Фрагменты сожалений

Сергей Блейк, 2023

Потерявший память юноша, которому выпал шанс переписать свою историю после становления на фатальный путь. Запертый в стенах больницы парень, забытый обществом, страждущий узнать правду о собственном прошлом и обрести свободу. Четвёрка обыкновенных тинейджеров, возжелавших потешиться взрослыми играми, ценой чему стала вечность… холодная, гнилостная, отсечённая от мира, который они знали. Двое сведённых судьбой подростков, проживающих обыденною жизнь, неистово любящие друг друга – классическая линия, смежающаяся с весельем на вечеринке в канун Хэллоуина, пробирающими до мурашек страшными байками, испепеляющей нутро ревностью, продиктованными ею циничными действиями и ужасающими последствиями. Сборник из четырёх трагичных историй, персонажи которых становятся жертвами жестокой стороны человеческой натуры и собственных решений.

Брошенный

Он сидел на больничной койке, опершись о взбитую подушку с пожелтевшей со временем некогда белой наволочкой. Одеяло укрывало его исхудавшие ноги, которых, как ему казалось, он уже практически не чувствовал. К груди он прижимал небольшого потрепанного плюшевого медвежонка темно-коричневого окраса, на мордочке которого не хватало одной пуговки-глаза, и, о чем-то задумавшись, смотрел в мутноватое от разводов после мытья санитаркой окно. Смотрел куда-то вдаль — настолько, насколько ему позволяла высота третьего этажа.

По словам навещавших его медсестер, на протяжении последних трех недель, когда он спит, к нему в палату время от времени заглядывает девушка, по виду младше его года на три-четыре. Это она в первое свое посещение оставила ему медвежонка. Персонал говорит, что девушка — его младшая двоюродная сестра. Он знает, что это не может быть правдой, ведь с тех пор, как он оказался в больнице — а прошло уже около семи лет, — его абсолютно никто не навещал, ни разу не оставил ни цветов, ни подарков, ни даже какого-нибудь клочка бумаги с теплыми пожеланиями; знает и прекрасно сознает, что никому из его родни не нужен и не станет никакая двоюродная сестра оставлять ему игрушку; знает это так же, как и, по его мнению, персонал больницы, но не отказывается от посещений незнакомки. Да, он еще ни разу ее не видел, даже не слышал, так как каждый раз, когда она приходила, спал. Но ведь это так приятно. Он ощущал внутри себя тепло от маленького огонька тех чувств, которые раньше ему были неведомы. Или, быть может, он просто не помнил о них. Так же, как не помнил ничего из своей жизни до пробуждения в этой палате.

В тот вечер он проснулся на этой самой койке. В ноздри ему ударил спертый воздух — смесь запахов лекарств и сырости голых бетонных стен. Он ничего не помнил: как попал сюда, где находится его дом — не улицу, так хоть район, — как выглядят его родители и даже он сам, чем он увлекался, сколько ему лет и как его зовут. Рядом с ним, закинув ногу на ногу, на стуле сидела молодая девушка в белой рубашке со светло-синим воротником, черно-агатовые волосы были стянуты в хвост, свисающий на плечо. Встретившись взглядом с проснувшимся, она широко распахнула глаза, вскочила со стула так, что чуть не свалила его, и, произнеся негромко «он проснулся», стремглав выбежала в коридор. Спустя пару-тройку минут подле его койки стояли три медсестры и медбрат. Казалось, они осматривали мифическое существо, доселе виданное человеком только на страницах древних книг.

А за окном, как и в этот вечер, по небу плыли серые тучи, поливая землю дождем.

На следующее утро мальчику сообщили, что зовут его Димой, ему пятнадцать лет, и заверили в том, что мама с папой заберут его сразу же, как только он выздоровеет.

Вот и все. С тех пор миновало почти семь лет. Каждое четырнадцатое ноября ему устраивали небольшой праздник, угощая чаем, тортом и всяческими сладостями. Настенный календарь с умиротворяющими фотографиями природы на каждом листе показывал, что до очередного дня рождения оставалось около месяца — и Диме стукнет двадцать три года. Совсем взрослый, но, как маленький ребенок, ждет, когда за ним вернутся родители, которые, возможно, и помнить-то не помнят о нем. Не исключено, что они могли усыновить или удочерить другого, здорового ребенка. Или, чтобы забыть о горе, улетели в другую страну, может, с тем же приемным ребенком. Или, что хуже того, их попросту уже могло не стать.

С самого начала самочувствие Димы хромало: усталость во всем теле, плохой аппетит, апатия, наверняка давно переросшая в депрессию, а позднее — еще и частые головные боли, перепады давления, заторможенность в мыслях и действиях. Хотя он намеренно и отказывался пользоваться весами, он знал, что из месяца в месяц понемногу сбрасывал в весе. Сколько килограммов в нем? Сорок? Наверное. Знать ему не хотелось. А вместе с весом на нет сходил и здоровый оттенок кожи, и с недавних пор Дима задается вопросом: не покажется ли на ее фоне чистый снежный комок светло-серым? Вполне возможно.

Еще он не любил солнечный свет. Вернее, солнечный свет отторгало его тело. Вскоре после того как он оказался здесь, ему предложили выйти во двор, подышать свежим воздухом, немного прогуляться (в сопровождении персонала, конечно же). Через несколько минут после того, как лучи солнца коснулись незащищенных участков его кожи, она начала покрываться сыпью, и он ощутил страшный зуд, будто бы его искусали десятки комаров. «Так вот почему мальчика доставили сюда поздним вечером?» — вопросила одна из медсестер, когда его уже завели обратно в здание. После этого он выходил на прогулки только после заката.

Длилось это два года, а потом Дима вовсе отказался от вылазок на улицу и все последующие дни проводил в стенах больницы. Какое-то время ранними утрами заботливые медсестры плотно закрывали единственное окно в палате, чтобы по утрам солнечные лучи не попадали напрямую на кожу мальчика, пока тот спал. Но очень скоро сообразили, что лучше и проще будет перенести кровать в другую часть палаты, которая всегда оставалась в тени, что позволило постоянно — по крайней мере в хорошую погоду — держать окно открытым, дабы витающий в воздухе едкий больничный запах не преобладал над свежим воздухом. Так и жил он здесь: слишком скучно для него, слишком просто. Да скорее существовал, а не жил. Даже не помнил, чтобы по-настоящему чему-то радовался или из-за чего-то сильно грустил — такой скудный спектр эмоций был доступен ему за все почти семь лет, что он проживал здесь.

Хотя кого он обманывает? Просто пытается забыть это. Ведь был период, когда серая полоса его жизни, разделенная на множество отрезков-дней, на несколько недель окрасилась яркими, насыщенными цветами, а после — почернела на долгие три месяца. Вряд ли такое забудешь, как ни старайся. Но он старался как мог.

Вот он смотрит в окно, поверхность которого с внешней стороны сплошь обрамлена дождевыми каплями, скатывающимися зигзагами и соединяющиеся друг с другом в более крупные. Дима подумал, что дождь порой похож на плач ребенка — искренний, безудержный. В голове возникли неприятные ассоциации, он постарался переключиться на что-нибудь другое и поймал себя на мысли, что рад отсутствию детей в этой больнице. Потому что он может лишь представить, как ревут дети, или услышать из чьего-нибудь рассказа, но никогда не увидит это воочию, никогда живой детский плач не коснется его ушей, отчего на сердце будет хоть чуточку спокойнее.

Да, в больнице нет и никогда не было детей. В общем-то, теперь Дима сомневался в том, что здесь остался хотя бы один пациент, не считая его самого.

Когда-то он, стоя у окна, наблюдал за стариком, почти ежедневно разгуливающим во дворе и постоянно вопящим о несправедливом отношении к нему людей. Но одним майским днем, года четыре назад, пуще прежнего взбунтовавшись против врачей, тот внезапно свалился на землю. Как оказалось, обширный инсульт. И когда тем же вечером Дима спросил ухаживающую за ним медсестру, все ли в порядке со стариком, она, опустив глаза, сообщила, что он скончался. В ответ Дима только промычал, но предположил, что, должно быть, помогать ему и не торопились.

На третьем же этаже, в палате напротив, некогда лежал подросток, что было очень давно — в первые недели пребывания здесь Димы. Похоже, тот попал сюда еще задолго до появления нового соседа по этажу. С первого же дня из-за двери в его палату Дима часто слышал стоны разной интенсивности, а врачи то и дело приносили больному еду, питье и лекарства да регулярно меняли резервуары для естественных нужд. Возможно, у подростка была злокачественная опухоль на неоперабельной стадии, не позволяющая ему ни вставать с кровати, ни даже разговаривать. Дима однажды зашел в его палату и обомлел, когда увидел страшно худощавого ровесника с синяками под глазами и болезненно-желтоватой кожей, обтягивающей тонкие кости предплечий, лежащих поверх одеяла, а к руке и носу от капельниц тянулись шланги, сцепленные с катетерами. Смотря отрешенно в потолок, наверняка не обратив внимания на появление гостя, тот тяжело и сипло дышал. Дима в ужасе подумал: «Неужели и меня ждет такое?» Сорвавшись с места, он вернулся в свою палату, запрыгнул в койку, повернулся к стене и зажмурил глаза, стараясь избавиться от образа измученного, почти иссохшего бедолаги.

Через неделю стоны прекратились: тот парень скончался поздней ночью.

Диме не хотелось представлять, как плачет ребенок. Скинув с себя одеяло и оставив медвежонка рядом с подушкой, он, одетый в белую пижаму, приподнялся и свесил ноги с кровати. Обув потрепанные светло-серые тапочки, встал. Голова закружилась, потемнело в глазах, и он плюхнулся на край постели. По привычке приложил кончики пальцев к сонной артерии: пульс замедлился. Дима уже дважды терял сознание и совсем не хотел третьего раза, ведь следующее обморочное состояние вполне может закончиться остановкой сердца. Или неудачным падением с серьезным ударом головой о твердую поверхность. Может, конечно, ему повезет, да только стоит ли проверять судьбу? Вдохнув побольше воздуха, Дима намеренно зашелся кашлем: это, как ему сказали, в такой ситуации должно ускорить сердечный ритм. Повторив действие несколько раз и убедившись в том, что пульс вернулся в норму, он осторожно поднялся и медленно зашаркал к двери. Ему подумалось, что ноги как-то плохо слушаются и через год-другой могут и вовсе отказать. И тогда ему придется довольствоваться инвалидным креслом-коляской. «Нет, не стоит об этом думать», — упрекнул он себя.

Он дошел до туалета в противоположный конец коридора, справил свои нужды, умылся и направился обратно. Скоро должны будут принести ужин и лекарства, а через несколько часов Дима снова уснет.

Два часа следующего дня.

Дима проснулся с чувством жажды, царапающей горло, и сверлящего желудок голода. На тумбочке, стоящей сбоку от койки, уже лежал поднос с обедом, представляющим собой скорее завтрак: тарелка с небольшой порцией овсяной каши, пара бутербродов с маслом и стакан молока, — наверняка изначально вскипяченного и испускающего ароматный пар, но теперь остывшего, разве что еще не затянувшегося пленкой. Но большего количества еды в Диму все равно не влезет, как бы он ни был голоден. Неспешно расправившись с ней, он сходил в туалет, потом спустился в душевую, расположенную на первом этаже. Принимать душ разрешали не чаще раза в два дня, но этого, как считал Дима, было вполне достаточно.

