За день до послезавтра

Сергей Анисимов, 2012

22 июня 1941 года – не самая трагическая дата в истории нашей страны. Самая трагическая дата еще впереди. Вы думаете, цивилизованный мир станет и дальше терпеть то, что у нас нет демократии и свободы, что российская власть попирает права своего народа? Ранним воскресным утром 17 марта 2013 года с удара миротворцев по военным базам и аэродромам начинается операция «Свобода России». Толерантность и гуманизм будут насаждаться в разделенной на «зоны урегулирования» России огнем и мечом. Хватит на всех…

Тремя месяцами раньше. Январь

История ничему не учит, а только наказывает за незнание ее уроков.

В.О. Ключевский

Сердце колотилось как сумасшедшее. 130 ударов в минуту — это был, наверное, самый минимум. Такому ритму соответствовал бы хороший спринт или что-нибудь типа поднятия тяжестей — но ничего этого не было. На самом деле известный в группе как «Док» Николай в это время медленно и аккуратно переставлял ноги одну за другой, задерживая дыхание в ожидании того, как скрипнет снег. Но снег был утоптан — ведущей вдоль стены недостроенного кирпичного дома тропинкой явно немало пользовались после последнего снегопада, то есть вчера и сегодня как минимум.

Стараясь больше полагаться на слух, чем на зрение, и сдвинув для этого «уши» подшлемника чуть вверх, он продвигался вперед. Скорость, с которой Николай двигался, подошла бы скорее какому-нибудь престарелому одноногому ветерану Второй Пунической. Да и испытываемый им уровень уверенности в себе — тоже. Дыхания за спиной не то чтобы не было слышно — его даже уже не чувствовалось. Это могло означать слишком многое, и в первую очередь тот простой факт, что он оторвался от остатков своей группы слишком далеко. Либо то, что он вообще остался один. Второе имело настолько однозначный исход, что можно было даже уже не слишком бояться — бессмысленно. Однако старательно прививаемый самому себе в ходе чтения философской классики и рекомендаций Миямото Мусаси фатализм помогал не слишком: сердце продолжало колотиться в ребра, мешая и слушать, и двигаться. А ускорение между тем могло понадобиться — причем, судя по ощущениям, весьма скоро. Дешевый и слабый «ИЖ-61» в руках требовал по крайней мере полсекунды на перезарядку срывающимися, неуклюжими в теплых перчатках руками, и это при том, что по самому ему в этот момент могут работать ствола три. Как уже говорилось, результат подобного мог быть только один.

Примерно в десятке метров справа чуть «вякнуло» чем-то тяжелым по утоптанному снегу, и Николай тут же остановился, поднимая приклад ружья к плечу. Ствол уперся своим зрачком в угол заброшенного сарая, до которого было еще порядочно: метров тридцать минимум. Это или три-четыре минуты такого же движения, как сейчас, или секунд пятнадцать бега. Обвисшая поверх толстого свитера светло-серая зимняя «Горка» бесшумно терлась одной складкой о другую: ее размер оказался на пару номеров больше нужного и подошел бы скорее Железному Винни, чем Доку с его нормальным ростом в 182. Но Винни давно уже было не видно и не слышно, — скорее всего, он уже все, как и остальные…

Ну что, вправо? Сложенная из белого силиката стена мертвого дома, медленно протягивающаяся с правой стороны, буквально дышала ему в затылок черными глазницами окон. Но Николай знал, что смотреть вверх бесполезно. Даже учитывая сантиметров десять утоптанного снега под ногами, заметить его из глубины комнат, не высовываясь, было невозможно. А высовываться никто не будет, потому что на высунувшегося всегда может посмотреть чей-нибудь ствол — а это слишком высокая плата за проявленное не вовремя любопытство. Ну, не любопытство, конечно, просто стремление сориентироваться, но и это не стоило лишнего риска. Если они понимают, что он остался один, то выгоднее всего им будет именно стрелковое соревнование на максимальной дистанции, когда решающим становится наличный остаток боеприпасов и как раз стрелковая квалификация… Ну-ну… Если бы не проклятое колотящееся сердце, то к этому тоже можно было бы отнестись спокойнее, а так…

Николай по-прежнему продвигался вперед осторожными приставными шагами, не отводя прицельную линию от чуть приблизившегося угла забора, где вот-вот могла возникнуть чья-нибудь голова. Нервы у него были натянуты так, что в любой момент могли не выдержать, заставив его рвануться вперед, и хорошо, если молча. Такое с ним пару раз уже происходило, и ни один из этих раз не заканчивался благополучно. Да вообще и не мог закончиться… Поэтому он и держался.

Слева! Резкий звон металла по металлу был оглушающ. Николай крутанулся, ожидая неминуемого удара между лопаток, но деваться было некуда: в эту секунду он был зажат на утоптанной тропинке между стеной того же громадного дома и остовом ржавого сельскохозяйственного механизма слева. Он успел даже развернуться, поэтому вторая пуля, с визгом раздирая воздух, прошла в десятке сантиметров от его головы. И даже выстрелить он тоже успел — в никуда, не целясь, просто в снежно-белое пространство перед собой. Но все это было уже бесполезно. Стрелка он увидел лишь после того, как третья пуля попала ему точно в грудь. Противник был на заборе и хладнокровно производил выстрел за выстрелом, опираясь животом на то бульбообразное расширение, которое строители пускали на нескольких верхних рядах кирпичей. Вторая попавшая в Николая пуля ударила ниже — в левую полу «Горки», чувствительно ужалив бедро, а следующая снова прошла мимо, со звоном влепившись в тот же проржавевший механизм.

— Убит! — проорал Николай, кривя губы от острой боли в коже на груди и особенно в левой ноге: 4,5-миллиметровый свинцовый шарик угодил точно в проекцию бедренной кости. С трудом заставив себя разогнуться, он поднял «ИЖ» над головой обеими руками. Стрелок не ответил, — он уже исчез за забором, как будто провалился. Елки-палки, там же высота метра три, — как он туда залез?

По-прежнему держа ружье горизонтально над головой, Николай, прихрамывая и чертыхаясь, пошел назад. Весь путь, на который у него ушло около двадцати минут второй фазы задания, он прошел теперь минут за пять или шесть.

— Док! — проорали из-за сетки, когда он вышел в образованный навешенными на столбы матами входной коридор безопасности. — И тебя тоже, солнце мое? Ты последний, между прочим!

Машка дождалась, пока он, опустив руки, разрядит оружие и впихнет в ствол «Ижки» увенчанную игривым пластмассовым сердечком заглушку, пролежавшую все это время в его нагрудном кармане. Только после этого она откинула сетку в сторону, дав товарищу пройти.

— 39 минут, — широко улыбаясь, отметила при этом она. — Мы не ожидали, что ты так долго продержишься. Витька на 25-й вышел, а тебя все нет и нет. Пошли, наши уже чай пьют.

— Спасибо, Маш…

Николай наконец-то содрал с лица покрытый разводами инея прозрачный защитный щиток и с наслаждением вдохнул холодный воздух.

— Ух, хорошо…

— Шестой? — поинтересовался подошедший инструктор с яркой нашивкой «Барса» на плече форменной куртки.

— Так точно.

— Тогда все?

Николай только кивнул, кривясь. Настроение у него было даже не сказать чтобы паршивое — просто «никакое». Казалось бы, делов-то: два проигранных захода, оба «вчистую», то есть с соотношением потерь более 2:1. А переживалось это худо. Впрочем, иначе было бы менее интересно.

Инструктор дождался подтверждающего кивка от Маши и, подойдя к черному просмоленному столбу с неизвестно где добытым классическим «Не влезай, убьет!», ткнул длинным пальцем в пластмассовую кнопку. Над площадкой взвыла и тут же угасла сирена. Ждать смысла не было — уцелевшие члены выигравшей задание группы все равно должны были прийти в ту же соседствующую с мужской и женской раздевалками комнату отдыха. Поэтому, в очередной раз поморщившись и растерев пылающее болью бедро несколькими круговыми движениями, Николай пошел за Машкой, прыгающей через сугробы с такой легкостью, будто пережитые за последние два с половиной часа нагрузки ее не касались. Впрочем, она могла уже успеть отдохнуть.

— Док пришел! — объявила Маша, распахивая дверь и склоняясь в издевательском поклоне. Делать было нечего, — пришлось входить навстречу вою и улюлюканью. Стоявший у стойки с кофейниками высокий парень из инструкторской команды только ухмыльнулся.

— Новый рекорд! — объявил Железный Винни. — Док умудрился продержаться дольше всех нас в третий раз за месяц! Презрев опасность, крался он по торосам и расщелинам, сжимая в напряженных руках верное ружжо! Пули свистели вокруг, но это не смущало нашего героя! Нет! Он смело прокрадывался в тыл врага, стращая его меткостью своего огня!..

— Ладно, я понял уже…

Контроль над своим голосом Николаю удалось сохранить, хотя он не заявил бы, что это было особенно легко. Одна и та же ошибка, совершенная несколько раз, могла стоить ему как минимум репутации, а то и позиции в команде.

— Ну, понял, так садись. Ребят, налейте ему там чаю. Лен, к тебе ближе всех, между прочим, — не спи там.

Сдав оружие продолжающему ухмыляться инструктору и высыпав остаток пулек в стоящую на стойке закопченную консервную банку, Николай уселся с края скамьи. Поерзав сразу заледеневшей задницей на твердой доске, он с удовольствием прижался к теплому боку неунывающей Машки, уже успевшей избавиться от куртки и оставшейся в одном свитере. Самому ему, чтобы поступить так же, пришлось выхлебать первую кружку едва ли не до дна.

— Ну что, Док, пока ты там шлялся, мы уже поговорили, перемыли друг другу косточки. Но еще раз все обсудить никогда не вредно, поэтому приступим. И про первую серию тоже — в свете результатов второй. Готовы?

