Прощание с Ленинградом

Сергей Городецкий

Иногда в жизни надо что-то резко менять, но при этом следовать своей судьбе и своему предназначению. В этой книге мои воспоминания о жизни в Ленинграде 70-х – 80-х, о жизни в Канаде в 90-х и дальше. В ней – судьбы людей, связанных со мной родственными узами и схожим взглядом на жизнь и окружающий мир. В ней – потери и обретения, поиски смысла и счастья. В ней все открыто и честно. Может, эта книга поможет кому-то, как она помогла мне.

2. Наивные записки

молодого человека из Ленинграда восьмидесятых

Я

Там где мы ничьи, шелестят ручьи

Тихим вечером.

Я вольюсь водой в этот мир святой

Незамеченным.

Растворюсь в листве, в тишине лесов,

В неизвестности.

Оторву, скрипя, от души засов

Бестелесности.

И скользя звездой, по дороге в ад

Лунной полночью

Покажусь себе, поглядев назад,

Просто сволочью.

* * *

Во всем земном я нахожу одно и то же —

Один закон в действительном и мнимом:

Мне иногда все кажется похожим,

Похожим в чем-то… но неуловимым.

— Я не верю. Я ни во что не верю. Мне страшно…

— Страшно — это когда ни во что не веришь.

— Я торопился. Но если не опоздал, то все пойму потом.

— Не обязательно переболеть. Достаточно небольшой дозы, чтобы выработать иммунитет.

— Это временно. Приходиться повторять. Для души — заглушать в себе.

— Все одно — физическое и духовное, но на разных плоскостях.

По сути — отображения (матем.), и параллельные во многих своих началах — отображаются противоположно.

Возможности не ограничены. Только это пока не нужно.

— Нельзя исправлять чужие ошибки, не успев наделать своих. Человек не учится даже на своих.

— Это ошибки, стоящие ниже вещей, ими определяемых.

— Есть зло относительное. Есть зло абсолютное.

— Вы мне не нравитесь. Вы слишком самоуверенны. Самоуверенность признак глупости и отсутствия движения души.

— Удивительно, как просто поставить аргументы в защиту лжи. Как просто доказать, что ложь есть правда. И как сложно поставить аргументы в защиту правды. Правда недоказуема и существует независимо от нашего сознания.

Осень. И то, что она рождает.

Не учиться по книгам, а искать в них подтверждение своих мыслей и ощущений.

«Самое дорогое, что есть у человека — жизнь. Торопись жить, чтобы какая-нибудь случайность не оборвала ее…» (Островский)

Не торопись жить — тебе будет дано ровно столько времени, сколько будет необходимо, чтобы сделать то, на что ты способен.

А самое дорогое — дети. Мы — дети. Есть более высокое, что стоит над нами. Но мы, по наивности, полагаем, что можем обойтись без родителей.

Нужны ли мы Этому (Ему)? Нужны, как нужны нам наши дети. Мы продолжение Его. Мы — Его стремление к совершенству.

Народное — то, что живет в народе. Живет в народе, потому что верно.

И когда стал выбор — поступиться своей совестью (что есть совесть?) или отдать жизнь, то оказалось, что жизнь — не самое дорогое, то есть и смерть не может отнять все — что-то должно остаться. То, что не умирает вместе с телом. То, что люди называют душой.

— Да, если она есть.

Любовь — некая движущая сила, составная часть общего закона природы. Она может трансформироваться, принимая любые формы в процессе движения, оставаясь тем же по существу.

— Рвать незрелые плоды.

Должно отделиться само, когда созреет.

Нельзя творить, принуждая себя.

Молодость — каникулы жизни.

Простота.

Сложность — отсутствие сути в объеме фразеологии.

— А между тем — настоящее всегда рождается долго и в муках.

Остальное — уловки хитрецов.

Истоки — в прошлом. Смотря в настоящее, видишь, как прошлое просвечивает сквозь него, неразрывно связывая глаза. Есть предел в познании земного. Нет — в познании вечного.

Глаза. Они знали все, но в них не упала та искорка, из которой возгорается светлое пламя, разрастаясь с каждой минутой жизни и постепенно охватывая все естество человека, благодаря которому он обретает бессмертие. Или просто погасла, задохнувшись.

Холодные бесцветные, ничего не выражающие глаза.

Есть другие. Которые излучают тепло того вечного огня, который горит в них и во всей Вселенной.

В достижении духовного — смысл. Достижение материального — лишь средство.

С любимыми не расставайтесь.

Чтобы заставит улыбнуться, надо быть серьезным. Чтобы заставить задуматься — надо улыбнуться.

Зло относительное — оборотная сторона добра.

Зло абсолютное — стоящее напротив.

Абсолютное зло существует, чтобы добро было сильным.

Непротивленчество применимо, когда зло относительное.

Живем в долг у природы. Придет время — будем платить сполна.

История человека — история человечества.

Искусство — то, что соединяет нас с Вечным.

Опять снилась война. Тяжелая черная ракета медленно проплыла над нашим домом в деревне. Началось! Скорее! Скорее в подвал!

Где мой мальчик? Собака?.. Но тем временем в стороне Ленинграда вспыхнуло, озарив полнеба. Потом еще и еще… Я проснулся от собственного крика. И постепенно, возвращаясь к реальности, не удавалось сбросить с себя страх, безотчетный, тяжелый.

Как одинаково все в микро, макро и духовном мире.

Материя — Энергия — Мысль — Душа — Дух.

Зло относительное — которому Толстой проповедовал непротивленчество (не было бы счастья — несчастье помогло).

— Интеллигент?

— Люди делятся на порядочных и остальных.

Шевельнулось внутри, еще и еще, как будто хотело выйти наружу, но уперлось в податливый, но прочный барьер.

Плод, постепенно трансформирующийся в реальные, наполненные смыслом формы.

— Любое настоящее искусство трогает непосредственно душу.

— Если она есть.

— Поймут. Таких большинство.

— Таких ничтожно мало.

— Лет через тридцать, когда сделаюсь маразматиком, и вы позволите мне потешать себя нравоучениями молодым и разговорами перед зрителем.

— Импровизация не всегда удается. Каждый урок должен быть хорошо подготовлен.

Плохих людей нет. Есть слабые.

У всех были запретные мысли и желания. Но не у всех они погибли внутри.

Глаза — зеркало души (прозрачное зеркало).

Если человек находится выше нулевой точки — он во власти добра, и зло, которое всегда рядом, помогает ему преодолевать себя (подниматься выше). Если человек опустился ниже нулевой отметки (когда умирает душа), он уже во власти зла и становится его орудием и творит зло, преумножая его, все дальше проваливаясь в пропасть. Обратного хода нет.

Душа ближе всего к человеку. Она часть его. Если душа умрет — человека не станет. Душа может быть большой и сильной, может быть маленькой и слабой.

Дух — нечто целое и неделимое. Он во всем. Он существует независимо, и человек может только ощущать его.

Дух — душа Вселенной.

Душа, которая выросла выше эгоистического «я», не погибает вместе с телом, а становится частью Духа, сливаясь с ним и обогащая его. И человек, как и все вокруг, тоже часть этого великого Духа.

Совесть — мера ответственности перед Своей душой.

— Чем слабее народ, тем он религиозней.

— Вот вы отрицаете религию, но тем не менее говорите, что русские ближе всех к Богу? Сильнее всех по духу?

— Не религия, а Вера. Вера в Высшее, а не в догму.

Без Веры человек не может. Иначе — зачем жить?

И тогда рушиться, слетает, как скорлупа, все лишнее и надуманное, и встает, отряхнувшись от мишуры, нечто прозаичного и неумолимого свойства — суть.

Зло конечно (-273 °С).

Добро бесконечно. И поэтому сильнее.

Женщины ближе к земле. Мужчины ближе к вечному.

Любая область деятельности может быть искусством.

— Человек перестает жить, когда перестает быть полезным.

— Это когда больше берет, чем дает?

— Когда только берет и ничего не дает. Если хоть что-то дает, это всегда больше того, чем он пользуется.

ЭТО есть в каждом. Вопрос в том, в какой степени каждый в себе это ощущает.

У каждого своя точка кипения. Чем выше она, тем больше будет отдача по достижении.

Чтобы полноценно жить, надо вырабатывать свою норму психического и физического напряжения. В противном случае — стрессы и ожирение.

Не быть побежденным морально — значит не быть побежденным.

Слишком эгоист, чтобы стать чем-то. Будет заниматься самовыражением, а не отображением действительности.

Отражение — то же, только наоборот.

Изображение — трансформированная в сознании человека действительность.

Отображение — реальность, перенесенная на необходимую для понимания плоскость.

Новое — то, что приносит сначала радость, потом пользу.

Земное конечно. Бесконечно Вечное.

Ложь звучит убедительней, чем правда. Охотнее верят лжи, она более приятна и доступна, ее можно сделать красивой. Правда — сурова.

— Это свойственно молодости.

— Это свойственно незрелости. Фрукт сморщился, начал подгнивать, но так и не созрел.

Любое действие должно созреть.

Прошлое — идеально в настоящем. Оно просочилось в настоящее через фильтр времени, оставив в нем все наносное.

Материя — реальность. Движение — форма существования материи.

Время — мера ее движения. Пространство — мера изменения времени.

Лицо и руки ее были в морщинах. Но глаза — ясные, чистые, молодые — излучали тепло.

Она следила за собой и внешне выглядела моложе своих лет. Но блеклые, холодные, мертвые, ничего не выражающие глаза.

Все разговоры с женщинами о высоких материях кончаются самым элементарным.

Пену выкидывают, но остатки ее все же остаются на стенках посуды.

Законы сохранения.

Труд (и смысл) в том, чтобы самому взбираться и тащить за собой (помогая подниматься) все человечество.

— Нельзя всех втискивать в одни рамки.

— Надо втискивать, иначе расползется амебно. Кто вырастет, став сильным, — раздвинет их.

— А кто слаб?

Настоящее имеет протяженность.

Рвать нити — больно. Остаются раны.

Когда люди уходят, сделав свое на земле, нить пересыхает и отваливается. Это естественно.

Чем выше ты, тем большим грехом считаются грехи меньшие.

Чем больше спрашиваешь с себя, тем больше спрашивается с тебя.

Человеческая склонность — видеть в другом то, чем глубоко страдаешь сам.

Все подчинено гармонии. Движение во времени — клавиатура.

Пахнет прелой сыростью на развалинах домов.

Это есть в каждом. Важно то, насколько каждый в себе это победил.

Все остается, только отходит на задний план.

Свобода. Невозможно быть свободным всегда. Свобода — малый период, когда преодолена ступень, а на новую еще не вступил. Но чем выше поднимаешься, тем свободней становишься (слабее связь с ядром).

Электрон излучает, переходя с высшего уровня на низший.

Чтобы система была устойчивой, необходимо заполнение всех низших уровней.

Живое создано для того, чтобы нейтрализовать возрастание энтропии (беспорядка).

Счастье — когда ты рядом с близкими тебе существами.

Несчастье — когда расстаешься с ними навсегда.

Жизнь как уличное движение. Не свернуть. Хочешь или нет — надо везти себя до конца.

Это не высота. Это возвышенность. Дальше — сверкающие снегом горы.

Мне вдруг открылась истина

Лишь на одно мгновение,

Она как птица быстрая,

Прекрасное видение,

Как будто что-то светлое,

Далекое и строгое,

Страданье безответное

И вечное, высокое.