Поднявшись затем наверх, он снова улегся под одеяло, и наволочка моментально промокла от его мокрых волос. Рядом с подносом, который уже унесли, он с самого начала приметил смятый полиэтиленовый пакет, но изучение его содержимого оставил на сейчас. За ручки подняв его с тумбочки, положил на колени и развернул. Внутри лежала книга — в мягкой обложке, немного потрепанная, с парой едва приметных царапин на корешке.

— «Над пропастью во ржи», — прошелестев слабым голосом, прочитал он ее название.

Повертев в руках, раскрыл и между коркой и титульным листом увидел маленькую открытку, разрисованную разноцветными шариками и с высеченными чуть выше центра, собранными из золотистых букв словами: «ЛЮБИМОМУ ДРУГУ». А на оборотной ее стороне красивым, ровным почерком был выведен шариковой ручкой текст: «Уверена, тебе очень скучно в больнице. Недавно, когда ты спал, я видела на твоем одеяле книгу и подумала, что тебе нравится читать, поэтому иногда буду их тебе приносить. Эта книга — моя самая любимая, но мне не жалко отдать ее тебе. Ведь мы друзья».

— Друзья… — прошептал юноша. Это слово теперь вертелось у него в голове. — Друзья… Кто же ты?

Та самая навещающая его девушка — она была единственным человеком, кто приходил ему на ум. Он попытался вспомнить еще кого-нибудь, кого в прошлом мог бы называть своим другом, но ничего, разумеется, не вышло. И предположил, что либо девушка его разыгрывает, гнусно пользуясь тем, что он потерял память, либо сам он просто не может ее вспомнить.

Вошла медсестра, в одной руке неся стакан воды, в другой — два блистера с таблетками.

— Это открытка? — проявила она неподдельный интерес, увидев ту в руках юноши. Протянула ему стакан, выдавила из блистеров по таблетке и так же вручила больному.

— Да, — ответил он, приняв таблетки. Обе отправил их в рот и запил несколькими глотками воды. — Она лежала в книге. — Он вернул стакан. — Скажите мне правду: кто она, эта девушка?

— Твоя двоюродная сестра, — ответила женщина без заминки.

— Но… — он запнулся. И посчитал, что нет смысла спорить, пытаться докопаться до сути. И только сказал: — Ясно.

— Тебя что-то беспокоит, Дима?

Он положил голову на подушку и уставился в потолок, на груди скрестив пальцы.

— Многое меня беспокоит. — В этом он не солгал. — Особенно то, что ничего не помню из жизни до того, как здесь оказался.

Медсестра с минуту помолчала. Стакан с остатками недопитой воды едва заметно затрясся в ее начавшей дрожать руке.

— Уверена, ты скоро поправишься. — Это все, что она могла ответить в этот момент.

И вышла из палаты, прекрасно понимая, что только пуще прежнего расстроила юношу, но боясь прочесть подтверждение этому в его взгляде.

Дима подозревал, что и она, и все остальные что-то скрывали от него, но не таил на них ни обиды, ни злости. Ведь, во-первых, за ним все-таки ухаживали, занимались его лечением (а не лечением — так поддержанием физического состояния), кормили да не прочь были вступать с ним в диалоги. Во-вторых, у него даже не было сил злиться на кого-либо. Злоба, по его мнению, отнимает много энергии, а он и без того давно уже слишком слаб. А в-третьих, даже узнай он, что они скрывают от него, стало бы ему оттого легче? Он подумал, что, раз уж о нем столь длительное время заботятся, ему бы непременно помогли вернуться в родную семью, представься такая возможность.

Вернув открытку на прежнее место, он перевернул пару листов и начал читать книгу. Да, теперь ему будет чем заняться в ближайшие несколько дней. Ему рекомендовали читать понемногу, не более часа в день, чтобы побольше сил оставалось на обыденные, но значимые дела, поэтому книги приносили по одной в три-четыре недели, и до следующей оставалось дней двенадцать. Почему же тогда эту не припрятали до нужного часа? Наверное, потому, что это подарок.

После полутора часов чтения — он далеко не всегда придерживался рекомендации касательно затрачиваемого времени на литературу — он положил книгу на тумбочку, использовав открытку в качестве закладки, пакет же аккуратно сложил и убрал в один из выдвижных ящиков. Дима с удовольствием почитал бы еще, но роман оказался для него столь увлекателен, что он побоялся уплести его за пару заходов. Хотя была и другая, в чем он не стеснялся себе признаться, более весомая причина: голову вновь заполнили мысли о девушке, которую он ни разу не видел. Он силился представить, как она выглядит: стройная или не очень? Высокая или низковатая? Какого цвета ее глаза? А форма бровей? А нос? Губы? Что обычно выражают черты ее лица: жизнерадостность, самоуверенность, озлобленность, грусть? Какие чувства она испытывает к нему? И почему приходит именно тогда, когда он спит? Если бы только она застигла его бодрствующим, он получил бы ответы на все эти вопросы. Но она, видимо, не в курсе того, что спит нынче он по четырнадцать-пятнадцать, а порой все пятнадцать с половиной часов в сутки.

Никто не может Диме сказать, почему он так подолгу спит. Или не хотят говорить. Да что там сон? Ему никто даже о его собственных недугах ничего не рассказывает. У него есть подозрения, что одолело его некое крайне редкое заболевание, на сегодняшний день не поддающееся лечению. И ведь он мог не безосновательно в это верить.

Лежащего подле подушки медвежонка он прижал к груди и, теребя пуговицу на его мордочке, повернулся лицом к той стене, в которое врезано окно. На улице было пасмурно, но не дождливо; пейзаж серого неба и кроны деревьев вдалеке, — будь то одетые в листву или же покрытые снегом, — всегда нравились Диме, нравились даже сильнее, чем красное небо на закате и кружащие белые птицы высоко над землей. Порой ему думалось, что все прекрасное в природе, радующее и глаз, и душу миллиардов остальных людей, его самого скорее раздражало. Вероятно, причиной тому было нескончаемо сопровождающее его уныние и всеобъемлющая тоска — тоска по прошлому, в котором он мог быть жизнерадостным мальчишкой, наивно грезящим о безмятежном будущем и искренне верующим в бессмертие любимых мамы и папы.

Ему вдруг как никогда до этого захотелось увидеть навещающую его девушку, ведь кто, как не она, поможет проложить мост к его воспоминаниям. Опустив веки, он начал гадать, что бы такого придумать для осуществления затеянного. К примеру, он мог бы постараться уснуть пораньше и пораньше же проснуться. Или попытаться до самого ее прихода не смыкать глаз. Но откуда ему знать, в какой именно день она вновь явится? Было бы, как он посчитал, крайне неразумно лишать себя сна, когда его здоровье и так оставляет желать лучшего. И он остановился на том, что постараться пораньше отойти ко сну — наиболее благоразумный вариант.

И вот он, погасив выключателем свет и повернувшись на правый бок — так он по своим наблюдениям быстрее и спокойнее засыпал, — оставив плюшевую игрушку близ подушки, самому себе пожелал спокойных сновидений.

Протекали минуты, десятки минут; он ворочался в постели, перекатывался с боку на бок да с одного края койки на другой, то стягивал с себя одеяло по пояс, то натягивал его до подбородка, но заснуть ему так и не удалось. Открыв глаза, он понуро посмотрел в окно: за ним уже здорово потемнело, а тени в палате вытянулись и предвкушали наступление ночи, когда им удастся здесь все поглотить.

Устало вздохнув, Дима подумал, что не так уж и просто изменить биоритм по собственному желанию. Но следующим вечером ему хотелось попробовать еще раз.

Как ни крути, но через два-три часа — он знал об этом наверняка — его мозг будет требовать сна, и глаза поневоле начнут слипаться. Но до того времени ему необходимо было хоть чем-то занять себя. В голове тут же возникло изображение подаренной ему книги, лежащая в ней открытка и шелест переворачиваемых страниц, и он, снова перевернувшись на другой бок, посмотрел на нее — точнее на улавливаемый в густой тени силуэт. Однако внутренний голос напомнил ему о том, что удовольствие от прочтения следовало бы растянуть.

И тогда он вспомнил, что вот уже недели полторы как не выполнял никаких физических упражнений и что заботливый персонал рекомендовал уделять им хотя бы по десять минут в один-два дня. Неохотно скинув с себя одеяло, свесил ноги, влез в тапки и на пару шагов отошел от кровати. Помявшись на месте, сложил пальцы замком и вытянув руки кверху, потянулся, изгибаясь телом то в одну сторону, то в другую и не отрывая пяток от пола. А затем, сложив ладони на затылке и расставив ноги по ширине плеч, начал приседать. Одно приседание, второе, третье… медленно, размеренно, при каждом подъеме делая вдох и считая до двух. Четвертое приседание, пятое, шестое… он снова поймал себя на том, что не так-то просто выполнять это упражнение с такими ослабшими ногами. Седьмое, восьмое, девятое, десятое… вот уже и коленные суставы начинают ныть, и бедренные мышцы заметно напряглись, участилось сердцебиение, и дышать стало немного труднее. Присев еще пять раз, Дима решил, что с него достаточно, и вернулся в постель.

Ближе к семи часам ему принесли таблетки с водой и ужин, состоящий из пюре с отделенными от костей кусочками поджаристого куриного мяса и кружкой умеренно-горячего подслащенного чая, не забыв включить в палате свет. Глотая таблетки, юноша в сотый раз задался вопросом: неужели их нельзя заменить на что-нибудь более действенное, эффективное? Возможно, он ошибался, но ему казалось, будто все годы его лечение ограничивалось принятием одних и тех же препаратов, ни упаковок, ни названий которых он ни разу не видел и не знал. И Дима подумал, что если заболевание, которому он подвергся, и вправду неизлечимо, а его на самом деле пичкают плацебо, то пусть будет так. Не вытолкнули еще на улицу и не ядом травят — и то хорошо.

Забив желудок и дождавшись, когда одна из медсестер унесет поднос, он из выдвижного ящика вытащил наполовину опустошенный тюбик зубной пасты, зубную щетку и, в чем был одет, вышел из палаты и проследовал в конец коридора. Вернувшись, закинул средства гигиены на место, погасил свет, залез под одеяло и, повернувшись на бок, накрыл медвежонка рукой. Долгое время он смотрел в одну точку, мыслями пребывая где-то далеко от больницы. А потом — веки смежаются, и вот-вот он провалится в пустоту, в которой, быть может, пробудет две трети суток. До чего же долго! Одно его утешало: время пролетит незаметно, а завтра начнется новый день.

Он проснулся как раз тогда, когда в его палату заглянула медсестра и смотрела на него, стоя в дверном проеме и держа руки в карманах халата; ее густые темные волосы, забранные ободком, кудрями ниспадали на плечи. Возможно, она хотела убедиться, не приключилось ли чего с ним за ночь, а уловив на себе сонный взгляд, удивленно приподняла брови и, улыбаясь, произнесла:

— Сегодня, между прочим, хорошая погода. Даже солнце выглянуло. — Выдержав малую паузу, поинтересовалась: — Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, я в порядке, — вымолвил Дима слабым ото сна голосом, однако не улыбнулся — смутная тревога накатила на него, стоило только открыть глаза. Такое в последнее время происходило с ним регулярно, как будто по пробуждении мозг бунтовал: мол, прошел еще один день, — а его хозяин топчется на месте, как год назад, и два, и пять лет. По крайней мере, именно так он интерпретировал для себя свое состояние, не имея понятия, какие еще могут быть причины.

— Мне кажется, ты сегодня пораньше обычного проснулся. Может, это хороший знак?

