А вот был такой случай

Сергей Гатилов, 2022

Жизнь военных отличается от жизни гражданских людей. И не только тем, что она связана с опасностью, особым укладом жизни. Это и множество курьёзных ситуаций, которые военные умеют не только создавать, но и выходить из них так, как умеют только они. В сборнике представлены рассказы, знакомясь с которыми читатель не только узнает о тонкостях военной службы, но и от души посмеётся над комическими ситуациями, в которых зачастую оказываются герои рассказов.

© Сергей Гатилов, 2022

© Общенациональная ассоциация молодых музыкантов, поэтов и прозаиков, 2022

* * *

Майор Гатилов Сергей Иванович

В составе коллективных миротворческих сил проходил службу в Республике Таджикистан в 1994 году в должности заместителя командира по инженерно-авиационной службе 41-й отдельной вертолётной эскадрильи (ОВЭ)

Аэродром Черемушки, Чита

Бермудский треугольник

Суббота. Выходного не получилось. В пять часов утра пришёл посыльный, принёс записку о срочном вызове на аэродром. С самого утра всё складывалось как-то не так. Началось с того, что в столовой официантка Тамара нагрубила, обозвала кобелём блудливым и отказалась завернуть с собой бутерброды с куриным паштетом и хлебом, которые мы всегда брали с собой, когда улетали надолго. Вот так просто ни за что ни про что — женатого человека. Может быть, перепутала с кем? Странно всё это как-то.

Потом я неудачно свалился с самолёта, когда снимал чехлы с двигателей. Сняв чехлы, я, как всегда, лихо прокатился на заднице по кабине самолёта, с плавным переходом на обтекатель локатора. А вот приземлился неудачно — не успел оттолкнуться от обтекателя и приземлился не на ноги — как положено, а на руки, да ещё больно ударился правой щекой о стоящую рядом стремянку. Настроение совсем испортилось. Было обидно и больно, хотелось закурить, но сигареты я забыл дома, а просить ни у кого не хотелось.

Правый двигатель с первого раза не запустился, завис в самом начале, и пришлось выслушивать от командира всё, что он думает об особенностях эксплуатации техники в летний период.

Вот в таком упадническом настроении пребывал я, когда мы наконец-то опробовали двигатели, взяли груз и взлетели. Двигатели работали ровно. Лететь было недалеко, и я начал потихоньку успокаиваться.

Вышли на точку в Укурее и стали заходить на посадку. Прошли дальний привод, приготовились к посадке. Я выпустил шасси и фары, проверил остаток топлива, работу двигателей и показания приборов. Всё работало и крутилось, как положено. Прошли ближний привод, полоса отчётливо просматривалась и приближалась, штурман начал отсчёт высоты и скорости. До начала полосы уже оставались считанные метры, и тут с левой стороны на полосу с одной из вспомогательных рулежек вылетел топливозаправщик. Он оказался как раз в том месте, где колёса самолёта должны были коснуться полосы. Экипаж работал спокойно, каждый выполнял свои обязанности, которые у каждого разные, но все вместе как раз и обеспечивают работу машины. Сработали мы чётко. Командир рявкнул так, что, казалось, заглушил голосом звук работавших двигателей: «Взлётный». Наверное, мои руки, до этого спокойно лежавшие на рычагах управления двигателями и ждавшие другой команды «За проходную», сообразили раньше меня. Я мгновенно переместил РУДы (рычаги управления двигателями) вперёд — на взлётный режим — и стал ждать, когда же двигатели наберут необходимую мощность. Секунды тянулись медленно, командир уже вытащил штурвал на себя, а машина всё ещё продолжала снижаться. Наконец двигатели натужено взревели и самолёт рванул вперёд и вверх. Мы прошли буквально в нескольких сантиметрах над топливозаправщиком и умчались на второй круг. Доложили руководителю полётов о происшествии, да он и сам всё прекрасно видел. Пока мы, сделав круг, вновь зашли на посадку и наконец-то благополучно сели, пьяный солдат, который, пользуясь отсутствием командиров, отправился на топливозаправщике в посёлок за очередной порцией спиртного, был благополучно пойман и доставлен по назначению. Мы выгрузили груз, получили добро и отправились дальше.