Пробило полночь. Собака почувствовала каждой клеткой своего существа безотчетный, всеподавляющий страх. Она попятилась к входной двери, дрожа всем телом, шерсть на ее спине поднялась. Лаять она не могла и лишь тихо рычала. В доме было пусто, и она не могла быть смелой — ей некого было защищать. Тем временем тревожное чувство в ней приняло реальные очертания: в средней комнате ходили. Скрипел паркет, и на столе хозяина кто-то переставлял вещи. Потом упала книга, послышался звук, похожий на завывание ветра в вентиляционной трубе. Вдруг дверь приотворилась, и ей показалось, что она видит своего хозяина…

Белое, прозрачное лицо с черными пустыми глазницами. Она снова видит его! Но вместо радости ей сделалось жутко, и она, скуля и рыча, принялась рвать зубами обивку, чтобы выбраться наружу. Но дверь была заперта…

Еще не все прошло, еще не все потеряно, еще не отцвели осенние цветы. И за моим окном еще светло и зелено…

Возвращение — осень.

Рождение — открытие. Мы существовали всегда, только родились в этот мир — открылись ему (бессмертие).

Восток — бескрайняя страна крайностей.

Нести суть, а не описывать броуновское движение человеческих отношений.

Скрипка — королева музыки.

Чудаки — слабые, добрые люди.

Право на жизнь — звучит сомнительно. Они хотят жить — скользко.

Люди обязаны жить, хотят они этого или нет.

Жизнь как невыученный урок.

Юмор — выше верхнего предела серьезного.

Пошлость — ниже нижнего.

Мелочиться — мерить молекулы портновским метром.

Первый враг человека — лень.

В природе нет ничего совершенного, абсолютного (абсолютно совершенного). Абсолютное — предел, к которому стремится вечно несовершенное.

Сейчас цивилизация в периоде детства. Это говорит о том, что будет отрочество — юность — зрелость — старость — смерть. Такова формула бытия. И это объясняет многое. Атомы сходны по строению с планетарными системами и органически включены в них, галактики строятся по сходным принципам и включают в себя предыдущее, сами, в свою очередь, будучи включены в метагалактики и т. д. Спираль эта бесконечна в сторону развития (бесконечна ли в сторону начала?). Таким же образом любую клетку организма можно отождествить с самим организмом, и жизнь человека сродни жизни человечества (организм человека по структуре сходен с общественным), и человечество неизбежно погибнет в физическом смысле, и это будет естественно, но это будет переход в иное, более высокое качество на новом витке спирали, которую включает в себя некая, порядком выше циклоида и которая, в свою очередь, является составляющей спирали порядком выше, нежели предыдущая, и так далее.

Что это за следующая ступень, вернее что (кто) будет потомком человечества (жизни вообще)? Видимо некая субстанция, существующая уже ныне…

Человек, вобрав в себя все многообразие животного мира, сам является животным (вампиры чистоплотны).

Вкусы у всех одинаковы. Разница — в привычках.

Единственное состояние человека, как и всего живого, — борьба.

Это движущая сила развития. Общество, лишенное этого (однопартийная система, централизованное управление и т.д.), неизбежно потерпит поражение (самоопыление и внутриутробное развитие дает хилые, мелкие плоды).

Хилые деревца, жидкая, стриженная трава — жалкая усмешка природы. Мы в городе теряем связь с ней. Человек остается собой только во взаимосвязи с окружающим миром. Но корни, связывающие нас с землей, прочно погребены под слоем асфальта.

Основная обязанность женщин — рожать. Все остальное — приложение.

Пламя революции, зажженное в начале века, чадило, разгораясь.

Клубы дыма принимали замысловатые очертания бесчисленных идей, течений. На фоне темнеющего неба в этом дыму великим множеством вспыхивали и гасли тысячи ярких точек. Они стремились вверх, подхваченные жарким дыханием огня и небо, оставаясь все тем же, казалось сквозь это смешение чудовищной, диковинной фантасмагорией, искажался свет далеких звезд, вибрировала лунная аура, и догорающий закат сливался с разгорающимся пламенем. А те яркие искорки, вознесенные ввысь, догорали, вдруг тускнели и падали вниз бесформенными черными хлопьями, разносимые ветром по всей земле.

Надо относиться к женщинам как к матерям и женам своим, к детям — как к детям своим, к старикам — как к детям малым.

Из двух зол выбирают то, которое принесет больше пользы.

Писать для того, чтобы люди чувствовали, что они не одиноки в своих мыслях и чаяниях.

Чем дальше, тем более отчетливо вырисовывается то, что наше движение (как и движение других категорий) во времени-пространстве есть процесс волновой, дискретный, и что любую форму проявления (существования, бытия) можно так или иначе описать этим процессом, и что эти формы реально существуют (проявляются только в том случае, когда есть наличие их движения относительно времени (время не движется — мы движемся относительно времени), и изменение этих форм, их взаимные превращения при взаимодействий, происходят по законам этого процесса, сходными с законами процессов волновых (только со своего рода «релятивистскими» поправками на данную форму существования и движения материи — жизнь, бытие), и что, исходя из этого, все должно повторяться в одной и той же фазе, только в другом уже периоде (аккорды те же — октавы разные).

Музыка гладила воспаленные нервы, и они постепенно успокаивались.

Большинство поэтов созерцают и вздыхают. Искусство должно поднимать.

Самый трудный путь — всегда самый короткий.

— То, что хочется, всегда не то, что нужно.

Дело, не доведенное до конца, все равно что несделанное дело.

В нашей любви к детям сокрыта общая формула любви. В нашем отношении к ним — общая формула счастья.

Эмоциональное искусство имеет смысл, так как оно верно, но оно созерцательно и не является движущей силой.

Относительное добро ближе к злу, чем зло относительное (полуправда).

Как ты сам к себе относишься, так и к тебе относятся.

Найти себя в жизни — найти то качество, в котором ты будешь максимально полезен окружающему.

Надо ярко светить, надо жарко гореть, чтобы души людские согреть.

Молодость нестабильна. Она, пытаясь найти свою, природой данную форму, всегда впадает в крайности.

Миром правят законы сохранения.

Мальчишка с деловым видом пробовал педаль у только что купленного велосипеда. Рядом стояла его мама. Я узнал его…

Во всем земном я узнаю себя.

Женщины любят сильных мужчин. Мужчины — слабых женщин. Так положено природой.

Съезжая с Кировского моста к Марсову полю, думал — куда свернуть, и вдруг ясно представилось то, что раньше лишь ощущалось — Движение во времени — пространстве — движение по лабиринту, в котором встречаются пути, никуда не ведущие, пути, ведущие обратно, тупики, и есть единственная дорога, которую надо найти…

Все люди похожи, как две капли воды (хотя нет на свете двух одинаковый капель).

Назначение искусства — будить в людях их собственную душу.

Чувство юмора — мера совместимости характеров.

От образа к человеку.

Ночной автобус. Ясно так показалось, что мы все живем одним и тем же.

Каждое противодействие в настоящий момент и имеет свое действие в будущем.

Видеть надо далеко, смотреть — под ноги.

Счастье — когда ты живешь так, как это заложено природой.

Две фазы развития — детство и зрелость.

Наконец, в пятьдесят лет, он из мальчика превратился в юношу.

Все позади. Ясны мотивы поведения. И потому — это не повторится.

Книги — побочный продукт. Писатель — не профессия, это обязанность.

Как сделать себя человеком, который будет иметь право сказать.

Не мешать людям делать ошибки, а помочь им сделать правильные из них выводы.

Нельзя идти против природы. Только в единении с ней можно быть по-настоящему счастливым.

Если человек (общество) не будет бороться во внешней жизни, то он (оно) будет неизбежно конфликтовать внутри себя.

— И на камнях растут деревья.

— Если в их трещинах есть почва.

Зачем жить? Стоит ли этот вопрос того, чтобы мучаться.

Сны, неизменные спутники ночи,

Что говорите вы, синие птицы?

Вы открываете к сердцу замочек,

Ключ от которого в небе хранится.

Вы отголоски далекого прошлого,

Странники вечные, замки хрустальные,

Вы — все, что было на сердце хорошего,

И что заложено в нас изначального.

Почерневшие от времени дома с высокими крыльцами. Снег.

Женщина в темном платке… Она существует, эта память предков.

Проявляется ни с чем не связанными ассоциациями, воспоминаниями во сне (видимо, сон раскрепощает глубинные механизмы памяти). Слишком близко, почти физически ощущаешь то, чего с тобой никогда не было. Человек не рождается с чистой памятью и душой, человек просто продолжается, и опыт поколений передается физиологически (или более сложно).

Толпа всколыхнулась: «Идет! Идет». Он еще не появился, но было видно, как толпа раздвигается, рвется, как под напором воды. Он шел быстро, глядя вперед, сквозь толпу. Казалось — смотрел куда-то далеко, за земной предел, видел что-то там и шел туда. На нем был белый саван, как и у большинства, ростом был он чуть ниже остальных, но некая внутренняя сила, невидимое поле резко отличало его. Казалось, не человек это — Божество. Он шел, и люди расступались перед ним. Передние склоняли головы, задние поднимали взоры, тянули руки к нему, но не могли дотянуться, дотронуться даже до полы его одежд.

Таким привиделся мне как-то ночью Христос.

Хорошенькая дурнушка.

На него неумолимо наваливалась старость. Он становился стариком, так и не став взрослым.

Религия — отображение (перенесение в удобную для понимания плоскость) тех реально существующих сил и законов, которые правят всем.

Вселенная бесконечна. Жизнь — естественная форма существования материи. И поэтому в бесконечной вселенной — бесконечное множество жизни.

Соединиться с ней — наша высокая земная цель.

Все идет к одному и тому же. Только с разных сторон.

Земное счастье — быть с близкими тебе существами.

Смотря в бездонное, звездное небо, сжимается сердце, кажется, бесконечно тесен наш земной мир. Душа рвется туда, но рвется не в пустоту, а к существующей там жизни.

Высокое человеческое счастье — быть вместе со всем.

Многим удобно верить в Такого Бога. Отсюда — твердое нежелание познавать реальный мир, боязнь его познания. Они боятся, что станут мыслить по-другому.

— Бога нет. Есть твердые законы, которые правят миром и каждым человеком в отдельности. И каждый человек просто идет по своей дороге (судьбе).

— Но! Есть еще что-то!

Красиво то, что симметрично относительно нас.

— Птица, выпущенная на волю, погибает.

— Если она забыла о ней.

Сохранить свою молодость.

Он почти не изменился — те же светлые глаза, те же движения, жесты, та же легкая улыбка. Только морщины у глаз…

Это был совсем другой человек, хотя и имевший определенное сходство с тем далеким. Устремленность живых черных глаз превратилось в блеклое равнодушие (я знаю все про себя, и про вас тоже, и ничего нового уже не будет).

Осенью обнажаются деревья, как обнажается суть.

Мы (Союз) не движемся сами, а цепляемся сзади за общее движение.

— Папа, а в жизни есть чертики?

— Не знаю, сын, может быть и есть.

— Папа, а в жизни, наверное, нет чертиков?

— Может и нет.

— Папа, наверное, чертиков все-таки нет…

Странный вопрос — есть ли в жизни чертики?

Невозможно длительное время иметь температуру выше окружающей среды (второй закон термодинамики). К вопросу о работоспособности в СССР — здесь все еле движется.

Все люди — единое и неделимое целое. Их разделяет только неспособность мыслить естественно.