Дима посмотрел на настенные часы, что висели на противоположной стене, — старенькие, с чуть потемневшим от времени стеклом, он застал их здесь в первый же день: и правда, было только десять минут двенадцатого. Где-то с начала июня — а уже был октябрь — во сколько бы он ни засыпал, сон каждый раз отнимал у него не меньше четырнадцати часов. В последний раз тринадцати часов ему хватало только прошлой весной. А ведь года три назад максимальным показателем был отрезок в одиннадцать с половиной, семь лет назад — чуть больше восьми.

— Хорошо бы. — Теперь можно было и улыбнуться. — Ко мне сегодня никто не приходил?

— Нет, к сожалению, — вздохнула медсестра, — сегодня тебя никто не навещал. Но ты не расстраивайся. И подожди немного, я сейчас принесу тебе завтрак. Если б знала, что проснешься так скоро, не пришлось бы снова бежать вниз, хах!

— Да, хорошо.

Она поспешно вышла в коридор, и он слышал отдаляющийся стук ее туфель. Вернулась через десять минут, а когда поставила поднос с манной кашей, двумя кусочками белого хлеба, наполненным водой стаканом и бокалом горячего чая на тумбочку, Дима поблагодарил ее и сказал:

— Я хотел бы видеть ее. Почему она приходит только тогда, когда я сплю?

Медсестра посмотрела на него, и было ясно, что она не сразу поняла, о ком речь, однако быстро сообразила, но ничего не ответила, а только раскрыла рот.

— Попросите ее, чтобы она приходила в те часы, когда я бодрствую, — попросил Дима. — Пожалуйста.

— Понимаешь… — замялась она, пальцами потирая тыльную сторону кисти, — мы сказали ей об этом. Правда. Но она ответила, что еще немного стесняется, не готова пока к тому, чтобы ты ее увидел. Я уверена, что в скором времени она наберется смелости, и вы сможете с ней поговорить.

Опустив взгляд, смотря в изножье кровати — выкрашенная белой краской, но сплошь исцарапанная сталь, — он понуро произнес:

— Да, надеюсь на это.

Женщина выудила из кармана два блистера, выдавила в ладонь таблетки и протянула их юноше:

— Вот, запей их водой. И приятного тебе аппетита.

— Спасибо, — сказал он, принимая лекарство (или плацебо).

Более ничего не говоря, медсестра вышла из палаты, и Диму осенило, что, когда она вернется за подносом с посудой, неплохо было бы ее попросить принести чистые листы бумаги и цветные карандаши.

— Это хорошо, что ты решил занять себя таким интересным делом, — проворковала она, когда, избавившись от подноса с грязной посудой, принесла все необходимое для рисования. — Ты, помнится, давненько не рисовал. Все же неспроста, видимо, сегодня проснулся пораньше.

— Да, вы правы, — кивнул юноша, не сдерживая улыбки; ему и не приходило в голову связать эти два, казалось бы, незначительных события.

— Тогда оставлю тебя наедине с бумагой и фантазией.

— Спасибо.

Рисовал он за тем же столом, за которым трапезничал, если не находился в кровати (что чаще всего бывало по пробуждении). Стол — четыре ножки да столешница, без излишеств, зато дубовый — стоял в противоположном от кровати углу комнаты, и такой же простенький стул со спинкой всегда был аккуратно задвинут под него. Медсестра заботливо уже разложила все на столе, Дима в тапках прошаркал к нему и, выдвинув стул, уселся.

Рисовал он не ахти как, ведь и учиться ему было не у кого, и отдавал этому делу, говоря откровенно, достаточно мало времени. Хотя порой у него возникало желание попросить принести ему какой-нибудь самоучитель в книжном формате, но каждый раз желание отпадало сразу же, стоило только представить, как почти все свои силы он начнет отдавать на то, что в конечном счете не увидит жизнь дальше больничной палаты. Но рисовать ему нравилось — так он мог визуализировать свои мысли, образы из воспоминаний или фантазий, создавая зачастую понятные ему одному каракули. Он не придавал этому значения и, похоже, даже не замечал, но большинство его работ сквозили тоской и грустью — иногда едва уловимыми для глаза постороннего, иногда кричащими с поверхности листов.

Что же ему нарисовать на этот раз? Незаточенным кончиком простого карандаша он почесывал висок, генерируя идеи для предстоящей незамысловатой работы. Перво-наперво на ум пришли родители, которых он совсем не помнил. Снова. Должно быть, уже с десяток листов им изрисованы портретами мамы и папы, на каждом из которых они по-разному выглядели. Отложив в сторонку затею, он перешел к другой теме — природные пейзажи. Однако поймал себя на том, что для того его настроение было совсем неподходящим. Ежели только изобразить черное небо и смерч, сметающий на своем пути жилые дома, автомобили и людей. Или нет? Но что же тогда? Резцами прикусив карандаш, пальцами барабаня по столешнице, он, разворачиваясь на стуле, осматривал комнату, и, когда взгляд остановился на подаренной книге, его озарило. Девушка! Он мог попробовать изобразить ее такой, какой себе представлял.

Еще немного поразмыслив, подыскивая и другие идеи, которые могли бы посоперничать с уже одобренной им, и в итоге отметя их все в сторону, он приступил к занятию. Аккуратно, сосредоточенно он выводил линию за линией, начав с овала лица. Именно лица он любил меньше всего рисовать, так как они давались ему труднее чего бы то ни было остального и почти всегда получались какими-то невыразительными и асимметричными; порой он и вовсе отказывался их изображать. Глаза, нос, губы, тени — с этим он, наконец, закончил, с десяток-другой раз прибегнув к помощи ластика, крошки которого сдувал во все стороны. Подточив карандаш, продолжил с шеи и плавно перешел к плечам и туловищу, что было для него гораздо легче. Портрет обрывался на уровне груди, и Дима, изобразив контуры футболки, вернулся к голове девушки, но уже для того, чтобы нарисовать волосы: в его представлении она собирала их в хвостики, стягивая резинками и оставляя лоб открытым. Закончив с этим, юноша отложил карандаш и рассматривал свой труд. Что-то его не устраивало, но что конкретно — понять ему удалось не сразу, и только потерев подушечками пальцев свою бровь, он догадался, что дело в их отсутствии на нарисованном лице. Поэтому вновь взяв карандаш, он нарисовал их — в меру густыми, красивой формы, — а заодно и ресницы. Оставалось оживить портрет цветными карандашами. Светло-розовым, почти без нажима, он разукрасил кожу, темно-синим — футболку, глаза — зеленым, не затронув блики, волосы — коричневым, резинки — зеленым, а брови обвел черным.

Когда Дима закончил работу, время на часах уже близилось к трем. Подняв лист бумаги перед глазами, задался вопросом: почему он так старался? Редко он прикладывал столько усилий и так много времени на один-единственный рисунок. «Мне не жалко отдать ее тебе, — всплыли в его голове слова, прозвучавшие нежным девичьим голосом, — ведь мы друзья». Вот и ответ.

Почти все свои предыдущие работы («подобие рисунков», как он их называл), за очень редким исключением, он сразу же сминал и отправлял прямиком в мусорное ведро, ничуть о том не жалея, так как считал, что не подобает хранить и уж тем более показывать другим такое безобразие, коим можно похвастать разве что в кругу младшеклассников. И если только работы были близки его сердцу, — а таких скопилось лишь три, — он складывал их в самый нижний ящик прикроватной тумбочки, притом рисунками книзу. Теперь же, подумал он без тени сомнений, на одну станет больше, причем эта, бесспорно, — лучшая!

Собрав в одну кучку стружку от наточенных карандашей и разлетевшиеся по всей столешнице ошметки ластика, он смахнул все в ладонь и выкинул в ведро, что под столом ожидало свою порцию мусора. Новый рисунок он положил в тумбочку поверх трех остальных и также вверх нетронутой страницей листа. Оставшиеся чистые листы и все, чем орудовал за столом, понес в процедурную — кабинет, в шкафу которого все это хранилось.

Больница была оборудована лифтом — дряхленькой маленькой кабинкой, в которую одновременно могли зайти, наверное, не больше четырех человек, да и то при условии, что телосложением они должны быть не больше Димы. Лифт находился на лестничной площадке, внешние двери кабины зачем-то выкрасили под цвет стены (пастельный бежевый), за счет чего новоприбывшие почти наверняка могли не обратить на него внимания, если только не подмечали пару круглых стальных кнопок, врезанных в панель, по которой какие-то умельцы прошлись той же краской. За годы пребывания здесь Дима самостоятельно, если на том не настаивал медперсонал (например, когда после солнечного ожога ему было тяжело передвигаться), воспользовался лифтом лишь два или три раза, да и первый был не более чем ради интереса. Куда в большей степени ему было по душе спускаться и подниматься по лестнице, тем самым напоминая себе о том, что он пока еще жив. И он пообещал себе, что будет это делать до тех пор, пока у него не отнимутся ноги, прибегая к помощи лифта лишь в случае самой крайней необходимости. «Не такой уж я и беспомощный», — с укоризной напоминал себе иногда Дима, проходя мимо раздвижных стальных дверей и мельком выхватывая взором потертые кнопки.

Одной рукой держась за перила, а во второй неся канцелярские принадлежности, он спускался вниз — осторожно, боясь споткнуться или оступиться и ненароком расшвырять все по лестничной площадке; к привычной слабости в ногах прибавилось и напряжение в мышцах после вечерних приседаний. Без происшествий достигнув первого этажа, вышел в коридор и через главный холл последовал в процедурную. Там, в кабинете, склонившись над столешницей и ведя какие-то деловые записи, сидел медбрат. Дима знал, что ему совсем немного за сорок, но выглядел тот на все пятьдесят, виной чему была его явная любовь к спиртному, благо свои обязанности он, если верить словам остального персонала, выполнял как следует да не мешал работать и жить коллегам. С коротко стриженными, почти полностью поседевшими волосами и покоящимися на переносице очками в тонкой стальной оправе, он так быстро строчил по бумаге, что казалось, будто большая часть написанных им слов возникала из воздуха, дополняя первые буквы и слоги. Услышав, как открылась дверь, мужчина оторвался от писанины и взглянул на вошедшего — из-за разных диоптрий в линзах один его глаз казался заметно больше другого — и улыбнулся:

— О, здравствуй, — поприветствовал он Диму, и голос его был мягким, но с хрипотцой. — Как себя чувствуешь?

— Здравствуйте. Я в порядке. Куда это положить? — поднял он руку с набором художника-неумехи.

— Клади на стол, я уберу потом, — махнул тот рукой.

Дима так и сделал.

— Только не говори, что ты что-то нарисовал и снова выбросил рисунок!

— Нет, на этот раз не выбросил, — заверил его юноша.

— Вот и молодец! Так держать! Это ведь не первый раз, когда ты сохранил рисунок?

«А то ты не знаешь!» — хотел он съязвить, но лишь сдержанно дал утвердительный ответ.

— Послушай, — продолжил мужчина, — может, купить рамки для твоих работ? Повесили бы на стену в твоей палате. Вот будет тебе сильно грустно, посмотришь на них — и станет полегче. Не каждый, даже самый здоровый и телом, и духом человек может заставить себя заняться чем-то творческим. А ты — ты можешь, потому что, — сжал он пальцы в кулак, — ты сильней, чем тебе самому кажется.

— Нет, — нахмурившись, помотал головой Дима. — Они какие-то… совсем уж детские, простенькие. Будь я художником… хотя бы обучался художественному ремеслу… — другое дело. А так…

— Ну, — пожал плечами медбрат и кончиком пальца поправил на переносице очки, словно сам не до конца верил в сказанное — или в то, что произнес следом, — им же, — кто ж знает, вдруг и станешь художником.