Прошлись по Бермудскому треугольнику. (Так у нас называли аэродромы: Степь, Чиндант и Безречная, расположенные в получасе лёта друг от друга). В Безречной пообедали в столовой у истребителей и стали ожидать пассажиров, которые находились на каком-то совещании. После обеда припекло так, что над бетонкой стояло марево, а на рулёжные дорожки страшно было становиться, казалось, можно обжечь ноги прямо через туфли. Спрятались от пекла в тени под крылом самолёта, здесь было не так жарко, как в самолёте, который раскалился как сковородка на плите. Осматривая шасси, я заметил, как из-под гайки подшипника колеса правой стойки шасси вытекает смазка. Вообще-то НК-50 очень тугоплавкая смазка, но жара и манера постоянного подтормаживания при рулении, которой отличался наш командир экипажа, сыграли свою роль. Мой совет быть поаккуратнее с тормозами он проигнорировал. Загрузив человек 40 пехоты и какие-то ящики, вырулили на взлётную полосу. Разбег проходил тяжело двигатели, как будто устали и никак не хотели поднимать перегруженный самолёт в воздух. Наконец в конце полосы он с трудом оторвался, и в этот момент под правой основной стойкой лопнул пневматик. Рвануло так, как будто взорвалась граната. Пехота, плотно сидевшая в грузовой кабине на откидных сидениях вдоль бортов самолёта, шарахнулась от иллюминаторов правого борта так, что изменилась центровка и пилотам пришлось попотеть, чтобы выровнять самолёт. Шасси я убирать не стал, сходил в салон, осмотрел через иллюминатор колесо. Увиденное не радовало. Пневматик разлетелся вдребезги. Покрышка лопнула в момент отрыва и, видимо, успела помотыляться по бетонке, на диске висели клочья изорванной резины. Попытался успокоить пехоту, сказал, что ничего страшного, такое, мол, случается чуть ли не каждый день, но вряд ли мне кто-нибудь поверил. Правый ряд сидений опустел, все сгрудились в середине салона, рассевшись на ящиках и сидениях левого борта. Пришлось прибегнуть к проверенному методу. Запустил в салон бортмеханика Витю, и тот потихоньку уговорил всех вернуться на места. Бортмеханика оставил в салоне, чтобы он следил за порядком, а сам отправился в кабину готовиться к посадке в Чите, к которой мы уже подлетали. Посадку, как и ожидали, дали на грунтовую полосу сходу без захода по коробочке. Командир посадил самолёт мастерски, так что пассажиры ничего не почувствовали. Вдвоём с правым лётчиком они держали его с небольшим креном на левую стойку, и правая почти не касалась полосы, только в конце пробега немножко потрясло, когда скорости уже стало недостаточно для того, чтобы удерживать колесо во взвешенном состоянии. Резина пневматика отлетела полностью, тормозной барабан покорёжило так, что снимали его потом по частям с помощью кувалды. На взлётной полосе была видна отчётливая борозда длиной метров 50, а в конце пробега самолёт ещё и развернуло вправо градусов под 45. Пехота, после того как опустили рампу, ломанулась как стадо испуганных коров, и через пять минут их уже и близко не было, даже ящики свои забыли, и они ещё несколько дней лежали в самолёте, а затем на стоянке. Командир и правый лётчик смылись как бы докладывать о происшествии, помощи нам ждать было неоткуда, так как в субботу, как правило, работали только до обеда, и мы: радист, штурман, бортмеханик и я (борттехник) — до ночи возились с заменой колеса. Пилотов мы простили. А за мастерскую посадку они ещё и получили благодарность от командира части. Ну а технари, после того как поставили самолёт на стоянку, накачались по полной программе, благо, на следующий день от вылетов нас освободили. Вот только закуска в этот вечер была слабовата — галеты и шоколад, который расплавился и собирать его пришлось ложкой. А в понедельник утром в столовой официантка Тамара встретила наш экипаж как ни в чём не бывало радостной улыбкой и даже принесла по два стакана яблочного сока, а бутерброды заботливо положила в целлофановый пакет — кто их поймёт, этих женщин, чего ей в субботу не понравилось?

Шоколадка

Было это в августе 1978 года. Меня с группой специалистов направили в Киев для приёмки с завода-изготовителя самолёта Ан-26. Радости не было предела, через три года после окончания Киевского института инженеров гражданской авиации снова попасть в любимый город, пройтись по знакомым улицам, посидеть в уютных кафешках. Лето было тёплое, но особого зноя не было. Стояла изумительная погода, больше напоминающая бабье лето.

С приёмкой мы не спешили, да и на заводе понимали, что не каждый день забайкальцам удаётся попасть в Киев, поэтому никто нас не торопил. Поселились мы в заводской гостинице, больше напоминающей студенческое общежитие, но бывали там редко. Утром появлялись на заводе, что-то проверяли, что-то комплектовали, о чём-то договаривались и часам к одиннадцати уже держали курс к близлежащей станции метро. А дальше по плану — приём пива в баре на Крещатике, купание в Днепре на острове за пешеходным мостом или на левобережной, а вечером какой-нибудь уютный ресторанчик, каких в Киеве великое множество и о которых я ещё не успел забыть со времён студенческой юности.

Нас было шестеро, все примерно одного возраста, от 25 до 30 лет, и держались всё время вместе. Однажды на пляже мы познакомились с компанией девчонок, и они пригласили нас в гости. Квартира, в которую мы попали, располагалась на третьем этаже в старинном доме на небольшой улочке в районе метро «Арсенальная». Дом был четырёхэтажный, окна квартиры выходили во двор, за исключением одной комнаты, которая была закрыта. Квартира была большая, с трёхметровыми потолками, лепными изразцами на потолке и широченными коридорами. Стол был накрыт в зале, больше напоминавшем размерами учебный класс авиационного полка. Два огромных дивана терялись в углах комнаты за громоздкой старинной мебелью, а тусклое освещение создавало иллюзию ещё больших размеров комнаты.

После недолгих возлияний народ разошёлся парами по углам, а мы с борттехником вышли покурить на балкон. Балкон был небольшой, но тоже какой-то старинный. Толстые, литые, очень красивые стойки-колонны по всему периметру, и такие же толстые, литые, опирающиеся на них перила. Одна стойка в самом центре балкона была разрушена, бетон развалился от старости и от стекавшей в это место дождевой воды. На месте стойки торчала проволочная арматура. Было ещё довольно светло, и все детали отчётливо просматривались. Мы стояли, курили и неторопливо разговаривали. Вдруг сверху упал какой-то небольшой блестящий предмет, он ударился о перила балкона и скатился по их внешнему краю на выступающую часть пола балкона. Это было что-то напоминающее брошку или большой красивый значок. Предмет лежал на выступе балкона с внешней стороны, но сверху до него было не дотянуться. Тогда борттехник отогнул арматуру разрушенной стойки и высунулся наружу. Он протиснулся между колоннами и протянул руку, чтобы взять предмет, но никак не мог его ухватить, поэтому стал, извиваясь, протискиваться ещё и ещё. Я в это время наблюдал за всем этим сверху, облокотившись на перила. Борттехник уже почти схватил злополучный предмет, но в этот момент часть тела, протиснувшаяся на внешнюю сторону балкона, перевесила оставшуюся на балконе, и он полетел вниз с третьего этажа. Я замер, послышался шум, как будто бегемот продирается сквозь густой кустарник, потом глухой удар о землю, и тишина. В голове мигом нарисовалась страшная картина. Я посмотрел вниз, но из-за густой кроны растущего под балконом каштана ничего не было видно. Разум подсказывал, что нужно бежать вниз и спасать человека, а ноги как будто прилипли к балкону. В таком оцепенении я пробыл несколько минут, а вывел из него меня пронзительный звонок в дверь. Пока я на ватных ногах добрёл до двери, её уже открыла хозяйка квартиры. На пороге стоял улыбающийся борттехник. Рубашка разодрана, брюки вымазаны свежей землёй, на лице кровоточащие ссадины. С порога он протянул хозяйке тот злополучный предмет, из-за которого вылетел с балкона, — шоколадку-медальку в золотистой обёртке.

