Эпоха игры

Сергей Герасимов

5

Вечер. Час послеполуденной грозы. Небо над лесом черно, как ночь.

Лужайка перед домом кипит, будто адская сковорода, на которую налили побольше масла — чтобы грешники прожаривались равномернее. Просто непонятно, как тонкие зеленые пластинки могут выдерживать такой напор — не сломаться, не утонуть в океане дождя. В такой дождь приятнее быть водорослью, чем травой. Человеком тоже неплохо, если над тобою прочная крыша.

Мы сидим в плетеных низких креслах в дощатой голубой веранде со стеклянными стенами. Где-то в глубине дома играет музыка, это Александр не выключил приемник. Грохот водяных струй, нарастающий с каждой минутой, делает разговор невозможным, но музыка все же слышна. Мелодия звучит неразборчиво до такой степени, что одновременно напоминает и хорал, и бравурный солдафонский марш. И все же мелодия прекрасна, как прекрасно все недосказанное и непознанное до конца. В музыке, которую ты слышишь, не узнавая, слышишь наполовину, всегда есть и тайна, и обман. Ты достраиваешь в своем воображении мелодию до того совершенства, которого она бы никогда не имела в действительности. Ты слышишь свою музыку, ту, которая всплывает из безлунных глубин твоего естества, и эта музыка несравнима даже с самой прекрасной вещью нашего грубого и развратного мира.

Пространство вокруг нас освещено струями дождя. Падающая вода будто приносит с собой свет тех далеких снежно-белых солнечных островов, откуда она изгнана за неведомые грехи. Все черно, кроме светящихся и извивающихся водяных сеток. Пространство сужено до размеров маленькой комнаты и расширено до объема Вселенной: кажется, что весь мир — это летящий, падающий, поющий клубок смерчей.

Айзек тоже чувствует нечто в этом роде. Его лицо спокойно и тяжело расслаблено, как маска — золотая маска древнего кровожадного и наглого владыки. Айзек — негодяй, это я знаю совершенно точно. В эпоху материи негодяев становится намного больше — потому что они могут не бояться той силы, которая знает все. Деньги создают людей, способных на все ради денег, и ты беззащитен перед этими людьми так же, как был беззащитен первый человек, входящий в заросли, где его ждал саблезубый хищник. Айзек — негодяй, это я вижу по его лицу. Сейчас, когда он бездумно всматривается в дождь, изредка делая глоток из своего стакана, он становится собой. С его лица сползает грим порядочности; спокойствие и безразличие растворили те легкие лессировки, которые всю его жизнь пыталось наложить наше добропорядочной общество. Добропорядочное, но состоящее наполовину из негодяев и подонков. Я всегда доверяю своему первому впечатлению от человеческого лица, возможно потому, что я художник. Я еще никогда не обманывался в людях.

Айзека я пригласил сам, но не потому, что мне надоело одиночество, а потому, что хотелось сделать маленькую безобидную глупость. Я люблю делать глупости иногда, делать вещи, совершенно не имеющие смысла — это расслабляет лучше, чем вино, женщины, купания в лагуне или лазание по отвесным скалам.

Шум дождя мешает говорить, но это иллюзия — он нисколько не смешивается со звуком человеческого голоса; этот грохот мешает так же, как абсолютная, звонкая тишина — просто не хочется прерывать величественную однообразную фугу природы.

Я нарушаю молчание самым примитивным вопросом, который только могу придумать.

— Вам нравится на острове?

Он отвечает. Я смотрю на движение его губ; я всегда смотрю на губы человека, когда он говорит. Линия губ выдает тебя с головой, а вот глаза умеют и притворяться, и обманывать. Айзек рассказывает о себе и о своей компании. Их восемь человек, пожалуй все, как на подбор, неприятные типы, которых лучше не задевать. Но нам придется жить рядом. Сегодня они разбили свой лагерь невдалеке от моего пляжа. В таких случаях лучше делать первый шаг самому, чтобы самому диктовать стиль отношений.

Александр приносит еще бутылку и наливает два стакана, потом он садится рядом и слушает наш разговор без особого желания говорить самому.

У меня тоже нет желания говорить. Я слушаю, изредка направляя нашу беседу вопросами, когда она начинает блуждать или спотыкаться от усталости.

— Это значит, вы здесь до конца сезона?

— Если повезет. Я покатался сегодня по острову и не нашел ни одного красивого лица. Что, все ваши женщины уроды?

— Нет, не наши, — я говорю с наивной гордостью аборигена, — здешних жителей совсем немного. Уроды — это те, кто приезжает.

Айзек смеется. Он еще и глуп вдобавок — он бы не понял моего намека, даже если бы и не выпил почти бутылку. Иметь дело с глупым негодяем гораздо приятнее. Достаточно лишь соблюдать стандартные правила безопасности.

Но именно о правилах безопасности я и забываю:

— А как вам нравится это лицо? — я протягиваю лист с портретом женщины, той, которую встретил сегодня утром.

— Ого! Это ваша подружка?

— Вот именно. Мы познакомились сегодня утром.

— Странное лицо. Как будто человек другой расы, не знаю какой.

Наверное, вы плохо рисуете. Но все равно… Она местная?

— Да, вы правы, я плохо рисую. Если вы встретите ее, то даже не узнаете.

Дождь заканчивается. Еще час, и Айзек уйдет. Как много людей не заслуживают определения: человек. Скоты. А ведь кто-то долгие, долгие годы отдавал им свою душу, пробуждая в них человеческое, и нечто действительно пробуждалось — ненадолго. Зачем все это? Зачем муки и смертельная жажда истины, сжигавшая тысячи умерших поколений? Зачем все те Монбланы вечных ценностей, за каждую из которых заплачено отказом от счастья, любви, богатства, самой жизни? Как втиснуть это в пустую голову скота, проклинающего тебя вполголоса, и какой в этом смысл, если после первого же дня свободы он снова становится скотом — становится сразу и навсегда?

— Вы позволите налить вам еще? — я наливаю ему еще стакан.