Не оценив попытку его подбодрить, юноша только выдавил улыбку и, сообщив об уходе, покинул кабинет.

Он уже взбирался по лестнице, когда в голову ему пришла старая затея пробраться в архив больницы и найти документы, которые, быть может, позволили бы ему выяснить хоть какую-то правду о себе, сняли завесу таинственности, окутывающую его прошлое, раскрыли данные о родителях или любой другой родне. Впервые он загорелся желанием туда попасть еще лет шесть назад — шесть лет! — и каждый раз либо опасался быть пойманным, либо попросту натыкался на запертую дверь, либо убеждал себя в том, что раскрытие истины в лучшем случае станет бессмысленным занятием, в худшем — пуще прежнего расстроит его. Единожды попросил медсестру, которой в те дни мог доверять как никому другому, подсобить ему в этом деле, но та категорически отказалась, уверяя, что ее после такого непременно уволят (если не поймают с поличным, то Дима рано или поздно, осознанно или нет, выдаст их обоих), и более он о просьбе никому не заикался.

Архив располагался в подвале больницы, дверь которого всегда была заперта на висячий замок. Бывали случаи, когда Диме удавалось увидеть, как кто-нибудь из медперсонала покидает подвал, не закрывая за собой дверь, но гарантий того, что внизу никого не оставалось, у него, разумеется, не было; он мог, конечно, с порога окликнуть любого, ни к кому конкретно не обращаясь, или же спуститься и в случае чего включить дурачка, да только проку с того?

Благополучно поднявшись на третий этаж, юноша вернулся в палату. Он старался убедить себя в том, что необходимо постараться попасть в архив, чего бы ему это ни стоило. В конце концов, если его и застигнут врасплох, разве убьют за это? Он в этом сомневался.

Четверг.

За сегодняшний день Диму, как и вчера, никто не навестил. Однако его это, казалось, нисколько не огорчило, потому как проспал он аж до начала третьего — все равно не застал бы девушку. Но на будущее он решил попросить медперсонал о том, чтобы при следующем ее появлении здесь его разбудили.

На протяжении всего дня он четыре раза спускался вниз и из-за угла на лестничной площадке по несколько минут следил за дверью в подвал, но к ней никто не подходил, никто ее не открывал, будто бы висячий замок представлял собой своеобразный амулет, никого не подпускающий к охраняемому месту. Дима не беспокоился о том, что его могут застать врасплох: в коридорах больницы было столь тихо, что шаги он без труда мог услышать с соседнего этажа. А все потому, что на все этажи он, похоже, остался единственным пациентом (по крайней мере, других с некоторых пор встречать ему не доводилось), да и средь персонала людей было явно меньше, чем того требовалось для столь большой больницы. Шесть лет назад, как он помнил, было пусть и немного, но оживленнее, а со временем словно бы вместе с пациентами больницу покидали и ее сотрудники. Порой Дима фантазировал о том, каково здесь было лет тридцать назад или даже пятьдесят; он представлял, что абсолютно каждая палата, каждый кабинет были наполнены жизнью, как много было людей, какими свежими выглядели стены и потолки, как по вестибюлю волнами растекалась музыка из старенького радиоприемника, который он однажды где-то видел, но где — вспомнить не мог, и как тут и там расставлены были горшки со всевозможными цветами.

Поздним вечером, когда его уже клонило в сон, он еще раз, уже пятый по счету, проследовал на свой наблюдательный пункт. К его огорчению, удача подвела и на сей раз, благо в такой час он не особо-то и полагался на нее. Но покуда в запасе у него имелись еще недели, месяцы, а может, даже годы, расстраиваться не приходилось.

Пятница.

На тумбочке, помимо всего прочего, включая поднос с обедом и лекарствами, лежал пакет с фруктами и магазинным яблочным соком. «Она опять приходила», — подумал Дима с досадой и глубоко вздохнул, упрекнув себя за то, что таки забыл попросить кого-нибудь из персонала, чтобы его разбудили. Он прикусил нижнюю губу и… ощутил приятный, сладковатый вкус. «Что это?» Тыльной стороной ладони он провел по губам и поднес кисть к ноздрям, принюхался. Что-то до боли знакомое. Помесь фруктового аромата с… парафином. Примерно такой же запах источали губы той медсестры, когда она склонялась близко к его лицу, когда… Дима посчитал, что не мог ошибиться: на его губах — гигиеническая помада. Неужели та девушка поцеловала его? Он почувствовал, как кровь приливает к лицу, как участился пульс. Опустив веки, закрыл лицо ладонями, а уголки губ сами собой поползли вверх. И зачем, спрашивал он себя, она это сделала?

Однако пока что ему не хотелось забивать этим голову, ведь было дело и поважнее.

Сегодня он три раза спускался вниз, следил за дверью в подвал, но у удачи, кажется, были другие планы, никак не связанные с юношей.

Прошло два дня с того поцелуя. Ясная, солнечная погода вновь сменилась на пасмурную и дождливую. Поначалу Диме было тоскливо, но, как это обычно бывало, он внушил себе, что оно и к лучшему, потому как, по его же мнению, такая погода соответствовала его постоянному состоянию.

Умывшись и позавтракав — хотя по времени скорее пообедав, — он взял чистое нижнее белье, махровое белое полотенце, резиновые шлепанцы и направился в душевую. А там, чтобы хоть немного освободить голову от, как ему казалось, ненужных дум, в частности о том поцелуе, он встал под струю прохладной воды, что проделывал весьма редко, даже в жаркие летние дни. Увы, ему это не помогло, но на помощь он не сильно-то и надеялся. Несомненно, вода — один из важнейших ресурсов на нашей планете. Вода исцеляет организм, поддерживает нашу жизнедеятельность, она — основа человеческой — да и не только — жизни. Вода есть жизнь. Если бы только она имела свойство исцелять душевные раны — и речь не об алкоголе или травяных настойках, — она была бы бесценна.

Повернувшись к стене, обшитой керамической плиткой цвета морского бриза, он обвил пальцами оба вентиля на смесителе, закрыл глаза и одновременно перекрыл горячую воду и усилил подачу холодной. Несколько секунд — и по его затылку и телу полилась ледяная вода, отчего у него перехватило дыхание и, распахнув глаза и рот, он затоптался на месте, запрыгал, хотел выскочить из-под струи, но заставлял себя оставаться на месте и чувствовал, как вместе с этой водой в сливное отверстие утекают и тяжкие мысли.

Вытерев себя досуха, он залез в чистую одежду, закинул полотенце на плечо, а грязное белье, свернув комком, бросил в плетенную из стальных прутьев и обшитую резиной корзину, вечность стоявшую в углу раздевалки.

Шагая по коридору, Дима увидел, как из одного из кабинетов вышла высокая женщина в белом халате (он не ведал, какую именно должность та занимала, но знал, что она была одной из главных и соизволяла появляться в больнице примерно раз в неделю), чье лицо постоянно, сколько он помнил, выражало недовольство. Она отворила дверь в подвальное помещение и исчезла за ней, бросив замок с ключом в карман. Не выказав никакого интереса — сознательно, дабы не привлечь к себе внимание, — Дима, как ни в чем не бывало, ступил на лестничную площадку, а там уже прижался грудью к двери и выглянул из-за нее одним глазом. Спустя какое-то время женщина вышла с взятой в охапку картонной коробочкой без каких-либо опознавательных знаков и направилась в сторону главного холла, прошмыгнув мимо дверей, за которые юноша едва успел юркнуть. Надеясь на то, что остался незамеченным, вновь выглянул и, когда женщина, не осмотревшись по сторонам, скрылась в кабинете главврача, на цыпочках пересек коридор и обхватил дверную ручку оставленной незапертой двери.

Дима обратил внимание на то, что сердце вдруг гулко заколотилось, а ладони покрылись холодным липким потом, и едва ли дело было в страхе быть обнаруженным. Он задался вопросом, так ли ему необходимо узнать о себе правду, готов ли он к ней? Но ноги уже сами завели его на крутую лестницу, а дверь почти бесшумно коснулась косяка, и теперь отступать было нельзя.

Лестничный пролет освещался лишь парочкой неярких ламп на стене, спрятанных в запыленные плафоны. Опершись на перила, Дима, прежде чем начать спуск, не слишком громко, но достаточно для того, чтобы быть услышанным снизу, спросил, есть ли кто там. Не услышав ни ответа, ни каких-либо шумов, что могли известить о чьем-либо присутствии внизу, он шагнул на ступень.

По преодолении лестницы Дима ожидал увидеть ряды высоких стеллажей, забитых всевозможной документацией, или множество ящиков по всему периметру помещения, да хотя бы пару шкафов со стеклянными дверцами. Но вместо этого увидел на первый взгляд хаотично расставленные по трети всего пола картонные коробки разных размеров, к каждой из которых был налеплен блокнотный листочек с той или иной оставленной от руки надписью — должно быть, наименованием медикаментов.

На Диму обрушились странные чувства, которые он, спроси его, не смог бы описать словами. Основой они походили на те, что он испытал в зиму пятилетней давности, и в то же время немного разнились. Одно было понятно: чувства эти тяжелые, давящие, словно в нем рухнула опора, являющая собой смысл к существованию; опора та была надеждой, зародившейся в нем в шестнадцать лет и с годами укрепляющаяся, но подобно карточному домику разлетевшаяся во все стороны под порывом нежданного ветра.

И все-таки он не хотел сдаваться так просто и принялся разгуливать между коробок, перешагивая те, что пониже, и огибая высокие и наставленные друг на дружку. Он всматривался, если на расстоянии не удавалось разобрать, в каждую надпись на листочках, открывал коробки, если те не были опечатаны скотчем. Осмотрев несколько десятков, только в двух из них обнаружил документы, расфасованные по файлам и папкам, но то были сплошь какие-то договоры — вероятнее всего, с фармацевтическими компаниями и организациями, так или иначе связанными с больницей, — в детали Диме углубляться не хотелось.

Чем дальше пробирался юноша, тем больше коробок пропускал, причем намеренно, ведь на то, чтобы пересмотреть каждую из них, ушло бы слишком много времени, что было для него непозволительно, потому как женщина могла вернуться в любую минуту. И подойдя уже почти вплотную к стене, он замер, устремив взгляд в пол. Там, из-под маленькой пожелтевшей коробки, что-то выглядывало, какая-то плоская прямоугольная вещица, покрытая густым слоем пыли. Наклонившись, он вытянул ее. Выпрямился, сдул с нее пыль и перевернул. Найденной вещицей оказался пластиковый бейдж — потертый, поблекший, но на лицевой его стороне четко выделялась пропечатанная фотография красивой молодой девушки, сдержанно улыбающейся объективу камеры. А под фотографией: «Лазарева Наталья».

И вновь сердце Димы запрыгало в груди, а к горлу подступил горький ком. С бейджем в руке он направился в свою палату, более не волнуясь о том, что может на кого-нибудь наткнуться. Там, в палате, закинул полотенце в ящик тумбы, не удосужившись как следует свернуть, улегся на кровать и, глядя на фото девушки, предался воспоминаниям — воспоминаниям приятным, сладостным, но в то же время донельзя болезненным.

* * *

В тот вечер, когда он проснулся на этой самой койке, в нос ему ударил спертый воздух — помесь запахов лекарств и сырости голых бетонных стен. Подле него на стуле сидела молоденькая медсестра. Она вскочила, чуть не опрокинув стул, едва разборчиво произнесла «он проснулся» и выскочила в коридор. Потом на протяжении длительного времени именно она больше остальных ухаживала за ним — она, та самая Наталья, чьи имя и фамилию он тем же вечером прочитал на ее бейдже.