Спасло его от неминуемой смерти то, что буквально за несколько часов до нашего прихода под окнами вырыли глубокую траншею. Земля ещё не успела слежаться, а он угодил прямо на верх кучи земли. Кроме того, во время падения скорость замедлилась ветками каштана, которые нещадно исхлестали и расцарапали его тело. Сердобольная хозяйка отмыла, обработала раны и переодела горемыку, я обильно снял стресс за щедрым столом, а остальная компания просто ничего не заметила.

Гульфик

Офицеру-двухгодичнику, как и кадровому, выдавалась куча всякого обмундирования. Сначала мы получили общевойсковое имущество и щеголяли на службе, резко отличаясь от кадровых военнослужащих, которые в авиации носят исключительно лётно-техническую форму одежды, и лишь в особых случаях по приказу командира переодеваются в общевойсковую форму. На лётно-технической форме нет погон, и она как бы уравнивает офицеров всех званий. В авиации (по крайней мере в транспортной и вертолётной), где экипажи зачастую состоят из офицеров (старших и младших), прапорщиков, а иногда в состав экипажей входили и солдаты срочной службы, отношения очень демократичные. Нет особого чинопочитания и высокомерия, но присутствует дух уважения к старшим и доброжелательности, который можно почувствовать хотя бы по обращению младших по званию к старшим и который я не встречал больше нигде. Самое распространённое — это просто: «Командир». Коротко, ясно, и не надо выяснять, в каком он сегодня звании. Всю эту тонкую науку мы впитывали с первых месяцев службы. Не обходилось, конечно, и без курьёзов и шуточек, которые сыпались на нас постоянно. Расскажу о некоторых из них. Не успели мы привыкнуть к общевойсковой форме, как командир эскадрильи вдруг заметил на одном из построений, что мы выделяемся из общей массы. Непорядок — решил он и отправил нас на склад переодеваться. Лётно-техническая форма одежды включала в себя такое количество вещей, что многим офицерам её хватало и на пенсии на всю оставшуюся жизнь. Нам выдали чехлы от матрасов, в которые мы и складывали получаемые вещи. Стояла осень, и командир обратил наше внимание на то, чтобы мы ни в коем случае не отказывались от тёплых вещей, даже если они немного великоваты по размеру, так как зимы в Забайкалье очень холодные. И потянулась вереница офицеров со склада к гостинице-общежитию, навьюченных, как верблюд в караване. Огромный чехол от матраца заполнялся почти полностью. В гостинице мы вывалили всё это добро: меховые и ватные куртки и ползунки, свитера, сапоги, ботинки, сандалии, валенки, шлемы, комбинезоны, носки и прочее, что уже и не помнится, — на кровати и стали перемерять и подгонять, затягивая разные лямочки, прищепочки и кучу других приспособлений, при помощи которых всё это хозяйство становилось неотъемлемой частью хозяина. В самый разгар «дефиле» в комнату зашел хохмарь и известный приколист — борттехник самолёта Ан-10 Валера. Увидев, чем мы занимаемся, он с деловым видом осмотрел полученные нами вещи, покопался в них и спросил: «А что гульфиков вам не выдали?» Что такое гульфик, мы не знали, более того, никто из нас раньше такого слова не слышал. Воцарилось молчание, а Валера как ни в чём не бывало продолжил: «Интересно, это что же они думают? Как же вы зимой при сорокаградусном морозе на технике работать будете? Вы же отморозите себе всё хозяйство — оставите себя без наследников, а Родину без защитников. Вы что, хотите стать евнухами?» Евнухами никто из нас стать не хотел, и мы стали робко спрашивать, что же такое гульфик. Валера очень любил быть в центре внимания, это льстило его самолюбию. Он уселся на стул посреди комнаты, не торопясь, закурил Беломорину и объяснил, что это такой специальный чехол, который необходимо надевать на член, и что без него в Забайкалье не обходится ни один мужчина, иначе… Он многозначительно помолчал, загасил папиросу и удалился. Через минуту заглянул и изрёк: «Смотрите, подбирайте строго по размеру, а то потом намучаетесь». Мы рванули на склад. Кладовщица, женщина, проработавшая на этом складе лет 25, многое повидала на своём веку и сразу же врубилась в хохму. «Ой, ребята, вы меня простите, старую, совсем забыла, думала в конце всем сразу подберу, ну да ладно, сейчас всё исправим». С этими словами начала приносить небольшие картонные коробки, в которых находились странные вязаные предметы светло-коричневого цвета, как ранее выданные нам свитера. «А как же размеры?» — спросил Витя-техник звена вертолётов МИ-8, которого проблема будущего наследника волновала больше всех из нас, так как он только что женился. «Размеры у них совпадают с размерами головных уборов — для удобства, но, если кому не подойдёт, принесёте потом, я поменяю». Мы забрали коробки, расписались и отправились восвояси, примерять имущество. В общаге уже собралась толпа желающих на халяву позабавиться офицеров и прапорщиков. Достав из коробок полученные вещи, мы с удивлением начали их разглядывать и раздумывать, как же «это» надеть на «то самое», чтобы защитить его от мороза. Так и не разобрались и обратились к отправившему нас на склад Валере. Он курил на лестничной клетке в компании нескольких офицеров. Ломать комедию он больше не смог, так как вся компания разразилась хохотом. Мы разобрались, что нас жестоко накололи. Полученные нами «гульфики» оказались просто вязаными шапочками с прорезями для глаз и рта, как у современного ОМОНА, только предназначенными для надевания под шлемофон в сильный мороз. Эти шапочки из-за их неудобства редко кто получал. Самое интересное, что пока мы ломали головы, пытаясь представить себе, как «это» использовать для обогрева мужского достоинства, никто не смог сообразить, что же это на самом деле. Эту хохму потом на моих глазах повторяли много раз, каждый год с вновь прибывающими офицерами, и не только двухгодичниками.