Все вразнобой покивали, но как раз в этот момент в комнату ввалилась вторая группа — известная в среде игроков «Нарва», и пришлось ждать, покуда они не сдадут свои стволы, не проорутся и не просмеются. Только когда «нарвцы» обхлопали всех по плечам, с шуточками и прибауточками уговаривая не расстраиваться и не переживать лишку, возможно стало более-менее начать говорить. Длился «разговор» больше часа и, как обычно, утомил всех не меньше, чем собственно состязание. Обычно такое общение после окончания беготни на западный манер именовали «дебрифингом», но если говорить простым языком, это был просто разбор действий членов группы и группы в целом, своих и чужих. А поскольку группа «Юрк» провалила оба выпавших им на сегодня задания — «Великий Мумрик» и «Охоту на снайпера», — то легко это не было. Не избежал критики и сам командир группы, Железный Винни (в миру Витя Искандеров), единственный из них всех ветеран настоящей войны. Не спецназовец, не десантник — просто рядовой пехотинец, которому повезло найти себе в гражданской жизни занятие, удовлетворяющее его без остатка и целиком. Неглупый и зрелый мужик, ночами он руководил сменой охраны крупного жилого комплекса в Озерках, утром отсыпался, а днем подрабатывал вооруженным курьером, развозя на ухоженном «Гольфе» документы между какими-то офисами в Центре. Вечерами и по выходным он занимался тем, для чего ему нужны были все деньги, которые он успевал зарабатывать. Группа в складчину оплачивала Вите треть расходов на хардбол, страйкбол, пейнтбол (чтобы не закостеневать в тактике, их «циклы» они регулярно чередовали) и спортивное ориентирование. Он же за это отвечал за «логистику» в отношении резервирования баз и экипировки, закупки билетов на дальние выезды и карт на ориентаторские соревнования. И командовал, когда группа выходила на игровое поле или ввязывалась в серьезную ситуацию в реальной жизни. За остальное он платил сам, и денег ему вечно не хватало. Как и другим, конечно.

Витя был даже не самым старым из всех них, как не был самым старым и Николай Ляхин. Он не был самым агрессивным или просто хищным, хотя в стаях именно такие обычно и становятся вожаками. Но они не были стаей — они были именно группой, объединенной общими интересами в жизни. Не всеми, конечно: интересы у всех были разными, просто они перекрывались какой-то частью, как сложносочиненные окружности в венновских диаграммах. Маша, например, была старшекурсницей истфака, а в свободное время уходила с поисковыми отрядами в самые глухие углы Карелии и Псковщины — копать ржавое железо последней большой войны. При всем этом она была не «своим парнем», стриженным «под мальчика», а совершенно нормальной веселой девчонкой со всеми причитающимися ей по возрасту плюсами, то есть с коллекцией мягких игрушек на спинке дивана и фигурой, заставившей бы удавиться от обиды половину моделей знаменитого художника Бориса Валлехо. То, что она любила выкопанные из речного ила старые танки, лихую атаку уступом на отстреливающуюся с деревянной вышки в центре пейнтбольной площадки снайперскую пару и рукопашку в полный контакт, не портило ее совершенно.

Имеющий рост в 190 сантиметров Леша Тихомиров, обычно именуемый просто Тихим, был еще интереснее. Он совершенно боготворил домашнюю электронику и электрику: причем не какие-нибудь компьютеры или системы увлажнения воздуха, а бытовуху, вроде электроплит или тостеров. Ни почему так вышло, ни зачем ему это нужно, никто особо не понимал, но посмеивались над Лешей исключительно по-доброму. А если кому-то требовалось купить холодильник, то отлично знали, у кого спросить совета в отношении выбора. Как ни странно, Леша был не слесарем, а почему-то ветеринаром. Бывает. Не имеющая никакого прозвища Лена Карпат была старше большинства остальных членов группы. Профессиональный фармаколог и мать очаровательного белокурого чуда с голубыми глазищами размером с чайную чашку, она отличалась мягкой улыбкой и хладнокровием, которое вызывало у Николая тщательно маскируемую оторопь. Лена любила упражнения продвинутых комплексов сувари-ваза, бросковые техники классического самбо, ножевые рандори^[2] и мужа — осевшего в Питере дальневосточника, смотрящего на все занятия своей верной боевой подруги с уважительным и философским спокойствием. Николай и сам любил многое из всего этого: или даже не любил, а принимал, как часть себя самого, — как часть того, что считал нормальным. Кто-то из их шестерки неровно дышал к лыжным гонкам на 30–40 километров: но таких было всего трое — Витя, например, был южанином, и в его родных краях на лыжах не ходили. Кто-то обожал плавание, вызывающее у Николая разве что тоску. Траншейный стенд любили почти все. Пиво и шашлыки — все без исключения. Нормально, в общем… Таких людей в России было три четверти городского населения.

Полтора-два года назад группа называлась еще не «Юрк», да и не была она еще настоящей группой. Так, просто компания общающихся чуть теснее обычного людей, чем-то привлеченных один к другому. Кто-то приходил, кто-то исчезал сначала на месяц, а потом навсегда. Маша пристала к ним из угасающей тусовки «Сорокоманов» — друзей по анонимной сперва переписке через газету бесплатных объявлений, узнающих друг друга в метро по круглым значкам с цифрами «801». Ее друг, имя которого не помнил уже никто, давно исчез, а она осталась, потому что в этой компании ей было все так же интересно. Они встречались примерно раз в две недели — где-нибудь у Львовских ворот на Петропавловке, у новых фонтанов на Московской, еще где-то. Витя пытался их как-то сплотить, повести за собой на самбо, на стрельбище в Сосновку, но тогда это мало кому нравилось. Поэтому, наверное, в их компании люди и менялись так часто. А потом убили Юру.

Юрка Медведев был совершенно нормальным молодым человеком — таким же, как все они. В 2007-м он окончил «Корабелку» и работал на Адмиралтейских верфях, с перерывами на «вынужденные отпуска» гнавших заказы для индийского и китайского флотов. У него был первый разряд по самбо, второй по спортивному дзюдо, и еще он любил танцевать и читать современную отечественную литературу направления «фэнтези»: чтобы у каждого по двуручному мечу и в небе разноцветные драконы косяками. 14 января 2009 года он возвращался с сестрой и устоявшейся подругой с затянувшейся на всю ночь гулянки по случаю встречи «Старого Нового года». Где-то в четырех сотнях метров от отпирающей двери станции метро «Улица Дыбенко» их остановили трое. Выпей Юра хотя бы чуть-чуть больше, и он, возможно, остался бы в живых. Скорее всего, нападавшие сломали бы ему пару ребер, отняли бы то, что им требовалось, и оставили в покое. Возможно, девушек даже не стали бы насиловать. Так, полапали бы, может, а то и просто попугали. Во всяком случае, именно эта версия звучала потом в суде. Но на улице был мороз, уже успевший выветрить из него часть алкоголя, а Юра был крепким 28-летним парнем, отслужившим в свое время два года в войсках ПВО: полбутылки шампанского и немного водки в самом начале вечера не значили для него много. В своей реакции и подготовке он не то чтобы был слишком уверен, — просто за спиной стояли приросшие к земле девчонки. А то, что, забрав деньги, мобильники и куртки, их в результате не тронут, гарантировать он сам себе не мог никак… Юра был единственным в тройке ранних прохожих парнем и при этом имел средний рост и не слишком заметную мускулатуру. Так что когда он посмел спокойным голосом послать троих вооруженных ножами крепких ребят по известному адресу, это привело тех в демонстративное изумление. Они даже выразили свою печаль вслух — и это тоже прозвучало потом на том позорище, которое назвали судом. «Придется поучить». Убивать его они, наверное, и в самом деле не хотели, зачем? «Просто поучить. Он сам виноват».

В какой-то мере, даже если учитывать по совокупности все, произошедшее после, Юре все равно повезло. Трое с ножами на одного безоружного — это почти всегда заканчивается одинаково. Николай прекрасно знал, что сам он в такой ситуации скорее всего был бы изрезан в лоскуты через минуту, как и любой другой. Первый разряд не играет против трех ножей, если их держат люди, имеющие хотя бы малый опыт практической уличной драки и настоящего ножевого боя. Но Юре повезло — ему выпал какой-то долго дожидающийся его шанс, и он отбился. Когда через несколько минут от «Дыбенко» на хоровой с переливами вой и визг обеих его несущихся туда на всех парах девиц примчался дежурный милиционер, — на утоптанном в зеркало снежно-ледяном пятачке все уже закончилось. Два мертвых тела лежали прямо посередине тротуара, крест-накрест один на другом, — а из двоих вцепившихся один в другого раненых сидящим сверху был Юра.