Что Диме запомнилось в ней сразу, так это точеные черты лица, маленький шрамик чуть выше уголка рта (как она однажды сама ему поведала, оставшийся еще со школьных лет, когда подралась с хулиганкой), большие зеленые глаза и худоба — не болезненная, но вполне бросающаяся в глаза. Черные волосы почти всегда были собраны в хвост. А еще она обладала приятным, нежным голосом. У Димы не укладывалось в голове, как миловидная девушка могла оказаться в этом месте. И за многие месяцы он ни разу не застал ее в плохом настроении. Напротив, она, казалось, всегда светилась от счастья, столь невиданного для него в те дни. На безымянном пальце правой руки она носила золотое кольцо с каким-то граненым камушком цвета лазури в форме сердечка. Как жаль, что Дима не понимал: то кольцо и было причиной ее счастливых улыбок. Если бы понял — не сказал ей тех слов. А позднее не впал бы в еще большую тоску из-за произошедшего, что окрасило все его последующие будни унылыми оттенками серого.

Но возвращаясь к началу их знакомства — несколько недель он стеснялся заговорить с ней, отвечал только на вопросы о своем самочувствии, принимая их за формальность и не отклоняясь самовольно от оного курса. Однако в один прекрасный для него день она сама с ним заговорила, впервые от формальностей перейдя к неформальному общению.

— Снова грустишь? — спросила она, усаживаясь на стул.

— Да, — коротко ответил Дима.

— Почему же ты никогда не улыбаешься? Или я не достойна твоей улыбки? — Сама же буквально светилась от счастья, без стеснения обнажая белые ровные зубы.

В шутку ли она спросила или на полном серьезе — как бы то ни было, ему хотелось выкрикнуть: «Нет, что ты! Ты мне нравишься!» Но он лишь смущенно, с усилием натянув губы, произнес:

— А чему мне улыбаться?

По всей видимости, ей нечего было ответить на этот вопрос, поэтому она, слегка посерьезнев, но не растерявшись, поспешила сменить тему:

— Ты ведь любишь рисовать, да? Покажешь свои рисунки?

Дима замялся, заерзал в кровати.

— Рисовать-то люблю, но… — Он вздохнул. — Почти все рисунки я сразу же по окончании выбрасывал, а те немногие, что сохранил, стараюсь никому не показывать. Наверное, это личное. Слишком… личное.

— Вот как… — тоже вздохнула медсестра, однако если и расстроилась, то не показала виду. Закинув одну ногу на другую и скрестив на груди руки, она выпрямилась, шутливо приняв властный вид, и отчеканила: — Тогда тебе вот какое задание: в ближайшие несколько дней нарисовать что-нибудь такое, что не постесняешься мне показать. Договорились? Нарисуй что-нибудь для меня.

На секунду опешив, Дима захлопал ресницами и ответил:

— Договорились.

— Ну, — поднялась девушка со стула, — а сейчас мне пора. Пока. Отдыхай.

— По… — Он запнулся. — До свидания.

Она вышла, после себя оставив витать в воздухе сладкий аромат духов и начало блаженных перемен.

…в ближайшие дни нарисовать что-нибудь такое, что не постесняешься мне показать.

Отголоски слов в смеси с фруктово-ванильным запахом подействовали на Диму как заклинание, сквозь поры впитывались в его кожу, втекали в ноздри и уши невидимыми струйками. Да, он согласен был поделиться с ней еще не нарисованным рисунком. И готов был начать сию же минуту. Но что это? В сознание из ниоткуда прокралась тревога, окутав его тело тонкой черной нитью с выжженной крохотной надписью на ней: «ложь и боль», заодно стиснув и сердце. С чем это было связано? Что такого Дима увидел, что заставило его поневоле усомниться в открытости и искренности девушки? Юноша помотал головой и вслух произнес: «Чепуха». Затем встал с кровати и пошел просить необходимое для рисования.

Уже вечером рисунок был готов. Мусорное ведерко под столом пополнилось двумя смятыми листами-черновиками, карандашной стружкой, крошкой почти на четверть истертого ластика и разломленным напополам, после двух неудачных попыток изобразить лицо, простым карандашом. Ему хотелось, чтобы работа получилась как можно качественнее, но в то же время он понимал, что лучше у него уже не выйдет — и ни в течение последующих вечерних часов, и ни завтра, и ни через пять дней. А посему третий лист стал готовым вариантом. И следующим утром медсестра внимательно изучала рисунок, сидя на стуле, прежде придвинув его поближе к Диминой кровати. По выражению ее лица Дима понял: она осталась довольна его трудом. А он был доволен собой.

— У тебя очень даже неплохо получается, — искренне похвалила его девушка. — Но где же глаза, нос, губы?

— Пытался нарисовать, но лица у меня почти всегда получаются плохо, и я решил оставить так, — сказал он правду.

— Вот оно как. — Она кивнула, как бы давая понять, что прекрасно его понимает. Может, она и сама когда-то пробовала рисовать? — Тогда кто это, если не секрет?

Мальчик призадумался. Он и сам не знал, кого именно изобразил. Во время работы в его голове возникали образы и матери, и Натальи. Возможно, в конечном итоге оба образа на бумаге слились воедино, поэтому волос не коснулся ни один из цветных карандашей — только простой. А может, он обманывал самого себя и в большей степени желал изобразить Наталью.

— Это вы, — ответил он как ни в чем не бывало.

— Я? — указала она на себя пальцем.

— Да, вы. Я ведь вас почти не знаю. То есть… как человека, за пределами вашей работы. Понимаете? Вы — загадочная личность, поэтому лицо пусть будет таким, каким захотите его увидеть. Ведь так даже интереснее.

— Вот оно как! — повторила девушка. Зардевшись, перевела на него взгляд, не скрывая улыбки, — впрочем, как и всегда. — Тогда я возьму его себе? Ты же не против?

— Конечно, забирайте. Я ведь для вас рисовал.

— Вот спасибо тебе! — Потянувшись к Диме, она обняла его, а встав на ноги, попросила: — И обращайся ко мне на «ты», хорошо? Можешь и по имени.

— О… — теперь зарделся и Дима. — Да, хорошо.

— А теперь — мне пора.

— М… хорошо.

Счастливый, он провожал ее взглядом до двери, пока та не скрылась за нею.

Через пару дней они пересеклись в главном коридоре первого этажа (почему в последующие после презента два дня они не виделись, Дима уже не мог наверняка вспомнить, но предположил, что у девушки были выходные), когда Дима держал направление из душевой в свою палату. Посчитав, что недостаточно насухо вытер волосы, он повторно воспользовался полотенцем и перекинул его через плечо.

— Дим! — со спины окликнул его знакомый голос, когда он уже свернул к двойным дверям, ведущим на лестницу.

Он обернулся и увидел Наталью, настигающую его торопливым шагом, и в груди сразу словно бы затеплилось. В руке она держала какую-то тетрадь в твердой обложке, обе стороны которой были сцеплены между собой маленьким канцелярским замочком.

— Здр… — почти произнес он по привычке, но осекся, вспомнив о просьбе. — Привет. У тебя в руках что, личный дневник?

Он вдруг ощутил, как загорелись щеки, но не знал наверняка, от чего именно: то ли от, как ему показалось, излишней фамильярности, которая могла возмутить Наталью, то ли оттого, что влезает не в свое дело, нарушая, пусть и не намеренно, границы личного пространства.

— Привет! — ответила та бодро, ничуть не смутившись и, казалось, даже не заметив, как позорно прилила кровь к его лицу. — Это? — махнула она тетрадью. — Нет, что ты. Это ежедневник. Я записываю в него, когда и что мне необходимо сделать. Например, сегодняшним вечером я запланировала сходить в продуктовый магазин, а послезавтра — поздравить дядю с днем рождения. В общем, в основном записываю туда всякие мелочи, которые могут запросто вылететь из головы. А так, откроешь, прочтешь — и вот оно! — то, что надо бы сделать, но из-за суеты забывается. Понимаешь меня?

На губах подростка застыл вопрос, как это день рождения родственника может быть мелочью наравне с походом в продуктовый магазин, но он лишь ответил:

— Да, понимаю.

— А был бы это личный дневник, — продолжила она пояснять, — стала бы я носить его с собой? Вряд ли. Такие вещи должны храниться дома, за семью печатями. Согласен?

— Вы… — он вновь запнулся. — Ты права.

Немного помолчав — а они тем временем преодолевали ступени, только-только оставив позади второй этаж, — она спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

— Вполне нормально, — ответил Дима и в подтверждение своих слов покачал головой. — Как обычно. Я… извини, мне пока непривычно обращаться к тебе на «ты».

— Ничего, все в порядке. Я сама тебя об этом попросила, помнишь?

— Угу.

— А как обычно — это ты, значит, грустишь? — слегка поддела она его плечом в бок.

— С чего вы… — он вздохнул. — С чего ты взяла?

— Возможно, я ошибаюсь, но, как я обратила внимание, грусть — твое обыденное состояние. И… — Она захихикала, прикрыв рот тыльной стороной ладони. — Привыкай обращаться ко мне на «ты», а то я немного неловко себя чувствую, когда ты «выкаешь». Ненамного-то я тебя и старше.

Диме подумалось, какая же она добрая. И веселая. Он впервые заинтересовался ее возрастом и предположил, что, должно быть, ей лишь около двадцати пяти. И тут же мысленно упрекнул себя в том, что ни разу не справился о ее самочувствии. Ему вдруг стало любопытно: а часто ли вообще пациенты проявляют интерес к состоянию ухаживающих за ними медсестер?

— Может, ты и права, — сказал он, не видя смысла оспаривать ее предположение, и спросил: — А как у тебя самой дела?

По всей видимости, ей действительно не приходилось ранее слышать подобных вопросов от пациентов, что стало понятно по тому, в каком удивлении изогнулись ее брови.

— О, у меня все отлично, — ответила она с довольным видом.

— Это хорошо. А тебе бывает грустно?

— Разумеется, — сказала девушка, ни на секунду не замешкавшись. — Каждому из нас время от времени становится грустно — иногда по каким-то непредвиденным обстоятельства, иногда — потому что сами того хотим. Да-да! Очень многие люди могут грустить, даже будучи счастливыми.

Дима постарался представить себе человека в такой ситуации, когда его одновременно распирало бы от счастья и пронизывало грустью, но не смог.

— Странно это как-то, — заметил подросток, почесав висок. — Зачем счастливым людям грустить? Зачем вообще кому-то хотеть грустить?

Они поднялись на третий этаж и вышли в коридор.

— Кто ж знает? — пожала плечами девушка. — Наверное, люди не могут долго довольствоваться тем, что имеют, не могут просто быть счастливыми. Людям всегда чего-то не хватает в этой жизни, они постоянно стремятся заполучить все больше и больше. Это, конечно, не всегда плохо, потому что нередко человек конечной целью ставит самореализацию и комфортную жизнь до самой своей смерти, не причиняя, по крайней мере осознанно, вреда другим. Есть и такие — а их очень и очень много, — которые не успокоятся, пока не уничтожат планету, и даже тогда вряд ли осчастливятся. А еще есть люди, которым грустно постоянно, вне зависимости от того, что происходит в их жизни, и зачастую может показаться, что они сами выбирают такой путь, но на деле же причина в болезнях, которые управляют их мыслями и поведением.

Наталья осеклась и украдкой глянула на Диму, побоявшись за то, что могла задеть его словом, а он в свою очередь кивнул, тем самым давая понять, что солидарен с ней как минимум в части изречения, и высказал предположение:

— Я, наверное, отношусь к третьему типу людей.