Трещина

Поздний вечер. Самолёт Ан-12 вернулся из командировки. Как положено, экипаж расслабляется в кабине сопровождающих. Старший техник уже в хорошей кондиции, выходит по малой нужде и видит подъезжающий УАЗик командира полка. Предупредить экипаж он уже не успевает, поэтому спасается сам, включает фонарик и делает вид, что осматривает нишу шасси. Подъезжает командир полка, интересуется, чем занят старший техник? «Да вот подозрение на трещину стойки шасси, надо бы завтра проверить методом красок, Вы уж, товарищ полковник, не планируйте завтра этот борт на вылет». И всё могло бы кончиться очень красиво, но в это время открывается дверь салона и из самолёта вываливается пьяный экипаж. На утро разбор полётов, командир долго ругает пьяниц, объявляет всем выговоры, а старший техник получает благодарность.

Удача

Самолёт АН-10 прилетел из Улан-Уде, где несколько дней участвовал в ученьях. Привезли несколько ящиков белого сухого вина. На конец 70-х годов это был дефицит. Расслабились спиртиком, решили отглянцевать «сухариком». Выпили немного и, как это бывает редко, засобирались по домам. Один из офицеров экипажа налил в освободившуюся бутылку из-под вина керосина, чтобы взять домой для хозяйственных нужд, да и забыл её на столе в салоне. Прапорщик бортмеханик утром оказался в салоне первым. Остальные покуривали в курилке возле самолёта. В салоне прапорщик увидел, что ему привалила удача в виде бутылки сухого вина на похмелье. Не задумываясь, он открыл бутылку и, предвкушая блаженство, отправил содержимое в рот прямо из горлышка. О том, что там не вино, он понял не сразу, половину содержимого бутылки он успел проглотить. Нужно было видеть, как он потом вылетел из самолёта, было ощущение, что его ноги не касаются ступенек трапа.

Дрова

Сейчас уже не помню название этого озера в Забайкалье, но о количестве рыбы в нём у нас ходили легенды. Естественно, каждый мечтал побывать и порыбачить на нём.

Озеро было расположено примерно в двухстах километрах от Читы в глухой таёжной местности. Летом туда добраться было вообще невозможно, так как единственная дорога проходила по многочисленным болотам, образованным из-за оттаивавших летом участков вечной мерзлоты. Человек и животные на таких болотах перемещаются довольно свободно, а вот проехать на машине практически невозможно. Зимой же болота замерзали, и появлялась возможность проехать к озеру. Озеро было небольшое, вытянуто с запада на восток и в восточной части слегка загибалось к северу. Тайга подступала к самым берегам, и порой деревья росли у самой воды.

На берегу озера, в западной его части, было расположено подворье, в котором жил лесник Петрович с женой. Возраст его и его жены, как и у многих забайкальцев, в чьих жилах намешано множество кровей, в том числе и бурятской, определить было трудно — где-то от 45 до 70-ти. Их дети давно выросли и жили в городе со своими семьями, лесник же уезжать никуда не собирался и жил натуральным хозяйством в глуши.

В эскадрилье, в которой я служил, было несколько страстных рыбаков-охотников, и постоянно организовывались выезды на рыбалку, охоту или для сбора грибов и ягод. Обычно уезжали рано утром и возвращались вечером, в этот же раз решили ехать на два дня, так как дорога в один конец занимала более шести часов. Разрешение на поездку пришлось долго выпрашивать у командира, так как выезд планировали в пятницу вечером, а возвращение в воскресенье. Наконец, он сдался, и в одну из пятниц начала февраля на автомобиле ЗИЛ-131 с отапливаемым кунгом мы отправились на озеро. Ехали долго. В тепле разморило, и я заснул.

Приехали на место уже в темноте. Машина стояла на подворье, огороженном забором из целых стволов небольших сосен. К самому забору подступал первозданный лес, было довольно много снега. В свете луны всё вокруг выглядело сказочно красиво, а озеро, на берегу которого располагалось подворье, напоминало заснеженную поляну.

На огороженной территории располагался большой деревянный дом, два сарая и сеновал. Шумной толпой ввалились в дом. Электричества не было, на столе большой комнаты стояла керосиновая лампа, вторая висела на стене. Хозяин был заметно рад приезду рыбаков, здоровался со старыми знакомыми и знакомился с теми, кто приехал впервые. Хозяйка в это время накрывала на стол. На столе появились большие миски с солёными груздями и рыжиками, мороженая брусника и голубика.

Мы вывалили свои запасы, но хозяин запротестовал и сказал, что сейчас быстренько хозяйка приготовит уху, вот уже и большой закопченный казан удобно разместился на огромной печке, которая разделяла дом на две половины. Пока хозяйка чистила для ухи привезённую нами картошку и лук, мы расположились за огромным столом. Вдоль стен комнаты стояли широкие лавки, на которых было удобно сидеть. Когда вода в котле стала закипать, вспомнили про рыбу и меня, как самого молодого, откомандировали за ней. «Зайдёшь в сарай, там щуки с осени у меня заготовлены, возьми штук пять небольших», — напутствовал меня хозяин.

Я выскочил во двор и направился к ближнему сараю. Дверь была прикрыта, но не заперта. Я зашёл в сарай, подсвечивая себе фонариком, и начал искать рыбу. Справа у стены была большая поленница дров. С десяток полутораметровых брёвен валялись с ней рядом. Слева стояла телега, у стены был верстак с тисками, заваленный всяким металлическим хламом и инструментами. На стенах развешаны связки верёвок, ремней, конской упряжи, старые вёдра и множество всего, что скапливается в хозяйстве за долгие годы. Рыбы нигде не было.