Самой большой ошибкой Юры стало то, что он не добил раненого, когда имел для этого возможность. Свидетелей не было, как не было их в течение всего боя. А значит, у него имелось время, — до момента, пока не появился размахивающий для баланса автоматом милиционер из метро. Но делать этого он не стал, и два трупа с одним официально задержанным им и «сданным родным органам» раненым нападавшим обошлись Юре гораздо тяжелее, чем три. Будь убитых трое, и слитный хор обеих девиц, полностью согласующийся с его собственным рассказом, дал бы суду возможность «учесть обстоятельства», кинув ему сколько-то там лет условно. Но одетый в хороший костюм, даже 4 месяца спустя демонстративно держащий обе руки на марлевых перевязях двадцатилетний «пострадавший» утопил на суде и Юру, и его девушек, как Герасим обклеенную лейкопластырем в три слоя Му-Му. Будь нападавшие русскими или какими-нибудь белорусами, все могло бы еще обойтись не так плохо, но они были кавказцами — и это оказалось решающим. Страна изо всех сил боролась с проявлениями «русского фашизма», и рассказ бедного парня о том, как русский здоровяк, столкнувшись с его другом плечами на скользкой тропинке, начал хамить, обозвав того «вонючей чуркой», был встречен с полным пониманием и сочувствием. «Мы ему говорим: «Ты чего хамишь?», — а он на нас матом! Нас трое было, мы его отучить ругаться захотели — а он ножом…»

Попытки Юркиных сестры и девчонки буквально кричать о том, что все было не так, что Юра сумел выбить нож у первого из нападавших, поймав того на самбистский прием, что крики «Мы сейчас тебя прирежем, русский ублюдок, а потом твоих блядей выпотрошим!» звучали громче, чем отчаянный мат, которым «обвиняемый Медведев» пытался отвлечь внимание обрадовавшейся развлечению тройки от них, убегающих, — все эти слова не значили ничего. Программа по борьбе с проявлениями расизма, нетерпимыми в такой многонациональной стране, как Россия, проводилась правительством твердо и однонаправлены. «Ну он же иначе рассказывает! — с жалостью сказала судья, указывая черным от заново переживаемого ужаса девушкам на до сих пор бледного азербайджанца. — И хочу напомнить, что вы обе предупреждены об ответственности за дачу ложных показаний…»

Все же, учитывая всякие смягчающие факторы, она отнеслась к вынесению решения чуть мягче, чем, наверное, могла бы. За совершенное «на почве расовой неприязни» убийство двух человек (включая несовершеннолетнего) и нанесение тяжких телесных повреждений еще одному Юра получил не 15 лет, а всего 9, с отбыванием наказания в исправительной колонии усиленного режима. К сожалению, эта разница не сыграла уже никакой роли, как и немедленно поданная апелляция, шансы на успех которой все-таки имелись. Через два дня после того, как Юру довезли до места отбытия наказания, его убили, о чем семья заключенного Медведева была уведомлена в установленном законом порядке. Вернувшийся через год и разыскавший в Петербурге его мать татуированный парень с волчьими глазами рассказал, что Юре пробили заточкой легкое, и он умирал еще около двух суток. Уголовное дело в отношении «нанесения… повлекшего смерть» было заведено, но особого расследования не проводилось: у администрации колонии было достаточно прочих забот. Других подробностей бывший заключенный не знал, а общение с воющей старухой его явно тяготило, — не отвечая ни на какие другие вопросы, он просто махнул рукой и ушел…

«Комсомольская правда», едва ли не единственная массовая газета в стране, смеющая изредка публиковать что-то о действительном положении вещей касательно «борьбы с проявлениями», выдала после смерти Юры заметку на 30 строк. Эта история все же получила какую-то известность: не только из-за своей полной дикости, а и благодаря общим усилиям ребят. Именно это, в итоге, и сплотило их в костяк того, что потом в среде хартбольщиков начали называть «группой «Юрк»». Почему-то Юру у них называли именно не Юрой или Юркой, а просто «Юрк». Вероятно, чтобы было короче… Они подняли всех — по одному-два по-настоящему полезных знакомства или родства было почти у каждого, не исключая и совершенно сопливую тогда Машу.

В обсуждении посвященной смерти Медведева микрозаметки, автоматом прилагаемом к онлайн-версии «Комсомолки», около 30 человек высказалось в стиле «Мочить всех черных! Да сколько же можно?», еще около десятка в разных вариантах повторили классическое «Скоро всех вас перережем, русские скоты!», а остальные — такое же классическое «Из этой страны нужно валить. Надежды у нее нет…» После этого заметку убрали даже из архива. Все это не имело никакого значения, как и то, что они, его семья и друзья, пытались сделать до и во время суда: Юра уже лежал где-то в вечной мерзлоте. Но все же именно после этого осунувшиеся, потрясенные, тогда только вчетвером с Машей, Лешкой и еще одним уехавшим через год в Норвегию парнем они пришли домой к Вите и, смахнув с его заваленного окурками стола полупустую бутылку, сказали «Давай…»

— Коль, ты чего?

Николай поднял голову. Лена смотрела на него через стол, спокойная и доброжелательная, уверенная в себе самой, в своей семье и в тех друзьях, которые разделяли ее убеждения, странные для 35-летней блондинки. Она наверняка понимала гораздо больше, чем говорила вслух.

— Ничего. Юрку вспомнил…

Лена кивнула. Почти одновременно кивнул и Леша, сидящий рядом с ней и с тоской глядящий в пустую пластиковую кружку. Два проваленных задания — это, наверное, они навевали настроение, которое только с очень большим оптимизмом можно было назвать философским. Ну, бывает и такое, чего уж там… Смешанный «разбор полетов» обеих групп — и выигравшей, и проигравшей, показал, что они действительно лажанулись. «Великий Мумрик», представляющий собой выкрашенную в серебряный цвет пятилитровую канистру, был в первом задании статусной целью атаки здания. Но окупившиеся бы успехом потери, понесенные при его поиске, оказались бесполезными, — «Мумрик» обнаружить не удалось. Астрид Линдгрен была бы довольна — предложенная ей полвека назад концепция «практически бесполезной, но при этом императивной цели» оказалась живучей. В ушедшей с пионерской организацией «Зарнице» эту цель называли «флагом», — к началу ХХI века в среде любителей имитационных военно-тактических игр термин снова вернулся к «Великому Мумрику».

Во втором задании все было еще хуже: «нарвцы» использовали снайпера с единственным в их группе «Кроссманом-1077» как приманку. Показывая его издалека, они слаженными действиями выбили половину противостоящей группы за считаные десятки минут. Тогда Николай и отбился от других своих — и он был такой не один. Произошедшее паршиво характеризовало не только тактическую подготовку, но и просто сплоченность группы, и «нарвцы» прошлись по этому без снисхождения.

— Хороший день! — заявила Маша, когда все вышли на улицу, морщась от резко ударившего по лицам холода и снова вспыхнувших от движений болячек по всему телу.

— Отвратительный, — не согласился Винни. — Два раза по шесть трупов — в обмен на два плюс один. Последний раз — это вообще позорище. Док, тебе понравилось, как тебя сняли?

Николай кивнул: рассуждая отвлеченно, это было сделано действительно красиво. Забор был непреодолим как для отдельного человека без соответствующего снаряжения, так и для живой пирамиды, вскарабкавшейся на самый высокий сугроб. Но «нарвцы» отыскали валяющуюся метров за сто от него двухметровую стремянку и потратили десять драгоценных минут для того, чтобы подтащить ее в нужное место. Остальное было делом техники: подсаженный на забор стрелок оказывался в состоянии в одиночку контролировать весь левый «сквозной» фланг игровой базы, отстреливая слишком смелых без большого риска для себя…

— Ну что, тянем?

Леша сунул в их кружок кулак с торчащими из него спичками, но Николай покачал головой, и весь выбор ограничился вытягиванием одной короткой спички первым же человеком, протянувшим руку вперед. Три свободных места в нагруженной сумками машине Вити почти каждый раз распределялись именно таким образом. Девочки всегда ехали с ним, а пара человек с лишним часом времени всегда возвращалась в город своим ходом.

— Ладно, тогда все на сегодня. Не переживайте слишком, мы им в следующий раз хвост надерем. Что у нас в выходные?

Витя достал из внутреннего кармана уже заменившего поношенную «Горку» пуховика мятый картонный еженедельник и раскрыл его на отмеченной шнурком-закладкой странице.

— Мне сейчас тот парень сказал, что 2-я Сестрорецкая база «Барса» свободна на утро в воскресенье. Но по сдвинутому расписанию: в 9 ровно надо начинать, к 11.30 закончить.

— Кто враг?

— Я не спросил. Так интереснее.

— Задание?

— Первое — «Захват укрепрайона», второе «черное». Оружие и экипировка — снова хардбол. Берем?

Все переглянулись и пожали плечами. Поступив аналогично, Николай, задрав голову и выглядывая что-то в стылом сером небе, с неудовольствием подумал о том, что с пятницы на субботу у него ночное дежурство, а «начало в 9 ровно» подразумевает то, что и в воскресенье выспаться не удастся тоже. Значит, придется спать в субботу днем — а это потерянный день.

— Ладно, тогда договорились. Я им отзваниваюсь завтра до полудня и подтверждаю резервирование. Деньги — как обычно. Все?

Все снова покивали, и группа распрощалась, обменявшись рукопожатиями и хлопками по плечам. По вторникам и четвергам они встречались в клубе СКА на самбо, а отдельные наиболее сошедшиеся по характерам пары ходили еще и на что-то свое: от бальных танцев до катков. Хотя последнее уже ненадолго. Сезон катания в Питере доживал, вероятно, свой последний месяц — за эту неделю здорово потеплело, и до настоящей весны, в общем, оставалось уже недалеко.

— Автобус, электричка? — предложил Сергей, когда Витька с ребятами укатил, задорно бибикнув напоследок. — Или маршрутка?

— Автобус дешевле.

Парень согласно качнул головой, и они пошли к выходу с базы, взвалив на плечи сумки с промокшей от пота и инея одеждой. Мимо прокатили сразу две машины, в которых сидели «нарвцы». Мест у них хватало, но предложить подвезти бывших соперников хотя бы до остановки им в голову не пришло. Впрочем, они могли ехать куда-то по своим делам, — у крепко сбитой команды, сплошь состоящей из молодых мужиков, такие наверняка могли найтись. Вообще они были даже чем-то похожи друг на друга, и иногда Николай вполне серьезно думал, что это не просто так. Даже хардбол, удешевленная альтернатива страйкбола, все равно стоил дорого, а у этих ребят была явно хорошая тренировка, позволяющая им успешно действовать не только в стандартных задачах, но и в «черных», с целями, остающимися неизвестными до последней минуты перед выходом на площадку. Значит — тренируются они много и в одном и том же составе. Кто-то подкармливает? Может, конечно, быть и такое — и иногда, говорят, бывает. Но спрашивать глупо — если «нарвцев» натаскивают с какой-то реальной целью, то им и в голову не придет отвечать. А если нет и они просто богатые «менеджеры среднего звена», предпочитающие пейнтбол и его вариации водке и девкам, — то тем более. Впрочем, одно другому не мешает совершенно.

