родителей вывезут, вынесут и пристроят.

Когда по жизни великовозрастное дитя загрустит на скучной, ненавистной работе, растворится в унынии, «утонет», затеряется в массе «офисного планктона», впадёт в депрессию от несправедливых придирок и нагоняев начальства, примется выпивать с друзьями в гаражах, помните, пилюля деградации, распада личности была заложена в детский организм вами, уважаемые родители и прародители, а так же воспитателями ясель и «детсадов», учителями средних, общеобразовательных школ, формалистами — «предметодавателями».

Ещё раз напомню, судьба ребёнка изначально находится в ваших «заботливых» руках, в желании понять, а не «отмахнуться», дорогие родители, слишком занятые собой, эгоистичные, обремененные «бытовухой», семейными и денежными проблемами.

Одна моя хорошая знакомая девочкой мечтала быть балериной и стала известной солисткой столичного театра, работала в Большом театре с Ю. Н. Григоровичем, объездила полмира с гастролями.

В детстве с младшим братиком родители увозили её на лето из пыльного, шумного города в глухую, покинутую жителями деревеньку Жаворонки, ближе к природе. Девочка убегала подальше от сторонних глаз, на пыльной грунтовой дороге выкладывала камешками сцену, за «кулисами» придорожного бурьяна надевала «балетную пачку», шитую из бабушкиного тюля, «пуанты» — носочки с пришитыми пятачками — кружочками картона.

Юная балерина самозабвенно устраивала представления. Её «совершенно» не волновали редкие прохожие, грибники и ягодники. Она их почти не замечала. Но если только чуть-чуть, краешком глаза. Зрителей нельзя ведь игнорировать. Даже в самом раннем детстве.

Будущая солистка «оттачивала исполнительское мастерство» и была увлечена спектаклем, разыгранным среди разноцветья пахучих луговых трав, дремучих лесов, под глубоким небом невероятной чистоты. В полях над Жаворонками в те времена для неё одной изумительно свиристели жаворонки, подыгрывали спектаклю будущей балерины.

Мой товарищ по начальной средней школе стал замечательным художником. Живет и здравствует в Европе. Учителя нашей «среднюхи» ставили двойки — тройки за его абстрактные, «уродливые» творения. Авангардная «мазня» в 1960-х годах прошлого столетия никак не вписывалась в «коммунистическую идеологию» и понятие «соцреализм».

Перед окончанием седьмого класса средней школы, после собеседования в ЦСЮТе, меня пригласили приехать в августе в Летнюю школу Академ-городка на отборочный конкурс ФМШ. На семейном совете решили, мне выпала уникальная возможность продолжить образование в одной из самых перспективных, специализированных, научных школ страны. Не стал перечить, спорить, «со скрипом», но согласился. Начать самостоятельную жизнь в четырнадцать лет показалось заманчивым и увлекательным.

В тайне ото всех, совершил последнюю, на тот момент, отчаянную попытку кинуться с головой в «чистое» творчество и по «блату» поступить в художественное училище. Знакомая моих родителей, тётя Юля преподавала живопись.

За компанию потащил в «художку» Нурика, товарища по играм нашего «аэропортовского» «микрорайона». Меня сразу «отшили», даже «по блату». В «художку» принимали после восьмого класса. Авангардист Нурик переходил в девятый. В приёмной директора ему завили:

— С тройкой по рисованию, молодой человек, в нашем училище вам делать нечего. Идите, исправляйте оценку. На следующий год приходите.

Угрюмый и упрямый, Нурик раскрыл огромную, тяжёлую папку на плечевом ремне, вывалил на стол секретаря сумасшедшую графику, выполненную ученическим пером и чёрной тушью, воздушные акварельные эскизы на листах ватмана, «тяжеловесную», мрачную масляную живопись на кусках картона.

— Хотя бы гляньте! Это же училкина тройка! Она сама рисовать не умеет! — хрипло заявил он. — Но я всё-равно стану художником! Не остановите!

Замдиректора, строгий, лысый дядька в толстых очках «глянул» искоса на эскизы наглого юнца, коротко сказал:

— Беру! — и добавил чуть слышно для секретаря, чтобы будущий ученик заранее не возгордился. — Талант. Несомненный талант.

Нурик поступил в училище без творческого конкурса, без экзаменов, отучился прекрасно, замечательно и примечательно. Его работы отмечались призами и дипломами на многих всесоюзных и международных конкурсах.

К чему я столь пространно размышляю. Повторюсь. Надо позволить детям, в самом раннем возрасте, сначала реализовать свои детские, самые немыслимые мечты, а потом уж топить, как щенят, в «помойном ведре» взрослой жизни, с унылой «бытовухой», бессмысленным просиживанием штанов на выматывающей, нудной работе за «фиксированную» зарплату, с премией «по усмотрению начальства».

В третьем классе мне удалось уговорить маму купить в ларьке «Союзпечать» записную книжечку, крохотную, с ладонь ребёнка. С зелёной обложечкой, страничками в клеточку, со скрепкой посередине корешка.

— Напоминалки по «домашкам» и урокам буду записывать, — пояснил я.

На самом деле, задумал я выпустить первую в своей жизни книжку сказок тиражом в один экземпляр. Но это был страшный секрет. Скажи я в то время, что хочу стать писателем, — засмеяли бы, даже взрослые.

Придумалась сказка про двух огуречиков. Странички книжечки украсил иллюстрациями — цветными карандашными рисунками. Получились весёлые, забавные и грустные коротенькие историйки про двух друзей. В финале сказочки огуречики решили, что вполне созрели, позеленели, обросли «пупырчиками». И — сбежали с грядки огорода, чтоб их не съели и не продали на рынке.

За околицей деревни, в придорожной канаве дня через два мальчик из соседнего села заметил двух сморщенных, водянистых огуречиков, укрытых бледным покрывальцем плесени. Огурчики уже не годились в пищу. Мальчик подумал: кто-то из косцов, грибников или ягодников ранним утром обронил свой завтрак.

Сам я был городским жителем. Родители привозили меня в детстве в тверскую деревню к бабушке. Потому сказка была с деревенским уклоном. Как сейчас понимаю, сказка получилась с философским подтекстом. Казалось, огуречики никому не принесли пользы. Но ведь у меня в сказке это были мальчик и девочка. Они сбежали из плена грядки на свободу, прожили короткую жизнь, дружно и счастливо. Состарились и умерли в один день. На следующий год из семечек двух огуречиков в придорожной канаве появилась зелёная поросль.

Месяца через два странички книжечки были мной разрисованы, украшены цветными карандашными рисунками. Получились весёлые и грустные приключения двух друзей.

В то время сказку мою не оценили. Друзья в беседке во дворе, где я попытался вечером на посиделках прочитать свое «сочинительство», высмеяли моих «дурацких» огуречиков и сказочку для «сопливых». Авторский вечер не удался. Я обиделся, но не сильно и молча. Вида не показал, весь вечер оставался весёлым и общительным. Внутренне пережил первое разочарование в моих первых слушателях и читателях. Привыкал к «недоброй» критике и «эффекту современника», когда творчество одногодок «на фиг никому не нужно», «на дух не переносится» и не воспринимается.

В тот поздний вечер, в синих сумерках, когда цветная мозаика окон обоих жилых домов перемигивалась в домашних заботах родителей, мы с друзьями варварски отодрали доски ограждения скамеечек беседки. Заранее, аккуратно повытаскивали гвозди клещами, под покровом ночи «тырили» по одной дощечке, днём «пускали» на «бумеранги». Но тут решили «оголить» беседку совсем. На другой день принялись «мастрячить» по сараям, подвалам и подполам винчестеры, намереваясь устроить «войнушку» с пацанами соседних дворов. «Ковбойское» оружие мастерили тщательно, во всех деталях, со скобой — затвором у спускового крючка, с гранёными стволами под образцы оружия 1870-х годов «Дикого Запада».

Недавно в кинотеатре показывали фильм про индейцев «Сыновья Большой Медведицы» с Гойко Митичем в главной роли. Наш двор собирался сражаться за индейцев против двора «плохих ковбоев» близ остановки «Каменный мост».

В то время взрослые на сказку «про огуречиков» внимания тоже не обратили, снисходительно отмахнулись, посчитали пустяковой детской забавой. Книжечка со временем затерялась, пока я учился в далёкой Сибири. Жаль. Можно было бы использовать моё самое первое сочинительство в современной, компьютерной мультипликации.

Интерес с «написательству» с годами не прошёл, не иссяк. Обострился. Обойтись по жизни без собирательства историй я не смог. Это как хроническая болезнь — постоянные «обострения». Беспокоят воспоминания, впечатления, наблюдения.

Как-то в кулуарах программы ДНК, снимаемой для телеканала НТВ, опытный психолог мне сказала:

— Вы живете прошлым. Надо жить будущим.

— Я не живу прошлым, — пришлось ответить мне, — я им подпитываюсь.

В детстве, юности и далее я упорно записывал в тетрадки свои «наблюдалки», отмечал интересные выражения друзей, одноклассников, одногруппников, товарищей и коллег по служению Десятой Музе — кинематографу. Надеялся, — пригодятся заметки, эскизы, эссе. Пригодились.

Встреча в ФМШ с суровым мальчуганом из далёкого зауральского посёлка стала для городского «пижончика», инфантильного «чистюли» из обеспеченной семьи прикосновением к другой, чудовищной, страшной, невероятной жизни. Будто одноклассник, едва живой, покалеченный, с израненной душой, выбрался на свет «подслеповатый» из жуткого мира подземных обитателей Тьмы.