И, склонив голову, он попытался выдавить улыбку, но до того она получилась горестной, что у девушки защемило в сердце.

— Нет, у тебя совсем другой случай, — поторопилась она хоть немного приободрить его.

— Да? Ну… — Подросток остановился — остановилась и она, — замялся на месте, не зная, как продолжить разговор. Ему казалось, что он поставил их обоих в неловкое положение, а чтобы выйти из него, задал вопрос: — Ты ведь ко мне шла, да?

Слегка прикусив нижнюю губу и изогнув брови, но теперь не в удивлении, а выказывая переживание, она сказала:

— Да, к тебе. Ох, дырявая моя голова! Я же должна была тебе еду с лекарствами принести! Совсем ты меня заговорил. — И, потопав обратно, кинула через плечо: — Иди пока в палату, я скоро вернусь.

В палате Дима повесил полотенце на спинку стула, чтобы оно поскорее высохло (хотя чаще всего он просто закидывал его в ящик прикроватной тумбы) и нырнул под одеяло, повернулся на бок. На дворе уже стояла зима, декабрь подходил к концу, и мороз расписывал окна ледяными узорами. Несмотря на то что отопительные радиаторы в здании были настолько горячими, что о них запросто можно было обжечь кожу, холод все же проникал внутрь сквозь регулярно открываемые окна, двери и еще бог весть откуда, и путь от душевой до постели всегда сопровождался мурашками по коже.

Вернулась Наталья, поставила поднос на тумбочку и, придвинув стул к кровати, села, стараясь не касаться спиной мокрого полотенца. Пока Дима, сев в кровати, ел, попутно проглотив таблетки, девушка рассказывала ему о том, что повесила его рисунок над кроватью в своей спальне; как ее серый с белым пятнышком на задней лапке кот зачем-то опрокинул миску с сухим кошачьим кормом, затем неуклюже поедая его прямо с пола; как минувшим вечером по возвращении домой к ней пристал бездомный, и она едва убежала от него; как сегодняшним утром она поскользнулась на льду и при падении здорово ушибла левую руку, которая болит до сих пор.

— Интересная у тебя жизнь, — не без восхищения заметил Дима и подловил себя на легкой зависти.

— Думаешь? Даже не знаю, — пожала она плечами.

Но что еще она могла ответить? Дима подумал, что подобные события происходят в ее жизни ежедневно, и она не придает им никакого значения точно так же, как он — прогулкам по коридорам до уборной или душевой и обратно.

Она сидела, закинув ногу на ногу, скрестив на колене ладони. Ежедневника при себе у нее уже не было — по всей видимости, оставила его в своей сумочке.

Подросток сглотнул, нервно теребя пальцами пододеяльник, и произнес то, о чем давно хотел сказать:

— Твои духи… они вкусно пахнут. И ты… такая… — Он снова сглотнул и не смог договорить.

— Спасибо большое. — Ее лицо расплылось в улыбке, щеки зарделись легким румянцем, плавным движением она убрала прядь волос за ухо. — Ты что-то еще хотел сказать?

«Конечно, хотел!» — едва не слетело с его языка, но вместо этого помотал головой и ответил:

— Нет, ничего. А за правду не говорят спасибо.

Девушка поднялась со стула, оправила униформу, слегка неуклюже подняла с тумбочки поднос. Кружка, благо уже осушенная, опрокинулась и чуть было не скатилась на пол, но медсестра вовремя подхватила ее. Еще бы доля секунды — и поймать ее успел бы Дима, но его рука зависла в воздухе, не дотянувшись до посудины, и он вернул ее на одеяло.

— Фуф! — облегченно выдохнула девушка. — Если такого рода правда сказана от чистого сердца, — обращалась она уже к подростку, — нет ничего дурного в простом человеческом спасибо. Кстати, хотела предложить тебе прогуляться вечером во дворе больницы. Ты не против? Последний раз ты дышал свежим воздухом больше месяца назад, в ноябре. Так ведь?

— Д-да, — запнулся Дима от неожиданного предложения и заерзал в постели. Она и раньше сопровождала его на прогулках, но ни разу не предлагала прогуляться тет-а-тет. Возможно, конечно, она лишь заботилась о его здоровье, как и подобает человеку ее профессии, поэтому, подумал он, не стоило обольщаться раньше времени. — Я не против.

— Хорошо, — кивнула она. — Мы можем выйти часов в пять. К тому времени солнце уже зайдет, будет темно.

— Да, конечно.

— Вот и отлично. А пока — отдыхай.

До пяти часов времени оставалось еще уйма, и чем занять себя — Дима понятия не имел. Подниматься с койки у него не было никакого желания. Подняв взгляд к потолку, он принялся рассматривать расползающиеся во все стороны паутинки трещинок, воображая, что там, внутри, ютятся малюсенькие волшебные существа, по ночам распространяющие по всей палате невидимые и неосязаемые потоки энергии, ежесуточно продлевающие Диме жизнь. Потом он всматривался в линии сгибов на ладонях — или линии судьбы, как однажды он вычитал в одной из книг, — думая о том, что они вполне могли бы сойти за уменьшенные в тысячи раз протоптанные дорожки на раскидистых лугах. После — он какое-то время лежал с закрытыми глазами, думая о Наталье, перебирая в голове темы для предстоящей беседы. Он спрашивал себя, о чем они будут говорить; он боялся, что в какой-то момент язык предательски его подведет, прилипнув к пересохшему небу. А может, не стоило так заморачиваться?

Он лежал и думал о том, как они с Натальей, держась за руки, молча покидают двор больницы и уходят в неизвестном им направлении, где следующим утром их ждала бы новая жизнь.

* * *

К его удивлению, прошло уже около полутора часов. То, о чем он вспоминал, — все это словно бы повторялось здесь и сейчас; прошлое вклинилось в настоящее, и картина была настолько живой, что в первые секунды после того, как открыл глаза, Дима оказался дезориентирован и ждал, когда в палату войдет Наталья. Он вроде как даже уловил аромат ее духов. Но стоило посмотреть на лежащий в ладони бейдж, — и все вернулось на свои места. В груди что-то несильно кольнуло, и на мгновение юноша задержал дыхание. Разрастающаяся чернота заполоняла собой все больше пространства в его теле, и он посчитал, что следует немного развеяться. Убрав бейдж под подушку, поднялся с кровати, вышел в коридор и пошел в уборную, где несколько раз ополоснул лицо холодной, почти ледяной водой, тем самым малость взбодрившись. Потом спустился на второй этаж и бесцельно шатался по нему из одного конца в другой, остановившись сначала напротив одного окна, на время позабыв о недружелюбном отношении солнечного света к его телу, затем у противоположного. После — вернулся на третий этаж и, заложив руки за спину, кругами слонялся по своей палате, смотря в никуда и иногда что-то нашептывая себе. Сделав неведомо сколько кругов по центру палаты, улегся прямо на пол и раскинул в стороны руки и ноги, вдыхая воздух полной грудью и думая о том, как с каждым выдохом токсины покидают его организм. Потом, сомкнув конечности, перевернулся и начал отжиматься, но худощавые и трясущиеся руки едва-едва удерживали его вес, и после трех попыток Дима встал на ноги.

«Порисовать? — спросил он себя, посмотрев на стол. — Да к черту». Дойдя до койки, уселся на край, скинул с ног тапки и опять улегся. Вынул из-под подушки бейдж, повернулся лицом к стене и, прижав колени к груди, смотрел на фото молодой девушки. «А ведь тогда она, возможно, была не старше меня нынешнего, — пришло вдруг ему в голову. — Как это странно. Как странно…»

А тени на полу становились все длиннее.

* * *

Солнце зашло. На часах — 16:27. Диме пора было начать собираться, но в то же время ему так не хотелось выныривать из теплой постели! На улице в последний раз он появлялся больше месяца назад, а быть охваченным приступом агорафобии за пределами здания — не лучшая перспектива при его и без того подорванном физическом состоянии. С другой же стороны, отказать Наталье в прогулке он тоже не мог. И не хотел.

В дверь постучали.

— Войдите! — отозвался Дима.

Вошла Наталья. На одной руке у нее повисли мальчишеская болоньевая куртка с шарфом и вязаной шапкой, в другой она держала пару замшевых ботинок, шнурки которых были небрежно запрятаны вовнутрь.

— Вот, принесла тебе, чтобы не терял времени. Одевайся, через двадцать минут буду ждать тебя у парадного входа. Ты ведь не передумал?

Одежду она положила на покрывало, вдоль ног юноши, обувь поставила на пол, рядом с тапками, и выжидающе смотрела на Диму. А он различил в ее взгляде надежду и с самоукоризной подумал, что лучше уж быть раздавленным под натиском агорафобии, чем собственной трусости и обиды этой прелестной девушки, в душе которой, был убежден он, не было места людским порокам.

— Нет, что ты. Пойдем, как и договаривались.

Она одарила его улыбкой, но не столь открытой, которую могла себе позволить перед родным человеком, очевидно, опасаясь переступить грань от должностных отношений к личным. Но перед кем опасалась? Перед самой собой?

— Отлично, — сказала она и выпорхнула из палаты.

В 16:40 он уже был одетым и обутым. Стоило ли так торопиться? Целых двадцать минут теперь изнемогать от духоты и обливаться потом, а потом выйти на улицу в минусовую температуру и следующим днем оказаться прикованным к постели от простуды, доставив Наталье — да и другим тоже — лишние хлопоты. «Лучше уж, — решил он, — постоять на крыльце. Ничего, не замерзну».

И выйдя из палаты, он не спеша направился на первый этаж, поочередно поправляя на себе то шарф, то шапку, то воротник куртки. И только ступив на лестничную площадку, задался вопросом: что он скажет медперсоналу, если кто-нибудь его сейчас увидит? Скорее всего, скажет как есть. Не такое уж и страшное преступление — прогуляться по двору в сопровождении медсестры.

Дима вышел в коридор первого этажа и увидел шагающего ему навстречу старика — в те дни второго и единственного оставшегося в этой больнице пациента. С мокрыми и слипшимися остатками волос, промокшим верхом футболки он наверняка шел из душевой. Подросток держал бы себе путь дальше, не останавливаясь, но тот ни с того ни с сего швырнул себе под ноги желтое, больше похожее на половую тряпку полотенце, словно призывая собрата по несчастью обратить на него, бедолагу, внимание. Вдобавок к этому встал на полотенце, прямо не снимая рваные тапки, потоптался, вытер о него ноги. Увидев, что своего добился и теперь есть кому излить душу, засмеялся и принялся истекать желчью:

— Ты думаешь, я ненормальный, да? Старый клоун-маразматик. А эти сволочи в белых халатах — они, по-твоему, нормальные? Брось! — Скривившись, он махнул рукой. — Они наслаждаются моей беспомощностью. И твоей тоже. Пока мы доживаем здесь свои последние дни, они преспокойно трахаются со своими женами и мужьями, отрываются в ночных клубах, набивают раздутые желудки вкусной пищей в дорогих ресторанах и заливаются алкоголем, который не могут себе позволить простаки вроде меня. По выходным устраивают частные вечеринки и ходят в театры, покупая билеты на лучшие места, а если им загорится — найдут и купят чистейшие из всех доступных героин, кокаин или элэсдэ. Они видят по телевидению, как сводят концы с концами бездомные, как насилуют женщин и убивают чьих-то детей, — и подавляют зевоту, потому что их все это не волнует. Зато в компании подобных себе мы с тобой — лучшая тема для анекдотов!

— Откуда вы можете это знать? С чего вы вообще взяли, что они такие?

— Это же очевидно! — развел руками старик и снова вытер ноги о полотенце.