Они шли по утоптанной, хотя и неширокой дороге, ведущей к шоссе. Скатанный в желтую мягкую пасту снег под ногами не хрустел, а чавкал, хотя мокрым не был. Сергей что-то непрерывно рассказывал, но Николай особо не прислушивался, хотя старался улыбаться в подходящих местах. Сергей был, на его вкус, немножко слишком говорлив. Но парень он был нормальный, и обижать такого, по большому счету, было нехорошо. Будь чуть поменьше усталости в костях, и он бы вел себя менее по-свински, но так Николай даже не хотел бороться с собой: настроение этому не способствовало.

На остановке, к которой они подошли после чуть взбодрившего даже его самого двухкилометрового марша, стояло четверо. Высокая деваха с выщипанными «в нитку» бровями, как носили в конце 80-х, крепкий молодой парень равного ей роста и стандартная пригородная пара — немолодая тетка с девочкой лет десяти. «Остановка» — это была асфальтовая площадка, вросшая в навалившийся на нее с одной стороны сугроб с торчащим из самой его середины столбом. Желтый фанерный лист сообщал всем присутствующим, что автобус будет минут через 15, но ждать его пришлось заметно дольше, еще примерно на столько же. Николай решил уже, что он или прошел сильно раньше, или не придет совсем, заставив их ждать следующего либо потрошить бумажники, ловя попутки. Либо топать уже на электричку, способную довезти его до «Ланской». В результате автобус все-таки появился, так что мучиться выбором не пришлось. Но что ему не понравилось — так это поведение молодой пары в последний десяток минут перед приходом опоздавшего рейсового «Икаруса». Опаздывают на встречу или какое-нибудь запланированное развлечение? Наверняка да, и это вполне объясняло то, как сильно они нервничают из-за такой ерунды, но не объясняло то, что нервничают они по отдельности. Парень и деваха явно были вместе, хотя первый был заметно моложе: года на три минимум. Тоже дело житейское, разумеется: у самого Николая также был период в жизни, когда его бросало от 27-летней к 18-летней, — при том, что самому ему было тогда 22–23. Но эти двое, при том, что были парой, демонстративно не общались друг с другом. В ссоре? Да, скорее всего…

Свободных мест в автобусе не было, хотя «часом пик» время назвать было сложно: те, кто хотел уехать в город, уехали в него утром, а до обратной волны было еще порядочно: на часах не было и двух. По какой-то причине они все поместились рядом: ближе к передней двери парень, в метре от него сам Николай с товарищем, а почти вплотную рядом с ними — деваха с выщипанными бровями. Ехали все молча, смолк даже Сергей, начавший было выкладывать свое собственное мнение о везучих «нарвцах». Автобус рычал и надрывался: лет ему, судя по всему, было немало — такие автобусы ходили по городу еще в те времена, когда школьники средних классов каждый день перед походом в школу гладили на табуретках красные галстуки.

— Эй, сколько там времени сейчас?

— Два пятьдесят.

— Угу. А не в курсе, чего он опоздал так?

— Нет, не в курсе…

— А что так грубо?

Николай старался не прислушиваться к неожиданно возникшей в нескольких метрах от него перепалке на пустом месте, хотя Сергей вполне заметно крутнул шеей, на всякий случай готовясь двигаться. Но зачем-то начавший прикапываться к соседу молодой мужик с рассеченной надвое правой бровью затих так же резко, как задал свой первый вопрос. На этом ссора закончилась, и следующие несколько минут были совершенно спокойными. Автобус останавливался едва ли не у каждого третьего столба, и иногда водителю приходилось достаточно долго ждать, чтобы суметь вновь вклиниться в продолжающий становиться все более плотным поток машин, идущих к городу. На одной из остановок на полпути к Питеру вышло сразу человека четыре, включая одну из сидящих бабок, и на освободившееся место, недолго думая, сел тот парень с остановки, на которого Николай так и не переставал тихонько поглядывать. Это тоже было странным: даже находясь в какой угодно ссоре, любой нормальный парень сначала все равно предложит сесть бывшей (или переходящей в состояние бывшей) подруге, и только когда она презрительно откажется — сядет сам. Но хотя пуповина чего-то связывающего этих двоих тянулась через весь дрожащий салон «Икаруса», как басовая струна, они даже не перемигнулись. «Паранойя, как обычно», — сказал доктор Ляхин сам себе, с неудовольствием посмотрев на отражение собственного вытянутого лица в затянутом коркой инея оконном стекле. Мимо тянулись последние перед городом хвойные леса, и черный фон превращал исцарапанную ногтями тонкую изморозь почти в зеркало.

Лицо вытянутое, простая вязаная шапка такого оттенка темно-синего цвета, что она казалась черной. На плечах — сильно поношенная куртка, причем не кожаная, а тканевая, с дюжиной «зацепок» там и сям. Усы, отпущенные в последние пару месяцев — больше из интереса, чем из экономии времени на бритье. Печать усталости, причем не физической, какой бы значимой она действительно ни была, а застарелой, глубоко въевшейся в кожу. Возраст, черт бы его побрал: когда тебе переваливает за тридцать с мелочью, лета начинаешь ждать уже где-то с октября. Хотя толку-то, что через какие-то месяцы снова лето: денег все равно нет. Здорово, правда? Врач с категорией, а нет даже своей машины, не говоря уже о квартире. Нет постоянной подруги — не говоря о невесте или жене. Не осталось почти никого из друзей, кроме этих, с которыми действительно хорошо. Зато есть паранойя, все более и более напрягающая его отношения с родителями и коллегами. Если бы не это последнее, он был бы наверняка похожим на тысячи людей своего возраста, — и возрастов, близких к последнему в обеих направлениях. Типаж, во всяком случае, был похож. А так…

Николай снова перевел внимательный взгляд с равнодушно раскачивающегося с рукой на поручне Сергея на щипаную девицу. Что неловко — плевать. Едущий из области в город молодой и хреново одетый мужик сроду не постеснялся бы раздеть случайную попутчицу глазами — а то и сказать что-нибудь. Да и вообще, стесняться кого-либо он перестал уже давно, даже себя. Жизнь научила.

Девица наконец-то фыркнула и отвернулась, и парень на «одиночном» сиденье в паре метров справа повел плечами, показывая, что он все видит. Или не показывая, а просто замерзнув — если не двигаться, то в такой куртке должно было быть здорово холодно. Бедным парень не выглядел, больно у него было холеное лицо. Но напряжение под четко зафиксированной маской уверенности читалось на нем сравнительно неплохо. Забавно…

Николай вздохнул и начал вновь смотреть в окно, стараясь отвлечься. В то, что в четырехмиллионном городе неофит вроде него способен вычислить шпиона, он не верил. В шпионов верил, а вот в их поимку бдительными гражданами — не слишком. Почти наверняка у парочки есть тысяча и одно объяснение для поведения, которое кажется странным ему. У нее ПМС, она обозвала своего парня козлом и прогнала на ночь на коврик в прихожей, и теперь вроде бы хочет извиниться, но не знает как… Они оба поспорили «на Ганди», то есть на сутки молчания, и стараются держаться подальше друг от друга, чтобы не подавиться и так-то едва сдерживаемым смехом. Они наркоманы, сейчас у них начинается абстиненция, и они едва контролируют себя, в ожидании возможности встретить у «Черной Речки» дежурного пушера… Ну, последнее совсем уж глупость, конечно, — на наркоманов эти ребята похожи были мало: в слишком уж они хорошей физической форме. Причем оба: в отношении парня можно было не сомневаться, что он рукопашник, девчонка же была слишком суховата в движениях для любого из видов спорта, в которых основное значение придается пластике. Значит, что-то на выносливость и терпение: лыжные полумарафоны, скажем. Или просто легкая атлетика на хорошем уровне.

Упражнение помогло: теперь вместо самоедства Николай начал посмеиваться. С полгода назад он пытался сдать в милицию человека, обозвавшего по-хамски ведущего себя билетера в идущем по проспекту Культуры трамвае достаточно редким в Петербурге словосочетанием «жорьа-баба»^[3]. Тогда Николаю показалось, что провода, едва ли не гроздьями висящие вдоль распахнутой молнии легкой осенней куртки, надетой на крепком и чисто выбритом брюнете лет сорока, не оставляют ему времени на лишние размышления. Подав команду «ложись!», он с места прыгнул на южанина, сшибив его с ног и уже в падении заламывая ему обе руки выше лопаток. Кто-то из догадливых пассажиров помоложе сел орущему и вырывающемуся мужику на ноги, и вдвоем они держали его в скрученном состоянии до того момента, когда ворвавшийся в полностью очищенный салон трамвая наряд не зафиксировал его уже наручниками. Повезло, что помогший ему парень был не из «Юрков», а совершенно для Николая незнакомым — в противном случае можно было здорово вляпаться в успешное раскрытие очередного «нападения группы националистов… на почве расовой неприязни». Повезло, что мужик оказался в достаточной степени реалистом и не предъявил никаких претензий. Да, он был чеченец по национальности, да, на поясе у него помимо выведенного на гарнитуру сотового телефона висел еще и МР3-плеер, — его он слушал, проводя по полтора часа в день в общественном транспорте. Да, он действительно обозвал хамящую всем подряд мымру и сделал это на родном языке, чтобы не дать ей повода поднять скандал на следующую ступень. Но при всем при этом он был не террористом, а кандидатом медицинских наук, последние 10 лет работающим в областной больнице в Озерках, что было подтверждено как документами, так и необходимыми звонками. В итоге, кавказец даже сумел усмехнуться, когда Николай (уже успевший написать объяснительную в отношении того, что именно ему не понравилось и откуда он знает отдельные чеченские слова) деревянным голосом извинился. Стыдно «Доку» Ляхину не было, максимум — это неловко. Можно было догадаться, насколько был обижен на него доктор, получивший, условно говоря, по морде по пути домой с работы — и все это в городе, в котором он жил и честно трудился уже столько лет. И какими именно словами поносили его люди в вытянувшейся на сотню метров цепочке вставших трамваев. Пускай. Один из немногих реальных советов по специальности, которые Николаю оставил дед по матери, бывший сапер, было никогда не трогать подозрительно выглядящие клубки проводов и железа самому.

