Бриллиант «Dreamboat»

Сергей Анатольевич Петушков

Какие только несчастья не переплелись в истории бриллианта «Dreamboat»: проклятия, кражи, загадочные смерти, разводы, сумасшествие, публичные казни и многое другое. 1918 год, Гражданская война в России. Офицеры контрразведки, сотрудники ВЧК, разведчики и просто авантюрнисты – все стремятся добраться первыми до знаменитой драгоценности. Кому же из них улыбнётся госпожа удача? Или дело вовсе не в бриллианте?

Глава 2

Ступени скрипели под ногами расстроенным роялем, обращающим полонезы, прелюдии и фуги в кошачий концерт, в диссонанс. Лишь при большом желании и воображении в этой какофонии можно было различить некую мелодию, ступени выводили рулады, ныли и стонали взбесившейся скрипкой в руках виртуоза — пропойцы. Северианов медленно спустился вниз, присел за крайний у стены столик, прикрыл глаза. Неожиданный запах свежих берёзовых листьев, хмельного хлебного кваса и вынутого из печи румяного каравая навевал дрему и негу. Граммофон разливался королевой русского романса, певицей радостей жизни Анастасией Вяльцевой:

Ты не спрашивай, не выпытывай,

От меня не узнаешь ни слова.

Не прочесть тебе, что в душе моей, —

Ты ли мне иль другой милей…

Словно сошедший с картины Кустодиева юркий половой с лакейским подобострастием, должным изображать уважительный интерес, тряхнув смоляным чубом, склонился перед Севериановым почтительным вопросительным знаком.

— Чего изволите-с? —

— Скажи, любезный, — Северианов открыл глаза и внимательно посмотрел на полового. На него и, одновременно, сквозь него. — Как мне увидеть хозяина этого заведения, господина Лазарева.

— Сию минуточку-с, я узнаю у Прокофия Ивановича… Как о Вас доложить?

— Штабс-капитан Северианов, по делу. И поживей, любезнейший!

Хозяин трактира вовсе не был растерян или напуган, смотрел на Северианова даже с некоторым диковинным любопытством. Держался хоть и скромно, но с достоинством, одет был безукоризненно и со вкусом: Северианов отметил и булавку с головкой из круглой жемчужинки, и золотые часы Павел Буре.

— Может быть, чайку-с, или покрепче чего? Из-за временных трудностей выбор не сильно богат, но достоин, есть, например, бесподобная водочка, не самогонка какая, а уж наливка… — Прокофий Иванович улыбнулся мечтательно, даже глаза затуманились, и непроизвольно сглотнул.

Когда-то, во времена достопамятные, трактир «Тобольск» был наилучшим в городе, сюда наезжали не только Новоелизаветинские гурманы, но и эпикурейцы, сибариты и чревоугодники из других городов и весей, прослышавшие про знаменитые лазаревские блинные пироги с парной говядиной, белыми грибами, стерлядью, которую, в свою очередь, не варили, а лишь обдавали крутым кипятком. Пироги подавались на золотой тарелке, а к ней бесплатно соусник горячей ухи и рюмку ледяной «смирновки». Также знаменит был трактир диковинными наливками из самых разных плодов и ягод, приготовленными по секретным, только Порфирию Ивановичу Лазареву известным рецептам, где градус всего лишь средство для выявления вкуса, смачности. А уж не попробовать здесь знаменитой жареной в коньяке индейки с брусникой, клюквой, морошкой, сливой, мочёными яблоками и нежинскими огурчиками расценивалось как моветон и дикарство. Трактир «Тобольск» был излюбленным местом встречи писателей, поэтов и сотрудников «Новоелизаветинских ведомостей», здесь выступали лучшие цыганские ансамбли, а в 1912 году, в честь столетия победы над Наполеоном, своим визитом даже удостоила сама Вера Зулькевич, королева русского романса, волшебное меццо-сопрано, доводившее до слёз особ императорского Двора, исполнившая для избранных посетителей трактира своим волшебным голосом песню про Стеньку Разина и персидскую княжну: «Из-за острова на стрежень…»

