Эпоха игры

Сергей Герасимов

6

Четыре дня спустя. Берег; белый песок; солнце, уже прожигающее туман; солнце, висящее над водой неровной ослепительной кляксой. Керри.

Я смотрю на ее лицо — странное лицо человека иной расы, той расы, о существовании которой никто никогда не знал. Я мысленно повторяю эти слова Айзека. Иногда дураки бывают очень проницательны — они видят лишь поверхность вещей, но зато видят ее осень четко. Мы же смотрим в глубину и не видим очевидного — поверхность для нас прозрачна — но кто сказал, что истина лишь в причудливом мелькании глубинных теней?

В ней необычно все: огромные глаза, знающие свою силу и иногда играющие ею, как играет атлет пудами бугристых мышц; тонкие, очень тонкие губы, иногда взрывающиеся улыбкой, — потом улыбка долго догорает, доверчиво и мечтательно освещая ее лицо; короткая стрижка, которая не шла бы ни одной другой женщине; голос, слова, которые она говорит совершенно серьезно.

— Всегда.

— Что всегда? — я не понимаю ответа.

— Ты спросил, сколько мне лет. Я говорю: всегда, я живу всегда и буду жить всегда.

— Тогда я знаю, кто ты. Ты богиня, только богини живут всегда.

— Нет, неправда. Их забывают. Ты знаешь, сколько их уже забыто?

— Не знаю, Керри. А ты знаешь?

— Я знаю.

— Откуда?

— Но я ведь живу всегда, — она смеется.

— Ты зря смеешься. Я ведь умею разгадывать тайны.

— В этом нет никакой тайны, Генри. Спроси любого, и он скажет тебе, что я живу всегда.

Она впервые назвала меня по имени. Она, похоже, намного моложе меня, потому и не говорит и своем возрасте. Правильно, лучше говорить на равных.

Я ощущаю волну беспечной и какой-то детской радости, но быстро гашу в себе это чувство. Мне пришлось пройти сквозь многое в этой жизни — в этой, такой несовершенной, что каждый еще надеется на другую, лучшую. Испытания либо ломали меня, либо делали меня тверже. Все же ломали, несколько раз.

Из этого я вынес убеждение: силен только тот, кто не имеет привязанностей.

Судьба, и те люди, которыми она пользуется, всегда бьет в саму слабую точку, и ломает тебя, никогда не убивая, к сожалению. Она бьет по тем людям, которых любишь ты. И ты можешь вынести все, но не это, и тогда ты смиряешься, и вырываешь с корнем маленькое гордое деревце своей свободы и, спустя много лет, сажаешь его снова. Но оно растет слишком медленно.

Свободен лишь тот, кто не имеет привязанностей.

— Почему ты молчишь? Ты думаешь обо мне?

— О твоих словах.

— Ну и что же?

— Свободен только тот, кто никого не любит.

— Но тогда зачем тебе твоя свобода?

Действительно, зачем? Я впервые спрашиваю себя об этом и не нахожу ответа. Зачем, ведь миллиарды людей живут одинаково, как муравьи под трухлявым пнем, и думают, и двигаются, и рождаются, и умирают одинаковые, как муравьи. Пожалуй, большинство из них счастливы. Счастье — это так просто, и так недоступно, если ты не можешь быть прост.

— Сегодня я провожу тебя, Керри.

Она отказывается. В ее голосе звучит нечто, напоминающее металл. Я не ожидал этого.

— А хочешь, я разгадаю твою тайну?

— Нет, — на этот раз мягче.

— Разгадывать совсем несложно, Керри. Только что ты призналась, что у тебя есть тайна. Не спорь, призналась. Ты не хочешь, чтобы я проводил тебя — ты не хочешь, чтобы я знал, где ты живешь. Уходя, ты всегда переходишь на тот берег ручья, а ведь в той стороне никто не живет.

— Я иду в город.

— Босиком по песку? Ты доберешься только к вечеру.

— У меня есть лодка.

— Почему же ты не оставляешь ее здесь?

— Я прихожу сюда по утрам потому, что здесь тихо. Это самое тихое место на острове. Я не хочу разогнать тишину шумом мотора. Ты не умеешь разгадывать тайны.

— Нет, Керри, я просто еще не начал. Если ты встречаешь сразу две тайны, это значит, что ты встретился с одной, пустившей ростки в разные стороны. Копай посредине и ты найдешь ответ.

В ее глазах испуг. Похоже, я угадал.

— На этих островах две тайны, Керри. Одна — это ты, странная женщина, которую все видят, но о которой никто не знает ничего, я ведь спрашивал; вторая — это остров, вон там, за горизонтом. Ты приезжаешь оттуда?

— Нет… Да.

— Значит, мне можно тебя проводить?

— Нельзя.

— Как знаешь. Но будь осторожна. Ты заметила новые палатки на побережье — там, где кончается лес?

— Я знаю, Генри. Ты хочешь сказать, что эти люди опасны.

— Тогда в следующий раз подходи сразу сюда. Хорошо?

— Хорошо.

— Ты обещаешь?

— Да.

— Можно тебя поцеловать?

Ее губы сухие и жесткие. Я поднимаю глаза, солнце, наконец, стало круглым; туман уходит; первый несмелый ветерок сегодняшнего утра уютно устроился в ее волосах…

— Смотри-ка, у тебя седой волос… — я провожу ладонью.

— Нет! Не может быть…

— Не волнуйся, это всего лишь седой волос, — я снова провожу ладонью по ее коротким жестким волосам.

Она отворачивается, садится на песок и закрывает лицо руками.

Кажется, она плачет. Нет, женщин понять невозможно.