У Сёмы была другая философская теория миров. Но об этом позже.

Сразу поясню: образ Сёмы собирательный, как минимум, из трех реальных прототипов. Со школы, как говорится, по крошке, с одноклассников, по случаю, событию, приключению.

Некоторые черты характера и поступки были свойственны многим ребятам «технических» классов ФМШ. Мальчуган, очень похожий на главного героя повести в письмах «Сёмы — фымышута», учился с нами в первом семестре восьмого класса.

Совпадение с реальной личностью прошу считать случайностью.

Сёма — совершенно нетипичный фымышонок. Тупиковая ветвь научного эксперимента обучения по «усиленной», школьной программе. Умных, надменных (особенно в пору учёбы в восьмых классах!) «академиков»: «химиков», «биологов», «физиков» и «матиков», — бывших учеников «физматклассов», заранее прошу не возмущаться столь хулиганским и невоспитанным персонажем.

Не все в «продвинутой» ФМШ соответствовали «железным» рамкам и строгим правилам научной педагогической системы. Кому-то надо было заниматься творчеством. Для начала — техническим.

Сёма — не глупый, талантливый, способный парнишка, но абсолютно «беспутный», как выразилась наша мудрая «литераторша».

— Беспутный — человек, кто заблудился, потерял или не нашел свой путь в жизни, — пояснила она.

К тому же, Сёма прожил до восьмого класса почти как беспризорник в своем зауральском поселке. Он не был «круглым» сиротой. Отец погиб, — угодил под вагонетку на руднике, когда мальчишке исполнился второй годик. Мама замуж повторно не выходила. Из мужчин при ней надолго задержался бригадир забойщиков, драчливый, запойный Паша Кривень. Улыбка у мужика была вся в его уродливую фамилию: злобная, кривая, надменная. Отчим воспитывал «приёмыша», как мог, побивал, требовал, чтобы «малой» называл его уважительно — Паханом. До отъезда в Академ, Сёма презирал, побаивался и никак не называл приёмного отчима. Он был и оставался для мальчишки «мамкиным мужиком».

В ФМШ надзор за учениками интерната был отлажен годами, но беспризорник Сёма остался верен себе, не подчинился правилам академической школы. Не вписался в жёсткие рамки «продвинутой», экспериментальной, образовательной, системы научного городка.

В подробности личной жизни Сёмы до ФМШ прошу не вникать, считать выдумкой и фантазией автора.

В остальном, рассчитываю на предложения и дополнения мальчишек и девчонок нашего выпуска 1973-его года физико-математической школы Академ — городка Новосибирска, с кем пересекались наши «лирические» и «товарищеские» линии жизни. Надеюсь на дружелюбное отношение, не против так же снисходительных и гневных суждений несогласных или недовольных изложенным, приветствую письменные и устные отзывы.

В эскизном варианте были оставлены реальные имена и фамилии действующих героев, для предложений и дополнений, для продолжения работы над заметками о замечательной нашей школе.

В предварительной редакции фамилии некоторых учеников были изменены, чтоб не возникло недоразумений и недовольства ныне здравствующих.

Повесть в нескольких «письмах самому себе»

ШКАФ — М

«ШКАФ — М» — «ШКола Академическая Физико-Математическая».

Первая папка из «Шкафа…» — с письмами.

ФМХБТШ

Всем недоучившимся посвящается.

Привет, как сложилась твоя жизнь, одноклассник?! Пишу письмо, не рассчитываю на ответ. Расстались без прощаний. Адреса утеряны. Года прошли. Не один десяток. Страшно подумать: полвека! Чёткие образы стёрлись. Остались в памяти размытые, но яркие детские воспоминания, эмоции, истории, дополненные взрослыми размышлениями и уточнениями.

После Летней, отборочной школы, не все остались учиться в ФМШ, «продвинутой по пути к большой науке». За «выдающиеся» успехи на школьных олимпиадах оставляли «физиков» и «матиков», будущих биологов и химиков. Но особых детей набирали по Союзу за их необычные достижения в технике, склонность к прикладным наукам, за «нестандартность» мышления.

Авиамоделисту сначала даже не сообщили, что в их средней школе работает отборочная комиссия из научного городка. Учитель по русскому языку и литературе Ягодкина (с благодарностью помню её фамилию!), милая, улыбчивая, терпеливая женщина, небольшого ростика, полноватая, похожая на добрую фею из сказки, остановила в коридоре ученика, удивилась. Как могли «круглого» отличника не пригласить?! Посоветовала самому явиться на собеседование. Мне по жизни везло на учителей литературы!

Промолчала о работе отборочной комиссии суровая, уничтожающая своим взглядом и безразличием, директриса школы с фамилией Томат. Промолчала математичка Раиса-биссектриса, крашеная блондинка, худющая, симпатичная, ухоженная дама, со зловредным характером скрытной стервы. Она не любила чужих детей, а своих не было. Чужих была — целая школа, с обозначением переполненных классов до буквы «Д», по 30—35 человек. При всех своих бесконечных придирках, «Биссектриса» выставляла упёртому, своенравному авиамоделисту пятёрки по своему предмету.

Никто из учителей средней школы, кроме Ягодкиной, не оценил напряжённых трудов семиклассника по бесчисленным «общественным» нагрузкам и поручениям, способности выручить класс в «нужный», ответственный момент, в одиночку разрисовать к «красной дате» очередную стенгазету на два склеенных рулона ватманских листов или экстренно выписать плакатными перьями лозунг к «Первому, Девятому мая» или «Седьмому» ноября.

«Препы» и «шкрабы» «начальной», как я её называл, школы скромно умолчали перед «научной» комиссией о достижениях отличника в учёбе и «разрядника» в спорте и авиамоделизме, а ведь набирали кандидатов именно в «технический» класс. Странные, непонятные для детей интриги взрослых уже тогда были свойственны общеобразовательной системе «соцобщества».

Хотя, возможно, не хотели отпускать «отличника боевой и политической», чтобы не снижать показателей школы в «борьбе за переходящее красное знамя передовиков».

Вспомнить ещё разок этими лаконичными строчками о давней несправедливости взрослых по отношению к «чужим» детям, сплюнуть, простить и забыть.

Авиамоделист и физкультурник не был «мямлей», но не отличался, в то время, решительным характером, а тут разобиделся. Сбежал с последнего урока «физры», забросил портфель домой, «без спроса» родителей, укатил автобусом за железнодорожный «переезд», нагрянул в методический кабинет ЦСЮТа, когда собеседование подходило к завершению, спросил, сунувшись в щель двери: тут ли набирают в «спецшколу»? Нашёл в себе смелость пошутить, что хочет отправиться на «спецзадание».

На суд научной комиссии из Сибири мальчишка притащил из мастерской «бойцовку». «Летающее крыло» из палочек и реечек, надо признаться, было без особых технических новшеств. Молодых учёных порадовал теоретический энтузиазм юного абитуриента в области моделей самолётов, в перспективе, управляемых программным механизмом, со специальной «продырявленной ленточкой», заранее «набитой» перфолентой.

Снисходительно, одобрительно приняли сибиряки попытки неуёмного «авиамодельщика» заставить пролететь пару метров по комнате «махалётик», в детский локоть размером, склеенный из соломинок и папиросной бумаги. Бабочкой-переростком, модель беспомощно трепыхала крылышками, дважды падала к ногам конструктора, в третий и последний раз — хряснулась об пол с истеричным жужжанием распустившихся жгутов «резиномотора», от окончательной поломки привода к качалкам крыльев.

— Не расстраивайтесь. Тяжеловатой конструкция получилась, — с участием «констатировал» худой очкарик из комиссии, но обнадежил:

— Применить облегчённые материалы, и полетит ваша птичка за милую душу.

Мне везло по жизни и на участливых научных очкариков. С радостью и теплотой в душе вспоминаю нашего «зачумлённого наукой», нерасторопного, «вечно» растрёпанного доцента Воробьёва, физика и замечательного очкарика. О наших любимых и уважаемых «препах» ФМШ чуть позже, в других главах — письмах.

В тот раз перед сибирской комиссией ребёнок внутри «насупленного» «авиамодельщика» как раз расстроился невероятно и закусил губу до боли. Взрослый подросток нашёл в себе силы пошутить, что пилот получил сотрясение «мозгов» в «дёрганной трясучке» полёта «махательного аппарата», потерял сознание и врезался в землю.

Вероятно, за оригинальность мышления о бескрайнем космосе, «взрослые» рассуждения о современной науке и технике, за практические знания в области экспериментальных, свободнолетающих моделей («таймерок», «махалётов» и проч.) его всё-таки занесли в список кандидатов, пригласили в августе приехать в Академ-городок.

Судомоделисты попали в ФМШ самыми невероятными путями.

О чём рассказывать необходимо отдельно и более подробно, возможно, в следующих повестях с названиями, скажем, «Моделисты», «Скачки», «Гитары из парт» или нечто подобное.

Кандидаты в «фымышата» слетелись в Летнюю конкурсную школу. Они оказались мальчишками смышлёными, «рукастыми», работящими, умели мастерить плавающие копии парусников, крейсеров, канонерок, а так же электрогитары, колонки для усилителей, много другое удивительное и полезное в «народном хозяйстве».