Все изменилось с приходом Советской власти. Прокофий Иванович Лазарев слыл монархистом ярым и люто ненавидящим диктатуру пролетариата. Однако, в отличие от своих собратьев, также люто ненавидящих, но делавших это втихомолку, безгласно, тайно, смиренно и без единого недовольного звука, Прокофий Иванович вступил с большевиками в беспощадную конфронтацию, устроил в «Тобольске» конспиративную квартиру для тайных встреч господ офицеров-заговорщиков, активно участвовал в подготовке к свержению Советской власти, в общем, геройствовал. К сожалению, когда, пироги начинает печь сапожник, сапоги тачать пирожник, щука ловить мышей, чернорабочие и кухарки управлять государством, а трактирщики вести подпольно-диверсионную работу — получается то, что и должно получиться в полном соответствии с сочинением Ивана Андреевича Крылова:

Он лучше дело всё погубит,

И рад скорей

Посмешищем стать света,

Чем у честных и знающих людей

Спросить иль выслушать разумного совета.

Как и предсказывал великий баснописец, очень скоро Прокофий Иванович Лазарев, взявшийся не за своё дело, попал в поле зрения ЧК: в «Организацию борьбы с большевиками», действовавшей под прикрытием «благотворительной организации» для оказания помощи раненным на войне офицерам и их семьям внедрились чекисты. 23 марта офицеры организации, пришедшие на инструктивное собрание в трактир Лазарева вместе с самим Прокофием Ивановичем должны были быть арестованы. Этого ужасного события Лазарев избежал чудом, коему сам немало удивлялся впоследствии: непосредственно перед операцией погибли председатель Новоелизаветинской ЧК Яков Ионович Ордынский и его заместитель Григорий Фридрихович Оленецкий, и операция оказалась под угрозой срыва. Заместитель Ордынского Житин к контрразведывательной работе особых способностей не проявлял, задержание провёл ни шатко, ни валко, совсем не так, как планировалось. Говоря по совести, если бы не решительные действия командира боевой группы Новоелизаветинской ЧК Троянова, операция вообще была бы безнадёжно загублена. В завязавшейся перестрелке, большинству заговорщиков удалось скрыться, после чего Прокофий Иванович состоял на нелегальном положении до самого освобождения города частями генерала Васильева. В трактире ушлые и сноровистые чекисты оставили засаду, в которую угодили многие члены подпольного комитета.

К великому сожалению Прокофия Ивановича, с концом Советской власти в Новоелизаветинске и воцарением прежнего режима, никто не собирался оказывать ему какое-либо вспомоществование в восстановлении утраченного в боях с большевиками имущества. Вопреки ожиданиям, богатство и достаток не хлынули на Прокофия Ивановича щедрым проливным дождём, прежние товарищи на словах выражая свое восхищение его доблестью и отвагой, тихо злорадствовали за спиной. Контрреволюционный герой Прокофий Иванович оказался гол, как сокол, в долгах, как в шелках и беден как церковная мышь, в отличие от злейшего врага и конкурента Петра Сидоровича Чеводаева, с большевиками не конфликтовавшего, напротив, всячески им угождавшего, прислуживавшего и даже лакействовавшего. В результате Пётр Сидорович не только не потерял свое дело и капитал, но и во многом преумножил и то и другое. А герою подпольного антибольшевистского монархического комитета пришлось начинать все наново, вдругорядь.

— Может, отобедаете у нас? Я сейчас распоряжусь!

— Не стоит, право. Благодарю, конечно, покорно, но время…

— Э-э-э, молодой человек, что такое время? Торопись медленно, гласит поговорка. Десять минуток сэкономите, а желудок испортите-с! — Лазарев назидательно поднял вверх указательный палец. — Всё успевает тот, кто никуда не торопится, а тщательно рассчитывает продолжительность момента. Делу — время, а приёму пищи — час, уж будьте любезны!

Северианов вздохнул.

— Спасибо за предложение, но не стоит, право.

— Слышать ничего не желаю! Кровно обидите! За трапезой и побеседуем.

В кабинете бесшумно появился человек с огромной козлиной бородой, с подстриженными усами, в белых штанах и белоснежной рубахе навыпуск, перепоясанной шнуром с кистями. На столе возникли, словно скатерть-самобранка расстелилась, ароматно дымящиеся тарелки с ухой из белорыбицы, жареный поросёнок со смоченной водкой хрустящей корочкой и нашпигованный чесноком копчёный окорок с хреном. Отдельным Эльбрусом в центре этого великолепия потел крупными каплями замороженный литровый графинчик.