— Мне — нет! Я вижу людей, которые заботятся о нас. И они не виноваты в том, что мы оказались здесь.

— Они заботятся о нас, потому что получают за это хорошие деньги. Не будь наивным! А как думаешь, что с нами станет, когда мы умрем? Сказать тебе? Они сбросят нас в яму, что находится внизу, под зданием, а потом кремируют. Потому что мы для них не больше чем мусор.

— Чушь полная! Зачем вы мне все это рассказываете? И если вам так плохо здесь, почему не уйдете?

— А для того рассказываю, чтобы ты знал. — Пожилой пациент ухмыльнулся. — Чтобы не питал иллюзий о будущем, которого у тебя никогда не будет. Я собственными глазами видел, как того бедного паренька, откинувшего коньки в прошлом году, скинули в яму, как какой-нибудь мешок с опилками. Или ты думаешь, нас кто-то хоронить со всеми почестями будет? Ха! Мы здесь, потому что там, за стенами этой чертовой больницы, никому не нужны! А пока, малыш, твое тело будет гореть в печи, дяденька с гнилыми зубами снимет процесс на камеру и будет потом хвастаться перед погаными дружками! — Он плюнул на полотенце, сошел с него и, проскочив мимо мальчишки, выкрикнул напоследок: — Сами уберут это вшивое полотенце!

Почти с минуту Дима стоял неподвижно, смотря в одну точку, погруженный в раздумья, переваривая услышанное. С виду дед действительно всегда казался ему умалишенным. Но, может, все сказанное им — чистой воды правда?

Развернувшись, подросток зашагал в главный холл, к выходу. «Прежде всего слушай свое сердце», — кажется, так обычно говорят повидавшие жизнь мудрецы.

Толкнув массивную дверь, которая на деле подавалась проще, чем могло подуматься при виде ее, Дима вышел на свежий воздух и остался стоять под бетонным козырьком лестничной площадки, где было чуть менее ветрено, чем за ее пределами. Он окинул взглядом двор — двор довольно просторный, но ему как будто чего-то не хватало — может, растительности или какого-нибудь памятника, а может, людей. Немногочисленные следы на снегу разной степени глубины и четкости могли поведать о том, что периодически кто-то приходит сюда из внешнего мира, кто-то возвращается в него, а другие прогуливаются вокруг здания. Но в данный момент здесь — никого. И за те около пятнадцати минут, что подросток простоял в одиночестве, сквозь стальные прутья высокого забора и центральную арку он не увидел ни единой живой души, ни единого транспортного средства в пределах зоны видимости. И крики старика о том, что никому они, больные, не нужны, холодом прошлись по его спине и слышимым только ему одному эхом разнеслись по всему двору.

Но вот и Наталья подоспела — Дима услышал ее звонкие шаги за дверью, — и ему стало намного легче. Заглянув внутрь, он дал знать о своем присутствии на условленном месте, чтобы та попусту не стояла в холле.

— Не ожидала, что ты придешь раньше меня, — обрадованно сообщила девушка, выходя за ним на свежий воздух.

— Не хотелось заставлять тебя ждать.

Она была одета в синие джинсы, обтягивающие ее стройные ноги, черное драповое пальто, полы которого опускались чуть ниже колен, и невысокие молодежные ботинки на плоской подошве; шею прикрывал темно-бордовый шарф, заправленный под ворот; руки без перчаток — в карманах.

— А не холодно тебе без шапки? — заботливо поинтересовался Дима.

— Нет, я привыкла уже. — Наталья убрала за ухо волосы, с подачи ветерка бьющие по лицу. — После шапки каждый раз приходится с ними по полчаса возиться. Да и не так уж и холодно сейчас. То ли дело когда минус десять и ниже, тогда уже лучше красотой пожертвовать, чем здоровьем.

— Понятно. Наверное, ты права, — сказал Дима, хотя на самом деле не мог до конца ее понять. Ему было неведомо, как можно жертвовать здоровьем ради красоты, но он допускал, что там, на воле, для людей это было обычным явлением.

Они медленным шагом огибали больницу, из темных участков переступая в освещенные теплым фонарным светом и обратно. Смотря на прямоугольное здание, подросток дивился тому, с чего вдруг на каждом из этажей свет горел даже за теми окнами, за коими предположительно никого не было. Видимость заполненности палат?

— А… — Дима хотел было спросить об этом свою спутницу, но осекся, предположив, что либо она ему солжет, либо сама не знает правды.

— Ты что-то хотел сказать?

— Да так… уже вылетело из головы, — солгал он, выдавив смешок.

— Забавный ты, — улыбнулась девушка. — Слушай, а что ты думаешь насчет…

Тем вечером они час кряду разговаривали о том да о сем, без излишних философствований, не затрагивая ни личную жизнь Натальи, ни прошлое Димы; и он, и она понимали, что обыденные разговоры для него представляют ничуть не меньшую ценность.

Так они погуляли еще несколько раз.

А потом Дима влюбился.

Это произошло через две недели после первой в том году их совместной вылазки за стены больницы. Остальной персонал, включая более высокопоставленных, чем Наталья, лиц, уже прознал о совместных прогулках медсестры с пациентом, но ничего зазорного и необходимого внести под запрет не увидел. Да и плохо разве, если подросток разомнет ноги и подышит свежим воздухом? Каждый раз они расхаживали по одной и той же траектории: вокруг здания, примерно по центру между его стенами и забором, ориентируясь на оставленные собою же следы, если только их не успевал замести снег, да против часовой стрелки. Торопиться было некуда, поэтому ноги они переставляли настолько медленно, насколько это было возможно для комфортной ходьбы.

В этот раз — пятый по счету, как помнил Дима, — ничего не поменялось: та же протоптанная дорожка, та же скорость беззаботного передвижения и все так же против часовой стрелки. Но примерно на половине третьего круга, со стороны заднего двора, девушка вдруг дернула подростка за рукав и, кивком головы и взглядом указав на забор, шепнула:

— Топай за мной. И никаких вопросов.

Задать вопрос — это как раз то, чего подростку в этот самый момент захотелось больше всего, он уже успел и рот открыть, но верно среагировал в самый последний момент и звучно стукнул зубами, сомкнув челюсти. Вдоль высокого забора из стальных прутьев, каждый из которых на верхушке оканчивался ромбовидной пикой, росли густые кусты. Зелени на них в это время года, разумеется, не было, но их роль вполне успешно выполнял снег, издали походивший на огромную и вытянутую меховую шапку, натянутую поверх сотен голых веток. Туда-то, к кустам, девушка и подвела мальчишку. Осторожно, стараясь не испортить одежду, протиснулись сквозь них и, по просьбе Натальи, сели напротив друг друга, подогнув под себя ноги.

— Зачем мы здесь? — полушепотом спросил Дима, взирая на нее в недоумении.

Она, слегка разомкнув губы так, что проглядывали верхние резцы, смотрела ему в глаза, пребывая в смятении, будто взвешивая все за и против, и подростку стало понятно, что ей хочется сказать нечто важное.

— Посмотри. — Переведя взгляд на проволочный забор, она протянула к нему руку и, поддев снизу — там, где он не был вкопан в землю, отогнула кверху. — Летом, в первый же день моего отпуска, я помогу тебе сбежать отсюда. Ты выскользнешь наружу через это отверстие, а мы с сестрой будем ждать тебя в ее автомобиле. Разумеется, ближе к делу заранее все обговорим.

Дима настороженно сузил глаза, пытаясь уловить в ее мимике признаки дурачества и насмешливости, но если она и намеревалась разыграть его, то делала это умело, будто заранее все отрепетировала. С другой стороны, разве имелся у него хоть малейший повод подозревать ее в таком отношении к нему? Однако не задать вопрос напрямую он не мог:

— Ты… шутишь?

— Нет, что ты! — состроила она умоляющую гримасу. — Блин, я боялась, что ты именно так отреагируешь. Только смысл мне с тобой так поступать?

— Но с чего вдруг тебе пришло в голову вызволить меня из больницы? Для чего?

— Ммм… — Девушка чуть прикусила нижнюю губу и поерзала на снегу. Потом вдруг накрыла ладонью колено подростка. — Я же вижу, как тебе здесь тяжело. И как ты и сам был бы рад выбраться отсюда.

Ее прикосновение, такое по-особому теплое, отдалось в нем трепетом, и мысли спутались, переплелись, и слова норовили вылетать из его уст бессвязной речью. Но позволить себе промолчать, оставшись без ответа, он не мог, и понимание этого в итоге взяло вверх над чувствами.

— И куда же я потом пойду? Что, если у меня никого нет? В смысле… нет людей, которые приняли бы меня? Я ни единой весточки не получил от родителей, никто из родственников меня ни разу не навестил. Куда же я денусь тогда?

— Ты поселишься у моей сестры. Хотя бы временно. А там уже посмотрим. На крайний случай, сможешь остаться жить в дачном доме.

— Это так… странно. Ты не думаешь, что я могу стать вам обузой? И что у тебя на работе возникнут проблемы из-за меня?

Девушка молчала. Снова прикусила нижнюю губу, приняв виноватое выражение. И Дима посчитал, что она, должно быть, даже не задавалась этими вопросами.

— Зачем я тебе там нужен?

И вновь — молчание.

Подросток подумал, что она уже может не отвечать — причина ему понятна. Ей было жаль его, вот и все. «Ну конечно! Я ведь так жалок!»

Раздосадованный сложившейся ситуацией, своими ошибочными ожиданиями касательно ее отношения к нему, он покачал головой и, тяжело вздыхая, отвернулся, что означало безмолвное, смиренное «понятно». Он решил уйти, вернуться в больницу без ее сопровождения и, поднимаясь с колен, почти выпрямился, как девушка вдруг схватила его за запястье и потянула обратно к земле. Он хотел что-то сказать, может, даже оттолкнуть ее, но не успел хоть как-то отреагировать: девушка прильнула к его губам своими, и он ощутил сладковатый привкус гигиенической помады, который до того в ее присутствие лишь слабо улавливал в воздухе. Ошарашенный, поначалу Дима оцепенел, не знал, как себя повести, куда девать руки, но мгновения спустя немного расслабился и закрыл глаза, получая доселе неизведанное наслаждение. От волнения сердце трепыхалось в его груди, и он уже позабыл об обиде, и кисти рук, погруженные в снег, не поддавались холоду. И если бы их с Натальей в эту минуту подловили, он бы и не подумал застыдиться. Слова старика, преследующие его все две последние недели, рассеялись. И серая жизнь его заполнилась насыщенными красками.

Слегка отстранившись от подростка, нехотя прервав поцелуй, который на самом деле продолжался каких-то секунд десять (для него же — целых десять секунд), Наталья изучала его лицо, реакцию, пыталась угадать его чувства, а он смущенно опустил взгляд. В свою очередь, она испытывала легкий укол совести, ведь как-никак перед ней сидел несовершеннолетний молодой человек, пусть даже их разница в возрасте была незначительной. Но, возможно, именно в нем она видела свое спасение — спасение от несчастья, о котором так и не сможет признаться.

— Ты мне нравишься, — вырвалось у него. И лицо его налилось краской, в голове пронеслась мысль: «А не зря ли сказал?» — и мысленно он обозвал себя наивным дураком.

А она ему в ответ — смущенно так:

— И ты мне нравишься.