В милиции к Николаю больших претензий не было, но ему все же посоветовали реагировать в следующий раз чуточку поспокойнее. В средства массовой информации его фамилия не попала, к не виноватому ни в чем чеченцу — тоже, и он в итоге решил, что отделался легко. Что ж, такие или почти такие случаи происходили в городе, наверное, чаще, чем пару раз в месяц, а вспоминать окончившуюся «пшиком» историю сейчас иногда было уже почти весело. Что же касается «быть спокойнее», этот совет Николай воспринял с достаточной серьезностью. Тем более что его уже несколько раз при разных обстоятельствах давали ему безоговорочно уважаемые им люди: от родителей до Железного Винни. Тем не менее, к уколам ощущения опасности или вычленения из окружающего части происходящих событий как «чего-то странного» он старался относиться серьезно. Иногда ему казалось, что это помогает в работе: во всяком случае, в больнице его ценили именно как везучего диагноста. Иногда — что мешает. Классические болезни внутренних органов все равно попадались ему на пару порядков чаще, чем экзотика вроде генетической патологии, — ну так на то он и был не педиатр-неонатолог, а терапевт…

Наконец они добрались до «Черной речки». Резко дернувшись, автобус встал и зашипел, раскрывая все свои двери, — и тут же все начали выходить. Выйдя вместе с остальными, Николай на пару секунд задержался, стоя с рассеянным видом у заляпанного замерзшими брызгами грязно-желтого металлического бока заслуженного ветерана общественного транспорта.

— Hickboo!^[4] — резко произнес он в черную спину, когда парень вышел через ту же дверь, что и он. Тот дернулся в сторону, разворачиваясь с отработанным автоматизмом бойца, — и столкнулся с Николаем взглядом. Нервозность прыгала в черных зрачках незнакомца, как попугай в клетке, а обе кисти он выставил перед собой в машинальной позе готовности к бою в «верхнем ярусе».

— Semper fi?^[5]

— Что?

Девушка в десятке метров впереди остановилась, развернувшись поперек потока спешащих к метро людей. Во-во, это и имелось в виду…

— Тебе надо чего-то?

Николай только пожал плечами. Было уже ясно, что из его интуиции в очередной раз ничего не вышло, — голос у парня был нормальным. Хотя лицо — все равно странным.

— Тогда свободен.

Чужак повернулся и пошел своей дорогой — слишком неторопливо, как Николаю показалось. Интересно, что где-то за мгновение до того, как он начал этот разворот, отвернулась и девушка тоже. Задержавшись на шаг или два, она позволила парню догнать себя, и дальше они пошли вместе. Что она произнесла какое-то слово — это он скорее почувствовал, чем услышал, — и все равно не разобрал, какое именно. Хотя по интонации — вроде бы русское. Ладно, хрен с ними…

Николай повернулся и обнаружил, что Сергей улыбается, как Чубайс при виде электролампочки.

— Опять?

Он только кивнул, все-таки чуточку пристыженный. Забавно, что Сергей все-таки сначала прикрыл его, встав именно так, как это требовалось по ситуации. И только после ее благополучного разрешения позволил себе поскалиться… Все же они сработались. Хорошо было и то, что он сначала действовал «в соответствии с обстановкой» и только потом начинал высказывать претензии или комментировать. Сам Николай давно научился поступать так же, и были люди, которые это ценили.

— Я их тоже заметил, но мне показалось, что они просто провинциалы. Знаешь, если в Питер приехать из какого-нибудь совсем далекого Большого Мухосранска-на-Каме, то лица будут именно такие. Я видел.

— Может, ты и прав, — кивнул Николай, которому предположение показалось достаточно реалистичным, но Сергей все-таки не выдержал и добавил:

— Вы, питерские, все такие. Сейчас даже в Москве меньше снобов стало, чем здесь. Подумай об этом и не злись ни на себя, ни на них. Они наверняка вообще не поняли, о чем ты спрашивал. Приняли за уколотого? — ага? Ну и расслабься!

Они остановились на развилке замешенных на замерзшей грязи дорожек.

— Ты пешком? Проветри голову, это бывает полезно. Да и выходной завтра, тоже отдохнешь.

— Как ты думаешь, сколько нам всем осталось? — спросил Николай вслух, вместо того чтобы оправдываться дальше или рассказывать про ожидающий его «выходной». Это все равно не помогло бы: только что произошедшее в любом случае охарактеризовало его перед парнем как полного идиота.

— Года полтора-два минимум, — твердо, не задумавшись ни на секунду, отозвался Сергей. — А то и больше: все три, при хорошем раскладе. Мобильные «Тополя» окончательно выводят к 2015-му: к этому году и нужно рис в погреба закладывать. Так что не перегори к этому времени. Пока, в общем. До вторника…

Они стукнули друг друга по рукам и разошлись: один в метро, другой в сторону Каменноостровского. Николай шел, глубоко задумавшись, даже не столько над последними словами товарища, сколько над их тоном. Тема готовящегося вторжения была в их разговорах далеко не новой, но все равно интересно, как четко парень поймал смысл его вопроса. Хотя если жить достаточно долго, то увидишь и не такое. В одном из стройотрядов Николаю пришлось нарваться на случай, который убил его наповал в отношении существования возможности считывания информации с окружающего как чего-то большего, чем просто теоретическая концепция. Они играли в «Зулуса» — классическую игру студентов всех специализаций и научных работников в отпуске: загадываешь про себя слово, сообщаешь, имеется в виду нечто собственное или нарицательное, и выдаешь первую букву. После этого тебе начинают наперебой задавать вопросы, подпадающие под схему «это то-то?» Если ты не способен ответить, то называешь вторую букву, и так до тех пор, пока слово не будет угадано. Выигравший становится тем, кто загадывает следующее. Хорошая игра, ее многие любят. И вот в тот раз, когда очередь дошла до него, Николай загадал давно задуманное «собственное на букву «К»». Он ожидал, что уж полчаса-то отгадывание экзотического имени займет точно. «Барон Пьер де Кубертен?» — небрежно спросил один из товарищей, навсегда убедив его в том, что к «проколам сути» нужно все-таки относиться с хотя бы минимальным уважением. Ни разу до этого странного эпизода ушедший позже куда-то в МАПО доктор таких способностей не проявлял. А что с ним стало дальше и не видит ли он людей насквозь, как, говорят, делал доктор Боткин, — об этом Николай уже не имел никакого представления. Их дороги разошлись настолько радикально, что, окончив институт с разницей в три года, они могли никогда и не встретиться. Отсюда оставалось мучиться сомнениями.

До дома Николай дошел в таком же, в общем-то, задумчивом настроении, в каком расстался с Сергеем. Именно эта самая задумчивость и сохранялась на его лице все то время, пока он с шумом раздевался в заставленной сохнущими сапогами прихожей. Родители тоже только-только откуда-то вернулись и теперь с явным неодобрением его разглядывали.

— Живой сегодня? — с непонятной интонацией в голосе спросила мама, когда он разогнулся и снял со стула сумку — тащить в ванную.

— В средней степени, — вынужден был признаться Николай, потому что то, как он морщился и нежно трогал себя за ногу, мама уже наверняка срисовала.

— И куда на этот раз?

— Первый раз в плечо со спины. Но издалека, нестрашно. И потом, в самом конце — в грудь и в ногу. Это уже лишнее было, конечно.

— А успехи?

— Да особо никаких, — был вынужден признаться он, с некоторым уже напряжением пытаясь понять, что родители собираются делать, начиная в очередной раз этот разговор. — Так, боевое сколачивание. С переменным, мягко говоря, успехом, — но полтора общих часа в активе, это всегда полезно…

— Для чего полезно?

— Да для спорта, для чего же еще.

Ответ был самую малость грубоват, — тем более, что ничего такого родители пока не спросили. Хотя явно и собирались. Николай попытался пройти в коридор со своей раскачивающейся на ремне сумкой, но это не сработало: отец небрежно остановил его жестом руки и спросил, как продвигается оформление соответствующих бумаг в отделении. Его можно было, конечно, понять. Начавший «поступать в аспирантуру» уже с полгода назад и полагаемый им явно неглупым сынуля не сделал пока ничего, выраженного в официальных документах. Ссылки на бюрократию, воспринимаемые сначала с полным сочувствием, действовать на отца переставали. Судя по всему, он уже понял, что должность больничного ординатора терапии в Покровской, бывшей имени Ленина клинике в Гавани есть то, на чем его сын застрял окончательно. То, какие резоны у того могут иметься для такого выбора, отец искренне не понимал — и не понял бы, даже ответь ему сын честно. На самом же деле Николай просто не верил, что проживет ближайшие четыре года.

— И что?

— В смысле, «что»?

В этот раз прямого ответа, способного развить скандал, не последовало, и таким случаем грех было не воспользоваться. Несмотря на разрекламированный дезодорант, от Николая несло потом, и душ был весьма кстати: уж против этого родители не возразили. Кроме того, 10 минут шумящей воды и оптимистичного марсианского уханья из ванной давали им некоторый шанс успокоиться. То, что это все-таки не сработало и что настроены они были серьезнее, чем он надеялся, Николай понял позже нужного, и вот это было худо. Спокойно прошел даже обед. Слава богу, сама терапевт, мама всегда положительно расценивала возможность дать сыну поесть без излишнего давления на нервы. А вот потом, вместо того, чтобы найти себе повод куда-нибудь уйти по неотложным делам, он зачем-то зашел к ним в комнату. Больно уж там было тихо.

— Спасибо, что заглянул.

Что ж, теперь оттенок в голосе отца определялся без труда. Сарказм. И еще неодобрение. Тоже не новость, конечно, но все равно паршиво для начала. Несколько вводных вопросов, — так, для разогрева. А потом настоящий:

— Ну скажи мне, Коль, — ну когда ты прекратишь вести себя, как… Как заклиненный на всем этом. Ну скажи нам, как ты представляешь себе свое будущее?