Я ещё раз осмотрел сарай, заглянул в дальние уголки, результат прежний. «Наверное, я неправильно понял, и рыба в другом сарае», — подумал я и направился к другому сараю.

Второй сарай располагался немного дальше от дома, к нему вела натоптанная тропинка и санный след. Дверь, как и в первом, была прикрыта, но не заперта. Я открыл дверь, в лицо пахнуло тёплым запахом животных. Негромко заржал конь, в углу в загоне завозились свиньи, зашуршали крыльями сидящие на насестах куры и большой красно-коричневый петух. Я осмотрел сарай, заглянул в стоящие у правой стены ящики, в них оказалось зерно. Здесь точно не было рыбы. В душе появилось ощущение, что меня, как новичка, разыгрывают. Видимо, это такой ритуал, и через него пропускают всех новичков. Но деваться некуда. Уверовав в эту мысль, я отправился в дом.

«Ну, где рыба?» — встретил меня вопросом Петрович. Решив, что никуда мне не деться от насмешек, я решил плыть по течению и говорить всё как есть. «Нет там никакой рыбы», — я перечислил всё, что видел в обоих сараях, ожидая, что вот сейчас начнут смеяться и подкалывать. Ничего подобного, воцарилась мёртвая тишина. Петрович начал спешно натягивать полушубок и надевать валенки. Я вышел вслед за ним, подсвечивая фонариком. Мы вошли в сарай, там ничего не изменилось, всё тот же верстак, хозяйственная утварь и поленница дров. Петрович подошёл к поленнице, взял в руки полено, и тут до меня дошло, что это не дрова, а сложенные одна к одной, как дрова, замороженные щуки. «Возьми большую, завтра котлет нажарим», — сказал он, показав мне на то, что я принял за брёвна. Я взвалил на плечо щуку-бревно. Она весила явно больше десяти килограммов, и отправился вслед за хозяином в дом.

Когда Петрович рассказал, что я принял рыбу за дрова, поднялся хохот, от которого, казалось, дрожали стены. Подвыпившая братия офицеров подкалывала меня до самой ночи.

Вскоре поспела уха, похлебав наваристого бульона, разлеглись спать. Всем хватило места на лавках.

Утром, быстренько позавтракав, начали собираться на рыбалку. «Не будет сегодня клёва, давление сильно упало», — сказал лесник, глядя на авиационный высотомер, служивший ему барометром. На улице была метель, немного потеплело. Ветер гнал мелкую снежную крупу, закручивал её в маленькие смерчи, которые забирались за воротник и в рукавицы. Двое самых бывалых, поверив леснику, остались в доме, остальные вывалились на заснеженный лёд озера и начали бурить лунки. Лёд был около полутора метров толщиной, поэтому приходилось удлинять бур специальными насадками. Пока сверлили, все разогрелись. Старались просверлить побыстрее, предвкушая, что вот сейчас мы будем таскать одну за одной этих щук, но ожидания не оправдались. Мы меняли места, сверлили новые лунки, меняли блесна и способы блеснения, результат оставался нулевым. Постепенно в поисках рыбы рыбаки разбрелись по всему озеру. Перестав надеяться, я просверлил лунку в красивом маленьком заливчике у самого берега, недалеко от подворья лесника. Он оказался довольно глубоким. Поблеснив с полчаса, я решил попробовать ловить на мормышку. И тут удача улыбнулась. На мормышку стал ловиться отменный окунь. Подошёл мой товарищ, устроился рядом, и к вечеру мы наловили килограммов по двадцать окуней. Остальные остались ни с чем. В воскресенье уже никто не ловил щуку, все собрались в моём заливчике, но так как снасти у всех были на щуку, пришлось мне раскошеливаться и делиться и снастями, и наживкой. К обеду все ресурсы были исчерпаны. У меня за два дня оказался полный мешок рыбы. Поделился с неудачниками. Наделил нас щуками и Петрович. Мы долго не хотели брать, но он сказал, что у него стоят сети, вмороженные в лед, и, когда надо, он всегда наловит для себя рыбы.

На обратном пути почти все спали, и про «дрова» как-то никто и не вспомнил.

Заправка

В конце семидесятых годов я летал борттехником на самолёте Ан-26. Мы прилетели вечером, пилоты и штурман помогли поставить заглушки и удалились, а мы с радистом курим в курилке возле контейнеров с самолётным имуществом. Наземный техник — молодой, но очень высокого о себе мнения лейтенант — стоит на крыле, заправляет самолёт. Вставил заправочный «пистолет» в заправочную горловину самолёта, придавил его ногой и кричит солдату водителю топливозаправщика: «Давай сильнее». Солдат увеличивает давление подачи топлива. «Давай ещё сильнее». Боец ещё увеличивает подачу.

Не знаю, как это случилось, то ли давление подачи было таким большим, что лейтенант не удержал шланг, то ли у него просто соскользнула нога, только заправочный пистолет выскочил из горловины и под действием реактивной струи шланг с пистолетом пошёл летать, описывая неровные круги и поливая всё вокруг керосином. Нас с радистом окатило с ног до головы, и даже сигареты мгновенно потухли и размокли.

Лейтенант упал плашмя на крыло и начал потихоньку сползать в сторону закрылков по мокрому и скользкому крылу, пытаясь зацепиться хоть за что-нибудь. Ногти потом у него были содраны до крови. Боец-заправщик, тоже насквозь мокрый, онемел и не сообразил, что нужно перекрывать подачу, и только когда очнулся я и заорал: «Закрывай», — он перекрыл подачу топлива. Лейтенант продолжал потихоньку сползать и вот-вот должен был грохнуться с высоты самолёта на землю. Не сговариваясь, мы с радистом схватили стоявшую под двигателем стремянку и подкатили её под закрылок возле гондолы шасси, лейтенант благополучно сполз на стремянку. С тех пор гонору у него поубавилось.