Среди нас оказался уникальный умелец, кто смог изобрести, смастерить невероятные, замысловатые механические «авторские» игрушки. Необычные, по тем временам, игрушки. Лягушку, с тельцем, выдавленным из пластин алюминия, с колёсиком-эксцентриком под брюшком. Механическое чудовище разевало пасть при движении, заглатывало мелкие предметы: специально разбросанные по полу пуговицы, комки бумажек, скрепки, кнопки.

По длиннющему коридору общежития пугал девчонок, бегал огромный таракан на шести лапках, на вибродвигателе, с тельцем, скрученным из проволоки.

О наших умельцах — радиотехниках разговор особый, научный. Некоторых «электроников» добирали позже, в девятый класс. Но обо всём по порядку.

(«Электроники» выращивали свои мудрёные электросхемы)

Как сложилась твоя судьба, одноклассник?

В ФМШ, как мне помнится, тебе удалось проучиться всего один семестр. Интернат для «одарённых» детей не стал для тебя «альма-матерью», хотя, надеюсь, остался надолго в доброй памяти суровой няней и заботливой «альма-мачехой».

Можно будет в старости, со «светлой» печалью и приятной ностальгией, гордиться, что в детстве была предпринята попытка окончить научную спецшколу.

Спросишь: как мы теперь и как мы тогда? Все ли доучились?

Теперь — нормально, терпимо. Средне… статистически. Живем, грустим, радуемся. Детям и внукам. Боремся с «бытовухой», выживаем в новых условиях российского дикого капитализма 90-х.

А тогда? В школьные времена? Тогда было замечательно. Вспоминаем с удовольствием и приятной ностальгией.

Доучились в ФМШ не все.

Восьмой «технический» класс, если помнишь, был при академической школе научным и практическим экспериментом.

Как, собственно, вся физико-математическая, химико-биологическая школа при НГУ.

Химиков и биологов обидели, не включив, понятное дело, по эстетическим соображениям, в официальное название школы.

ФМХБТШ звучало бы слишком длинно, вычурно, замысловато. Но, согласитесь, занимательно и внушительно. «Тэ», как вы понимаете, было бы упоминанием о специализации нашего класса.

(Академики М. А. Лаврентьев и А. А. Ляпунов)

Отец-основатель, попечитель школы, академик Лаврентьев, президент Сибирского Отделения Академии Наук СССР, всё мудро и правильно задумал. С большой и дальней перспективой. Собирал одарённых детей по всему Советскому Союзу под бравый лозунг Михайлы Ломоносова: «Российское могущество прирастать будет Сибирью».

Будет. Много позже. Даже наше поколение этого «прирастания», похоже, не застанет.

В то время мало кто ожидал, что так скоро развалится, рухнет грандиозная империя, с гордым название Союз Советских Социалистических Республик. И разнесёт пылью по всему земному шару ростки нескольких талантливых поколений инженерии, учителей-новаторов, учёных, педагогов, так и не «произросших» на Родине.

Второй набор в технический «восьмой-четвёртый» класс, напомню, был экспериментом. По инициативе академика М. А. Лаврентьева создали технические классы с трехгодичным обучением на базе КЮТа (Клуба Юных Техников).

Первый набор вдохновил, обнадёжил учёных и педагогов. Научный совет решил продолжать эксперименты и приглашать в академическую школу детей продвинутых не только в науках и общественных знаниях, но и в технике. Детей рукастых, головастых, с природной смекалкой и сообразительностью.

По дальневосточным, зауральским, средне-азиатским, прочим задворкам социмперии, преуспевающей, в основном, на бумаге, в лозунгах, в «бурных и продолжительных аплодисментах» на партийных съездах, а так же, реально, — в космосе и вооружении, — проехалась комиссия из Академ-городка, созвала на отборочный конкурс в Летнюю школу самых, что ни на есть, — странных, неуёмных, непоседливых. В общем, одарённых.

Мальчишек, пропахших горючкой с примесью эфира и касторки для авиа-, авто — и судомоделей. Умельцев, способных в третьем классе начать с малого: выпаять крохотный детектор из родительского приёмника «Турист» или «Регонда»», сунуть с примитивной электросхемой в спичечный коробок, с увлечением слушать радиостанцию «Маяк» с друзьями у подъезда, прицепившись проводком, используя в качестве антенны пожарную лестницу трёхэтажного жилого дома.

Будущих верных друзей умеющих выслушать проблемы друг друга за «грузинским» чаем, заваренным водой, вскипяченной керамическим сопротивлением в стеклянной, литровой банке.

Детская мешанина, несуразица, хаос в головах, набранных в Летнюю школу, ребят, казалось, не вязалась с академической сложностью, стройностью и теоретической грандиозностью учений здравствующего в те времена, например, академика Ляпунова, по учебникам математики которого им предстояло учиться.

Но руководители выездных, отборочных комиссий были смелыми, рисковыми молодыми учёными. Они решили соединить несовместимое, понаблюдать в процессе учёбы за детьми «продвинутыми» и неординарными в академической науке и за детьми практического ума и соображения. Создать симбиоз для научного и практического взрыва идей будущих инженеров и учёных. Хотя, надо сказать, некоторые из наших одноклассников окончили седьмой класс средней школы круглыми отличниками и в математике «шарили» ничуть не хуже «надутых восьмиклашек» — «академиков».

Второй, в истории школы, набор в наш класс, извините за напоминание, был продолжением первого эксперимента. И не претендовал на свою букву «Тэ» в математической формуле школы «Фэ-Мэ-Ша».

Именно «Фэ», именно «Мэ». Не помню, чтобы кто-то называл школу по грамматическим правилам через «эФ» и через «эМ».

После зачисления в «восьмой — четвёртый — технический», который через год станет «девятым-первым», мальчишки узнают, что «академики» — ученики других восьмых классов, прозвали их небрежно — «трактористами».

Бойкие, смышлёные, пацаны впервые оторвались от родителей, приехали поездами, слетелись самолётами со всего Союза в замечательный научный городок среди высоченных сосен близ широченной реки Обь. Мальчишки освободились от опеки «родичей» и были в восторге от «полной» свободы. Им было наплевать, кто и как из ровесников обзывается «за глаза». За «обзывки» в лицо можно было тут же заработать в глаз. У «трактористов», при личном оскорблении, как вы понимаете, кулак в кармане не залёживался. Ученики «восьмого-четвёртого» сами себя называли «техниками» или «технарями». К десятому классу они отучили, кого бы то ни было, оскорблять и обижать технарей даже словесно.

ОШИБКА

По Летней школе Сёму почти никто из наших не запомнил. Или не захотел вспомнить, каким образом он прошёл перед сентябрем дополнительное собеседование в актовом зале КЮТа, где сообщали, кто остается учиться в ФМШ, кто уезжает домой.

О конкурсном отборе претендентов в ученики, юных абитуриентах — отдельный рассказ.

Пока что про Сёму. Его короткая история в «Академе» — своеобразная, карикатурная метафора нашей школьной жизни, через которую, как в кривом зеркале отразились некоторые судьбы одноклассников и «одношкольников», особенно тех, кого исключили после первого семестра и зимних экзаменов или после восьмого класса по разным причинам, не только за неуспеваемость.

Письма с просьбой об уточнениях, замечаниях, пожеланиях были написаны многим. Не многие откликнулись, ссылаясь на занятость.

Особая благодарность — Юрику Ажичакову, Андрею Чигрину, Сергею Гурину за полезные поправки, дополнения и развернутые электронные послания. Надеюсь, в продолжении данной экспериментальной повести в «письмах» эти записи найдут должное место в текстах.

Пока же, не обессудьте, друзья, досужим домыслам и фантазиям «собирателя историй». Ничего не помешает дополнить сие писание следующим «Письмом про…», уточняющим, что и как было на самом деле.

Учились в ФМШ не по четвертям, как в обычной средней школе, а полугодиями, семестрами. Сёму, повторюсь, мало кто запомнил по первому, самому тяжёлому семестру восьмого класса.

Это было суровое испытание — семестр привыкания к усиленной, сложной программе обучения ФМШ, по сравнению с занудной «долбёжкой» материала, заученного учителями, так себе, средней общеобразовательной школы. Это была пора впервые осознанного, полного самоконтроля, когда ученик решал сам: учиться или «сачковать», выполнять или списывать у друзей домашнее задание. Когда волен был гулять по «Академу» до одиннадцати вечера, но должен был успеть вернуться к «отбою» и не получать за нарушение дисциплины нагоняи и выговора, за которые позже исключали из школы.

Насколько мне удалось его узнать, Сёма не был тихоней, но был «тихушником», казалось бы, ничем непримечательной личностью в потёртом, драном, чёрном пальто с рукавами в бахроме растерзанных ниточек.

Мне он врезался в память при первой же встрече диким выкриком-приветствием в полутёмном, длиннющем коридоре общежития.

— Зиг хай! — гаркнул незнакомый мальчуган, возникнув чёрной тенью в тёмном проёме двери комнатного блока четвертого этажа общежития.

В одном блоке, с коридорчиком, «умывалкой» и туалетом, — было по две комнаты, для проживания двух и трёх учеников.

Выкрик обошёлся без вскинутой руки незнакомца. От неожиданности у меня неприятно ёкнуло сердечко. Хотя в драку в детстве бросались мы довольно смело и безрассудно.

— Дедушка у тебя фашист? — мрачно пошутил я.

— Немец, — пояснил незнакомец. — С Приволжска.