— Покорно благодарю, Прокофий Иванович, не сочтите за оскорбление, или, того хуже, платы за обед, просто не желаю прослыть любителем дармовщинки. — Северианов положил на стол банкноту. — Не надо спорить, у меня тоже свои принципы имеются. Считайте это благодарностью от контрразведки за согласие сотрудничать.

— Что за чушь, господин штабс-капитан, какая может быть благодарность за сотрудничество с контрразведкой?

— Пустое, — оборвал Северианов. — Не желаете — отдайте купюру вашему человеку. На чай. Или выбросьте. Итак, что можете сказать?

Лазарев задумался.

— Председатель ЧК Житин исчез за несколько дней до того, как наша победоносная армия освободила город. То ли за два дня, то ли за четыре, точно не скажу-с. Просто не знаю.

— Совсем исчез?

— Как сквозь землю-с. Прихватил реквизированное золотишко — и поминай, как звали-с.

— А что за золотишко?

— Ценности, что большевички за время своего нахождения у власти изволили-с награбить, реквизировать, в смысле. На нужды голодающих, якобы! — господин Лазарев ухмыльнулся премерзко, даже подмигнул, словно призывая Северианова в свидетели.

— Много было золота? — поинтересовался Северианов с вялым любопытством.

— Вот этого не скажу, не ведаю, слухи ходят, что много. Украшения всяческие, камни и прочее, большевички любили состоятельных людей пощипать, ободрать до нитки.

— Даже примерную сумму назвать не сможете?

— Увы! Краем уха слышал: около трехсот тысяч рубликов золотом, а там кто ж знает…

— А кто может иметь представление?

— Я думаю, кто-то из товарищей чекистов.

— И где теперь эти товарищи?

Лазарев пожал плечами:

— Даже не знаю, чем помочь Вам, господин штабс-капитан. Они тогда разбежались все, как тараканы. Как крысы-с. Так сказать, с тонущего корабля. Кому-то удалось уйти к своим, кто-то в уличных боях сгинул, а кого и схватили наши доблестные солдатики.

— И?

— Постреляли, конечно, их. Сразу и постреляли. Нет, сначала-то, конечно, допросили, а потом — в расход, не церемониться ж с ними.

— От них и узнали про председателя ЧК и золото?

— Ну да, скорее всего.

— То есть, точно не знаете?

— Увы-с. При всём моем глубоком почтении… Вам бы поговорить с господами из контрразведки, с теми, что допрос с товарищей чекистов снимали-с.

— Уже поговорил! — Северианов вздохнул. — Они мало чем смогли помочь мне. Направили к Вам.

— Однако! — Лазарев удивленно поднял брови. Его кубанский говор был плавен и тягуч, как вязкая смола, живица, деготь. Лазарев не говорил, он пел. Его голос обволакивал, завораживал.

— Довольно странно-с.

— Ничего странного! Вы — борец за идею, бывший активный участник сопротивления, за Вами при красных чекисты охотились, Вы, так сказать, кровно заинтересованы… А господа контрразведчики как-то очень формально допросили пленных и поскорей поспешили привести приговор в исполнение. Вот и всё!

— Хм! Однако, довольно странно, — повторил Прокофий Иванович. — Если можно так выразиться, достойно удивления, по меньшей мере.

— Нет, к сожалению, вполне естественно. Вы, так сказать, по убеждению, а они по обязанности.

— Так вас интересует золото?

— Золото меня, конечно, интересует, но в меньшей степени. Больше интересует, кто из господ, пардон, товарищей чекистов мог остаться в нашем тылу для подрывной и диверсионной деятельности. Как, например, Вы охарактеризуете фигуру главного чекиста, председателя ЧК?

— Но он ведь сбежал. С золотом.

— Как я понял из Вашего рассказа, это только слухи. И вполне возможно, специально распространенные той же ЧК.

— Зачем?

Северианов улыбнулся.

— Хотя бы для того, чтобы мы с Вами так думали и не пытались его искать. А он живёт себе спокойно в городе под чужой фамилией и готовится, скажем, убить господина градоначальника. Или взорвать здание контрразведки. Ну, или, как минимум, собирает сведения о дислокации и перемещении наших войск. Да мало ли чего можно ожидать…

— Вы думаете, такое может быть?