У нас в Советии патологическое неприятие всего красивого, естественного, гармоничного. Может потому, что все это не гармонирует с нашей социальной системой.

Старое мы разрушили. Новое так и не удалось построить. В сущности, все новое здесь — извращенный вариант старого. До сих пор страна жила запасами того старого, что было накоплено тысячелетиями в народе. Этот запас иссяк. Мы растратили себя. И уничтожив старое под корень, строили на оставшихся корневищах.

Теперь и они сгнили, засохли. То колоссальное здание, которое было воздвигнуто, оказалось пустым внутри, мертвым, безжизненным. И с отмиранием оставшихся корней, служивших хоть какой-то опорой, здание накреняется, дает трещины, рушится кое-где. Подпорки, которые ставятся под стены и под основу, тоже рушатся, так как они сделаны из того же пустого материала. И если общество — это организм, то до сих пор он жил благодаря заложенному предыдущими поколениями здоровью. Но он растратил себя, и сейчас это умирающий организм, живущий только на инъекциях (не до конца уничтоженные природные ресурсы и не до конца загубленная среда обитания). Но никакие инъекции (в виде займов у себя и у природы), никакие препараты (в виде призывов и лозунгов, принятия бесконечных решений, различных пертурбаций, косметики и т. д.) не спасут.

Необходимо срочное хирургическое вмешательство, с последующим лечением свежим свободным воздухом.

Выйдешь ночью на дорогу,

Лунный свет тебя согреет,

И ты станешь понемногу

Понимать…

Смерть отделилась от стены, прошлась по комнате. Лунный свет, проникающий через окно, делал ее серебристые волосы светло-пепельными…

У окна стояла кроватка, на которой спал мальчик, тихо посапывая во сне. Она остановилась рядом и нежно, чтобы не разбудить, стала гладить его по головке. Она любила мальчика, и ей не хотелось его будить. Но он вдруг неожиданно проснулся и сразу сел на своей маленькой кроватке.

— Кто ты? — спросил он, глядя на серебристую женщину. Она не отвечала и лишь ласково смотрела на него, перебирая его волосы.

Мальчик чувствовал холод, который шел от ее руки.

Она присела на краешек кроватки и положила голову на край подушки.

— Спи, малыш. Я люблю тебя.

— А я тебя нет. Ты холодная, — он отвернулся.

Смерть поднялась, лицо ее смешалось с темнотой, и она неслышно прошла сквозь закрытую дверь и растворилась в небытии, оставив после себя полоску колеблющегося лунного света, такого же холодного, как и она сама.

— Ты полюбишь меня! Ты полюбишь… — еще долго отражалось эхом от невидимых стен, — ты полюбишь меня…

От талантливых людей всегда рождаются талантливые люди, если не в первом, то обязательно в последующих поколениях (стержень рода).

Перекрестки. Серые стены домов.

Человек. Дождь косой. Ветер гулкий.

Детский плач. Вой бездомных котов.

Они свадьбы поют в эту ночь в переулках.

В синей дымке мосты

Над Невой, леденящей и черной,

И пролетов гигантские рты

Глубину черных вод поглощают покорно.

Свет ночных фонарей

В эту ночь охраняет весь город,

И один медный всадник на медном коне

Восседает особенно гордо.

Только окна горят

Тихим, ласковым светом за шторами.

Там покой и уют, там мечты и печали,

Которыми неизвестные люди живут.

Законы гармонии одинаковы для всех областей человеческой деятельности.

Снег летит косо, почти параллельно земле, завихряясь около зданий, он ложится на асфальт, тает, образовывая грязную жижу, ложится белым на газоны и крыши домов. Ветер раскачивает пустые деревья, с шумом пронося белые мокрые хлопья сквозь обнаженные ветки. Белый снег кружится…

Ленинград. Серые стены. Дворы-колодцы… Ничто не спасет нестойкие детские души, выросшие в этих дворах, в больших, темных коммунальных квартирах с высокими потолками, с почерневшими пейзажами и старыми безделушками на стенах, с существами, населяющими коридоры и комнаты, с нездорового оттенка лицами.

Бледная, чахлая душа, выросшая здесь, выйдя на свободу, не справляется с потоками солнца, ее не охватывает непонятное беспокойство, когда она слышит крики чаек в светло-голубом предзакатном небе. И она уползает обратно в серый гранит, облупившийся кирпич, растворяется в мелком осеннем дожде, в грязной снеговой каше, затекает в асфальтовые трещины, под фундаменты зданий и остается в вязкой болотной земле навсегда.

Кто не верит — пусть побродит ноябрьским поздним вечером по переулкам Петроградской стороны, по дворам Лиговки и Садовой. Поймет тот, почувствует — ничто не спасет нестойкую детскую душу.

Не пощадят серые стены и душу взрослого человека.

Гораздо проще доверять людям, чем постоянно их контролировать.

Вечный вопрос — есть ли в человеке что-нибудь, кроме мяса?

Уродуют природу — уродуются сами.

История человечества — история человека, становящегося взрослым.

Никогда чужого не берите.

Назначение искусства — будить в людях то высокое, что в них есть.

Заставить звучать по-новому старую мелодию.

Жизнь с годами оказывается гораздо проще, чем ее представляешь.

Откуда в нас эта вечная тоска, которая всплывает из глубины, когда мы смотрим в ночное звездное небо? Что оставили мы там, что хотим встретить, найти? И думаешь — ты пылинка в бесконечном пространстве и в то же время ощущаешь себя частью великого и вечного, чувствуешь неразрывную связь с ним.

Случай — видимая часть закономерности.

Проживая в настоящем, мы видим его изнутри и поэтому не можем охватить целиком. В дальнейшем, оглядываясь назад, мы видим прошлое объемно и чем дальше удаляемся, тем яснее проступают его формы. Мы движемся во времени (а не время идет). Прошлое не исчезло, не обратилось в ничто. Оно существует, просто осталось позади, на том отрезке пути (а не только в памяти, как считается). Есть Время-пространство. Мы переходим из пространства в пространство — пульсирующий характер нашего движения, протяженность момента — мы живем в нем некоторое время и потом переходим в другой момент (другое настоящее). И будущее тоже существует, и мы только приходим в него. И исходя из того, что связь между прошлым и будущем имеет причинно-следственную природу, вряд ли возможно изменить будущее, не изменив прошлого. Но изменить прошлое невозможно.

Выработал свой, природой данный потенциал. В 25 лет — старик.

Надо достичь больших вершин в развитии духа, чтобы форма перестала быть сутью, движущей силой. Они разрушили религию.

А между тем, это форма существования духа (пусть примитивная, но до большего люди еще не доросли), верная по сути, и без духовного существования в ней человек снова превращается в животное. Традиционные, веками создаваемые и природой развитые и живущие в народе формы (венчальные обряды, крещение, похороны с отпеванием, праздники и т.д.) методично уничтожаются, а то, что пытаются создать взамен — не живет, потому что не гармонирует с природой и человеком. И теряя связь с традициями, подвигающими к величию духа, человек перестает быть духовным, перестает ощущать себя частью великого целого, теряет чувство неразрывной связи с вечным и земным — живым. Он превращается в эгоиста, постоянно ищущего удовлетворения своих животных потребностей, и не удовлетворив их, будет искать извращений, будет уродовать все вокруг.

— Нельзя все огульно отрицать. Что возможно на Западе — невозможно в России.

Говорят, но не делают. И не потому, что отвыкли, а потому, что всякое естественное (верное по природе) действие неестественно для советской системы. Она органически не может его воспринять.

Чистая ложь лучше полуправды. У лжи всегда хорошо видна ее обратная сторона. Полуправда же создает иллюзию правды.

Седьмое доказательство — во мне. А идея самосовершенствования включает в себя основной смысл жизни. В нас совершенствуется Бог.

Мозг вреден для живого здорового тела (ровно, как и слишком здоровое тело для него). Большой интеллект всегда пожирает плоть. А в чересчур здоровом теле мало места для интеллекта.

Сталин и Россия. Что это было? Или может русскому человеку необходимо перед кем-нибудь преклоняться. От него отняли Христа, взамен стал Сталин.

В бесконечном море мелодий человеку всегда будут близки простые и мелодичные, которые гармонируют с ним. Так и в любом искусстве и литературе — близко то, что просто и где простота и примитивность — несопоставимые понятия.

Весенние деревья застыли в ожидании.

Белоснежные жирные чайки среди зловонной свалки.

Все материальные и моральные стимулы — наркотики, посредством который человек живет.

Весной не хочется в небо. Весной хочется быть на земле.

Осенью — в небо. По нему — бесконечная невыразимая тоска.

Обостряется мысль. Притупляются чувства. Знобит.

Женщина привлекательна тогда, когда ее тело закрыто. Но сквозь легкие одежды намеками проступают формы, когда лицо в тени и лишь блестят глаза и губы. Таким должно быть искусство. Голая физиология (философия) обычно, если не отвращает, то не вызывает должных чувств.

Материя и душа. Эти две крайности если и сходятся где-то в точке, то все же никогда не будут одним и тем же.

Существо человеческой природы находится под многими слоями (пластами). Слои эти прозрачны, можно различить, что под ними, можно даже прикоснуться к этой сути. Но все же добраться до нее, слиться с ней, можно только разработав лежащие на ней пласты-оболочки. Люди почти никогда не добираются до своей сути, застревая в верхних пластах. В сущности — каждый разрабатывает свой пласт.

Искусство — концентрат, который каждый разбавляет по вкусу.

Есть вещи, которые не вписываются в обычную человеческую логику, будучи сами по своей сути глубоко логичными. Их трудно обозначить, можно лишь глубоко ощущать.

Человек — клетка большого живого организма, живущего миллиарды лет и находящегося в постоянном движении и развитии. И в этом бессмертие человека. В этом его неразрывная связь с прошлым.

Мы учимся на ошибках прошлого. Они — естественный и необходимый элемент развития. Мы должны знать и помнить их, ибо только если они будут отзываться в нас живой болью — это не повторится.

Есть вещи, которые человеку никогда не дано будет осознать, так же как нельзя, например, измерить массу элементарной частицы при помощи торговых весов. Хотя мы знаем, что масса и вес разные вещи, или определить размер молекулы с помощью портновского метра.

Движение вперед возможно только обществом. Прорыв в вечное — под силу лишь одиночкам.

Только то, что стало мечтой (пусть о прошлом), может материализоваться на бумаге.

Место человека в мироздании?

— Несмотря на кажущиеся вольности, миром правят жестокие законы.

— И еще что-то.

Человек становится художником лишь тогда, когда по отдельному фрагменту (фразе, взгляду, движению и т.д.) начинает видеть всю вещь (цепь событий, человека…)

Мы становимся сильнее тогда, когда совершаем ошибки и исправляем их. Не верю в прямую дорогу — она в никуда.

Любовь к Родине — нечто большее, чем привязанность к месту, где родился. Это любовь к вечной жизни, к прошлому и будущему, пусть через смерть (в критические минуты это особенно проявляется).

Мечты — воспоминания о будущем.

Хочется сейчас — делай, не жди — быстрей будешь.

Любую книгу — с конца.

— Не делай вечером того, о чем пожалеешь утром.

— Делай все и ни о чем не жалей.

Самое сложное — начать мыслить самостоятельно.

Подрезаешь — растет вширь, не подрезаешь — ввысь. Что лучше?

И когда отворяются двери, от земли оторваться и ввысь, к непонятной, изломанной вере — кто есть мы и зачем родились.