В 1971 году не принято было высказывать знание немецкого языка таким диким, «громким» образом. У многих деды и отцы воевали и погибли во Второй мировой, Отечественной и даже Первой мировой войне.

Сёме эти выкрики прощали. Но не все.

Режиссер Лиознова снимет знаменитый телефильм про Штирлица, про «Семнадцать мгновений…» позже, через два года, в 1973 году. Актёра Тихонова в роли штандартен-фюрера будут обожать не только девчонки и мамы. Полюбят актёра Броневого в роли гестаповца Мюллера, Визбора в роли Бормана.

Странную выходку Сёмы я тогда не оценил.

— Зачем так орать? Как зовут?

— Сёма, — откозырял он. — Обер — лейтенант.

— Прям обер и прям лейтенант?

— Прям — прям, — мрачно отшутился незнакомец. — Можно просто, — Обер.

Понятно, за бравым выкриком Сёмы, за его выдуманным воинским званием скрывалась тайна его немецких предков. Первые дни учёбы в необычной школе разгадывать подобные загадки не очень-то и хотелось. Мальчуган в застёгнутом наглухо, потёртом пальто с поднятым воротником, на искусственном меху, этакий малолетний сторож отдельно взятого комнатного блока общежития, поначалу вызвал неприязнь, как нечто чужеродное, «тёмное», не из моей «светлой» жизни. Хотелось быстрее от него отвязаться, будто стряхнуть налипшую на новенький, школьный костюмчик грязную обёртку чужой конфеты.

— Рядовой, — отшутился я и назвал фамилию.

— Знаю. У тя батя лётчик.

— Пилот. В гражданской авиации — пилоты, в военной — лётчики. Отец так говорил.

— Понятно. Буду звать тебя «унтер-официрен». Или — «Унтер». Сойдёт?

— Нет, — и назвал своё имя.

— Унтер — лучше, — не унимался Сёма.

— Кому лучше? — мне надоело спорить с новым странным, назойливым одноклассником. Развернулся, молча, и ушёл.

Кличка «Унтер» не прижилась. Месяца три Сёма называл меня именно так. Я не откликался. Другие не обращали внимания. «Обер-лейтенант» в Сёме смирился и не смог мне придумать подходящей клички или прозвища.

Хулиган, проныра и непоседа, из посёлка Попеновка, пригорода тогдашнего Фрунзе — столицы Киргизской ССР, Валерка Колб успел в Летней школе прозвать меня Серым, производной от имени. Прозвище категорически не нравилось. Но яркость натуры надо ведь доказать жизнью, а не словами. С «серой» кличкой пришлось на время смириться.

Позже Сёма выдвинул своеобразную теорию о цветных мирах. Сам «обер-лейтенант», как он пояснил, был из «Серой зёмы». Из Серой, как я понял, зоны, земли, мира. Тогда я не знал, что «зёма», в народном сёмином сленге, означает ещё и земляк, земеля.

— Сёма из Зёмы, — пошутил я. — Понятно.

«Обер» фыркнул небрежно, оценил радушие и «незлобливость» «противника» и не обиделся.

— Может, из «зёмы» Серых, — уточнил он, задумался, не согласился сам с собой и совсем уж заморочился:

— Нет. Из «Серой зёмы» с Чёрной «подзёмой».

Он снисходительно, неприметно усмехался, когда Колб называл меня Серым. В доверительных беседах наедине предположил, что я — из «Оранжевой зёмы», где «красивные радуги», жёлтое солнце, «добрые люди» и тёплые, вкусные дожди.

Думаю, Сёма слышал известную тогда песню со словами, как мне помнится, «Оранжевое небо, оранжевые дети, оранжевые песни, оранжево поют». Отсюда его ассоциации относительно меня. Не стал спорить и возражать. Пусть будет так: я — из «Оранжевой зёмы».

В «Серой зёме», по мрачным рассказам «обер-лейтенанта», дожди были кислые-прекислые, прям «кисляндия»! От осадков, в виде кислотного дождя, «лезла» кожа, выползали на морде и «везде» прыщики, фурункулы и язвы. Злые люди жили — были повсюду: в балках, бараках, в школе, и на самом руднике. В «Серой зёме» никогда не бывало на сером небе цветных радуг.

— Одна серятина, — нахмурился Сёма. — Чёрные тени у нас тоже есть. Забой в руднике — чёрный. Дыра. Страшенная. Ночь — тоже тень, чёрная. Глыбокая — преглыбокая, как шахты, как… смерть.

В безветрие из труб рудника поднимались столбы серо-грязного дыма, загибались над сопками огромными тенями горбатых «мертвяков», рассыпались в пыль и прах, накрывали, придавливали рудник и посёлок серой, дымной, тяжёлой крышкой.

«Серая зёма» и «Белый мир» Сёмы

Дышать в такие дни становилось невыносимо трудно. Бредёшь в ядовитом тумане и сипишь, сипишь, будто больной, немощный старик. Задыхаешься. К вечеру ветер дунет в сторону рудника. Можно жить дальше, дышать полной грудью, а не втягивать воздух струйкой, со свистом сквозь зубы и не задыхаться, как рыба в пересохшем пруду.

— Не посёлок, а гроб с яйцами, — мрачно пошутил Сёма.

Почему с яйцами? Оставалось для меня долго загадкой.

К зимней сессии «обер — лейтенанта» не допустили, за неуспеваемость по всем предметам. Перед расставанием, в один из вечеров, валяясь одетым на «голой», панцирной сетке кровати, он рассказал свои наблюдения за муравейниками, куда «сопляком» безжалостно совал палочки, будоражил муравьиный народец, выковыривал белые продолговатые, как рисинки, яйца, наблюдал за паникой крохотных жителей.

Пока однажды фронтовик, инвалид Чванов не отругал мальчугана:

— Не делом ты занят, малец! И в нас так вота кто-то сверху тычет палкой. Вишь, я без ног остался.

Сёма призадумался, бередить муравейники с тех пор перестал. Теперь весь посёлок с рудником казался ему большим муравейником… с яйцами.

Мрачная философия жизни «отставного» «обер-лейтенанта» была далёкой от моего понимания того благополучного, светлого и счастливого мира, в котором я жил с родителями до приезда в ФМШ.

Научный городок нам предоставил возможность попасть в сияющий мир свободы, радости и познания.

— Академ из какого мира? — спросил я. — Какая «зёма»?

— Белая, — уверенно ответил Сёма. — И — Зелёная. В сосняках. Здесь всё белое: дома, школа, магазины — белые. Класс! Да. «Белая зёма». Точняк. Белая, — повторял он с придыханием и затаённой радостью. — И Зелёная. Запашистая. Сосняк везде. У нас на посёлке трава, кусты, даж листья на деревьях — серые.

Казалось, свою теорию о цветных мирах, зонах и землях Сёма совсем недавно открыл для себя самого, именно в «Белой зёме», в чистом и ухоженном Академ-городке учёных. Для меня открыл тоже. По дружбе. Хотя дружбы как таковой не случилось. Не успела зародиться. Было общение, порой вынужденное. Были разговоры на разные, сложные темы.

Но дружбы — нет, не случилось. Слишком мало времени Сёма пробыл в ФМШ.

Чем больше я узнавал неухоженного, замкнутого мальчишку, узнавал подробности жизни в его жутком посёлке при «железном» руднике, о тяжкой судьбе его несчастной матушки, о пьянчуге и драчуне отчиме, тем больше убеждался: Сёма прав — он из Серого мира, из «Серой зёмы».

Или из мира Серых, тут уж кому как глянется, мрачная философия жизни самозванца — «обер-лейтенанта».

Не знаю для кого как, но хулиганистый Сёма явился для меня «включателем». Назойливый и неуёмный, «Обер» постоянно «дёргал» «рубильник провокаций», включал инфантильного юнца, типа, меня, в осознание, что есть другая реальность, более сложная, взрослая, чудовищная, несправедливая жизнь.

Для нашей «воспиталки» Анки «обер» Сёма оставался чужаком, кто всё делает «не так, как нужно», не «как правильно», «не как положено». Кушает «не так»: неопрятно, вытирает губы и сопливый нос рукавом пальто, свитера или рубашки. Спит «не так»: чаще всего одетым, в пальто на голой, панцирной сетке кровати. Курит, опять же. Что вообще недопустимо в научной школе! Тут я согласен: не допустимо.

В нашем классе некоторые мальчишки тоже покуривали. Тот же Валерка Колб. В восьмом и девятом классе он обходился, как мне помнится, без замечаний «воспиталки», «зажёвывал» «перегар» после курения живицей — сосновой смолой или курил, выходя из комнаты второго этажа… на подоконник со стороны улицы. Пацаны, ради «хохмы», иногда прикрывали за Колбом створку окна, запирали на шпингалет. Валерка невозмутимо докуривал сигаретку «на улице», терпеливо выжидал, когда «хохмачам» надоест издеваться. Драться не лез. Сам был из «приколистов». Прощал друзьям взаимные шутливые издевательства.

«Вредные привычки» детей, как я понимаю, зависели от воспитания и поведения родителей, в первую очередь. Во вторую… от той среды (весёлое название!)… четверга, пятницы обитания. Если в моей семье никто не курил, так и у меня не возникало желания даже попробовать затянуться. Хотя нет, возникало.

В седьмом классе дворовые пацаны хвастались, что бросили курить. И все, включая взрослых, считали их героями.