Рапаны

В паре километров от аэродрома расположено большое красивое озеро Кеннон. Рядом с озером жилой военный городок, школа, двор которой вообще выходит прямо на песчаный пляж. Вполне естественно, что летом большинство живущих в городке военнослужащих всё свободное время проводят на этом пляже.

Я только что прилетел из отпуска, побывал в Аджарии, где насобирал на дне Чёрного моря десятка два рапанов. Раковины очень красивые, разного размера, я принёс их в выходной день с собой на пляж, чтобы раздать друзьям.

В нашей компании был один очень умный лейтенант двухгодичник Саша — выпускник МАИ, который до армии успел пару лет поработать в каком-то закрытом НИИ. Его рассказы о технике и науке мы слушали с большим уважением, но вот в вопросах жизненных он был полным профаном, и над ним постоянно подшучивали. В тот момент, когда я пришёл, он изучал дно Кеннона, плавая под водой с маской и ластами. Этим мы и воспользовались. По курсу движения Александра мы бросили несколько ракушек и стали терпеливо ждать результата. Через несколько минут он их нашёл. Послышалось бульканье и восторженные возгласы. Саша выскочил на берег и начал показывать нам раковины, одновременно возводя гипотезу их происхождения на Кенноне. По его мнению, рапаны выжили здесь с доисторических времён, когда на этом месте было море. Смущало его только то, что до него никто рапанов в озере не находил, но в то же время и распирала гордость, которую мы всячески подогревали. Слышались советы срочно позвонить в академию наук, написать Туру Хеердалу и вообще подать заявку на научное открытие и срочно продолжить изучение дна, озера — вдруг там окажутся ещё какие-нибудь доисторические животные. Саша сиял как медный таз, такой популярности у него ещё не было.

Постепенно вокруг нас собралась большая толпа отдыхающих, среди которых были не только военные, и мы, виновники «открытия», под шумок смотались. Самое интересное, на мой взгляд, что позже мне неоднократно приходилось слышать, со ссылкой на очевидцев, что в озере Кеннон водятся рапаны. Саша же после этого «прикола» долго на нас обижался и своих познаний в областях, не касающихся авиации и космонавтики, старался не высказывать.

Приспичило

Зима. Температура около 40 градусов мороза. Самолёт АН-10 — летающий командный пункт. Экипаж — а вместе с операторами это 22 человека, — удобно расположившись в салоне, «выполняет предварительную подготовку к полётам». Почти все играют в карты. В салоне тепло, работают два моторных подогревателя МП-44.

Одному из игроков — прапорщику — мягко говоря, приспичило. Одет он в меховые ползунки, унты и меховую куртку. Выскакивает на улицу и бежит за контейнеры с самолётным имуществом, расстёгивая на ходу молнии в задней части ползунков. Добежав, присаживается и облегчается.

На беду прапорщика, его замечает борттехник Валера, с которым мы в это время осматриваем двигатели. Валера — хохмарь, каких поискать. Он хватает лопату, которой мы отгребали от контейнеров снег, и подставляет её под прапорщика, тот не замечает, на лице его блаженная улыбка.

Когда прапорщик заканчивает свои дела, Валера быстро убирает лопату с содержимым, а сам отправляется в самолёт и рассказывает о том, что сделал, экипажу. Прапорщик надевает штаны, застёгивает молнии, оборачивается и приходит в изумление — результатов его трудов нет. Он опять снимает штаны и тщательно прощупывает их изнутри, подозревая, что опростоволосился и нагадил в штаны, но ничего не находит и, так как уже давно начал замерзать, быстро одевается и бежит в самолёт. С появлением прапорщика народ оживляется, начинаются реплики, типа: «Фу, кто это так набздел», «Мужики, что-то говном воняет», «От кого это так воняет», — и прочее. Прапорщик не выдерживает, снова выскакивает из самолёта и ещё более тщательно обследует свои ползунки. В самолёте стоит хохот, за всеми действиями прапорщика экипаж наблюдает в иллюминаторы. Ничего не обнаружив, прапорщик возвращается, и картина повторяется. Так он обследовал свои штаны раза три-четыре, пока ошалевший от хохота борттехник не сознался в содеянном.

Пчёлы

В конце 70-х годов в Улан-Уде была создана ставка объединённого командования войск Дальнего востока. В июле 1979 года на самолёте АН-24 мы привезли в Улан-Уде командующего Забайкальским военным округом. С многочисленной свитой он удалился в ставку, а мы устроились под самолётом в тенёчке на чехлах, лениво играем в карты и ждём обратного вылета.

Стоянка самолёта находилась в самом конце аэродрома. Недавно построенная рулёжная дорожка, в конце которой находилась наша стоянка, совсем новенькая. Поле аэродрома рядом с ней ещё даже не успело зарасти травой, и на нём видны полосы от равнявшего его бульдозера. Метрах в 50-ти — новенький забор из бетонных плит, за ним — кустарник, а дальше по склону пологой сопки — сосновый лес. В углу ограждения свалена куча мусора, которую, видимо, нагребли бульдозером и ещё не успели убрать. Над этой кучей постоянно кружатся пчёлы, видимо, в одном из выкорчеванных деревьев было их гнездо.

Чтобы салон самолёта не сильно нагревался, открываем обе двери — переднюю в багажном отсеке и заднюю для посадки в самолёт пассажиров. Обе форточки в кабине экипажа тоже открыты. Небольшой сквознячок проветривает салон и кабину экипажа.

Ждать пришлось долго, несколько раз меняли дислокацию под самолётом, так как солнышко неумолимо подкрадывалось к нам, а спасительная тень ускользала. Успели выспаться и пообедать в местной лётной столовой. Наконец, посланный в разведку к диспетчеру правый лётчик доложил, что командующий уже выехал. Занимаем рабочие места — командующий ждать не любит. Для доклада остаётся только командир экипажа. Через несколько минут появляется кортеж командующего, и, получив сигнал от бортмеханика о том, что двери закрыты, запускаем двигатели. Взлётная полоса рядом, выруливаем на исполнительный, проверяем оборудование перед взлётом, и вот уже колёса в воздухе. По команде убираю шасси и закрылки. Командир откидывается в кресле, отдавая управление самолётом второму пилоту, экипаж работает по плану.