Мы слишком разбросаны во времени, поэтому часто не понимаем друг друга (к вопросу о похожести людей). Среди нас нередко можно встретить неандертальца.

Любить людей сможешь только тогда, когда станешь выше и сильнее их, когда отнесешься к ним, как к детям.

Не любит животных тот, кто ниже их.

День как маленькая жизнь.

Каждый день как вся жизнь.

Великие — вехи на пути.

В темноте скомканная одежда приняла другие очертания: срезанный сверху череп, полуоткрытый рот, светящийся глаз…

Может быть он такой — Бог?

Атеизм. Ведь жизнь без Бога теряет смысл.

Ничего не может существовать без основы (авангард и т.д.). Основа всегда есть, только не всегда видна (во всем заложено предыдущее).

Не цепляться за прошлое, а отталкиваться от него.

Странно, что прошлое, или вернее то, что ушло, но было очень желанным, возвращается тогда, когда становится далеким и чужим.

Оно приходит, но оказывается то, что совсем недавно трогало, теперь совсем не нужно, хотя само идет в руки — на, бери…

Полуденный зной струился вверх от раскаленной земли. Но здесь, в полутемной каменной прохладе, не чувствовалось его дыхания.

На каменном полу, на ковре — прохладное вино в глиняных кувшинах, виноградные гроздья, таящие в себе янтарную сладость, свешиваются через края больших ваз. Рядом сидят женщины. Едва прикрытые упругие груди, похожие на виноградные гроздья, округлые бедра, чуть выпирающий живот. Их ноги прикрыты мягким шелковым покрывалом, подобраны под себя. Они доступны, но не сразу. Пройдут часы. Тонкий аромат обжаренного мяса оттуда, из тлеющей в углу жаровни, вдруг обратится в истекающие соком куски. Вино станет красным. Потом, под заунывные звуки инструмента, по кругу пойдет кальян. Женщины прохладными пальцами прикоснутся к пылающему телу, прохладные губы прижмутся к горячим губам…

Человек — функция, посредством которой высшее начало трансформируется в самое себя (совершенствуется).

Освободиться — найти себя.

Желание жить спокойно (нежелание, неспособность переживать) — причина той ублюдочной жизни, которую ведет большинство.

Если внутренние побуждения человека не зависят от внешних условий — он свободен.

Созвучие и несозвучие нот, как человеческих судеб.

У нашей русской аристократии (проживающей в Союзе) еще сохранилось благородное лицо, но грязные ноги и стоптанные туфли.

Больная почва не может приносить здоровые плоды.

Освободиться — избавиться от эгоизма.

Человека окружают его единомышленники, независимо от времени и пространства.

…и там, в конце бесконечно расширяющейся мысли, вдруг оказалось ослепительное, похожее на яркое весеннее солнце пространство.

Завтра ничего не бывает. Все случается сегодня.

Все настоящее (истинное, ценное) дается только через боль и преодоление.

Боль — необходимость, в которую поставлен человек, чтобы преодолевать себя. Ценно то, что необходимо в данный момент. Дорого то, к чему мы привыкл

— Ты никогда не будешь счастлива, потому что ты — злая. А вместо счастья будут мелкие удовольствия.

Стареет не человек, стареет и вырождается род.

Материализм верен так же, как и механика Ньютона — при нулевых скоростях.

Вороны на пустых деревьях. Вот она — осень.

Любая болезнь не исчезает совсем, а остается внутри и лишь затихает на время.

Тишина и покой,

Отпущенье грехов.

Сядь и времени пыль

Отряхни с сапогов.

Ты лесной тишине

Свою душу открой,

Все страданья свои

Излечи тишиной.

Тишина все поймет,

Тишина все простит,

И подарит покой,

И с тобой помолчит.

Оторвешься душой

От земной суеты

И с далеким собой

Снова встретишься ты.

Июль 1975

Сначала дорога долго петляла среди соснового леса, затем пошла в гору и, сделав резкий поворот влево, вывела к небольшому песчаному обрыву, укрепленному корявыми корнями невысоких крепких сосен. Внизу, под ним, шла молодая березовая поросль, а за ней, дальше к горизонту, темной пушистой зеленью холмился лес и виднелись разбросанные вдалеке домики, казавшиеся отсюда игрушечными. За ними, к северо-востоку, небо темнело, постепенно переходя в ночь, сливаясь на горизонте с землей. По другую сторону шоссе шел редкий сосняк, с седой местами подстилкой из мха и лишайника, дальше, за ним, по глубокому однообразному шуму и прохладному влажному воздуху, ощущалось море. За обочиной, отделяя ее от леса, тянулась, переплетаясь, ржавая, впившаяся в сосны, рваная, местами колючая, проволока, на редких бетонных столбах висели красные облупившиеся таблички, на которых проступало: «Стой! Запретная зона». Небо светлело в эту сторону, на юго-запад, виднелись уже на нем первые звездочки и вскинул свои рога прозрачный белый месяц.

Странно. Судьба забросила меня именно в эти места, места моего детства, в солдатской форме, за рулем зеленого армейского грузовика. Здесь знакомо все. Каждый камень на берегу моря, каждая тропинка в лесу, каждое старое дерево, сосновый, пьянящий воздух, запах смолы, гниющей тины, шелест сухой осоки, зовущий в даль горизонт, где море сливается с небом… И все это вызывало чувство щемящей, тупой тоски, которая, оставаясь где-то в глубине души, никак не могла выйти наружу, как будто все, что видели глаза, было бесконечно близким, но чужим, а он — совсем не он, а кто-то другой. Что было виной тому — военная форма, раздвоенное лобовое стекло перед глазами, молчаливый, грузный прапорщик, сидящий на сидении рядом? Или просто нужно было время, чтобы опять соединиться со всем этим?

А может другое. Наверное тогда где-то глубоко внутри начало ощущаться «нечто» непонятное и бесформенное пока, но сильное уже, вбирающее в себя, как губка, все внешнее и не дающее выйти наружу тем простым чувствам тоски, ностальгии.

Здесь прошло мое детство. Но тогда, за стеклянной перегородкой, отделилось от настоящего все то, что ушло и никогда не вернется. И сейчас, чем дальше отодвигалось прошлое, тем яснее, настойчивей поднимались оттуда, из глубины отдельные, до боли знакомые видения, ощущения, чувства той, уже прожитой жизни, почти физически ощущаемой теперь. Как будто все возвращается.

Отдельные картины складываются в ряд, и может перед самым концом все вернется. Но тот мальчишка останется там навсегда и лишь частью повторится в другом.

Сибирь. Белые стены. Белая дверь. Белая решетчатая кровать. Мужчина в очках. Мама. Снег. Дремучий лес, где кедры и медведи. Дощатый сарай. Куча угля. Тонкий лед на луже. Мокрые ноги. Магазин игрушек, зеленые вагончики на полке. Немка, немецкие стишки, манные оладьи. Серо-зеленый грузовик, вещи. Желтые стены вокзала, оса, вагон. Большое окно в темном парадном. Решетка лифта. Человек в длинном синем пальто и шляпе.

Ленинград. Темный длинный коридор. Прихожая, освещенная старинным светильником, висящим где-то под самым потолком. Слева на стене подвешен старый немецкий велосипед. По коридору можно бегать, можно ездить, отталкиваясь ногами, на железной машине, скрипящей колесами. Из прихожей налево — комната. Там живет соседка, швейная машинка которой непрестанно стучит. В конце коридора ванная с газовой колонкой. Когда открывают воду, синее пламя вырывается из круглого отверстия, производя звук, похожий на маленький взрыв. Если идти налево, то попадешь в кухню, большую, стены которой окрашены светло-желтой краской. В небольшой проходной комнате перед кухней стоит буфет с множеством ящичков и дверок, а также репродуктор и стол, покрытый синей в клеточку клеенкой. На нем иногда пьют чай, завтракают. На нем стряпает няня Агафья Ефимовна. Она добрая. Она никогда не сердится и всегда успокаивает теплой своей рукой, когда тебя наказывают. За окном, рядом с газовой плитой, воркуют голуби. Они сидят на большом деревянном ящике, который торчит на улицу и в который складывают продукты. Серая стена напротив уходит куда-то вниз. Смотреть туда страшно. Туда упал кот Кузьма. Он охотился за голубями. Его принесли живого и долго выхаживали потом.

На стене в проходной комнате висит большое треснутое старое разрисованное блюдо. Когда все затихает и за окном темно и холодно, блюдо издает монотонный дребезжащий звук. Считается, что так потрескивает мороз. В верхней части окна мерно завывает вентилятор. От его завывания хочется залезть под одеяло, свернуться в клубок и заснуть. Напротив кухни направо по коридору — большая светлая комната, именуемая спальней. Там стоят две белые старинные кровати, белый шкаф, белые кресла, два ночных белых столика, застекленный белый шкафчик, в котором стоит разноцветный хрусталь и серебряная чайная посуда. Все это называется белой мебелью. Высокая балконная дверь плохо закрывается, и ее заклеивают на зиму. На столике стоит аквариум, в котором плавают рыбки и среди них одна большая — золотая. Из спальни дверь в кабинет. В кабинете все заставлено шкафами с книгами. Книг очень много, они не умещаются на полках и лежат стопками на полу за большим дубовым письменным столом. За столом сидит дедушка. Он все время что-то пишет. На столе множество разнообразных вещей. Это старинные медальоны, фигурки из слоновой кости, корни деревьев, обработанные так, что превратились в загадочных животных, старые фотографии в темных рамках и много другого. Но самая интересная из вещей — тяжелый осколок артиллерийского снаряда, в который вставлен настоящий артиллерийский снаряд меньшего размера. Этот снаряд можно раскрутить. Внутри его лежат пыльные чугунные шарики. Но делать это лучше тогда, когда дедушка уходит в институт. Иногда в кабинете появляются люди. Они садятся в глубокие черные кожаные кресла и о чем-то долго громко говорят и спорят. В это время в кабинет заходить нельзя. Нельзя кататься по коридору на железной машине.

В коридоре, между кабинетом и столовой, на столике красного дерева стоит черный рогатый телефон, который часто звонит. Под телефон подложен синий шерстяной берет. Так посоветовали телефонные мастера — некие молодые люди, которые часто приходят и проверяют что-то внутри телефона. Они вежливо разговаривают и советуют не убирать телефон с синего берета. (КГБ) В столовой обычно в семь часов вечера накрывают обеденный стол. Здесь стоит маленький кабинетный рояль, на котором можно бренчать. Если круглый обеденный стол накрыть покрывалом, то получится дом, в котором темно и уютно.

Когда бывает Новый год, в столовой ставится елка. Она помещается в ведро с песком, которое покрывается белой скатертью, как будто это снег. Под елку ставится Дед Мороз. Дед Мороз дарит всем подарки на Новый год. За его плечами мешок, из которого торчит вата. Подарков в его мешке нет. Самое интересное, когда начинают украшать елку. На макушку прикрепляют большую красную стеклянную звезду, а на ветки развешивают всякие игрушки: белочек, зайчиков, самолеты, мельницы, шары, маленьких Дедов Морозов, Снегурочек, длинные стеклянные бусы, гирлянды.

В день перед Новым годом по всему дому разносится сладкий запах приготовляемых пирожных. Пышные золотистые эклеры достают из духовки и начиняют заварным кремом, а затем прячут в холодильник. Остатки крема разрешается доесть. Подарки приносит настоящий Дед Мороз и кладет под елку. Очень хочется увидеть настоящего Деда Мороза, но он всегда приходит, когда спишь.