Подумал, может, и мне закурить, потом бросить и показаться самому себе героем? Но — нет. Занятия физкультурой в школе и гимнастикой в спортивном обществе «Динамо», а затем, из-за «скачка» в росте (за лето вымахал на 10 сантиметров!), — волейболом, не позволяли экспериментировать со здоровьем. «Дыхалки» могло не хватить для сдачи норм ГТО и БГТО, на «юношеские» и «взрослые» спортивные разряды.

Лично мне были совершенно непонятны многие претензии к «обер-лейтенанту» нашей надсмотрщицы — воспитателя Анки.

Сёма и ходил, оказывается, тоже «неправильно». Громко шаркал, к примеру, подошвами ботинок по полу, как старик, а надо ведь было «выше поднимать ноги». Может, «Обер» и был стариком, только в обличии мальчишки?

«Обер — лейтенант» как-то не выдержал «дурацких» нотаций «классной дамы» и воспитателя, при её окрике замер в нелепой позе «замороженного», затем «отморозился», молча, ушёл от неё спиной вперёд. Тогда ещё не была известной знаменитая «лунная походка» Майкла Джексона. Сёма убрался от «доставучей воспиталки» примерно таким же, но корявым, карикатурным образом.

Позже, когда издалека он замечал нашу «классную» в коридоре общежития, в школе или на улице, приостанавливался, замирал и уходил именно таким «фертом». «Задом-наперёд». Случалось эта клоунада не часто. Но случалась.

— Не, я так сам будто залипаю, — пояснял он. — Включается обратка. Анка, блин, выталкивает меня из «Белой зёмы». А я не хочу выталкиваться. Мне здесь нравится.

Наша «классная» воспринимала эти и другие выходки Сёмы, как издевательство и неуважение. Но «Обер» упорно «включал обратку». Анка не могла его докричаться, типа, «а ну, вернись сейчас же!», «вернись, я сказала!». Сёма сматывался от «воспиталки» куда угодно: на улице — пытался затеряться среди сосен, в общежитии у него было излюбленное место «отсидки» — туалет, и даже не в своем комнатном блоке, в любом, ближнем по ходу.

В подземном переходе от общежития к школе, спрятался «обер» однажды от Анки в складском помещении. И был случайно заперт на ключ «завхозом». Освободили Сёму из «заключения» уже после глубокого «отбоя». Дежурный воспитатель, на его счастье не Анка, совершал обход и услышал, в общем-то, не очень настойчивый стук в складскую дверь. С обратной стороны. Воспитатель долго разыскивал «по всей школе» ключ от склада. Когда открыл дверь, сообразительный Сёма, серьезный и деловой, вышел с ведром в руках и шваброй. Пояснил, что хотел помочь в «помойке» полов в подземном переходе, но его случайно заперли.

Прокатило. Воспитатель, а это был мужчина, похвалил «трудягу», помог Сёме наполнить ведро тёплой водой, «организовал» половую тряпку. Так что «обер-лейтенант» в «охотку», как он сам признался, до полуночи надраивал кафельный пол в «подземке».

На другой день Анка пообещала Сёме «влепить строгача», объявить «строгий» выговор за «часовое» опоздание к «отбою», отчитала «помойщика», когда тот заявился в общежитие, сонный и уставший.

В этом случае, её можно было понять. Время позднее, первый час ночи. А у неё семья, муж. Не помню, были у Анки дети или нет? Ребята подскажут.

Утром в книге «дежурств» выявилась запись «ночного воспитателя», где он просил ученику такого-то класса объявить благодарность за «трудовой энтузиазм». Нашу «классную» это поставило в тупик. Она обошлась молчаливым недоумением.

Школа-интернат была устроена для детей примечательно. Среди сосен, высоченных, как мачты старинных кораблей, с зелёными парусами игольчатых крон, были выстроены три здания из белого кирпича: два общежития с надземным, застеклённым переходом, и учебный корпус, куда можно было прибежать из общежития по подземному тоннелю за пять минут, и успеть к первому уроку.

Образно выражаясь, белый тепловоз ФМШ и два вагона «общаг» на три года увозили школьников в увлекательную страну Познаний.

У «технарей» ещё был свой, славный, «прицепной», замечательный, уютный вагончик — КЮТ.

«Столовку» университета, совсем рядом, метрах в тридцати от школы, фэмышатам отдадут в девятом классе. Пока же наш любимый, «общепитский» «грибок», примечательная конструкция, напоминающая стеклянную летающую тарелку на бетонной ножке, произрастал по улице Ильича рядом с ДК «Академия», в получасе ходьбы от интерната.

На другой день после знакомства Сёма вновь прилип ко мне. Похоже, почувствовал терпеливого, молчаливого собеседника, на голову которого можно сваливать любую несусветную чушь, лить словесные помои. Одноклассник же не знал, что перед ним будущий «подлый собиратель историй». А собирателям нужно иметь особое терпение, уметь выслушивать и даже записывать для памяти в тетрадочку необычные выражения и сравнения, типа, «пень с ушами», «дрын с зенками», «рыжий веник». Позже, возможно, разберёмся, кого Сёма конкретно имел в виду из «технарей» нашего класса.

Серьёзно и ответственно подходили к самостоятельной жизни

Генке А-ву кто-то из наших придумал прозвище «Крокодил». Почему Крокодил? В восьмом классе для меня оставалось загадкой, которую разгадывать не пришлось. Кличка за Генкой укрепилась. Но я обращался к однокласснику по имени.

И — Сёма? Ну, какой он обер-лейтенант?! В лучшем случае, ефрейторик, солдатик-юниор с одной жёлтой лычкой на единственном, уцелевшем, чёрном, картонном погоне (другой сорван «неприятелем»! ), участник военизированной игры «Зарница» в пионерлагере. Хотя вряд ли «беспризорник» Сёма играл в подобные патриотические игры в своем «замшелом» ПГТ при «железном» руднике.

«Обер» как-то откровенно признался, что он — ошибка. Не ошибка природы, просто — ошибка. Заявил весело, без обидняков, что в «ФМШуху» попал тоже по ошибке. Попросил не задавать умных вопросов, обойтись без приколов и шуточек.

Вопросов к однокласснику поначалу не было, ни умных, ни глупых. Удрать от приставучки Сёмы в тот день я не торопился. Если человеку хочется выговориться, значит, наболело, значит, замучило одиночество. Пусть высказывается, перетерплю. Это была вынужденная тактичность в постижении новой обстановки, знакомства с новыми товарищами.

Как выясняется много позже, все мы, в той или иной степени, — ошибки. Но мы-то хоть пытались исправлять ошибки в самих себе в течение остальной жизни.

Прошлись с Сёмой после уроков на обед до «грибка» — нашей столовки. Тогда-то он как раз и выдвинул свою теорию цветных миров.

Мы почти подружились… Почти, потому что «Обер» оставался независимой, отчуждённой личностью от наших общих занятий, игрищ и забав. Он был рядом, но как бы существовал обособленно, вне нашего дружного классного (!) сообщества. Я даже не помню, в какой секции КЮТа Сёма занимался. По-моему, радиотехники. Ребята уточнят.

Надеюсь, в следующем переиздании «Сёмы-фымышута» дотошный Юрик Ажичаков и Андрей Чигрин, по школьному прозвищу — Карлсон, поправят неточности и дополнят наши истории занимательного детства.

«Занимательного», потому что заниматься мы успевали не только уроками, но и в упоении трудились в мастерских нашего любимого и неповторимого КЮТа. Некоторые ещё успевали кувыркаться в спорткомплексе НГУ в секции борьбы самбо, играть в школьном спортзале в баскетбол, волейбол, футбол, бегать зимой на коньках по льду стадиона, по лесу на лыжах до самого Обского моря.

В девятом классе «технари» собрали вокально-инструментальный ансамбль (ВИА). Тогда не принято было называться «группой», тем более, «рок». Ансамбль… «песни и пляски», как шутили некоторые конкуренты по музыке, злопыхатели из «Самоваров», ещё одного школьного ВИА. На самом деле, ансамбль конкурентов назывался «Савояры».

В десятом классе появилась возможность красиво ухаживать за девчонками, соседками по этажу. В девятом случилась у меня невероятная влюбленность в худенькую девочку из другого класса. Но романтические истории с девчонками закрутятся в 9-ом и 10-ом классах. Пока речь о восьмом.

Обо всём по порядку. Вернёмся к «обер-лейтенанту».

Учился Сёма в средней своей школе «так себе, ниже грязи», как он говорил. На «два с половиной и четыре… тройки в год».

— Удушист, — пояснил он.

— Удовлетворист? — шутливо уточнил я. — Уд — это же тройка. Неуд — двойка.

— Тогда неудист, — импровизировал «обер-лейтенант». — Нет. Удак!

Развивать вариации «двоечника» с «натянутыми» тройками мы дольше не стали.

Угрюмому Сёме представлялось «апупенной» фантастикой, что он попал в такую «потрясную» «Белую зёму», в такую «замудрую школу», где можно стать «настоящинским» учёным, в такой классный, чистенький городочек, «засаженным» жёлтыми спичками сосен, как патронами в обойму, с белыми ульями домиков,

— Общага с белым бельишком, — говорил он с мечтательным придыханием, будто сказка для него стала былью. — Теплота даж зимой. Сортир с умывалкой. Шик-блеск — тру-та-та!