И тут начинается кошмар. Из-за центральной приборной доски начинают вылетать пчёлы. Одна из них сходу впивается в лоб правому лётчику, тот бросает штурвал и начинает махать руками, что ещё больше раззадоривает насекомых. Пчёлы безжалостно атакуют нас и беспощадно наносят свои жалящие удары. Все забыли про то, где мы находимся, и пытаются отражать укусы насекомых. В кабине творится невообразимое.

Первым приходит в себя штурман. Самолёт прекратил набор высоты, а прямо по курсу у нас — небольшая сопка. «Командир, высота, держи курс», — заорал он, и пилоты пришли в себя. Перед лицом большей опасности про пчёл мгновенно забыли. Оба пилота ухватились за штурвал. Я получил команду установить двигателям номинальный режим, и мы благополучно огибаем сопочку. Пчёлы как будто тоже приутихли, когда мы перестали от них отбиваться, да и стало их меньше, так как пчела после укуса погибает. Радист сворачивает трубочкой газету, которую он приготовил, чтобы почитать в полёте, и начинает добивать оставшихся насекомых. Через некоторое время в кабину вваливается прапорщик-бортмеханик, тоже получает свою порцию пчелиного яда и быстренько ретируется в салон, не забыв прикрыть за собой дверь. Постепенно мы перебили всех насекомых. Каждый из нас укушен не менее 10 раз, исключая штурмана, рабочее место которого находится за перегородкой, поэтому не все пчёлы его заметили. Больше всего укусов у командира и правого лётчика, да и мне тоже досталось неслабо. Лицо правака опухло и похоже было на надутую резиновую перчатку. У меня и командира опухоль только в районе укусов. Места укусов болезненны, да к тому же ещё и чешутся.

Самочувствие правого лётчика ухудшается, и мы сообщаем о происшествии в Читу, назад лететь уже поздно, половину пути мы уже пролетели. Командир эскадрильи, который выходит с нами на связь, просит не афишировать происшествие и подождать в кабине экипажа, пока уедет командующий со свитой.

После посадки обычно командир экипажа получает замечания от командующего, но в этот раз командир эскадрильи сам подошёл к нему с какой-то просьбой, и тот про нас забыл. После отъезда машин командующего к самолёту подъезжает санитарный УАЗик. Приехавший на нём врач части быстро осматривает нас и всех, за исключением бортмеханика, отправляют в госпиталь.

В госпитале нас уже ждут, всем делают какие-то уколы и через пару часов отпускают, правого лётчика госпитализируют. У него оказалась аллергия на пчелиные укусы, и он провалялся в госпитале целую неделю.

Вот так маленькие пчёлки создали большие неудобства, а могло бы всё кончиться гораздо хуже. Пространство за центральной приборной доской представляет собой паутину из проводов и трубопроводов, которые подводятся к приборам на приборной доске. Пчёлы, видимо, посчитали, что это отличное место для будущего улья. Повезло нам, что успел переселиться не весь пчелиный рой, а только его передовой отряд. Со всей пчелиной семьёй мы бы вряд ли справились.

Первая рыбалка

В Монголии я бывал и раньше, до того, как попал служить в воинскую часть, расположенную в Улан-Баторе. Экипаж самолёта Ан-26, на котором я был бортовым техником, часто выполнял различные задачи по перевозке военнослужащих и грузов на территории Монголии. В один из таких прилётов на аэродроме в Улан-Баторе я познакомился с капитаном Мишей Стрельбой. Пассажиры, которых мы привезли, укатили с инспекцией в части 39 Армии, и обратный вылет был назначен только через 3 дня. Поэтому я с радостью согласился принять участие в рыбалке, на которую пригласил меня Миша. Командир экипажа ломаться не стал и отпустил меня, напомнив, чтобы я «знал меру». Поехали втроём. На мотоцикле Урал разместились я и друг Михаила капитан Коля Жемалин, Миша Стрельба ехал на мотороллере «Тулица». На мои вопросы: «Зачем ехать на 2-х транспортных средствах, если можно поместиться на одном и где же рыболовные снасти», — Миша Стрельба ответил: «Расслабься и не забивай голову ненужной информацией, всё увидишь на месте. Ты, главное, вот это не потеряй», — и нахлобучил мне на спину увесистый солдатский вещь-мешок.

Дело было в конце октября. Снега в Улан-Баторе и зимой-то почти не бывает, а в это время и подавно. Ехали недолго. От дома, где жили семьи военнослужащих, 6–7 километров по асфальтированной трассе через невысокий перевал до посёлка Сангино, в котором венгры построили небольшой заводик. Потом по деревянному мосту через речку Толу на её правый берег и ещё километра три в сторону небольших гор, у подножия которых течёт одна из многочисленных её проток. Морозец по ночам, 5–6 градусов, сковал речку Толу в местах, где нет сильного течения, небольшим ледком толщиной около 7 сантиметров — вполне достаточно, чтобы не провалиться под лёд. Вода в реке в это время идеально чистая, и, когда идёшь по льду, видно всё как на ладони до самого дна.