Шло время, дни становились короче, а температура на улице — ниже. Но Диму это совершенно не беспокоило. И не только потому, что вылазкам на свежий воздух, в общем и целом, он предпочитал пребывание внутри здания, просто в его жизни появился человек, которому он нужен, который его любит. С которым ему, наконец, стало так тепло и спокойно. Наталья дарила ему поцелуи (чаще всего в его палате, иногда — в кабинете медсестер, если там больше никого не было), объятия, рассказывала интересные истории из жизни. Он осыпа́л ее комплиментами, выслушивал речи о повседневных (и не только) проблемах, словами выказывая поддержку; пару раз в неделю вручал новый рисунок, на котором изображал ее, их вместе или, к примеру, пейзаж, видимый им из окна палаты, но таким, каким он запомнился ему с лета.

Встретить Новый год вместе им, конечно же, не удалось, да и Дима не рассчитывал на это — если только мечтал. К тому же, ведь у Натальи как-никак была своя семья. Наверняка, возвращаясь по будним вечерам домой, она заставала встречающих ее у порога любящих родителей, а иногда и старшую сестру, когда та наведывалась к ним в гости. И только после новогодних праздников подросток узнал, что была у нее и другая семья.

Утром восьмого января Наталья не вышла на работу, хотя перед уходом в отпуск сообщила, с непогрешимой уверенностью в голосе и мимике, Диме дату окончания отдыха. А он подготовил для нее портреты — самые лучшие, на его взгляд, из всех своих работ. И пусть Дима по обычаю не изобразил лица, он был уверен в том, что всю искренность своих чувств по достоинству смог вложить во все остальное. Так и не увидев девушку до самого вечера, прошмыгнул в кабинет для медсестер, когда там никого не было, и, свернув листы в трубочку, вложил в карман ее медицинского халата, что, как обычно, висел с правого краю в шкафчике. Он прежде подумал о том, что мог бы отдать их ей в руки при встрече, но посчитал, что в выбранном способе кроется нечто магическое, близкое по духу к Новогоднему.

Только в полдень десятого января Наталья вошла к нему в палату, когда тот сидел на кровати, спиной прислонившись к изголовью. Она держала в руке подаренные ей рисунки.

— Привет, Дим. Спасибо большое тебе за подарок, — поблагодарила она его слабым голоском, затем вяло, как-то устало улыбнувшись.

Завидев ее, услышав голос, он от радости едва не вылетел из постели. Но в считанные секунды помрачнел и позабыл о бумажках.

— Ч… что это у тебя? — вопросил он дрогнувшим голосом. — Что с тобой произошло?

Девушка неторопливо прошла к письменному столу и вернулась к его кровати со стулом в руках. Села на него, прерывисто вздохнула. Смотрела то в пол, то на колени, то на кисти рук, только не подростку в глаза.

— Да так, пристал ко мне один на улице, — произнесла она как-то нехотя, через силу. — Сорвал с моего плеча сумку, хотел убежать вместе с ней. Я вовремя среагировала и вцепилась в лямку. Он бил меня, готов был и пальцы сломать, а я все не выпускала ее из руки. И если бы не выехавшая из-за поворота машина, кто знает, чем могло все закончиться.

Дима рассматривал ее с ног до головы. Конечно, халат и брюки почти полностью скрывали ее тело, однако лицо и шея всегда оставались на виду. Рассеченная нижняя губа с корочкой запекшейся крови на ней, распухшая, разбитая скула с лиловым синяком и еще больший синяк на шее — вот то, что сразу бросалось в глаза. Что же тогда было сокрыто под одеждой? И вытворить такое с хрупкой девушкой ради одной несчастной сумки?

Не зная, какие слова подобрать для поддержки, он молча продолжал ее рассматривать. Понял, что в ней что-то еще переменилось, но что именно — сообразить ему не удавалось. Он извлек из памяти ее декабрьский образ — именно тот образ впоследствии останется с ним на годы вперед как самый яркий — и сопоставил с нынешней, сидящей рядом с ним Натальей. Дима нутром чуял, что недостает в ней какой-то маленькой детали, только вот, как ни старался вспомнить и понять, ничего не получалось.

— Надеюсь, ему будет в сто раз хуже, чем тебе, — вот и все, что ему удалось из себя выдавить.

Еле заметно улыбнувшись, медсестра повторила:

— Надеюсь.

И внезапно ее губы и подбородок задрожали. Стало понятно, что она всеми силами старается не дать воли нахлынувшим эмоциям, но, похоже, рвущаяся наружу душевная боль брала над ней верх. Зажмурившись, она отвернулась. Дима услышал сдавленный всхлип, а потом девушка ссутулилась, локтем уперлась в колено и упала лицом в ладонь; ее плечи заходили ходуном. Поначалу девушку не было слышно и можно было предположить, будто она старается сдержать смех — мало ли, вдруг ей вспомнилось нечто веселое или же всего-навсего сработал защитный механизм. Однако мало-помалу сквозь пелену тишины в палате начали пробиваться, перекрывая собой ход настенных часов (а они уже давно для Димы стали неотъемлемым атрибутом тишины), тихие поскуливания и всхлипы, вскоре и вовсе переросшие в безудержные рыдания.

Не сводя с нее глаз, подросток, пребывая в замешательстве, не находил себе места. С одной стороны, ему хотелось обнять ее со спины и попытаться утешить, но с другой стороны, он и понятия не имел, что сказать. Отчего ей вдруг стало так грустно? Она только сейчас осознала, что ей пришлось пережить? Или было что-то еще, о чем она хотела бы умолчать?

— Это так глупо… — вырвалось у девушки сквозь плач.

«Глупо — видеть, как больно человеку, которого любишь, но не иметь возможности ему помочь, — думал Дима. — Потому что он и сам этого не хочет».

— Прости. Это так глупо! — повторила Наталья сквозь слезы.

Он смотрел на слезы, стекающие сквозь ее пальцы, по кисти и, касаясь запястья, падающие на пол подле ее туфли, и ему так же становилось грустно.

Но по-настоящему больно ему станет только следующим вечером, когда одна из медсестер расскажет, что минувшей ночью Наталья покончила с собой, повесившись в собственной квартире. И что на улице никто на нее не нападал.

Днями напролет затем Дима думал о том, как странно это: человека, который обнимал тебя, целовал и дарил тепло, больше не существует. Та, что хотела донести до него, какой замечательной может быть жизнь, выбрала смерть.

Наталья не сдержала своего обещания. А он так и не сказал ей: «Я люблю тебя».

* * *

Ему бы поплакать немного, освободиться хоть от малого осколка той громадной льдины боли, что разрослась в нем. Но он не мог этого сделать — был слишком слаб. Иначе говоря, под порывами холодного ветра льдине растаять не дано.

С головой поглотившая Диму апатия приказывала думать только о болезненном. И размышлял он о том, что, как бы ни был дорог тебе человек, сколько бы света и счастья ни привнес в твою жизнь, рано или поздно он обязательно умрет. И счастливчиком станет тот, кто встретит свою участь прежде, чем такой человек навсегда покинет его. Но даже если повезет одному, в любом случае останется второй. Умирают все без исключения, и Дима давно свыкся с этим фактом. В конце концов, за какие-то двадцать два года жизни он столкнулся со смертью троих. «Говорят, что бог любит троицу. Это так? — думал юноша, тонкими пальцами сжав наволочку. — Если да, тогда не нужно больше смертей. И если кто следующим и умрет в этой больнице, пусть им буду я».

Так и пролежал он до самого вечера, из раза в раз перемещаясь в самые счастливые воспоминания, в которых Наталья все еще была рядом с ним. Где-то на границе между сном и явью его настигло убеждение, что и сейчас девушка здесь, за его спиной, любящими глазами изучает его затылок, шею, исхудавшие плечи. И он перевернулся на другой бок, готовый принять ее ладонь в свою, — но девушки там не оказалось.

Впервые за долгие годы пребывания здесь он не притронулся ни к обеду, ни к ужину.

Прошло около двух недель. Настенный календарь стал еще на один лист тоньше. Одна из медсестер напомнила Диме, что сегодня восьмое ноября и уже почти через неделю он встретит очередной свой день рождения. Из вежливости он поблагодарил за упоминание, но на самом деле и без него прекрасно об этом помнил. Правда, не испытывал абсолютно никакой радости. «И чего же тут может быть веселого, — хмуро думал он, — если я просто-напросто на один год приблизился к моменту, когда моя изорванная душа покинет истощенное тело? Я всего лишь становлюсь ближе к смерти». Да и перестал он верить в существование загробной жизни, о которой так часто упоминается в книгах.

За последние пять дней погода совсем уж испортилась: сильный ветер гнул макушки деревьев вдали, сотрясал старые оконные рамы, заставляя дребезжать окна; дожди проливались все чаще и даже могли не прекращаться почти круглые сутки.

Казалось, что воспоминания о Наталье сломили Диму. Может, ему следовало приложить больше усилий для того, чтобы забыть о ней и занять ум мыслями о настоящем и грезами о прекрасном будущем. Но когда на жизненном пути встречаешь так мало людей, трудно потом забыть хотя бы одного из них, особенно того, кто был тебе самым близким. А в довесок, словно сама судьба подкинула ему злополучный бейдж, который продолжает храниться под матрасом.

Дима перестал верить в лучшее, перестал надеяться на то, что кто-нибудь придет за ним и навсегда вызволит из этой тюрьмы одиночества и отчаяния. Он все меньше и реже питался, забросил любые физические упражнения; эмоционально-физическое состояние не позволяло ему занять себя хоть чем-нибудь полезным. Даже полученную в начале этого месяца книгу он не открывал. Лежать на кровати и любоваться пейзажем за окном или трещинами на стенах и потолке — вот то единственное, чем он довольствовался.

Перед его глазами внезапно возник образ подростка, несколько лет назад доживающего свои последние дни в палате напротив и стонущего от боли, с которой, видимо, в какой-то момент даже лекарства перестали справляться. Раньше Дима боялся, что может стать таким же. Теперь же едва ли многим отличается от него: такое же исхудалое лицо с впалыми щеками, такая же нездорового цвета, почти прозрачная кожа и кости, просвечивающие сквозь нее… такой же опустошенный взгляд.

Позавчера он потерял сознание. Свалился на пол прямо в коридоре. Очнувшись, он даже не понял, что произошло. Рядом никого не оказалось, поэтому он своими силами поднялся на ноги и, ощущая слабость во всем теле, а также ноющую боль в ушибленном бедре и предплечье, кое-как доковылял до палаты. Когда вечером увидели на нем синяки, ему пришлось рассказать о случившемся. В ответ на это Диме, выражая искреннюю обеспокоенность, наказали чаще есть и выбираться на свежий воздух. Вслух он пообещал, что так все и будет, но про себя повторял, что толку от этого — никакого и следовать указам смысла не имеет.

Следующим днем Дима, лежа на боку, смотрел в окно, по наружной поверхности которого бесконечными каплями стекала вода, закрывая собою весь обзор, — так неистовствовал дождь. Юноша слушал, как плачут маленькие младенцы, брошенные беспечными родителями; погруженный в свои мысли, он не услышал слившийся с плачем стук в дверь.

Неуверенным шагом, с виноватым выражением на лице вошла девушка, в одной руке держа белый пакет, в другой — сложенный зонт, с которого на пол падали оставшиеся слезы облаков. Боковым зрением заметив постороннее движение в помещении, Дима вздрогнул и, приподнявшись в постели, посмотрел на вошедшую. Ее прямые каштановые волосы, опускающиеся на плечи, слегка поблескивали на свету. Черное осеннее плащ-пальто и того же цвета джинсы в обтяжку подчеркивали худобу. Лицом она была миловидна, с едва выделяющейся горбинкой на носу, большими глазами, цвет которых Дима затруднялся определить, густыми ресницами с бровями и пухленькими губками.

Конец ознакомительного фрагмента.