Надо пояснить неловкое выражение «обер-лейтенанта» о городке «засаженным соснами, как патронами в обойму». Удивительно, строители Академ — городка настолько аккуратно соорудили, к примеру, наши «общаги» и школу в четыре этажа, поставили «впритык», вплотную к высоченным соснам. Казалось, здания аккуратно опустили сверху огромным вертолётом уже выстроенными, не затронув, не повредив ни одного дерева. При сильном желании, можно было из окна общежития запрыгнуть на ствол ближайшей сосны. Никто не пытался, но рассуждал о возможности.

Напомню, ещё один хулиганистый пацан — Валерка Колб, когда выходил из окна на подоконник покурить, ни раз говорил, что в случае, скажем, «общего шухера», пожара там, эвакуации или другой какой «катаклизмы», можно легко «сигануть» даже с четвёртого этажа на сосну. Эксперименты, к счастью, не проводились. Убился бы дурной тарзан к… В общем, покалечился бы точно.

Сёма был уверен, зануды — училки его «среднюхи» сделали жуткую «подлянку» академикам и сплавили его в далекий Новый Сибирск, в надежде, что хулигана «обломают», он поумнеет, исправится по всем предметам и никогда!.. никогда не вернется на малую родину. Останется приживалкой около большой и чистой науки.

По словам Обера, в его «чернушнике», в ПГТ (поселке городского типа) его прозвали «мудрак» (от слова всё же «мудрый»! ) и «затырок». Всё, что плохо лежало, Сёма тырил, воровал. И применял в дело.

— Зачем воровать-то? — спросил я.

— Валялось, — отмахнулся Сёма.

— В какое дело? — уточнил я, но воздержался от примитивных нотаций, что воровать, типа, нехорошо, плохо.

— В разное, — уклонился от прямого ответа Обер.

Он признался, как впервые, жутко нервничал, краснел, потел, когда в четвёртом классе «стырил» в школьной библиотеке потрёпанный журнальчик «Моделист — конструктор» (МК), сунул под рубашку и поясной ремень. Когда проходил мимо стойки-стола библиотекарши, милой, доброй старушки «бабы Зины», вообще чуть не «крякнул», в смысле, чуть в обморок не свалился. В глазах помутнело. В голове зашумело.

Странно. В своём посёлке Сёма тырил всё, что плохо лежало, стояло, в общем, — валялось. Тырил легко и непринуждённо, и не испытывал при этом никаких «угрызявок» — угрызений совести и треволнений.

Видимо, спереть общественное, школьное, увести из-под носа подслеповатой, добрющей «Зины» журнальчик показалось «обер-лейтенанту» верхом цинизма. Потому он нервничал и потел.

Но совершил этот подлый акт. Хотя можно было взять «МК» из библиотеки «под роспись», держать дома целую неделю или даже месяц, сдать обратно в целости и сохранности. Но, во-первых, отчим мог «скурить», пустить мягкие странички журнала на самокрутки. Во-вторых, на обложке красовался «потрясный» парусник, каравелла, на котором испанец Колумб открыл Америку. Парусник был выписан ярко и мастерски. С крестом на парусах, выгнутых, как пузыри, готовые вот-вот лопнуть от ужасающего ветра. С виду, неуклюжая, с выпуклыми, деревянными бортами, каравелла будто стремилась вырваться на свободу из брызг «бешеных» волн и «штормяги», продрать обложку острой пикой бушприта.

Сёма никогда «живьём» не видел ни моря, ни океана. У «богатеев», соседей по бараку, по чёрно-белому «телику» с «водяной линзой» не оценишь потрясающих красот и великолепия морских просторов, безумной мощи штормовых волн.

Картинка из журнала произвела потрясающее впечатление на «сухопутного» мальчугана. Он пожелал ею завладеть навсегда, «заделать» в рамку и повесить на чердаке, в своём уютном уголке уединения.

В-третьих, в журнале были даны подробные чертежи каравеллы. Мастеровой воришка намеревался в будущем «замастячить» «потрясный» парусник.

— Во-о-о такущий! Аграменный, как корыто! — Сёма размахнулся руками метра на полтора. — Со всей «мелкотней».

С флагами и парусами, с «настоящинскими», бронзовыми пушками из втулок, чтоб «дробинами пулялись».

Романтику-авиамоделисту тоже нравились «потрясные», стремительные «белокрылые» парусники — «бродяги морей и океанов». Но он, молча, и самозабвенно восхищался ими, не собираясь переходить из «летунов» в стан «посудомоделистов».

Уникальный и удивительный, чайный клипер «Катти Сарк», для ускорения хода, мог выпустить по бортам дополнительные паруса, как белоснежные крылья. В восьмом классе авиамоделист изобразил акварельными красками клипер именно в таком полёте над волнами. Но кто-то, наглый, «спёр» красивый рисунок. Не думаю, что это был Сёма.

С детства авиамоделист оставался фанатом самолётов. Особенно, фанерных бипланов Первой мировой войны. «Ньюпор», «Фоккер», «Моран» «Альбатрос» и многие другие «этажерки» хотелось выполнить копиями на радиоуправлении. Даже тихоход «Фарман» его восхищал своим изяществом белокрылой птицы и уникальной «летучестью».

Но это совершенно другая история, о которой впоследствии будет написан киносценарий полнометражного художественного фильма под рабочим названием «Разрушители облаков». О времени, когда «аэропланы были из дерева, люди — из стали, и каждый Понтий мечтал быть пилотом».

Вот ведь из какого «далёка» растут «крылья» вдохновения!

Пока же мы с Обером вернулись из «столовки» в общежитие, сытые и довольные, устроились на тёплом подоконнике из искусственного мрамора в сёминой комнате, болтали ногами, увлечённо беседовали.

Таких доверительных разговоров, отвлечённых бесед не случалось, к сожалению, с моим одноклассником Витькой В-вым из Якутска, полноватым, тяжеловесным, весельчаком и угрюмцем, сдержанным, порой до безобразия пошлым. Витька был первым из «технарей», с кем мы встретились при первой ночевке на раскладушках в холле КЮТа, когда приехали на отборочный конкурс в Летнюю школу. С В-вым мы прожили в одной комнате общежития два семестра, целый учебный год. Потом расстались.

Если быть честным, Витька стал невыносим со своими дурацкими выходками. Например, откровенным, «беспардонным» пердежом. Обжора Витька мог жутко отравить воздух в маленькой комнатке на двоих. Приходилось выскакивать в коридор, пока наглый пердун проветривал помещение.

Когда в комнату заходили в гости соседи или ребята нашего блока, Витька мог намеренно выпучить живот, побулькать содержимым, шутливо забраться с ногами на широкий подоконник, распахнуть форточку, вставить зад и вынести весь свой удушливый заряд в морозное пространство.

Ребята морщились, возмущались, зажимали носы и расходились по своим комнатам. Колб оставался, принимался истерически хохотать. Попеновскому хулигану из Киргизии явно нравились такие дикие приколы «якутов».

Но вернёмся к Сёме и каравелле.

— Если Колумб открыл Америку, почему Америку назвали Америкой, — решил я «замутить» сёмины мозги, поставить его в тупик.

— Почему? — нахмурился удивлённо «Обер».

Нам-то много чего интересного и познавательного «понарассказывали» на уроках «внеклассного чтения» в средней школе. Учительница по географии, как я теперь понимаю, была эрудитом и высказывала много любопытных гипотез.

— Говорят, Америго Веспуччи тут повалялся, — сложно пошутил я.

— Америга? — «обер-лейтенант» надулся от удивления и примолк. Решил сам проверить в школьной библиотеке мои шокирующие домыслы.

Мечты — мечтами. Но суровые реалии жизни занесли на время Сёму в ФМШ и «Белую зёму». Парусник так и остался в рамке на чердаке. Навсегда. Года через три, после возвращения «обер-лейтенанта» домой, случилась жуткая трагедия. Ночью, от короткого замыкания в сгнившей проводке, дотла сгорел сёмин барак. Вместе со спящими отчимом и мамой. «Пэтэушник» Сёма остался «круглым» сиротой. Он тогда вернулся с райцентра на каникулы, всю ночь «пробухал» с друзьями в кочегарке, потому уцелел. Старший брат его погибнет «по пьяни» в дорожной аварии чуть раньше, до пожара.

Но это случится гораздо позже, в недалёком, мрачном будущем. Пока же разведчик «обер-лейтенант» молчаливо упивался тихим и светлым счастьем от посещения «Белой зёмы».

В тот же самый вечер, когда Сёма стал обладателем картинки и чертежей каравеллы, в желтоватом, «ватном» свете керосиновой лампы у себя в «схоронке», на чердаке барака, мастеровой много чего вычитал занимательного, удивительного и полезного. Что отвлекло от парусников навсегда «в деле», но не в мечтах.

Впервые в жизни мальчишка узнал, но ничего не понял, как работает «радива» и «телик», вычитал про «электрические кишки» разных приборов: про «релюхи», электролиты, реостаты. Узнал про «кондёры», похожие на коричневые конфеты-ириски на «ножках», про диоды, триоды, неведомые транзисторы, тиристоры и прочую радиотехническую «хрень», в которую Сёма влюбился сначала безответно. Но когда «надыбал кучу деталюх» по свалкам Промзоны, страсть и влюблённость в радиотехнику «выпаялась» в практику.

На чердаке он высмотрел на страницах «Моделиста-конструктора» первую в своей жизни схему радиопередатчика. И задумал в будущем, в тайне ото всех оснастить секретной радиосвязью «сидельцев» уголовной Зоны. Своего старшего брата, в первую очередь.