Маленький четырехлетний мальчик осторожно спустился с крыльца и пошел, приминая сандаликами молодую зеленую травку, пробивающуюся сквозь прошлогодние бурые листья, к высокому, как ему тогда казалось, забору, сделанному из досок-горбылей с заостренными сверху и впившимися в землю внизу концами. Он нашел щелку побольше и приложился к ней глазом. Там ему открылся маленький мир, состоящий из грунтовой дороги, небольшой поляны, молодого леска за ней и уводящей вглубь его тропинки. Мальчишка был одет в шерстяную кофточку, по причине прохладной ещё погоды, и короткие, по щиколотку брючки, Бледное худое личико с тенью под глазами говорило о том, что появился он здесь совсем из другого мира, чуждого солнечному свету, чистому, пахнущему лесной прелью воздуху, шуму сосен и далекому, пока еще не виданному им морю.

Зона была запретной. По утрам, за завтраком в соснячке напротив можно было за несколько минут набрать кружку черники, чтобы съесть с утренней кашей. Каша от черники становилась фиолетовой. Днем можно было играть в деревянный большой грузовик. Кузов его доверху наполнялся (в качестве груза) небольшими крепкими темноголовыми боровичками. Искать их было несложно — черные головки повсеместно пробивались сквозь россыпь сосновых иголок.

Море. Сухой камыш, спутанная колючая проволока вдоль берега, домики из мокрого песка, отшлифованные прибоем осколки стекла — стеклянные камушки.

На берегу частенько находили трупы — утопленники или еще кто.

Тогда в поселке появлялись зеленые военные машины. Военные машины сворачивали по песчанке к заливу. Солдаты следили за тем, чтобы никто не выходил за ворота.

А весной, в разлившихся от талого снега канавках плавали маленькие ящерицы — тритоны.

Все ушло навсегда,

Далеко-далеко.

И с небес Млечный путь

Льет судьбы молоко.

Не вернутся опять

Убежавшие дни.

Как не хочется спать…

Только звезды одни.

Может там далеко,

Где безмерности мрак, —

Твой единственный друг

И единственный враг.

Отойдет в никуда

Все, что будет потом.

Светлых звезд города

И единственный дом.

Осеннее небо было синим, глубоким. Солнце уже не растекалось по нему, а светило обособленно, лаская последним теплом стены домов, потрескавшийся асфальт улиц. Высокие серебристые облака, как будто белые стаи, уплывали куда-то вдаль. Из листов старого зеленого картона при помощи скрепок и кнопок делался самолет с прорезью вверху, чтобы можно было сесть в него. Собирался и складывался провиант — сухой хлеб, печенье и пр. Потом, когда все было готово, мальчишка садился в него, и картонный самолет поднимался с балкона и, пролетев над Скороходовой, взмывал ввысь, выше серых и желтых домов, ржавых крыш, выше трамвайных проводов, трамваев, дымящих заводских труб — в небо, и все, все оставалось внизу навсегда, безвозвратно. Дома делались маленькими и скоро совсем исчезали, внизу желтеющим пушистым ковром стлался лес, блестело на солнце море, просторное и спокойное. Вот он — этот упругий, свежий ветер, бесконечное счастье полета, навстречу далеким, неведомым странам и белоснежным городам, которые, как казалось, уже виднелись сквозь голубоватую дымку… Навстречу далекой и неясной, пока, мечте.

За окном — застывшие белые деревья. Сквозь густую вязь заиндевевших веток в серой изморози — оранжевый, низко висящий шар. Из длинных труб вертикально вверх поднимаются клубы белого пара вперемешку с черным дымом. У него температура. Мама на работе. На подушке — «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» Аксакова. На полу стружки и наполовину сделанный ружейный приклад. Сам он на кровати, а мысли и душа где-то далеко в лесу, где такие же белые деревья, где белый пушистый снег на широких еловых лапах и на далекой одинокой березе видны темные пятна — тетерева. К ним надо подобраться осторожно, чтобы не спугнуть.

Только что сделанный и еще не испытанный самопал. Приклад, из сосновой доски, к нему примотан ствол — стальная трубка, заплющенная с конца и залитая в этом месте свинцом. Сверху пропилено запальное отверстие. Заряд усиленный — на пробу. Приклад к плечу, правый глаз — вдоль ствола, за ним видна цель — тетрадный листок, пришпиленный к забору. Спичка у запального отверстия уже вспыхнула, но что-то заставило его убрать приклад с плеча и вытянуть руку. Отдача чуть не вырвала ружье из руки. Но пламя полыхнуло почему-то из другого — заплющенного — конца. Ничего не произошло. Рука еще держала раздробленный приклад, дерево почернело, а там, где должно было быть запальное отверстие, — не было ничего, кроме цветочка разорванного ствола.

Что-то теплое скатилось с виска, беззвучно упало в снег, потом еще и еще. Кровь. Царапина, пустяковая царапина от вылетевшего из ствола свинца, которым он был залит…

Птички не улетали и подпустили совсем близко, Порох — спичечные головки, дробь — мелко настриженная проволока. После выстрела одна упала, маленькая, серые крылышки, желтое брюшко. Она была жива, черные глаза — бусинки смотрели удивленно — «Зачем ты?» Видимо ее просто оглушило — заряд был слабый. Но Колька сжал ей горло, лапки и крылышки затрепыхались, тельце забилось в конвульсиях. Но он еще крепче сдавил ей горлышко и, чтобы быстрее довести дело до конца, — щелчки в голову.

— Ать, aть, — ему было интересно и смешно. — Ать, ать!

Потом она затихла, только крылья мелко-мелко дрожали, глаза потухали, затягивались белесой пленкой. До сих пор и на всю жизнь будет перед глазами и тупой иглой в сердце этот маленький, бессмысленно убитый комочек жизни. Он прощался с морем и здоровался с ним.

«Здравствуй, море», — говорил он ему, когда оно появлялось сквозь сосны.

«До свидания, море», — говорил он ему, уезжая. Почему он так любил его? Что тянуло его к морю? Тогда он не понимал и не задумывался над этим. Понял потом — великие дальние дали, светлые страны, мечты.

Волна усиливается, ветер гонит ее вдоль берега, тонкая капроновая нить впивается в руку. Лодку несет, перемет тащится за ней, цепляясь грузом за подводные камни.

— Все, отпускай!

Веревка, к которой привязан груз и кусок пенопласта, облегченно извиваясь, пошла в глубину. Ее было с запасом. Но она все опускалась и опускалась. От поплавка лодку уже отнесло, и тот, как бы чувствуя свою безнаказанность, вдруг стал боком и, влекомый грузом, исчез в глубине. Лодку несло от берега, ветер усиливался. Но беда не приходит одна: весла, предательски соскользнув с бортов, давно уже плыли сами по себе.

История заключалась в том, что в конце концов, когда их давно уже несло в сторону Финляндии, на землечерпалке, качающей песок со дна Финского залива, заметили фанерную плоскодонку и двух малолетних дураков, махающих руками. Был период бегов. Для любых конфликтных ситуаций был найден универсальный способ их разрешения. При любой мало-мальски серьезной ссоре он отправлялся в бега. Зимние холода в расчет не принимались, а единственным местом, куда бегать было безболезненно, была дача в Песках.

Для пущей уверенности в себе и чтобы уже наверняка «проучить» бедную мать, а заодно и деда с бабкой, ну и само собой нагуляться вдоволь, писался следующий документ: «Даю себе слово, что (число месяц год) убегу из дома. Будь я проклят, если не убегу. Подпись».

Подпись, для пущей верности, скреплялась кровью, выделенной из проколотого специально пальца. После подписания сего документа никакие обстоятельства (перемирие и т. д.) уже не могли повлиять на принятое решение, и точно в назначенный срок, прихватив кое-какие необходимые вещички и провиант, он покидал теплую ленинградскую квартиру.

12 марта 1969 г.

ДНЕВНИК

Убежал из дома из-за ссоры с матерью. В 15:30 сел на трамвай и поехал. Меня провожал Бышек. Все-таки он у меня лучший друг. Я ему только доверил свои планы.

В 18:00 прибыл на место. Залез в жилище (маленький чердак в сарае, о наличии которого никто не знает), зажег свечу.

Дождался темноты и пошел к Тольке. Я его встретил у ворот. Он собирался уходить, хорошо, что я вовремя подошел. Мы с ним пошли к Гоне. У него пробыли до девяти вечера. Потом разошлись по домам. Я пошел в жилище, в жилище холодно, но я закутался в старый матрац и стал читать книгу (я захватил с собой несколько книг). Потом задремал.

Проснулся ночью. Было холодно. Старался опять заснуть, но ничего не получалось. Сон не лезет. Встал, выбрался из жилища. В сарае нашел старую керосиновую лампу, там же нашел и керосин. Притащил лампу в жилище, зажег. Стало светлее и свечу можно было потушить. Пошел опять на улицу. Все небо усыпано звездами. В городе такого не увидишь. Воздух чистый, приятный. Пробую пробраться в дом. Не выходит. Пробую пробраться в парфенон (бывший коровник, переделанный для жилья). Окно поддалось. Вхожу. Нашел чайник, две керосинки, чашки, стаканы. Беру керосинку, чайник и один стакан. Воды нет. Засыпаю в чайник снег. Снег чистый, в городе такого нет. Все это волоку в жилище. Чайник вскипел быстро. Только хотел налить себе чаю, но оказалось, что ложки нет. Делаю из проволоки ложку. Чай на редкость вкусный, хотя это одна вода с сахаром, чая я не нашел. Делать нечего. Скучно, еще продолжается ночь. Пробую заснуть. Заснул. Под матрасом не так уж тепло, но все равно сплю крепко, без снов. В городе так не поспишь. Просыпаюсь — уже светает.

Опять засыпаю. И так раза три. Наконец почувствовал, что больше не засну. Встаю. На улице светло. Лампа еще горит. Выбираюсь на улицу. Воздух чистый, свежий. Нашел три коврика. Опять делаю вылазку в парфенон. На этот раз захватил с собой вторую керосинку, одеяло, кастрюлю, банку кофе. За один раз все не перетащишь, приходится за два раза. Вползаю в жилище, ставлю кофе. Согреваюсь. Затем принимаюсь за благоустройства жилища. Обиваю ковриками стены, чтобы не дуло и теплый воздух не выходил. Работу скоро закончил. В чайнике мало воды. Думал опять сделать вылазку. Только открываю дверь, как вижу, что у забора кто-то ходит. Быстро запираю дверь и забираюсь в жилище. Лампу почти тушу, только едва заметный огонек оставляю. Прилег. Прислушался. У калитки раздаются голоса, лай собаки. Думаю — конец, сейчас найдут. Но не теряю надежды. Лежу около часа. Сначала раздавались голоса, потом стихли. Кажется, пронесло. Кто знает, может они ушли за милицией. Но не буду гадать. По-прежнему тихо. Кажись, пронесло. Думаю так: поймают так поймают, а не поймают — хорошо.

Поставил кофе. Он быстро вскипел. Выпил все. Хлеб тоже кончился. Ну ничего, скоро должны прийти ребята, они принесут. В жилище по-прежнему холодно. Но мне тепло после горячего кофе. На улицу выйти боюсь — могут засечь. Скорее бы приходили ребята.