Мотоциклы оставили на берегу, спустились на лёд, и мои товарищи стали что-то деловито отыскивать, заглядывая через лёд в глубь омутков под самым берегом. Я, помня ответ на мои первые вопросы, помалкивал. Наконец Николай остановился под большим ракитовым кустом, проверил что-то в его глубине и изрёк: «Здесь, вот отметина», — и показал сломанную ветку. Оба капитана легли на лёд и стали усиленно разглядывать что-то в глубине. Мне места для просмотра не осталось, и я основательней осмотрел окрестности. Река в этом месте делала небольшой поворот, у правого берега и образовался приличный омут, возле которого мы находились. На берегу было несколько деревьев и кустов, а дальше за ними начинались горы, невысокие, но скалистые, с почти полным отсутствием растительности. Лишь кое-где в расщелинах пробивалась трава и небольшие уродливые деревца. Левый берег, на котором остались мотоциклы, представлял собой низину, в половодье, видимо, заливаемую водой, поросшую ивняком и огромными кустами черёмухи. Между тем капитаны закончили осмотр, принесли большой топор и стали вырубать им во льду большую прорубь. Я заглянул под лёд. В кустах на дне возле самого берега что-то блестело, предмет был большим и сквозь лёд напоминал большую серебряную статую — глубина большая, и понять, что же это, было невозможно. Наконец прорубь была проруб лена, Николай вырубил длинный шест. На конце его он оставил небольшую веточку, получился как бы крючок. Этим крючком Михаил долго и безуспешно пытался зацепить что-то на дне в том месте, где я увидел блестящий предмет. Николай помогал ему, а я помалкивал, пытаясь угадать, что же они пытаются зацепить. Наконец Михаил не выдержал, бросил шест и сказал: «Не получится, надо нырять».

Николай ещё какое-то время повозился с шестом. Потом согласился с Михаилом. Всё это время я не расставался с вещмешком, который мне поручили перед поездкой. Михаил стал раздеваться, а Николай тем временем снял с меня вещмешок, открыл и извлёк из него солдатскую фляжку, раздутую особым способом, после которого в неё помещается почти литр жидкости, стакан, кусок великолепного сала и буханку хлеба. Всё это разложил на старом, видавшем виды полотенце. Порезал крупными кусками сало и хлеб, налил полстакана и протянул мне. «Ну, давай, за знакомство и удачную рыбалку». В стакане был спирт, отказываться было неудобно, и я, замахнув его одним махом, стал интенсивно закусывать. Вторые полстакана Николай выпил сам, слегка закусил и налил полный стакан. Михаил тем временем разделся до трусов и стоял на льду, переступая голыми ногами. К его левой ноге был привязан кусок парашютной стропы длиною около полутора метров. Николай протянул ему стакан, Миша звонко выдохнул, выпил всё до дна, закусил протянутым куском сала и сразу полез в воду. Выпитый спирт, похоже, до желудка не добежал, а впитался в кровь ещё по дороге, стало тепло, весело и смешно. Михаил тем временем шумно перевернулся в воде, опёрся руками о край проруби, при этом волна из проруби докатилась до нашего импровизированного стола, залив всё вокруг. Он был крупным мужчиной, весил более 100 кг, и было удивительно наблюдать, как легко он себя чувствует в воде. Левую ногу он высунул из воды и сказал: «Держите покрепче». Мы с Николаем ухватились за верёвку на его ноге, став на колени на мокром, скользком льду у самого края проруби. Михаил громко вдохнул воздух и нырнул. Он тащил нас в глубину, извиваясь всем своим огромным телом, а мы, держась за верёвку, привязанную к его волосатой ноге, упирались что есть сил, стараясь, с одной стороны, удержать его, с другой — дать ему возможность занырнуть как можно глубже, и с третьей — не свалиться самим в прорубь. Наконец, когда мы уже одной рукой упирались в край проруби, а вторая была чуть не до плеча под водой, он перестал извиваться и тело его ослабло. Было очень скользко, мы чудом удерживались на краю проруби и не сваливались в неё. Помогая друг другу, мы стали изо всех сил тащить его на поверхность, но он как будто потяжелел вдвое. Наконец нам удалось вытащить его ноги из воды, левой рукой он упёрся в противоположный край проруби и стал потихоньку перекатываться влево. Мы интенсивно ему помогали. Правая рука Михаила держала тот огромный серебристый предмет, который я видел подо льдом, Николай бросил держать Михаила, сунул руку в прорубь и уже вдвоём они стали тащить серебристый предмет из воды. Когда он показался над водой, я понял, что это была огромная верша, а в нашем лексиконе — «морда», изготовленная из сетки для забора воздуха спецсамолёта, базировавшегося на аэродроме Улан-Батора. «Морда» была забита рыбой. Когда мы выволокли её на лёд, я ещё больше поразился её размерами. В длину она была метра два и сантиметров 70 в диаметре. Всё пространство было забито великолепной плотвой, которую капитаны называли «чебаком». Размером этот чебак был в аккурат, как астраханская вобла во время нереста. Я разглядывал улов, а Николай тем временем налил ещё один стакан спирта и протянул Михаилу, тот выпил, неспешно закусил и стал вытираться полотенцем, на котором до этого лежала закуска. От его тела поднимался пар. Ему, видимо, совсем не было холодно. Мы тоже выпили, помогли одеться Михаилу и потащили «морду» к мотоциклам. С большим трудом затолкали её в коляску «Урала». Назад я ехал уже не с таким комфортом и теперь на заднем сидении «Тулицы». Выпитый спирт как будто совсем не подействовал на Михаила, с управлением мотороллером он справлялся прекрасно, и только лицо его сделалось красным как помидор, а глаза предательски блестели. К дому подъехали, когда уже стемнело. На КПП возле дома дежурил прапорщик и двое солдат. Солдаты быстро пробежались по нужным квартирам. Появились офицеры и прапорщики с вёдрами. Большую часть рыбы мы раздали, не забыли командира, инженера и замполита эскадрильи. Остальную рыбу солдаты отнесли в квартиру к Михаилу и высыпали в ванну. Ванна оказалась полной почти до краёв. В этот вечер стол был исключительно рыбным. Уха, рыба жареная и даже свежепосоленная особым способом икра. Засиделись мы почти до утра, жена Михаила была в Союзе, и поэтому задушевным беседам никто не мешал. Наказ командира я, конечно, не выполнил. Радушный хозяин оставил меня ночевать у себя, а на следующий день я отоспался в гостинице.