Создатель чудес

Сергей Герасимов

2

Вацлав стоял у дверей, совершенно не думая о Норе. Но когда на лестнице внизу появилась женская фигура, его сердце вздрогнуло и заныло, пытаясь обмануть разум, — будто плачущий ребенок, выпрашивающий у матери игрушку. Незнакомка прошла мимо, взглянув на него с вежливым любопытством. Вацлав снова заставил себя не думать о Норе.

Он заметил ее боковым зрением и заставил себя еще больше отвести глаза. Когда шаги приблизились, он повернулся, изображая безразличие на лице — безразличие, готовое превратиться в радость ничего не обещающей встречи.

— Доктор, я вернулась, — сказала она, остановившись.

— Нора, вам не нужны волшебные ключи, ваше здоровье и красота совершенны.

— Я знаю, но что-то нервы стали сдавать.

— Нервы?

— Да, я все время думала о тебе и чувствовала себя все хуже. Не знаю, как я смогла прожить целый год. А ты?

Итак, все возвратилось, подумал Вацлав. Но теперь я не позволю ей исчезнуть из моей жизни.

— Нора, идем в зал, — сказал он.

— А почему туда?

— Во-первых, там никого нет; во-вторых, я видел тебя в последний раз именно там, а в-третьих, я хочу убедиться, что зал остался тем же.

— Разве он может измениться?

— О, еще бы! Когда ты уезжала, был дождь, помнишь? Совершенно неожиданно для себя, вечером, около десяти, я вернулся в зал, где уже никого не было. Был слышен шум дождя, но он не заглушал мраморного молчания этой махины. Я сел за столик и стал осматриваться. Мне показалось, что я попал туда впервые. Все стало другим, потому что со мной не было тебя. Я не мог узнать ни одной детали, как ни старался. Без тебя все стало другим, все стало меньше и бесцветнее. Я не узнал и того места, где ты стояла в последний раз. Ты стояла так далеко от меня; я шел тебе издалека, шел, шел, — ты обернулась и сказала:?Я играю с огнем?.

— Я сказала это позже.

— Может быть. Тогда я сидел за столиком и старался увидеть все таким, каким все было несколько часов назад, взглянуть теми своими глазами, но напрасно. Те глаза давно ослепли, а сердце все помнит и надеется, и подбивает рассудок на глупости — иногда успешно. Знаешь, зачем я стоял у дверей?

— Ты ждал меня.

— Конечно. Но я не знал этого сам до той минуты, когда прошла женщина, и я принял ее за тебя. Точнее, очень захотелось принять ее за тебя.

— Почему мужчины не умеют признаваться в любви просто?

— Просто — это как?

— А вот так:?Я тебя люблю? — и все.

— Они все трусы. Они вначале готовят себе пути для отступления.

— Ну и напрасно. Ты же знал, что я приехала к тебе.

— Нет.

— Знал, ты же работаешь создателем чудес. Сколько раз ты прочитывал мои мысли совершенно точно.

— Это всего лишь фокусы и опыт.

А ты изменилась, подумал Вацлав, как это все могло сочетаться в тебе раньше: и почти детское смущение, и точное знание своей цели, и смешливость по пустякам, и иногда угрюмость, и иногда даже озлобленность в характере. Сейчас кто-то создал из этого совершенно новый сплав.

— Нора, ты его любила?

— Ах, ты все же не разучился отгадывать мысли. Может, ты даже скажешь, каким было его имя?

— Нет, мне достаточно того, что ты сказала?было?.

— Ты не можешь отгадать имя? — Нора настаивала.

Вацлав назвал первое имя, всплывшее у него в мозгу, и угадал. В этом один из секретов отгадывания мыслей — не думая самому, ловить первый слабый сигнал.

Они прошли в зал. Два ряда мраморных колонн поддерживали широкий потолок. У задней стены стояло несколько столиков — зал был предназначен для ожидания. Напротив столиков — полуосвещенная галерея маленького зимнего сада с обязательными пальмами и тропическими широколиственными сорняками. Сквозь стеклянный оазис жизни просвечивалась ночь. Снаружи кто-то включал и выключал прожектор. Мощный пучок света был направлен прямо в небо; когда свет включался, то было видно, что он до отказа заполнен плотно несущимся снегом. Прожектор был очень сильным — выключенная лампа еще несколько секунд продолжая желтеть, остывая.

— Что это за ерунда на улице? — спросила Нора.