Без помощи и подсказки Обер спаял свою первую радиосхемку, простенький «детектор» — детекторный приемник.

— Подумаешь! — хмыкнул я с лёгким презрением. — Мы тоже много чего напаяли. Детектор — легче лёгкого. Тоже радио слушали на улице. Цеплялись проводком — антеннкой к пожарной лестнице, по наушнику слушали станции разные. Прикольно. Станции шуршат тараканами в коробке.

Снова отвлекусь на пару абзацев.

Тараканов в спичечном коробке притаскивал на уроки в нашей средней школе вредный, низенький толстячок по прозвищу Пырь. На уроке мог высыпать рыжих «прусаков» на спины девчонок или за шиворот. В третьем классе мне запомнился тонюсенький визг перепуганной девочки перед звонком на урок. Впервые я увидел женскую истерику. Грустное и неприятное было зрелище. Девочка, со смешной фамилией Кобец, надрывно расплакалась, обслюнявилась, довела себя до нервной икоты. Успокоить бедняжку учителям удалось только в медпункте школы.

Почему «нестрашных», рыжих и наглых тараканят так боялись некоторые девчонки, не понимаю. Подошвами сандалет мы преспокойно передавили насекомых, разбежавшихся по классу, отвесили толстяку «леща», привычно расселись за парты в ожидании прихода учителя. Несчастная Кобец в тот раз сорвала урок своей истерикой и обмороком. Нам было искренне жаль девчонку. Но не всем. Негодяй Пырь приоткрыл крышку парты, спрятался в засаде, пускал слюни удовольствия, тихо лыбился и злорадничал. Похоже, девчонка с двумя тонкими косичками на оттопыренных ушках ему очень нравилась. Но разве так ухаживают или пытаются таким образом обратить на себя внимание? Пырь пытался ухаживать именно таким способом. И не он один. Бред.

Вот и Андрей Р., наш одноклассник, весьма своеобразно «поухаживал» в детстве за девочкой, дочерью подруги своей мамы. Став взрослой, она с неприязнью вспоминала хулиганские выходки Андрея. Безо всяких видимых причин, однажды он оторвал её любимой кукле пластмассовую голову. Ужасно, но туловище куклы продолжало «уакать» и отчаянно звать «ма-ма!». В другой раз чёрной краской измазал её новенькое белое пальто.

Из вредности Андрей всячески сопротивлялся, когда мама-журналистка принуждала его ухаживать за «хорошенькой» дочерью своей подруги-писательницы с тайной мыслью, мол, ах, какая прекрасная пара получится из наших деток.

Через полвека взрослый Андрей стал членом Союза писателей, попытался «девочке из детства», которая стала известным кинорежиссером, предложить сценарий фильма. «Неприятеля своего детства» обиженная дама даже видеть не пожелала.

Нда. «Фиги», разбросанные в «сопливом» прошлом, придётся засохшими косточками собирать в будущем.

Вернёмся к «обер-лейтенанту». У нас с Вовкой Рыбаниным, моим одноклассником по средней школе и другом — «Самоделкиным», наши спичечные коробки с детектором едва-едва слышимо стрекотали музыкой и шелестели голосами ведущих. У радиотехника «обер-лейтенанта» на уроке физики «волшебный коробок» заговорил громко и внушительно.

— От советского информ-бюро! — пророкотал по всему классу известный голос диктора Левитана. — Фашистская Германия, без объявления войны, напала на Советский Союз!

Надо пояснить это примечательное событие. Смекалистый изобретатель Сёма перед «прямым эфиром» прикрутил проводки к общей радиолинии, подключил коробок к школьному ретранслятору через «усилок» кабинета физики. Торжественный голос Левитана был слышен не только в сёмином классе. По всей школе. Может даже, во всём посёлке. Уроки были сорваны. Ученики в панике разбежались по домам, готовить родителей к эвакуации. Учителя-старушки в актёрском полуобмороке пили валерьянку, кушали валидол, подумали: начинается Третья мировая. Ядерная. А это — конец всему! Конец планете Земля. Никто!.. Никто не выживет. Несмотря на уроки по гражданской обороне, умение натягивать на детские мордочки противогазы и прятаться в тени укрытия от выжигающего светового излучения при ядерном взрыве, а затем по оврагам отмачиваться, отмываться от радиации, с мочалкой и чёрным «собачьим мылом».

Злобной даме, завучу, по прозвищу Зараза, стало плохо с сердцем. Отпаивали в медпункте корвалолом. Странно и удивительно, выяснилось, у злющей, «подлючей» Заразы тоже есть сердце.

Меня поразило в рассказе семиклассника, что он запомнил такие сложные названия лекарств, типа, корвалола. Значит, мозги моего нового знакомого не «спеклись», не «заржавели», не «заплесневели», по мнению Анки, а работали, как надо.

Через спичечный коробок «обер-лейтенанта» в тот день транслировали передачу «Театр у микрофона», радиоспектакль по роману о войне писателя-фронтовика Василя Быкова.

Это было сёмино первое, самое скромное рукоделие.

Зараза — завуч отлежалась, вывела Оберу во всю страницу дневника чернилами «красный, жирный двояк» за поведение и сорванные уроки, вызвала в школу отчима ученика, хотя прекрасно знала и понимала, отчим Сёмы — запойный, драчливый работяга. Ему только дай повод наказать пасынка, избить до полусмерти.

Суровые нравы далёкого рабочего посёлка при «железном» руднике сильно отличались от цивилизованных культурных городов. Детям, их родителям и родителям родителей приходилось выживать в суровых условиях бывших поселений для репрессированных, «политзэков» и уголовников.

Тут я Сёму приостановил в рассказе любопытными соображениями, ни сколько моими, сколько «пролетарского поэта» Маяковского.

— Почему чернилами, если двойка красная и жирная? — спросил я, шутливо подтрунивая над «обер-лейтенантом».

— Чё? — не сразу «въехал» Сёма в словесные сложности и недоразумения.

— Чернила — чёрные. А если красные?

— Краснила? — догадался «Обер».

— Выходит так.

— Залепила краснилами двояк! Ништяк! — в рифму обрадовался Сёма странным словообразованиям.

Кстати, восклицание «ништяк» и много других, порой непереводимых, выражений, в значениях которых он так до конца и не разобрался, «обер-лейтенант», похоже, заимствовал из лексикона попеновского хулигана Валерки Колба. Но об этом позже.

Некоторые жуткие истории из детства Сёмы, высказанные мимоходом, надолго врезались мне в память, как глубокие занозы в палец. Не вытащишь, пока не загноятся.

По вечерам, на чёрной грунтовке перед бараками посёлка блестело под фонарями битое бутылочное стекло, «как тыщ-щи звёзд». «Космических» звёзд, если верить «обер-лейтенанту», за густым смогом и дымными завесами из труб рудника никогда не было видно. «Настоящинские» звёзды и планеты в «чернилах» грандиозной вселенной Сёма увидел впервые только в Академе, в зелёном пространстве «потрясной» «Белой зёмы».

Медпункт в «сёмином» рабочем посёлке работал только на Промзоне рудника. В «больничку» надо было «катить» километров за тридцать-сорок в райцентр по раздолбанной грунтовой дороге.

Сопливые дошколята и младшие школьники развлекались дворовыми забавами, как могли.

К примеру, набирали по дворам, для игр в «бабки» или в «кости», выбитые в пьяных драках и потасовках здоровые зубы поселковых мужиков и баб или больные «зубенья», в черных дырках и сколах, вытащенные слесарными клещами домашними умельцами. «Человечьи» зубы «с рогами», как я понимаю, — коренные, на кону поселковыми детьми ценились выше.

Заранее прошу прощения у самых впечатлительных. Поясню, для чего иногда вдаюсь в такие жуткие подробности чудовищных сёминых историй. Меня, городского мальчишку эти рассказы невероятно потрясали, вызывали оторопь, наполняли сознание «жидким» страхом и ужасом. Да-да. Именно — жидким. Поболтаешь головой, стряхивая «страшнючее» наваждение. А внутри черепа, будто густой кисель «колдыбается». Пренеприятное ощущение.

Как можно детям забавляться играми, выставляя на кон человеческие зубы? Чудовищно и непостижимо! Это было из области книжных ужасов по Эдгару По, людоедских историй про капитана Кука, которого съели туземцы.

В Средней Азии в детстве во дворах мы играли в более сложную игру с косточками от вываренных коленных суставов овец — в «альчики». Так же кости выставлялись на кон, так же, по правилам, нужно было выбивать «альчики» «битой» с расстояния в три-четыре метра. Очередность игры устанавливалась подбрасыванием «ведущего» «альчика», когда косточка падала набок или плашмя, на одну или другую сторону. Все четыре стороны «альчика» были разного достоинства: «тура», по-моему, ценилась в десять очков и давала игроку значительное превосходство над соперником и фору. Среди своих «дворовых» пацанов и «пришлых чужаков» находились «хлюздецы», игроки — прощелыги, «каталы» и «шулера». Они могли заранее просверлить в «альчике» отверстие, залить свинцом, «красиво» раскрасить игровую косточку намеренно яркой, густой краской, оранжевой, красной, сиреневой, так, что залитой «свинчатки» не было заметно. От чего «тура» у «катал» выпадала значительно чаще, чем у других. Выбивать такой «битой» чужие «мослы» с кона «хлюздам» и «хлюздецам» удавалось больше других. Если получалось «раскусить», раскрыть шулера, «наглой морде» сильно доставалось «на орехи». Могли «навалять», «навесить» «фингал» на глаз, сломать в драке нос. Все «альчики» у такого «хлюздяшника» отнимались, делились на всех «честных» участников игры или выбрасывались в мутные воды ближайшего арыка. А это был в детстве значительный урон для заядлого игрока. С одной овечки «получали» всего четыре «альчика». Не каждый день в русских семьях «аэропортовского» микрорайона готовили блюда из овечьего мяса: плов, шашлык, бешбармак, лагман, манты, самсу.