Николай вздохнул. Свое будущее он представлял вполне четко: как стоп-кадр из кинофильма. Но если бы он описал родителям то, что стояло перед его глазами, то специализированную по соответствующему профилю бригаду «скорой» они вызвали бы, наверное, сразу. Поэтому он предпочел соврать — и сделал это даже без большой борьбы с собой. Хоть какое-то, пусть и выстроенное на иллюзиях спокойствие родителей было ему важнее. Да и все равно, поверь они ему вдруг на все сто, оно будет относительным. А возможно — и недолгим.

— Работать буду, — произнес Николай вслух. — Работать, работать и работать. И учить языки, по мере сил. И автомат Калашникова, как положено делать реалисту. Извините уж меня за это.

— Колюня, ну ты же не то говоришь!

Мама прижала руки к груди, — лицо у нее было такое, что Николаю захотелось залезть куда-нибудь под темное одеяло и поплакать.

— Да знаю я, мама, что не то… — на этот раз уже совершенно честно сказал он. — Но что уж тут поделаешь. Работа — дело святое.

— Ты не понял?

— Да все я понял! Это вы не понимаете, потому как не хотите! И таких людей вокруг — девяносто девять процентов, вот что самое хреновое-то.

Он перевел дух, потому что звенящая в душе все последние месяцы струна натянулась до такой степени, что было ясно: держится она уже на самых последних волокнах. Порвется — конец.

— Знаете, как я чувствую себя? Как тот человек, который нахамил джинну, или молния в него попала, или что-то другое в этом роде, и его вышвырнуло в прошлое на 65, на 70 лет! Он на коленях стоит, умоляет окружающих: «Ну послушайте меня! Ну неужели вы не понимаете? Не видите очевидного?» Он кричит, да так, что у самого перепонки чуть не лопаются от боли. «В воскресенье! 22 июня! В 3.15 утра! Месяцы остались, недели, дни! Ну почему вы не слушаете?!» А люди пожимают плечами и проходят мимо по своим делам. Кто-то посмотрит как на сумасшедшего и уши заткнет, чтобы не так шумно было. А кто-то и сразу пинка отвешивает в костлявый зад, чтобы не кричал тут, не мешал наслаждаться летом и теплом. Вот это вы понимаете?

— Коленька…

Он все-таки не закричал сам, а проговорил все это более-менее ровным голосом и даже с каким-то минимальным оттенком чувства юмора. И вовремя остановился — вот что было удачным. Мнение родителей о том, что Россия может быть исключительно обузой для любого захватчика, а следовательно, армию можно сократить за ненадобностью… это мнение разделяло подавляющее большинство ее населения. Включая генералитет. Флот и ВВС, всего 20 лет назад бывшие в числе сильнейших в мире, уже практически прекратили свое существование в качестве реальной силы. Да, последние ракетоносные субмарины в «Беломорском Бастионе» и последние «Белые Лебеди» под Энгельсом еще могли запустить во врага некоторое количество апокалиптических по последствиям их применения дур. Но у Николая и тех немногих людей, кто разделял большую часть его опасений, имелись серьезные сомнения в том, что они будут запущены, если возникнет такая необходимость. В политическую волю правительства, высшего генералитета и даже самого гаранта Конституции он верил с трудом. Кощунство, правда? А что поделаешь…

— Мы вчера смотрели новости вместе вроде бы. Никаких вражеских полчищ у наших границ не демонстрировалось.

Шутка была вымученная, но хорошо, что отец сумел выговорить хотя бы это. Это было хорошим показателем в отношении того, что с Николаем еще видят смысл разговаривать. Впрочем, на родителей в этом можно было, наверное, положиться всегда.

— И минут десять показывали этого зануду Сердюкова в обнимку с очередной бутылкой шампанского. Корвет, как там его… Это не аргумент?

— Пап, — позвал Николай. — Ну ты представь себе, как на подступах к Смоленску или нашей Гатчине министр Сердюков, бывший завсекцией «Мебель» магазина Ленторга «Мебель-Паркет», ведет в бой танковые армии или дивизии народного ополчения? Да он их поведет, размахивая таким огромным белым флагом, что за ним не будет видно пыли клубами! «К 2014 году спущенный на воду корвет будет введен в состав флота. А к 2016–2018 годам в России будет заложен новый авианосец!» Усраться можно от этого потрясающего факта, извините меня, пожалуйста! Ты можешь себе представить, что скажет уже давно ушедший заведовать Внешторгбанком или каким-нибудь Мега-Лукойлом Сердюков или его предшественник Иванов, когда в 2018 году у них спросят: «А где тот авианосец, о котором вы с 2010 по 2013-й так часто говорили?» Да они на тебя посмотрят именно так, как ты, извини меня, пожалуйста, еще раз, на меня сейчас смотришь! И совершенно понятно почему — об этом еще Соловьев писал. И не который историк, а который знаток Средней Азии. «Или эмир за это время умрет, или ишак, или я». За столько лет, сколько осталось до 2016-го и особенно 2018-го, три четверти населения забудут, что они это говорили, потому что у них будет полно других проблем. А оставшейся четверти они смогут ответить что-нибудь глубокомысленное про объективные причины. Что, не так, по-твоему?

И опять Николай мысленно поблагодарил себя за то, что сумел остановиться в последнюю секунду. Общаться на тему того, что Иванов — враг народа, а бывший торговец диванами и сервантами Сердюков — ходячий плевок в лицо армии, он мог долго, но это требовало именно общения. А родители «закрывались»: уж это-то он увидеть сумел. Жаль, конечно… Хотя и «жаль» — тоже неверное слово. Это было больно, как, наверное, было бы больно тому самому человеку, про которого он рассказал в качестве примера. Понятно, в 41-м он орал бы недолго: отправили бы его куда положено и спросили, от кого это он такого наслушался и зачем провоцирует и так-то нервный народ. Потому что все понимали и сами. А сейчас, семь десятков лет спустя, не понимают. Или делают вид — причем так успешно, что обманывают всех окружающих и внутри страны, и за ее пределами.

Продолжая ту же вводную и доводя ее совсем уж до абсурда, можно было расписать красками дикую в своем сюрреализме картину того, как в 1941 году, пусть даже в самом его начале, какой-нибудь нарком в отутюженном костюме гордо докладывает с трибуны о том, что «за последний год мы приняли на вооружение 30 единиц новой техники». И продолжает разглагольствовать перед в удивлении внимающими слушателями в том духе, что «среди них — один экземпляр новейшего, не имеющего аналогов высотного истребителя МиГ-3 и два революционных, несомненно лучших в мире танка Т-34. Кроме того, пять истребителей И-16 тип 18 прошли глубокую модернизацию, что позволило значительно повысить их боевые возможности. Обращая самое пристальное, серьезное внимание на укрепление обороноспособности страны, в этом году мы выделили средства на достройку двух заложенных в 1932 году торпедных катеров типа Г-5, а к 1943 году в строй войдут сразу четыре таких катера, что позволит нам окончательно сформировать сбалансированный флот…» Тьфу, гадость! Что было бы с наркомом после такой речи? Угадайте с одного раза… А что происходит, когда это с высокой трибуны произносит министр обороны Российской Федерации? Все аплодируют…

Все это он продумал за секунду.

— Все так, — подтвердил отец, внимательно Николая разглядывая. У того даже возникло ощущение, что, проговаривая все это про себя, он ответил на тот самый, последний вопрос, который не был задан вслух, но это была, конечно, иллюзия. — Только зачем, по-твоему, он нам нужен, этот авианосец? Даже просто как пример?

— Ну, один будет, конечно, практически бесполезен — тут ты полностью прав. А столько, сколько нужно, то есть по три на Северный и Тихоокеанский театры, — этого мы никогда уже не вытянем, пусть нефть хоть по 200 зеленых за бочку стоить начнет. Да только когда создаются условия, что цена за баррель нефти переваливает за сотню, а авианосцев так и нет ни одного, — для такого уже свой собственный термин есть. Называется «предпосылки». Угадайте, к чему.

— Коля, ну ты опять за свое.

Отец хмыкнул и кивнул за окно.

— Ну какая оккупация? Какие захватчики? В Норильске в позатом году 62 ниже нуля было! В Москве — 52! В Питере — 42! Любые захватчики, кроме каких-нибудь эскимосов, вымерзнут еще на границе! Штабелями!

Посмеялись они все же все вместе, и это чуточку разрядило напряжение: Николай даже счел на секунду, что сегодняшнее обострение родительской любви и заботы еще можно будет попытаться хоть в какой-то степени обратить в шутку. Если продолжать говорить меньше, чем думаешь. И не кричать.

— Ты же путешествовал: и не на так уж и много поменьше нас. И на Байкале был, и в Эвенкии, и в Оренбуржье. Ты видел, какие там просторы? По 100 километров от одного дома до другого бывает! Наполеон был полный кретин! А Гитлер — безумный идиот! Лезть в Россию, не имея людского ресурса, как у современных Китая, Индии и Нигерии с Эфиопией вместе взятых, просто бес-по-лез-но. Ну даже с чисто военной точки зрения, если уж тебе так хочется. Если оставлять даже просто в каждом райцентре России по сколь угодно малому гарнизону, то… Да четверть населения страны живет в местах, где и паровоз-то не все видели! Кому нужно завоевывать их? Как?

— Сильный аргумент, пап. Хочешь антитезис? Чингисхан.

Ляхин-старший поперхнулся и несколько секунд молчал, переваривая информацию.

— Да, — нехотя признал он. — Чингисхан — это, конечно, да. Сейчас что-то больно модно стало рассказывать, что ига на самом деле не было. Но что Чингисхан тогдашнюю Русь на четвереньки поставил целиком и полностью без мощеных дорог и мототранспорта — этого пока никто не отрицал. Не нас одних, конечно.

— Конечно, — тут же согласился Николай, с удовлетворением поймав взгляд мамы. Мама понемногу успокаивалась: академический спор был настолько нормальным по атмосфере, что она наверняка уже чуть-чуть забыла, с чего он начался.