— Не знаю. Похоже, хотят сбить самолет. Или вертолет.

— Самолеты в такую погоду не летают, вертолеты тоже.

— Значит, кто-то подает сигналы своей любимой. Когда она проснется и подойдет к окну, он начнет петь серенаду.

— Вот здорово! А мы тоже послушаем.

— Подслушивать нехорошо, — Вацлав говорил, не думая.

— А мы немножко… Кто это?

Огромные листья пальм были неподвижны, казалось, что они присматриваются и прислушиваются к снегу, падающему за стеклом, — они ведь никогда не знали настоящего снега; между пальмами пробиралась женщина. Она шла не по дорожке, а прямо по камням и останавливалась возле каждого растения, тихо стояла и рассматривала все подряд.

— Это Нина, — сказал Вацлав. — Она действительно больна. У нее завтра сеанс.

— У тебя?

— Конечно. Я попробую выяснить, что с ней на самом деле. Может быть, расстроены нервы, но, скорее, что-то серьезное. У меня пока не хватало времени ею заняться.

— Она лечится здесь?

— Да, и успешно. То есть, не совсем.

— Я не поняла.

— После каждого купания ей становится лучше; она сама об этом рассказывает всем подряд. После купаний она становится такой же как все, даже лучше. Она тогда душа компании, хотя всегда ведет себя чуть неестественно. Она очень хорошо поет. Любит петь для кого-то. Поэтому я и сказал, что купания ей помогают. Но в общем, за те три недели, которые она провела здесь, ей стало гораздо хуже.

— Что значит хуже? — удивилась Нора.

— Она становится все более странной.

Прожектор на улице включился снова.

— А крепко спит его любимая, правда?

— Может быть, он выбрал слишком слабый прожектор?

Нора засмеялась. Ее смех был таким же, как и год назад. Улыбка тоже не изменилась.

— Нора, тот человек, с которым ты прожила весь год, он ведь принес тебе только несчастья.

— Тогда зачем?

— Я старалась забыть тебя, а сама я бы не смогла этого сделать. Но он оказался совсем не тем человеком, который был мне нужен. Ты узнал все это сам или помогли шпионы?

— Просто твоя улыбка не изменилась за год. Значит, ты ему улыбалась редко и не по-настоящему.

— Ты так хорошо помнишь мою улыбку?

— Еще бы, я ведь сам научил тебя так улыбаться.

— Не помню такого.

— А я запомнил тебя с первого взгляда. Это было предчувствием любви. Ты мне очень понравилась, но твоя улыбка — она была красива, но безжизненна, как будто вырезанная из теплого камня. Она не была предназначена мне. Поэтому, разговаривая с тобою в первый раз, я улыбался тебе так, будто бы ты моя единственная радость в жизни, и улыбался искренне, предчувствуя, что так оно и будет. А ты смущалась вначале, но постепенно стала отвечать мне той же улыбкой. Я говорил с тобой больше часа и все это время улыбался. К концу разговора ты заучила эту улыбку так, что не могла больше забыть. На следующий день ты случайно проходила мимо — я взглянул и увидел ту же улыбку. Она расцветала, сдерживаемая с трудом и в то же время несдерживаемая, — ты знала, что ты делаешь, но тебе мешало смущение. А потом твоя улыбка прорвалась, и ты прошла и унесла улыбку с собой.

— Да, бедная я, как это просто. Я думала, что захотела этого сама.

— А я подумал, что когда-нибудь расскажу тебе, что ты умеешь нравиться с первого взгляда, что твои темные глаза совершенно невероятны, что заставить тебя влюбиться — проще простого, что не влюбиться в тебя самому — это тяжкий труд. Тогда я подумал, что мне будет очень жаль, если кто-нибудь другой поймает тебя в свою паутину.

— Ага, и ты стал подкарауливать меня, как паук. Очень интересно.

— Но я не очень боялся соперников. Слава Богу, большинство мужчин глупы, как пробки, и видят лишь то, что выставляется напоказ. Ты не была такой. Когда ты прошла, я обернулся. Ты еще смотрела в мою сторону, но не на меня. Кажется, мы забыли поздороваться.

— Да, забыли. Мне даже было стыдно.

Прожектор включился снова. Сейчас он осветил небо — он освещал опускающийся на площадку вертолет. Вертолет в пургу, подумал Вацлав, что это значит? Это значит, происходит что-то важное. Что ж, посмотрим.