Пришли ребята — Колька и Гоня. Принесли чай, булки. Поставили чайник. Жилище быстро нагрелось, даже пар изо рта не идет. Заткнули все дыры, зажгли керосинки. Стало еще теплее, даже можно раздеться. Просидели ребята до полседьмого. Потом ушли. Сказали, что придут в восемь. Делать одному нечего, писать тоже. Поэтому буду писать летние воспоминания.

Летом было хорошо. Плавали на корытине (фанерная лодка). Однажды пошли мы с Колькой после воскресения, когда уезжают палаточники, по местам стоянок. Мы всегда ходили по воскресеньям. Палаточники всегда оставляют всякое добро. На одном месте мы нашли весла и топор. Пошли дальше. Увидели давнишнюю стоянку, рядом бугорок из песка, а на него навалена колючая проволока. Мы убрали проволоку и стали рыться. Вдруг руки наткнулись на что-то твердое. Раскопали. Там обнаружили железную дверь, на которой висел огромный замок. Мы его сорвали и открыли дверь. Оказалось, что это большая железная бочка, врытая в песок. В этой бочке могли свободно поместиться человек десять. Там мы нашли три сделанные из тракторных камер резиновые лодки, машинные насосы, снасти, плесневелый хлеб и много другой дряни. Достали лодки, надули. На них переправились обратно…

На сем дневниковые записи кончаются. Но если бы в те длинные ночи он не поленился бы продолжить их и был бы до конца откровенным, то написал бы, что ходили они не только по воскресеньям, но по пятницам и субботам тоже и брали не только то, что оставляли после себя несчастные туристы, но и то, что у них плохо лежало, и даже то, что лежало хорошо. Горе было тем незадачливым отдыхающим, которые оставляли свое хозяйство без присмотра и уходили погреться на солнечный бережок, горе было тем рыбакам, которые не брали с собой запасных снастей и уплывали половить рыбку, оставляя на произвол судьбы зажигалки, спички, сигареты и прочее. Табачок друзьями тогда уже потреблялся вовсю и до винца было недалеко.

Сельмаг. Светло-зеленая облупившаяся краска. Груды ящиков, битое бутылочное стекло, пробки, окурки. Они подбирали окурки, просматривали пустые сигаретные пачки, иногда находили там по нескольку штук. Сразу за магазином начинался лес. Там, за разросшимися кустами бузины и сирени, они учились курить. Там же собирали пустые бутылки, сдавали продавщице, а старшие товарищи покупали вино, наливали им. Так маленькие люди начинали познавать жизнь.

Стояло позднее лето. Солнце еще светило ярко и грело ласково, но вода уже остыла и была чиста и прозрачна. На дне, где раньше были камни, мелкой зыбью застыл песок. Его нанесло штормом. Перемет пришлось ставить там. Было видно, сквозь прозрачную воду, как наживка шевелится на крючках. Потом берег, теплые камни, запах ольхи. Ольховые бурые сережки на песке, сухой камыш, отнесенный штормом к самому лесу. Спокойное, уставшее, умиротворенное море, парус на горизонте. И опять что-то уходило безвозвратно, уносило с собой частичку жизни, растворялось в пространственной дали. И мучительно хотелось туда, где море уходило за горизонт.

Перемет был девственен, наживка нетронута, и лишь на одном крючке красовалось золотистая упругая плотвица.

То было последнее лето детство.

Я родился в неволе, подчинен чьей-то силе,

Жил как все, видел то, что увидеть пришлось.

Только все, чем меня в раннем детстве кормили,

Может живо еще, просто не прижилось.

Я слоняюсь по клетке, я смотрю за решетку,

Ну а там, как всегда, только небо одно.

Прутья клетки моей обрисованы четко,

Что за ними, мне, видно, понять не дано.

Я уйти не могу, а ответить — не в силах,

И в страдании моем — несусветная ложь.

Кто же ты и зачем ты меня не спросила,

Заставляя искать то, чего не найдешь?

Но однажды, как в сказке, в вихре яркого взрыва,

Мне приснилась мечта, леденящая кровь:

Околдованный светом, я стоял у обрыва

И увидел ее — чистоту и любовь.

Июнь 1968

Полоска мутной воды делалась все шире, рвались ленточки серпантина, провожающие махали платками. Среди них стояла мама и махала рукой, а мальчишка стоял у борта и смотрел, облокотившись о перила, как буксир оттаскивает теплоход от пристани. Затем буксирчик отцепился и корабль поплыл в море, оставляя за кормой Ленинград.

По узкому гранитному каналу миновали Кронштадт и вышли на свободную воду. Слева по курсу появилась серая лошадь, а справа — желто-зеленой полоской шел далекий берег. Где-то там стоял домик, в котором мальчишка жил летом. Он изо всех сил старался увидеть что-то на берегу, и ему казалось, что он видит рыбацкий пирс, баркас качается на воде, рядом черные большие рыбачьи лодки, дальше — мыс с маяком, на желтом песке загорают сейчас друзья или ловят рыбу, только их не видно. Он напрягал зрение, и ему казалось, что он видит их…

А потом солнце уже клонилось к западу, становилось спокойным и ласковым. Берега ушли, их уже не было видно. Зато за кормой летели чайки. Они хватали хлеб на лету, галдели. Когда хлеб падал, чайки бросались в пенящуюся, вздыбающуюся от винтов воду, некоторое время оставались на ней, заглатывали хлеб, но потом снова нагоняли корабль. А слева и справа оставались небольшие, поросшие сплошь лесом островки, неизвестно кому принадлежащие.

В кинозале показывали фильм про Страну Советов. Счастливые пионеры бодро шагали по улицам Москвы. Мальчишка сидел на ступеньках у входа (так как делать было все равно нечего) и смотрел через приоткрытую дверь. Молодой швед присел на ступеньку рядом с ним. Он смеялся — ему не нравилось кино про пионеров.

Вечером в банкетном зале играл небольшой ансамбль, состоящий их барабанщика, скрипача, басиста, гитариста и пианиста. Ослепительно красивая женщина (как ему тогда казалось), которая днем объявляла по радио на всех языках (кто она, русская, шведка?), теперь танцевала. Она была еще красивее, чем днем. Щеки ее играли румянцем. Все приглашали ее на танец, и она ни кому не отказывала. Чаще всех приглашал ее тот швед, которому не понравилось кино про пионеров.

Наутро он проснулся от того, что сильно качало. В иллюминаторе было только серое небо и серое море. Он вышел на палубу. Дул сильный ветер, и дверь в носовую часть была закрыта. А за кормой все так же летели чайки, но их было меньше. Навстречу шел грузовой пароход, видно было, как он зарывается носом. Задняя палубы была пуста. Только одна женщина, из тех, что веселились вчера в танцевальном зале, стояла, облокотившись о перила, и держала у рта полиэтиленовый пакет.

Днем вышло солнце, море серебрилось, а за кормой все также летели чайки.

На следующее утро море стало спокойным. Потянулись маленькие гранитные островки, на некоторых кустился лесок, стояли один-два аккуратных домика. Затем острова увеличились в размерах, сгрудились, море превратилось в проливы. По берегам появились металлические строения, похожие на склады, нефтехранилища, автомобильные стоянки, здания. К пароходу то и дело подходили катера, молодые люди и девушки в них весело перекрикивались с пассажирами на борту.

Когда пароход причалил, он увидел их — свою тетю и кузенов. Они стояли за заграждениями и махали руками.

Для мальчишек не существует других стран, а есть другие места. Через несколько дней он уже гонял на велосипеде, познавая окрестности. Пускал с малышней электрическую лодку в бассейне перед домом. Вставал он рано. Какой сон, когда солнце уже давно проснулось и светит в окна. Тетушка, пользуясь этим, посылала его в соседний магазин, где покупались, обычно, для завтрака мягкий батон в целлофане, апельсиновый мармелад, сыр, шоколад для питья и еще что-нибудь по указанию. При строгой отчетности в сдаче ему разрешалось каждый раз покупать пачку жевательной резинки, которые он складывал в коробочку, для того чтобы увезти это сокровище домой в Ленинград и угостить своих жаждущих друзей.

Бабушка с дедом просыпались несколько позднее. Бабушка делала зарядку, которая заключалась в бесконечном похлопывании себя по разным местам, начиная от щек и кончая ступнями. Это занятие продолжалось в течении получаса, затем шли физические упражнения, не поддающиеся описанию. Стеснительностью бабушка не страдала. Дед зарядки не делал, если не считать сгибания и разгибания ног в постели. Но зато после умывания и бритья он выходил на балкон и дышал перед завтраком свежим сосновым воздухом.

Мальчик любил ходить по старому городу, хотя сначала его не отпускали одного. Как ему хотелось увидеть все. Вокруг было ново и необычно. Но в любой части старого Стокгольма движение затруднялось множеством разнообразных магазинов и магазинчиков, которые бабушка с тетушкой преодолеть никак не могли. А ему с дедом оставалось прогуливаться и наблюдать за шведской жизнью. Закончилось дело тем, что он устроил скандал в ресторане, куда они зашли пообедать, до того поведение бабушки и тетушки ему надоело.

После больших уговоров удочка наконец была куплена (зачем тебе удочка, когда у тебя в Ленинграде десять штук). С этого дня дома его уже было совсем трудно найти. Но зато для домашних начались бесконечные рыбные дни. Рыба клевала здесь на берегу проливов не хуже, чем на берегу Финского залива в Песках, и однажды он даже выудил большого леща. Однако непредвиденной и отчаянной сложностью оказалось добывание червей — помоек в Швеции не было, а неимоверная ухоженность территорий не оставляла никакой возможности орудовать лопатой, добывая червей из земли.

Однажды, когда он возвращался домой, карманы у него были сильно оттопырены от груш, чуть ранее мирно висевших в саду каких-то доверчивых шведов, а полиэтиленовый пакет, предназначавшийся для рыбы, был набит маслятами, в изобилии росших на частных территориях. Получив за это хорошую взбучку, он выяснил для себя, что здесь не принято ничего трогать и брать, даже если это висит и лежит просто так и не отгорожено никакими заборами.

Метро зарывается в землю только в центре города. На окраинах вагоны идут по поверхности, лишь иногда ныряя в тоннели пробитые в скалах. Вдоль пути на открытых местах идет металлическая сетка, за ней иногда появляется скалистый ландшафт, сосны, утопающие в зелени виллочки. Если сойти на Estlandstoriet, то путь до дома короче, но надо все время подниматься в гору. Мальчик с дедушкой вышли на Blackberry. Возвращаясь домой, дедушке было легче идти по спуску — в последнее время у него все чаще болело сердце. Этот путь они шли долго. Приходилось останавливаться через каждые десять-двадцать шагов, чтобы отдышаться и подолгу сидеть на придорожных скамейках. Борис Павлович старался дышать глубоко, но воздуха не хватало, правая рука его все время массировала то место на груди, где находилось сердце. А мальчишку постоянно терзала одна и та же странная и какая-то дикая по своей сущности мысль: «Только бы не здесь, только бы не здесь…» Слово «умереть» он боялся произносить себе.

В последний день он был в городе один. Ему хотелось еще раз побродить по узеньким улочкам старого Стокгольма. Недалеко от Королевского Дворца у входа в собор немолодая женщина продавала белые, как бы мраморные, крестики с серебряным Христом, распятым на них. Мальчишка вошел вовнутрь. Полумрак. Деревянные скамьи, проход между ними. Лицом к алтарю стоял мужчина. Голова его была опущена. Еще несколько человек, видимо туристы, осматривали помещение, каждое слово и шаг гулко отдавались в каменной тишине, уносясь куда-то вверх.