— И нас, и китайцев, и тех европейцев, до которых успели добраться Субудай с Батыем. А что касается ига — ну так через 850 лет после его окончания можно с совершенно чистым взором рассказывать школьникам, что никакого ига не было, а на самом деле была сплошная демократизация и борьба за права человека.

— И за что это ты так демократию не любишь — вот этого я не могу понять.

Теперь мама вздохнула снова, и надежда на то, что отделаться удастся легко, тут же исчезла.

— Демократию я люблю. Теоретически. Жаль, что никогда ее не видел. А было бы здорово — ходишь такой загорелый, круглый год в белом хитоне, рядом Аристотель о чем-то философствует, Пифагор молодого Архимеда клепсидрой по голове стучит, чтобы лучше учился. А вокруг сплошняком спартанцы, сувлаки, амфоры, оливки, гоплиты и крайне легко одетые гетеры. Красота!

— Ну почему ты такая язва? Ну ты же был в Америке? За что ты ее ненавидишь-то так?

— Да вы что? Слово-то какое… Неверное…

Николай пожевал губами, подбирая такое слово, которое подошло бы точнее.

— Не ненавижу, конечно, а… Ну, боюсь, наверное, что ли… Как раз потому, что видел. А от этого страха и все остальное. Что же касается демократии этой расчудесной — так ее нигде нет…

— Ну да как же это нет?

— Да так, — против своей воли он все-таки пожал плечами. — Слово «демократия» в наши дни — это бренд. Трэйдмарк. Торговая марка. Существует сверхдержава, мощь которой позволяет ей эту торговую марку присваивать кому-то или, наоборот, отбирать. Если какая-то другая страна немедленно и абсолютно точно делает все, что ей приказывают правообладатели бренда — это страна демократическая. Если не хватает любого из этих двух параметров: то есть она все выполняет быстро, но неохотно, или наоборот — то это страна, в которой демократия находится под угрозой. А если она по каким-то причинам не хочет делать того, чего требует от нее прогрессивное мировое сообщество в лице своих наиболее демократичных представителей, — так, значит, это кровавый тоталитарный режим, преступления которого против человечности скоро переполнят чашу терпения многострадальной оппозиции. Или сразу НАТО. Примеры нужны?

— Знаешь, на что это было похоже, когда ты говорил?

— Конечно, знаю.

Он кивнул, не сомневаясь, что угадал точно.

— На нашу собственную пропаганду тех времен, когда молоко стоило 30 копеек и 15 тебе отдавали, когда возвращаешь бутылку. А на брандмауэре дома на углу от Сытного рынка висел здоровенный такой портрет Брежнева, к которому регулярно пририсовывали новую звездочку. Я помню, не беспокойтесь. Я это специально.

— Коля, — отец встал со своего места на диване и неподвижно застыл, то ли в нерешительности, то ли из последних сил сдерживаясь. — Ну ты же сам сказал, что помнишь. Ну что, тебе было бы легче, если бы все было, как тогда? Мама 110 рублей получала, я 125. Мы жили вчетвером в 12-метровой комнатушке в коммуналке, с окнами на помойку. Кухня в ней была покрашена синей масляной краской, туалет — зеленой, а питались мы макаронами и картошкой с селедкой, ну? А когда я, уже кандидат технических наук, вернулся с особо удачной шабашки по казахским кошарам и мама повезла тебя со старшей в Венгрию по профсоюзной путевке, — ты не помнишь, может? Ее вызывали на заседание ЖЭКа, на котором старые пердуны требовали от нее знаний о том, как зовут председателя Венгерской Компартии, сколько Венгрия добывает в год железной руды и каков объем ее ежегодного товарообмена с Советским Союзом.

Не хмыкнуть снова в такой ситуации было просто невозможно, поэтому Николай хмыкнул.

— Ну конечно же, нет, — сказал он. — Конечно, не хочется, все-таки я не идиот. Просто мне жалко того, что вместе со всем этим ушло. И даже не жалко, а…

Он вспомнил, что слово «страшно» уже говорил, но все равно не удержался и произнес его еще раз.

— Страшно мне. 20 лет назад у нас, может, колбасы не было и своей квартиры, но каждый нормальный чечен тогда тихонько пас баранов или добывал нефть, а грузин продавал мандарины или преподавал игру на фортепиано. И делали они это вместо того, чтобы или резать русских, или уговаривать заняться этим побыстрее всех окружающих. Да мы бы и сейчас с этим делом справились, это тоже не вопрос, — но за них каждый раз вступаются такие большие дяди, что нам только плакать в подушку остается. А вот когда по океанам табунами паслись советские ракетоносцы — вот тогда никакой Польше, будь она хоть четыре раза независимой, не приходило в голову требовать от нас всенародного покаяния за то, что мы по дороге на Берлин их газоны потоптали своими вонючими кирзовыми сапогами. И всем остальным тоже чего-то: кому Курильских островов, кому пригородов Хабаровска. А знаете, почему вдруг начали требовать? Потому что уже к 2004 году у нас на всех флотах вместе взятых осталось 4 «Тайфуна» и 14 или 15 «667-х», не помню точно. А к 2013 году — 1 «Тайфун» и 6 «667-х», — и это все! На дворе 2013-й, и это все, понимаете? Наши флоты вот так вот, одной левой, сейчас может раздавить Тайвань! Турция! А вы рассказываете мне про демократию и права человека! Права человека мы каждый день видим: идет себе такой человек по улице, никого не трогает, любуется видами Италии. Ему, фигак-с, — оранжевый мешок на голову. Очнулся — вокруг Гуанатамо Бэй, а в заднице фонарик.

— Коля…

Встретившись с отцом глазами, Николай совершенно четко осознал, что тот действительно едва сдерживается, чтобы не заорать. Нервы у отца были на зависть крепкие, но сейчас его зримо трясло, а это означало, что пора заканчивать. Ни в чем он их все равно не убедит, как не сумел сделать этого во все предшествующие разы. Которые были.

— «667-е», — это наши самые длинные демократизаторы после «Дмитрия Донского», — объяснил он тоном ниже. — Весьма неплохие, насколько я знаю, — но только больно уж их осталось мало… Вы можете думать, что это неважно и даже хорошо: многие так и думают. А я вот очень боюсь, что когда они кончатся совсем, прогрессивное человечество явится к нашим воротам со своими собственными… демократизаторами. И потребует ответа за все те годы, когда вынуждено было с нами считаться.

— Коля, пообещай нам, что ты нас послушаешь… Мы же с мамой любим тебя, ты знаешь. Ты очень много работаешь и слишком много занимаешься спортом. Самбо, бег, стрельбы эти твои… Спорт — это замечательно, если это в меру, но нам кажется, что ты с ним чуточку перестарался. Может, тебе отдохнуть? Или на какие-нибудь менее агрессивные, что ли, виды походить.

— Так я же лыжник, — удивился Николай. Точнее, сделал вид, что удивился.

— Я не о том.

— Да я понимаю… Хорошо. Наверное, вы правы в чем-то… Ничего я не решу, сколько бы я налогов ни платил, и все такое. На авианосец я все равно не накоплю… А со спортом… Ну, я подумаю. Обещаю.

Николай легко кивнул, пожал плечами и развернул кисти рук наружу. Можно было надеяться, что, комбинируя все те невербальные сигналы, которые (если судить по соответствующим руководствам) демонстрировали собеседникам «принятие аргументов в ходе спора», он заставил родителей подсознательно поверить в его слова.

— Ну, договорились?

Ему показалось, что мама вот-вот заплачет, но обошлось. Он ответил на объятия родителей, прошелся по комнате, провожаемый взглядом так и стоящего в ее середине отца, и остановился у окна, глядя наружу. Там все было нормально, кроме того, что почти не было заметно движения. Едва ли не посередине тротуара на противоположной стороне улицы запарковалась пара огромных внедорожников: один сияюще-серебряного цвета, другой — выкрашенный в «золотой металлик». Их хозяева разговаривали между собой, — судя по всему, спокойно, жестикуляция их была даже не скупой, а минимальной. Машины стояли бампер к бамперу, и идущие по своим делам пешеходы вынуждены были обходить их по проезжей части. Для этого людям требовалось пробраться через сформировавшиеся со времен последней вывозки снега сугробы, но большинство изо всех сил делало вид, что им это не доставляет никаких неудобств. Грустно. Нет, писатель Олег Дивов прав — без массовой выбраковки стране не выкарабкаться…

Теперь Николай усмехнулся и сам — не столько ситуации, конечно, сколько неожиданному каламбуру. Почувствовал взгляды родителей, обернулся и улыбнулся снова: уже вместе с ними.

— О чем задумался? — поинтересовалась мама.

Если бы Николай честно ответил, что о плюсах легализации короткоствольного нарезного оружия, это противоречило бы его минутной давности обещанию, поэтому он сообщил, что думает о психологии человеческой вежливости.

— Что? — не поняли оба его предка, и тогда пришлось показать.

— Предлагаешь кирпичом?

Добрый доктор Ляхин покачал головой. Он предложил бы суд Линча, но высказывать это вслух не стоило совершенно.

— Обратиться в международный трибунал, — сказал он вместо этого и тут же сам почувствовал, какой глупой вышла шутка. — И потребовать ввода миротворцев. Узбекских.

— Почему узбекских?

Отец спросил, судя по всему, тоже машинально.

— А для разнообразия…

Разговор было пора заканчивать, пока Николай не произнес что-нибудь такое, что потом в глазах родителей пришлось бы заглаживать очень долго. Поэтому он вздохнул, изобразил на лице то ли раскаяние, то ли хотя бы просто усталое смущение, расцеловал родителей и направился к двери. Последнее у него получилось ничего, достаточно естественно. В отношении же «изобразить» он не был так уверен, поэтому потратил еще несколько минут, отвечая на какие-то совсем уж бытовые вопросы. Напоследок он улыбнулся совсем уж по-доброму, как много лет назад, и вышел, выдувая губами простенькую мелодию, весь последний час звучавшую у него в голове. Если бы высвистеть, она легла бы лучше, но денег ему не хватало отчаянно, поэтому он не рискнул.