— К сожалению. Никто ведь его не будет искать здесь, если все считают пропавшим. Беглым. Как Вам кажется?

Лазарев задумался.

— Да, пожалуй, Вы правы. Я как-то…

— Не подумали об этом? — улыбнулся Северианов. — Итак?

— Житин Антон Семёнович, из крестьян. В городе появился перед самой войной. После большевистского переворота пошёл в гору, после гибели предыдущего начальника ЧК Якова Ионовича Ордынского, тот из идейных был, революционер со стажем, Житин занял освободившуюся должность. Когда почуял, что дело керосином попахивает, прихватил реквизированное золотишко — и только его и видели. Поминай теперь, как звали. С таким уловом самое место — Париж, кафешантаны, шампанское рекой, куртизанки… — Лазарев мечтательно закатил глаза.

— Дальше, — попросил Северианов. — Всё это вы уже изволили говорить сегодня. Опишите мне его. Как жил, чем дышал и, самое главное, насколько может быть опасен, если, паче чаяния, он в городе?

Лазарев задумался.

— Звёзд с неба не хватал. И большим умом не блистал. Облаву организовать, расстрелять кого-либо, реквизировать ценности на нужды голытьбы — это, пожалуйста, но не более.

— То есть?

— Прежний начальник, Ордынский, хитрый был, изобретательный, закомуристый, неоднолинейный. Агентуру свою имел. Точно знал, кого и где ждать надо. Шушеру, мелочь не хватал — всё крупных рыбин. В марте значительное наше выступление готовилось, кровушки комиссарам изрядно пустили бы. Оружие имелось, люди. Так едва всех не забрали, чудо спасло…

— Про чудо, если можно, поподробнее.

Прокофий Иванович Лазарев откинулся на спинку стула, налил сразу покрывшуюся инеем высокую рюмочку, с чувством опрокинул, зажмурил от удовольствия глаза.

— Аз грешен, — сладострастно выдохнул Прокофий Иванович. — Пью квас — а увижу пиво, не пройду его мимо. — И с блаженным упоением принялся за поросенка, нежно хрустя поджаристой корочкой. Северианов налил в стакан ледяного клюквенного морса с мёдом.

— История эта сильно невероятна, даже напоминает некую сказку, вмешательство потусторонней силы, знака судьбы. Итак, представьте: 23 апреля утром ядро нашей «Организации борьбы с большевиками» собирается здесь на конспиративную встречу и окончательный инструктаж. Всё готово для выступления: оружие, люди, цели намечены, согласовываем время, сотрудничество, взаимодействие и прочие важные мелочи. Потом уже узнали: Ордынский внедрил к нам иуду, в ЧК про наше собрание хорошо известно и решено брать всех сразу, в одно время и по всему городу. Главных, ядро нашей организации, — в трактире, остальных — по одному, либо группами, как получится. Председатель ЧК Ордынский лично план разработал и руководил операцией. Если бы всё вышло так, как он задумал — не сиживать бы нам с вами здесь сейчас и не беседовать. Но!.. — Прокофий Иванович выпил еще рюмку и с шумным наслаждением принялся за огнедышащую уху.

— Вы, Николай Васильевич, угощайтесь, будьте любезны, не отставайте. Ушица стынет, не дело!

Терпкий студёный морс был и кислым, и сладким одновременно, обжигающая наваристая уха мечтательно аппетитна, угощение изрядно возбуждало аппетит, Северианов старался не спешить, есть медленно, не прекращая слушать Прокофия Ивановича, изредка задавая наводящие вопросы и вставляя пояснения.

— Посмотрите сюда! — позвал Прокофий Иванович, указывая на стену кабинета. — Видите этот уникальнейший документ, я сохранил один экземпляр, как свидетельство чуда, спасшего мою жизнь. Читайте.