Было здесь неуютно, холодно, каменно. Он вышел на улицу в теплый августовский вечер. У женщины, которая продавала крестики, он купил один — самый маленький.

По дороге к метро ему повстречался тот самый швед, который был тогда на пароходе. Он шел быстро, лицо его выражало сосредоточенность в себе. Наверное, он уже не помнил и кино про пионеров, и красивую женщину в танцевальном зале. Ехали в порт. И вместе с надвигающимся фиолетовым небом надвигалось и росло тяжелое чувство, хотя уезжать всегда легче, чем оставаться. В порт приехали, когда уже почти стемнело, лишь алела узкая полоска там, на западе, куда ушло солнце.

Таможня в вещах не рылась, даже не открывала и не смотрела их. Тетушка и кузены стояли внизу в толпе демонстрантов с плакатами «Советы, вон из Праги» и т. д. и провожающих, отделенных от корабля кордоном полиции. Дедушка с трудом пробился к борту, чтобы в последний раз увидеть дочь и внуков. Но из-за своего слабого зрения он не мог разглядеть дочь в толпе, хотя те кричали и махали руками.

Он тоже кричал, звал ее, был неестественно возбужден.

Мальчику вдруг стало неловко, и он одернул его:

— Да не ори ты!

И тот вдруг поник, опустился, обмяк. Он уже не кричал, лишь слабо махал рукой.

А город разноцветно сиял огнями. Напротив через пролив пароход медленно отходил. Его оттягивал разноцветный буксирчик. Дедушка сидел на скамейке у стенки на передней палубе. Он был бледен, или так казалось в сумерках приближающейся ночи, не говорил ничего, смотрел невидящими глазами на удаляющийся светящийся город и думал о чем-то о своем…

На следующий день было только море. Пустое серое море. Пароход был все тот же. Вечером в зале опять играл все тот же ансамбль. Не хватало пианиста и басиста. Та самая красивая женщина не танцевала. Она сидела на приступке у входа, с распущенными волосами и в стоптанных туфлях без чулок. Утро. Осень. Нефтяные разводы на воде. Доки. Портовые краны. Желто-серые здания. Солнце сквозь туман. Ленинград.

В ту осень, гуляя у Петропавловской крепости, он шел и оглядывался на этот лежащий на асфальте ярко-зеленый лист на фоне разбросанных по земле желтых листьев, и думалось ему: «Вот этот момент еще не ушел». Как будто оглядываясь и смотря на удаляющийся лист, он возвращался в то уже прошедшее время. Когда смотрел вперед и не думал об этом листе, казалось — там будущее, оно уже наступило, прошлое навсегда ушло. Но что-то заставляло его оглянуться, и опять вдалеке все так же лежал этот зеленый лист, и был тот же самый момент, когда он в первый раз видел его. И оказывалось, что прошлое продолжалось.

Кутает ночь звездной россыпью улицы сонные,

Бродит она по аллеям и парком пустынным.

Шпили соборов возносятся в небо бездонное,

Пробили полночь часы перезвоном старинным.

Тихо спускается ночь на уставшие клавиши,

Вечную музыку в наших сердцах сотворяя.

Тяжесть земной суеты в этот час оставляешь ты,

Душу свою неземную себе открывая.

Музыка льется откуда-то светлая, лунная.

Это нам звезды поют о мирах неизведанных,

И отзывается в нас она мягкими струнами,

Струнами нашей души и печалей неведомых.

Что-то хотят нам сказать эти звезды туманные,

Будто зовут нас они своим светом загадочным

В сказочный мир, где мы будем гостями желанными,

Словно нам счастья и жизни земной недостаточно.

Шляется ночь, превращая все в тени и странности,

Черная фея, в небесном своем одеянии.

Грезы нам шлет она светом далеких туманностей,

Дарит с великим и вечным земное свидание.

Что же ты, ночь, в этот час с нами сделала?

Что же ты мучаешь души людей неприкаянных?

Это тобою дорожка проложена белая,

Так уведи нас по ней на вселенной окраины.

Ночь опустилась, и стало все в мире таинственным,

Нам подарило душевное это страдание.

Вечное, то, что для нас всегда будет единственным,

То, что скитается там по путям мироздания.

Мы жили в маленькой деревушке на берегу озера. Школа была далеко. Иногда, когда мороз отпускал, снег становился мягким, тяжелым, сумка с тетрадями оставлялась в сарае, ружье висело на плече, а на снегу оставался лыжный след и бесчисленное количество заячьих…

1970. Был тот день, когда весна, вдруг вырвавшись на волю, обливает, обволакивает робким теплом замерзшую землю, постепенно освобождая ее от зимних пут. Капало с крыш, несмотря на легкий морозец, стекали еле заметные ручейки с дороги, крупные наледи на ней почернели, по обочинам протаивал себе путь к почве конский навоз, издавая неповторимый, дурманящий весенний запах. Чирикали воробьи, где-то пилили дрова, и всюду в воздухе раздавался тонкий аромат свежеструганных досок.

Он стоял на остановке и ждал автобуса. Поодаль стоял мужчина. Мальчик обратил внимание на него потому, что тот внимательно смотрел на него и отводил глаза, как только он оборачивался в его сторону. Лицо мужчины казалось мальчику знакомым, но он не мог вспомнить, где он видел его.

Они разговорились в автобусе. Ему было почему-то так легко и просто говорить с незнакомым человеком, и он сразу рассказал все про себя. Расставаясь на вокзале, мужчина написал на обратной стороне телеграфного бланка свой адрес, имя и фамилию. Мальчишка знал это имя и эту фамилию. Она была в его метриках, в графе «отец».

Много позже узнал он и свою бабушку, Марию Ильиничну. Они с отцом приехали к ней в Волгоград, куда она переехала после ссылки из Сибири и где жила вместе с Виктором Федоровичем, другом и товарищем ее по лагерной судьбе, в доме старшей сестры. Высокие окна, ставни, почерневшие бревна. Внутри — металлические высокие кровати, две, три подушки стопкой, аккуратные кружевные накидки сверху, пожелтевшие фотографии на старом комоде, швейная машинка «Зингер», беленая большая печь, керосинки, запах керосина, старый, облезлый кот Васька, сад, обнесенный сплошным дощатым забором, несколько абрикосовых деревьев, виноградных кустов, старых яблонь. Через дорогу за обрывом — Волга, песчаные отмели на другом берегу, тихоходные баржи, белые пароходы, маленькие катера.

Странным казалась эта добрая пожилая женщина, детский врач, жена врага народа, лучших своих двадцать лет проведшая в тюрьмах и лагерях, ссылках, потерявшая мужа, расстрелянного в тридцать восьмом, потерявшая старшего сына, пропавшего без вести, а скорее всего тоже расстрелянного, под конец жизни нашедшая младшего, который не знал, кто она и что такое — мать, ни на мгновение не усомнилась она в верности строя, при котором жила и который был повинен в исковерканной ее судьбе. И сейчас, в восьмидесятых годах двадцатого столетия, в городе-герое Сталинграде, стояла она, старая женщина, написав свой номер на руке в километровой очереди, чтобы получить кусок сухого, жилистого мяса. Не усомнилась она в верности этого строя. Почему так? Тогда он не находил ответа. Думал — может это идея так сильна, что даже такое не могло пошатнуть веру в нее? Или может просто это уродливое детище слишком много крови стоило тем, кто растил и выкармливал его? Или просто темный, забитый народ так и не смог, не успел поднять голову, чтобы увидеть свободное небо? Он думал об этом и не находил ответа.

1985. Дом шел на слом. В ту последнюю осень юноша с отцом приехали к ней. И ему подумалось — память сохраняется во всем, она должна сохраниться и здесь. И он нашел ее — почерневшие бревна хранили в себе десятки пуль и осколков. Сначала исчез облезлый кот Васька. Потом сломали и сам дом. А зимой в маленькой квартирке на первом этаже большого блочного дома умер и Виктор Федорович…

Море книг. Он читает с середины, многие отзываются в нем, некоторые захватывают целиком. Он читает Соловьева и находит то самое — свое, читает Толстого — и оказывается не он один думал так (я думаю о том, что я думаю, а теперь я думаю о том, что я думаю о том, что я думаю…), ему близки Сомс и Джолион, скучна занудливость Достоевского, противен Чацкий и близок Печорин, душа его рвется туда, где по лунной дорожке вслед за Пилатом и Иешуа бежит лопоухий пес… Стихи Зинаиды Гиппиус — Я все услышу и пойму, но все-таки — молчи, будь верен сердцу своему, храни его ключи, я пониманием оскорблю, не потому, что не люблю, а потому что болен я, и я не ты, и ты не я… Из собрания Жюля Верна особенно протерта одна книга — «Таинственный остров», а Дюма пылится на полке. И давнишнее, что вспоминается, когда пальцы нежно листают пожелтевшие страницы: Эми и Гудвин, Железный Дровосек, Незнайка, Олененок Бемби… Где вы сейчас, с кем?

1965. Лето. Пески.

Случилось горе. Умер кот Кузьма. Его похоронили под яблоней. Умер скворец с раной под крылом. Зачем он посадил его в коробку тогда… Может быть, он не умер бы на воле.

Скворца хоронили у забора. Завернули в тряпочку, а на могилке поставили крестик из палочек.

13 июля 1973. Пустой Брод.

Небо было раскаленным и поэтому белесым. Сегодня (а не одиннадцатого) отмечали день рождения Бориса Павловича, потому что все приехали. Настроение у него было почему-то скверное, хотя все убеждали, что тринадцать — хорошее число.

Осень 1973. Лужская городская больница.

Первое, что поразило, когда он увидел деда, было то, что тот был не брит. Седая короткая борода, нервные, бледные с желтоватым оттенком руки. Он улыбался. Они разговаривали, больной с соседней койки мешал, постоянно встревая в разговор.

2 мая 1974. Ленинград.

Бледное худое лицо, сгорбленный силуэт, белые, как будто покрытые пленкой глаза… Последнее время у него участились затяжные приступы сердечной астмы. Они пошатнули его память, но его разум мучительно боролся с этим недугом. Он забывал имена, путал слова, но сразу чувствовал, что говорит не то, и старался поправлять себя, постоянно извиняясь за свои нелепые ошибки.

Таким запомнился он и его отражение в тусклом коридорном зеркале.

3 мая 1974. Сертоловская учебка.

Казарма. На стене плакат: квадратного вида мужчина сидит за рулем комбайна, внизу надпись «Партия — наш рулевой».

4 июня 1974. Сертоловская учебка.

Всех выстроили на плацу. Молодые воины должны были смотреть, как командир части раздает грамоты и пожимает руки отслужившим. Солдат стоял в предпоследнем ряду строя.

Зеркальце, маленькое зеркальце выскользнуло из рук и разбилось вдребезги об асфальт…

Мой поезд ушел… Я стою на перроне.

Стою и смотрю неизвестности вслед.

Два красных огня на последнем вагоне

Исчезли в тумане. Исчезли — их нет.

Я помню, как все в этот поезд садились,

Кто раньше, кто позже, друзья и враги.

Я помню их лица, они мне не снились:

Движенье, смятенье, улыбки, шаги…

Шаги неизвестности. Все мы шагали,

Сначала пеленки, потом сапоги.

Мы что-то хотели, о чем-то мечтали,

Но кончилось детство. И снова шаги…

Шаги в никуда, как потом оказалось,

Мы шли ниоткуда, пришли в никуда.

