50+

Сергей Востриков

Возьму штыковую лопату,пойду покопаюсь в себе,побуду во всём виноватымпо глупости и по судьбе,по старой смоленской дорогепо окнам, прорубленным вкось…Потом постою на порогев надежде на русский авось,лопату поставлю на место,горшочку скажу: не вари!Такое вот верное средство —расхлёбывать кашу внутри.

ПЕРВЫЙ

«Две чешуйки рыбки жерех…»

Две чешуйки рыбки жерех,

безыскусный белый свет.

Ни австралий, ни америк,

ни европ в помине нет.

Только блики да полоски

на играющей волне,

только мыслей отголоски,

гомонящие во мне.

Только мыслей отголоски…

Сами мысли не в цене.

Ни с богатством, ни со славой

не столкнулись по пути,

развеселая забава —

жизнь, как поле, перейти.

Где-то пашешь, что-то сеешь,

и возможен урожай…

Не одну обувку сменишь

по дороге за Можай.

Не одну обувку сменишь…

А не хочешь — проезжай.

Жизнь — сплошные недомолвки,

с послесловием в конце,

всё на кончике иголки,

а игла — опять в яйце.

Недалёкий дальний берег,

переправы стылый след.

Две чешуйки рыбки жерех,

безыскусный белый свет.

Две чешуйки рыбки жерех…

Замечательный сюжет.

«Ощущенье весла в заскорузлой сведенной руке…»

Ощущенье весла в заскорузлой сведенной руке

да предчувствие света вдали, вот и вся недолга.

Я на жалкой лодчонке сную по великой реке,

как стежками сшивая разорванные берега.

Ощущенье того, что живу эту жизнь не с нуля.

Вот и искорки света на волнах привычно рябят.

Это было уже: приходилась мне домом Земля.

И тогда, и теперь изменить можно только себя.

Изменить можно только себе, и иначе — никак.

Остальное лишь следствие внутренних дрязг и тревог.

Я мечусь по реке, ошалевший от света чудак,

и с улыбкой за мной наблюдает неведомый Бог.

«Там, где запад и восток понятны северу…»

Там, где запад и восток понятны северу,

там, где юг и отдых сводятся в одно,

там ромашка в поле что-то шепчет клеверу,

там денёчки, как костяшки домино.

Там молитвою твоею утро полнится,

и в луче пылинок бойких чехарда…

В час бессонницы мне это место вспомнится,

и отступят обнаглевшие года.

Счастье плавилось в ладонях стеаринное,

ни восток, ни запад счастью — не указ.

На стене ворчали ходики старинные,

будто знали что-то важное про нас.

Но, как водится, у счастья нянек семеро…

Вот такое чёрно-белое кино

там, где запад и восток понятны северу,

где денёчки, как костяшки домино.

«Вот так — к штриху штришок…»

Вот так — к штриху штришок —

простым карандашом

обыденная жизнь

подравнивает лица.

Давай на посошок

и всё, и я пошёл

над вечностью кружить

в надежде не разбиться,

в надежде рассмотреть,

что дальше на веку,

и замысел постичь,

не следуя догмату.

Пускай осталась треть,

но как меня влекут

плывущие в ночи

Его аэростаты.

……

А позже ночь смахнёт

невидимой рукой

с усталого лица

графитовую пудру.

Окончив свой полёт,

присяду над рекой

рыбалить на живца

соломенное утро.

Рыбачок

памяти Володи…

Ленность больничной палаты,

мир за окном невесом.

Гонит плотвичку куда-то

в небе задумчивый сом.

Окна распахнуты настежь,

август жарой одержим…

Тянутся капельниц снасти,

строгий постельный режим.

Бьюсь на крючке баламутом,

каждый трещит позвонок,

передаётся кому-то

донки тревожный звонок.

Выбраться надо б из плена,

врёшь — не возьмёшь с кондачка…

Лета вливается в вену,

щучкой срываюсь с крючка.

Засуетится сестричка

и побледнеет лицом…

В небе играет плотвичка,

смотрит задумчиво сом.

Разнотравье

К зениту лета заплетутся в вензеля

жарою обесцвеченные травы,

саднят полынной пыльностью приправы,

ни сердца, ни ума не веселя.

И думаешь: «Ну, сколько, в самом деле…»

Как вдруг хлестнет, оставив след на теле,

трава потери — жёлтая петля.

Трава отчаянья воронкою вьюнка

поймает взгляд, и окунёшься в бездну,

и все попытки выплыть бесполезны…

Но лёгкое подобье ветерка

качнёт траву, изменит угол зренья,

уронит в землю семена забвенья

и ускользнёт тревожить облака.

Трава забвенья прорастёт на третий день,

на пятый всходы между дел окрепнут,

и разнотравья горьковатый вермут

прогонит обнаглевшую мигрень,

цвета закружит в хоровод неброский,

но между ними жёлтою полоской

нет-нет да и мелькнёт потери тень.

За стеной

Где-то там, за стеной,

разгорается утренний свет,

набирать ему сил

с этой полночи и до восхода.

Где-то там, за стеной,

ничего необычного нет:

мир, конечно, красив,

но смиренно выходит на коду.

Где-то там, за стеной,

регулировать времени ход

удаётся не всем,

но кому-то порой удаётся.

Где-то там, за стеной,

опирается город на год

и дрожит по весне,

а потом зимовать остаётся.

Где-то там, за стеной,

новый век продолжает разбег.

Он привычен, как стыд,

как в окне ежедневный прохожий.

Где-то там, за стеной,

неподвижно сидит человек —

его мысли просты

и с моими чертовски похожи.

Мой грустный мим

Мой грустный мим с задумчивым лицом,

исхлестанным дождями и тревогой,

надеждами земными и дорогой,

в которой безопасней быть глупцом.

Мой грустный мим, как много мимо нас

промчалось лиц, сомнений и забвений,

которые как смена поколений,

пребольно бьют, да в сердце, а не в глаз.

Мой грустный мим. Всё реже через грим

мы выдаем естественность реакций,

как поиск ежечасных сатисфакций,

за мир души растоптанный, как Рим.

Мой грустный мим. Храни себя, храни.

Сквозь практицизм понятий и теорий,

сквозь абсолютность жестких категорий.

Мой грустный мим. Храни себя, храни.

Таволга

Телефонные звонки нас тянут за руки,

не дают минуту вместе помолчать.

Наши мысли о себе в формате «гариков»,

за цинизмом — одиночества печать.

Никому мы не должны, хоть всем обещаны,

отношений странных смазанный офорт…

Разбежались по лицу издевок трещины,

и упрямство вызывает дискомфорт.

Добрым словом мир спасать уже не принято,

разговоры о хорошем не с руки…

А на небе молоко как будто вылито,

на ветвях опушки снежные легки.

Затеряться б в этой сказке хоть ненадолго,

позабыть про телефонные звонки!

За окошком спит под снегом кустик таволги,

и возможно всё — сомненьям вопреки.

И будет снег

Зима приходит не такой, как ждали…

Плеть ветра на исходе декабря

морозом жжёт простуженные дали,

и взглядом пятна снега ищем зря.

Листва, что завтра станет прошлогодней,

пластается в измученной траве,

просёлочные версты всё охотней

теряются в небесной синеве.

Вдруг на пригорок выскочит дорога,

и сердце от простора и тоски

захолонёт. А после понемногу

отпустят повседневности тиски.

И будет снег, как неизбежность слова,

оброненного в гулкой тишине…

И будет снег, как хрупкая основа

вращенья мира от тебя ко мне.