— Ты заметила, что он пропел? — спросил отец, когда дверь закрылась и ровные, спокойные шаги затихли в изогнутом коридоре.

— В каком смысле?

— В прямом. Он так помурчал тихонечко, когда выходил. Не услышала?

— Что-то такое — да, но я не поняла, что. Мало ли…

— Это «Рио-Рита» Никитиных, — отец поднял взгляд от пола, и его лицо оказалось таким искаженным, что мать Николая вздрогнула. — «Ничего, что немцы в Польше, — но сильна страна…» — вот эту вот строчку. Поняла? Он не сомневается. Мы все, что угодно, можем говорить, он нас все равно не слушает…

Отец помолчал с полминуты, раздумывая.

— Ладно, — наконец сказал он. — С меня спрос слабый, я технарь. Но ты врач — с большой буквы «В». Давай думать, что мы сможем сделать, если перестанем относиться к нему как к тому маленькому мальчику, которого мы растили. Ты всю жизнь по поликлиникам и больницам: тебе что, никогда не приходилось видеть психически рушащихся на твоих глазах людей? Навязчивая идея, депрессия, шизофрения, в конце концов, — что это такое, наконец, может быть?

— Олег, я…

Ей пришлось собираться с силами несколько долгих секунд, потому что в комнате вдруг начало резко не хватать воздуха.

— Все может быть в итоге не так плохо. И ты, разумеется, мешаешь в одну кучу все подряд — и отдельные симптомы, и диагнозы. Шизофрения… Никакая это не шизофрения, конечно. И не депрессия. Если бы это была депрессия, Кольчик не работал бы так, как он работает, — уж это ты знаешь. И не бегал бы по вечерам. И не вскакивал бы в 7 утра в субботу, чтобы ехать куда-то за Сестрорецк в компании таких же, как он, стрелять там во что-то и опять бегать.

— Лучше, чем водка, — очень точно в тон последней фразе сказал доктору Ляхиной ее муж, слушая очень внимательно.

— Совершенно верно! Лучше, чем водка, и гораздо лучше, чем наркотики. А что касается всех этих разговоров, то… Ну, наверное, мальчик действительно имеет некоторую склонность к повышенной тревожности. Очень сильно повышенной, особенно в последнее время. По объективным наблюдениям, говоря совсем уж формально… Ну, может, года два или чуть больше. Вспомни его до… До Чечни этой проклятой. Он же совсем другим был. Учеба, спорт этот его сумасшедший и засосы на половину шеи. Как и положено в его возрасте. А все мысли, о которых мы знали, это или о девчонках, или о той же учебе, или о том, чтобы начать бегать вообще как страус, чтобы выиграть какой-то там невиданный «Кубок Белых Ночей». Вот о нем он с такими горящими глазами тогда говорил, а не о том, сколько подводных лодок в стране осталось. Да какое дело нам до этих лодок? И ему?

— Саша, ты про другое начала. Тревожность. Склонность. Давай стараться все же к основной теме вернуться. С лодками мы с тобой ничего не сделаем, хоть вывернись мы наизнанку, а эту его склонность… Это Чечня, как по-твоему?

— Да.

Мать процедила сквозь зубы такое слово, что ему удивился бы и биндюжник. Это был почти ритуал, с того, самого первого раза, когда она узнала о случившемся с ее младшим ребенком. И это чуточку помогало.

— Мы не знаем на самом деле, что там было. И то, что Коля никогда не расскажет, это тоже понятно. Вариант — это напоить его водкой или даже водкой с чем-нибудь растормаживающим, чтобы из него полезло. И спросить в лоб. Но я боюсь, что то, что мы от него можем услышать… И сам факт, что он нам это расскажет… Это может отдалить его от нас еще больше… Ну хорошо. Я вижу, что ты хочешь сказать. Ладно. Говоря по-честному, я полагаю, что травма у него вполне могла быть не только психическая, но и физическая тоже. Помнишь, мы у него рентгенограмму нашли? Ребра у Коли были целы, руки-ноги тоже, поэтому нас тогда ничего больше не волновало. Думали, отойдет. И отошел, конечно. Закончил учебу, и получше многих. Работать начал. А потом вторая эта история^[6].

Теперь помолчали оба. О том, что случилось с их сыном в родном, мирном городе через полтора года после возвращения из Чечни, они могли только догадываться. Но, пропав на несколько дней после цепочки странных, не имеющих логичного объяснения событий и завязанных на них поступков, он вернулся с воспаленным рубцом от свежего касательного пулевого ранения на левой руке и с уже знакомым выражением в глазах. Таким, от которого любому нормальному человеку хотелось выть. В этот раз Николай молчал гораздо меньше, чем в прошлый — максимум месяц. Только это позволило им остановить рвущуюся наружу панику и продолжать выхаживать его. В значительной степени — просто видимостью нормы: разговорами, общими походами по гостям и ударно развернутой без лишней необходимости стройкой на даче. Такое называется «слон в комнате»: концепция под этим забавным названием почти идеально описывает обстановку, существующую, к примеру, в семьях алкоголиков. О проблеме все знают, но все ее игнорируют, даже не в надежде, что она исчезнет, а просто из самозащиты. Но это в конце концов сработало: постепенно до выжегшего себя изнутри Николая начало доходить, что у него все-таки есть любящая его семья. Помог и пример обоих дедов, портреты которых, со всеми их регалиями, висели с того месяца в его комнате. Прошедшие три войны на двоих, вступив в первые в возрасте, в котором еще мало кто выходит из состояния перманентно испытываемой наивности, оба они при этом остались одними из самых добрых людей, которых Николаю приходилось встречать. Это тоже помогло — как он сам не раз говорил по разным поводам, «не он первый, не он последний». Но вместе с тем на сыне Олега и Александры Ляхиных все равно отразилось то, что случилось с ним в те недели, — что бы там на самом деле ни было…

— Есть такое понятие, — негромко произнесла бывшая терапевт. — Называется «дистимия». Хроническая, обычно длящаяся более двух лет депрессия — чаще как раз после психотравмы.

— Ты с минуту назад сказала, что это не депрессия.

— Именно так. Дистимия — это «по мотивам» депрессии. Сглаженная, вплотную приближенная к «вариантам нормы». Насколько я помню — как раз без социальной дезадаптации и суицидальной симптоматики.

— Суицидальной!

Вот тут отец Николая уже почти улыбнулся, как бы худо ему на самом деле ни было.

— Какая у него бывает «суицидальная симптоматика» и «сглаженная депрессия», это мы с тобой в декабре видели. Четкий прямой с правой! А потом разворот на второго! Клянусь, я услышал, как у того сфинктеры прорвало. И ни секунды раздумываний о трагических судьбах российской интеллигенции — сразу дело. Так что…

— Практически я была в ужасе, как ты помнишь. Но глядя со стороны — это тоже симптомчик. Социальная деморализация. Я не психолог, и уж тем более не психиатр. Но поведенческая агрессия…

— Сашуля, не передергивай. Когда человек дает в морду на сделанное в грубой форме предложение быстренько одолжить ему сотовый телефон — это не поведенческая агрессия. Это нормально, особенно если тратить столько времени и денег на спорт, сколько тратит он. Я тоже не шахматист был, если ты помнишь.

На этот раз не кивнуть мать Николая не могла. Ее муж в молодости действительно был не хилым парнем, да и сейчас, в общем-то, кое-что мог. Но декабрьская история каждый раз заставляла ее морщиться. Она воспитывала сына совсем иначе. Уметь защитить себя — это одно, против этого глупо иметь что-то против. Но перешагнуть через сваленного им человека, как через пустое место, — равнодушно и раздраженно… Это был уже перебор. Это действительно заставляло задуматься.

— Тревожная сенситивность, — негромко сказала она вслух. — Она же тревожная мнительность. Она не только психотравмами провоцируется, в общем-то. Хроническая боль, о которой мы ничего не знаем. Отравление углекислым газом, переизбыток кофеина или лактатов, холицистокинин, — вот с этим я и сама сталкивалась. Он действительно начал кофе пить, хотя совсем недавно еще не любил.

— Думаешь, это?

— Нет… Пожалуй, нет.

В этот раз она ответила не так уверенно, хотя кофе Николай пил такой, что взрослому человеку было смешно.

— Панических атак мы у него не замечали, в общем. Ни классических, ни истерических, ни «тихих слез». Даже то, что вот только сейчас было — с его шипением и выпученными глазами, — это все равно не истерика. Он себя контролировал, иначе дверь не прикрыл бы в конце, а захлопнул в середине разговора. И «Рио-Рита» эта…

— Да.

Отец прислушался и предупреждающе поднял ладонь. По коридору негромко протопали шаги, потом в прихожей зашебуршало. Несколько стуков, затем обычное «я бегать пошел!», и через пару секунд щелкнул язычок замка.

— Сегодня рано, — сказала мать Николая, вернувшись из прихожей. — И нунчаки свои не взял, в прихожей лежат. Он то берет, то не берет их теперь. А раньше, с год назад, вообще не брал.

— И что?

— Да ничего. Анксиолитики и транквилизаторы. Паксил, может быть, мапротилин. Сейчас буду звонить по своим девочкам. Дурацкая тревога без причины… Уж это я как-нибудь вылечу. Во всяком случае — попробую.

Примечания

2

В дзюдо и томики-айкидо: ограниченная техническим заданием вольная схватка.

3

Старая карга, ведьма (нохчи).

4

Внимание, опасность! (англ.). — сленговое выражение, употребляющееся в США со времен Первой мировой войны.

5

Сокращение от Semper fidelis, «всегда верен» (лат.) — девиз Корпуса морской пехоты США. Обычно произносится как «Semper fi, motherfucker!»

6

С. Анисимов, повести «Дойти и рассказать» и «Кома».