Шагали мы прямо — что нам оставалось?

Но что же осталось? Сорняк, лебеда.

А я опоздал. И стою на распутье.

Дороги неведомы, ноги разбиты.

На камне одно только слово — «Забудьте».

Насмешка одно — ничего не забыто.

И стало вдруг тихо. Тоска подкатилась.

И мне показалось — предел наступает.

И ноги больные мои подкосились,

И солнце в глазах, затуманенных, тает.

Сознание вдруг помутилось, и стала

Везде пустота — в голове и вселенной.

И сердце стучаться во мне перестало,

Лишь звезды на небе и гулкие стены.

Но вот показалось мне, слышу — бубенчик,

Все ближе и ближе он, тонко звенящий,

И звук его звонкий, веселый, беспечный,

О чем-то неведомом мне говорящий.

И вижу — кибитка, лошадка гнедая,

Как видно, уставшая — вся в мыльной пене,

Мальчишка сидит — голова вся седая, —

Ручонки свои положив на колени.

Но вот поравнялись. И стала лошадка.

Мальчишка поднялся, поправил уздечку:

«Ну, что же, тебе, как я вижу, не сладко?

Садись, для тебя здесь найдется местечко».

И тронулись. Тихо. Лишь стонут колеса,

И сами собой опустились ресницы.

А там за окошком холмы и откосы

И голос какой-то неведомой птицы.

Дорога вилась и стучали копыта:

Забыто, забыто, забыто, забыто…

Что было — забыто, что будет — то будет.

Нас прошлое судит, нас прошлое судит.

Что было — забудьте. И прошлого нету.

Ведь это всего лишь мгновение света.

Оно появилось — и кануло в Лету,

Как ветхие буквы святого завета.

Так долго мы ерзали, целую вечность.

Казалось, конца той дороги не будет.

Дорога вилась, уходя в бесконечность,

На ней появлялись и звери, и люди.

Но вот полустанок, глухой и дремучий.

Сюда привела нас дорога лихая.

Деревья сухие, кустарник колючий,

Прогнившие избы, земля неживая.

Мне странным одно только здесь показалось:

Как будто знакомым мне все это было.

Свиданье когда-то давно состоялось

С загадочным этим и сумрачным миром.

«Но кто же ты, спутник мой верный, скажи мне?

Стоим мы с тобой в неизведанном месте,

С тобой пережили мы грозы и ливни,

С тобою так долго мы ехали вместе…»

Спросил, посмотрел на него и отпрянул:

Старик, не мальчишка, большими глазами

Смотрел на меня детским взором упрямо,

С седыми, как лунная ночь, волосами.

Смотрел на меня он, и мне стало ясно —

Себя я увидел, свое отраженье.

Глаза мне сказали, что было — напрасно.

Что было — всего лишь к бессмертью движенье.

Вот поезд. И окон пустые глазницы.

И нет фонарей на последнем вагоне.

И те же, но мертвенно-бледные лица,

Которые были тогда на перроне…

А на улице опять была весна. Капало с крыш, солнце разливалось по оживающему, теплеющему воздуху, затекало в самые темные ленинградские дворы. Оно пробиралось сквозь пыльные стекла, оставляя в воздухе светлую полоску, в которой плавали пылинки. Но почему-то свежий живой воздух, проникающий через открытые форточки, не нес свежести темным комнатам, они делались холодными, пустыми, громадными. Душно мне! Душно! Хотелось вырваться из каменных клеток на волю. Но она была далеко. Далеко.

Потом уже отцветала черемуха, ее светлый запах после мягкого майского дождя сначала прикасался к нему, а затем и завладевал всем его существом. Но вместо ощущения свежести и красоты становилось еще душнее от бессмысленности и несоразмерности своего существования.

Зачем я живу?

И как на ладони представилось дальнейшее — никому не нужный человек, впоследствии — старик.

Душно мне! Душно! Свежая зелень тополей протягивает свои лапы. Последние капли с крыши стучат, замедляясь по перилам балкона, как часы — отбивают Время.

Опять предел — безвыходность тупая.

Уходят силы, на исходе день,

И словно вместе с ночью наступая,

Тяжелых мыслей наплывает тень.

Опять тупик. Не выхода, не входа.

Пусть мысли старые — ты новое надень.

Так близко до летального исхода,

Когда душевный на исходе день.

Упасть легко, но нелегко подняться.

Сказать: «Иди», — хоть силы нет идти

И хочется с самим собой расстаться,

Открыв себя для нового пути.

Но то был вечер. Утро настающее

Пришло ко мне. Явился смысл вновь.

Не высший тот, к чему стремится сущее,

А тот земной, в чем радость и любовь.

На остановке пустынно. Медленно летит тополиный пух, кружится, когда легкий ветерок подхватывает его. Он ложится на мостовую, на рыжую крышу старого особнячка напротив.

Показалось — на углу булочная «Бублики, баранки», проехала бричка, переваливаясь, разбрызгивая снеговую кашу вперемешку с грязью и увязая в ней. Мужик пьяный у забора. Падает снег и колокольный перезвон зовет к обедне… Белый снег кружится.

Белый снег кружится тополиный… Подошел трамвай, но мучительно не приходило остальное. Белый снег кружится тополиный…

Может быть это все? В этом — бездна?

Мне снится северное солнце,

Усталый челн на берегу,

Царевну-девицу в оконце

Целует всадник на скаку.

В необозримой синей дали

Горит Полярная звезда.

Под ней — победы и печали

И первой пашни борозда,

Гуляет в небе ветер звездный,

Пусть надежд уносит дым,

Еще не все, еще не поздно,

Осталось время — молодым,

А по утру затихнет вьюга,

Зарею загорится лес

И круглолицая подруга

Рассыплет золото чудес.

Деревенька на берегу озера. Та самая, где когда-то, закинув учебники в сарай, он уходил в лес искать заячьи тропы. Старые раскидистые липы, покосившаяся, почерневшая от времени часовенка в тени старого высокого дуба, но чисто внутри, иконка в углу, лампадка тлеется под ней, крест железный, витиеватый, на коньке. Праздник деревенский Спас, когда съезжаются со всей округи и гуляют широко с водкой, песнями, гармонями и танцами в клубе…

Совсем недавно было так. Ныне — покосилась совсем часовенка, нет иконы в углу и креста на коньке. Спас — напьется только полуприезжая молодежь да шляется ночью с охрипшим от натуги магнитофоном.

Зима. Слякотная, ненастоящая. Снег чернеет, тает, но сверху сыплется новый. И он превратится в грязноватую воду, уйдет в люки. Но издалека, как будто из светло-серого тумана, начинают вырисовываться, принимать реальные очертания высокие белоснежные облака, осколки голубого неба, блеклое, раскаленное солнце, запах сена, стрекотание кузнечиков, мычание коров, идущих с выпаса, неприметный ветерок заставляет трепетать листья осины, шевелит тяжелые, дотянувшиеся почти до земли ветви березы…

Тихо на улице. Сено душистое.

Листья колышутся ветром дыша…

И опять эти страшные сны. Что это — плод воспаленного воображения или нечто большее — отражение всеобщего, вселенского страха? Красно-черные вертолеты распыляли с блекло-серого неба ярко-оранжевое вещество. Оранжевые плотные тучи резко снижались, но их относило в сторону ветром. Возникала напряженность и жалкая какая-то мысль, может это опрыскивают поля?.. Появились серебристые самолеты-сигары. Летели низко, неспешно, удалялись, исчезали. День угасал, солнце клонилось к горизонту, было душно. И тяжесть, непонятная доселе тяжесть и напряженность вдруг разрешились: там, на юго-востоке, быстро стало светлеть, как будто всходило новое солнце, вспыхнуло ослепительно, обдало смертельным жаром и разрослось неимоверно. Потом начало медленно угасать, превращаясь в черный зловещий гриб.

Он бежал, мучительно бежал. Ноги не слушались, вязли в тягучем воздухе. Эпицентр должен быть где-то рядом, здесь, и он знал это. И он бежал туда, где был его дом, его дети, собака. Они были рядом, и надо только перебраться через мост, надо успеть, ведь они ничего не знают. Но бежать было невозможно. Ноги с трудом отдирались от земли. И он не успел… Где-то наверху ярко вспыхнуло. Он не увидел вспышки, но почувствовал ее каждой клеткой своего тела. Она была похожа на ту, что почудилась когда-то ему в самом конце стремительно расширяющейся мысли. Боли не было — ее уже нечем было ощущать. Вспышка угасла, превращаясь в темно-коричневую массу… Вот оно оказывается как… Его не стало. Не случится то, чего очень боишься. И не сбудется то, на что очень надеешься.

Грусть — когда физическое «я» приходит в согласие с душой. Каждому плоду свой срок. На одном дереве разные по форме и степени зрелости плоды, но по своей сути они все одинаковы. Насилие над одним человеком более преступно, чем насилие над обществом.

Лучший способ избавиться от болезни — переболеть ею.

Значит Бог у каждого свой?

Бог у всех один, но требует у всех по-разному. Тем выше ты, тем ближе к нему, тем больше от тебя требует.

Вдруг осознал, что умру. И это совсем не страшно: просто тебя не станет. Бессмертие души? Я слабо верю в это, во всяком смысле и в то, как это принято понимать. И моя душа, та, что неразрывно связана с телом, скорее всего умрет вместе с ним. Но я продолжусь в моих детях и в том, что стало мне бесконечно близким. И это — Радость.

Бога часто не замечают, потому что не противоречат ему в своей жизни. Они носят Бога в себе. Человек, прежде всего, часть природы и должен жить по ее законам. И если он противится природе (будем называть это «природой», хотя люди часто называют это по-другому), она его накажет одиночеством и безысходностью.

Поднимались вверх, заползали в сучки-тупички, оставаясь там. Он лез дальше по стволу. Но когда посмотрел вниз, вдруг закружилась голова, сделались ватными руки и пальцы обхватили дерево. Еще секунда — и туда — в свободном падении хоть мгновение блаженства. Пот выступил на висках, капля упала на плечо, вторая — вниз. Он удержался, обхватив ближайший сук. Вниз больше никогда не смотрел.

Я сегодня живу, лишь сегодня.

Что грядет мне в мечтаниях мило,

А назавтра летит в преисподнюю

То, что в мыслях сегодняшних было.

Я сегодня скажу, что желаю,

Сотворю из себя, что возможно,

Пусть страстей оголтелая стая

Поманит за собой осторожно.

Я сегодня живу так как надо,

Так, как голос сказал мне неслышный,

Самой верною будет награда,

Чем сегодня одарит Всевышний.

Душа так же далека от тела, как тело от одежды.

Одинокие. Глядя на звездное небо, подумалось: одинокие неизбежно обращаются к Богу. Это утешение, иначе жизнь теряет для них всякий смысл.

Если ты делаешь что-то, то совсем не обязательно, что за этим последует то или другое. Мир связан сложными функциями. Люди, чтобы жить совместно, не должны быть похожими, но у них должны быть похожими устремления.

Свойство ограниченности — отрицать то, чего не понимаешь. Человеку, чтобы жить полноценно, необходимо заполнить все уровни на пути развития (атом, находящийся в устойчивом состоянии). Если какой-то из нижних уровней не будет заполнен, то человек неизбежно и подсознательно будет пытаться заполнить его чем-то другим, чтобы иметь возможность двигаться дальше, тем самым нарушая равновесие всей системы.

Конец ознакомительного фрагмента.