Но выставлять на кон для игры в «бабки» человеческие зубы? Это, мне показалось, верхом цинизма, ужаса и «безмозглости».

Для зауральского посёлка при «железном» руднике это было обычным явлением и развлечением «малолеток». К тому же, вездесущие детки нашли близ заброшенной шахты рудника старый могильник — массовое захоронение людей времен «сталинских репрессий» и таскали желтые «человечьи» зубы оттуда.

Вот такие были совершенно разные соцреальности. Иногда эти «параллельные миры», вопреки законам классической математики, физики, пересекались, сталкивались самым неожиданным образом.

Отчим Сёмы тогда даже не понял, за что тощая Зараза вызывала его в школу, за какую такую «спектаклю» по «радиве». Потому обошлось без побоев. Собутыльники отчима сгоняли мальчишку за самогонкой и папиросами «Беломор» в «сельпо». Отчим отвесил пасынку по затылку болезненную затрещину. Для профилактики, на всякий случай. Для «обер-лейтенанта» обошлось в тот раз без сотрясения мозга и без травм.

Мужская компания, с «развесёлыми матерками», прибаутками и гоготом, уединилась в сарае-дровянике, углубилась в разговоры о «бабах» и поисках решениия вечных вопросов о взаимном уважении «пролетарьята».

Упорный и трудолюбивый подпольщик, мастеровой-самоучка Сёма продолжил научные разработки. В подполе дома он собрал первую «дымовушку» из горючей фотоплёнки в алюминиевой баночке из-под валидола. Провёл испытания там же. Баночка выдула из дырочного сопла реактивную дымовую струю, заметалась с бешеной скоростью по всему подполу, ударяясь в заплесневелые кирпичные стены и опоры. В жилой комнате эффект оказался сильнее. Из всех щелей меж половых досок поползли лосы сизого, вонючего дыма. Перепуганная матушка Сёмы с воем выбежала во двор, истеричными воплями принялась звать на помощь пожарных и соседей.

Сутулая, высохшая, несчастная по жизни, женщина, в обвислом засаленном ватнике, застиранном байковом халате, армейских, растоптанных «кирзачах» на «босу» ногу, забитая отчимом, трудяга — уборщица, в тридцать с небольшим лет казалась родному сыну глубокой старушкой.

Единственная на весь поселок «пожарка» — старая, дребезжащая, довоенная «полуторка», с железной бочкой в кузове и качалкой, находилась на территории рудника и никогда не выезжала в поселок, в ожидании ЧП только «во вверенной» Промзоне.

Соседи по длинному, как железнодорожный состав с «теплушками», одноэтажному бараку с ужасом и тревогой наблюдали, как струятся рукава вонючего дыма из узких форточек квартиры. Если загорится один «вагон» — подъезд на четыре квартиры, то в считанные минуты может сгореть весь «состав». Но никто не рискнул тушить «пожар». Задавленные чудовищными репрессиями 30-х годов люди смиренно принимали любое испытание судьбы.

Едкий дым вскоре рассеялся, рассосался по щелям ветхого деревянного строения. Соседи вернулись по своим квартирам. Матушка Сёмы взялась проветривать убогое жилище. Подпольщик выбирался из мастерской «на брюхе», ползком, вдоль отопительных труб подвалов, выскользнул на поверхность незамеченным у котельной, что прилегала к жилому бараку, собранному из железнодорожных шпал.

Подрывную деятельность «обер — лейтенант» усложнил в шестом классе. Начинял «взрыв-пакеты» опилками магния, чаще — алюминия, устанавливал электронный механизм замедления на время разряда конденсатора: от трех — до 22 секунд, как у немецкой гранаты, что получила в войну у советских солдат прозвище «колотушка», за длинную деревянную ручку и корпус для взрывчатки в виде железного стакана.

К седьмому классу «Обер» знал не только название гранат и оружия. И не только германского. Мальчишка изучил все типы самолётов, «вездеходок» и танков Второй Мировой войны. Учитель был хороший. Фронтовик, безногий дядька Василь Чванов, сосед по бараку, кто чудом не замёрз в Финскую, уцелел в мясорубке начала Отечественной войны. По инвалидности Чванова помиловали, не отправили «на верную смерть» в штрафбат за «длинный язык», а сослали на зауральский рудник, а не куда-нибудь подальше, в заполярную Колыму или Магадан, где каждому найдется «место под сопкой».

Сёма незаметно «тырил» у отчима из пачки по одной «беломорине» в день, накапливал горсточку и приносил инвалиду на завалинку близ кочегарки. Мальчишка готов был часами слушать рассказы дядьки Василя о страшных схватках с «фашистяками». Подвыпивший Чванов иногда добродушно называл «немчурой» или «фашистиком» самого Сёму, за немецкую отцовскую фамилию. Мальчишка обижался, дня два — три не наведывался к инвалиду. Затем «фашистик» придумал себе прозвище «обер-лейтенант», вновь приносил начитанному, грамотному Василю горстку папирос, вновь забывался, слушая замысловатые истории инвалида, как «Сталин схватился с Гитлером».

Тогда мало кто задумывался и понимал, почему вдруг у СССР и Германии перед войной оказалась общая граница. Как могли фашисты внезапно напасть на СССР?

Мальчишке было интересно всё, что не было связано со школьной программой, «занудными училками» и скучным «предметодаванием».

Об эффективных сёминых взрыв-пакетах доходили слухи и до инвалида Чванова. Наставник снисходительно посмеивался, но открыто не одобрял малолетнего взрывотехника и его экспериментов над живыми людьми. Хотя сам подучивал мальчугана, как выживать в суровых реалиях рабочего посёлка и «развитого социализма» на «пути к коммунизму».

После удачных забросов подпольщиком «Обером» взрыв — пакетов, неделями прыгали пламенные зайчики, плавали огненные круги в глазах ненавистных хулиганов с Промзоны ПГТ.

По требованию бывших зэков, подростки грабили, издевались, избивали не только малолетку Сёму. Проходить через Зону отторжения денег и ценностей в школу и обратно, через пустырь, поросший рыжим пыльным бурьяном, надо было многим детям каждый день, исключая выходные и праздники. Сёмины изобретения облегчали жизнь всем «малолеткам».

Трудная «житуха» толкала мальчишку на другие полезные новаторства. У продвинутых американских «копов» в 1970-х годах не было таких средств защиты, какие возникли в далёком зауральском посёлке у сопливого школьника. Электрошокеры из электролитов, огромных по размерам, как огурцы, одним разрядом валили с ног пьяного отчима или его могучих драчунов-собутыльников — забойщиков с «железного» рудника.

Для мирной жизни Сёма мастерил ловушки для мышей и крыс, кормушки для птиц с замком на «пружинке». В кормушки, как в силки, по бедности и нужде, можно было поймать горленку, выменять у «поселенцев» на сигареты «Шипка» или пачку грузинского чая «третьего» сорта. В самом крайнем случае, общипать, сварить птицу в котелке на костре, хлебать наваристый суп на пустыре с весёлой компанией вечно голодных школьных друзей.

Для обмена на хлеб Сёма тайком мастерил кипятильники из зелёных «балбешек» — керамических сопротивлений или двух пластин из жести от консервных банок.

Старший брат «обер-лейтенанта» и его друзья — сидельцы тянули сначала за мелкое воровство срок «по малолетке» в местной «уголовной» Зоне, затем «зависли» на новых, «взрослых» сроках за доставку «маляв», «жрачки» и «наркотиков для паханов», за «дебош и неподчинение начальству». Жизнь на воле для таких «сидельцев» уже не представлялась ценной, более обустроенной и справедливой. Рудник и посёлок при нём, казалось, был более жуткой Зоной для выживания людей, чем за «колючкой», где кормили, по мнению Сёмы, «на халяву».

Малолетка «обер-лейтенант» мастерил для знакомых «зэков» не только кипятильники, но и портсигары из жестянки, шахматы из «камушков», «сучков» и «деревяшек», игральные карты из плотной оберточной бумаги, разрисованные цветными карандашами «мастями» и голыми тётками, многое другое полезное в суровом тюремном быту.

Такие посылки перебрасывались через высоченную сетку ограды Зоны. С заходом солнца наглый «малец» ложился на спину в кустах подальше от КПП. К стопам привязывал полосы резины или пару медицинских жгутов. Раздвинутые ноги становились огромной рогаткой. Резина растягивалась. Пакетик с посылкой с тихим свистом «запуливался» по баллистической траектории адресату метров на сто вглубь Зоны. Из-за колючей проволоки в награду можно было получить за такие «тайные» летучие посылки или «по шее» от солдат ВВэшников — «краснопогонников», охранников Зоны, или шикарную финку с наборной ручкой из цветной пластмассы от благодарных сидельцев, «доппаек», с «конфектами» и даже банку сгущенки.

Конец ознакомительного фрагмента.