Висевший на стене плакат именовался «Декрет Новоелизаветинского Губернского Совета Народных комиссаров» и по форме напоминал другие декреты Советской власти. Включал он в себя преамбулу и множество уникальных параграфов. Северианов прочел название: «Декрет о социализации женщин» — сначала не понял, но по мере чтения, лицо его каменело, и он не знал верить прочитанному, плакать, смеяться, возмущаться или восхищаться…

«Законный брак, имеющий место до последнего времени, несомненно являлся продуктом того социального неравенства, которое должно быть с корнем вырвано в Советской республике. До сих пор законные браки служили серьезным оружием в руках буржуазии в борьбе с пролетариатом, благодаря только им, все лучшие экземпляры прекрасного пола были собственностью буржуев, империалистов и такою собственностью не могло не быть нарушено правильное продолжение человеческого рода. Поэтому Новоелизаветинский Губернский Совет Народных комиссаров с одобрения Исполнительного комитета Губернского Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов постановил:

— С 23 апреля 1918 года отменяется право постоянного владения женщинами, достигшими 17 лет и до 30 лет. Примечание: возраст женщин определяется метрическими выписями, паспортом. А в случае отсутствия этих документов, квартальными Комитетами или старостами по наружному виду и свидетельским показаниям.

— Действие настоящего декрета не распространяется на замужних женщин, имеющих пятерых или более детей.

— За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право на внеочередное пользование своей женой. Примечание: в случае противодействия бывшего мужа в проведение сего декрета в жизнь он лишается права, предоставляемого ему настоящей статьей.

— Все женщины, которые подходят под настоящий декрет, изымаются из частного владения и объявляются достоянием всего трудового народа.

— Распределение заведывания отчужденных женщин предоставляется Совету Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов. Губернскому, уездным и сельским по принадлежности…

— Граждане мужчины имеют право пользоваться женщиной не чаще четырех раз в неделю и не более трёх часов при соблюдении условий, указанных ниже.

— Каждый член трудового народа, обязан отчислять от своего заработка два процента в фонд народного образования.

— Каждый мужчина, желающий воспользоваться экземпляром народного достояния, должен предоставить от рабоче-заводского комитета или профессионального союза удостоверение о принадлежности своей к трудовому классу.

— Не принадлежащие к трудовому классу мужчины приобретают право воспользоваться отчуждёнными женщинами при условии ежемесячного взноса.

— Все женщины, объявленные настоящим декретом народным достоянием, получают из фонда народного поколения ежемесячное вспомоществование.

— Женщины, забеременевшие, освобождаются от своих обязанностей прямых и государственных в течение 4-х месяцев (3 месяца до и один после родов).

— Рождаемые младенцы по истечении месяца отдаются в приют «Народные ясли», где воспитываются и получают образование до 17-летнего возраста.

— При рождении двойни родительнице даётся награда.

— Виновные в распространении венерических болезней будут привлекаться к законной ответственности по суду революционного времени»…

— Каково-с? — улыбнулся Лазарев. — Оцените всю пикантность сего документа.

— Что это? — спросил Северианов.

— А никому не известно! Декрет этот был расклеен на домах и заборах в ночь с 22 на 23 апреля. Кем — неведомо, история, так сказать, умалчивает. И подлинность его сомнительна, во всяком случае, большевики отрицали свое авторство. Утром на Губернаторской улице, возле здания Совета Народных комиссаров собралась разъяренная толпа, в основном женщины. Требовали ответа. Негодовали: «Ироды!», «Хулиганы! Креста на них нет!», «Народное достояние! Ишь, что выдумали, бесстыжие!» Председатель Совнаркома не понял, что случилось, попытался успокоить собравшихся, кричал, что всё ложь и провокация, его не слушали. Представьте себе разгневанных женщин, тигриц, фурий и беспомощно оправдывающегося большевика. Вмешался Ордынский, пытался разрядить обстановку, утихомирить возбуждённую массу. Толпа негодовала, напирала, кто-то бросил булыжник, кто-то палку, неважно. Брань, давка, угрозы, полнейшая катавасия. В этой неразберихе и суматохе чей-то камень угодил Одынскому в висок — и председателя чрезвычайной комиссии не стало. Трагическая нелепица, прискорбная случайность, непредвиденный казус. Человек смертен. Если хотите рассмешить бога — расскажите ему о своих планах. Паника, переполох, смятение, испуг. Люди мечутся, большевики не знают, что предпринять. Как говорится, два извечных вопроса: кто виноват? и что делать? А операция пробуксовывает, чекисты ждут команду на захват. А тут — новый казус: два охламона, друга-приятеля, два товарища председателя чрезвычайной комиссии, Оленецкий и Башилин этой ночью решили культурно отдохнуть, стресс после тяжких трудов чекистских снять. Понятно, что не Бетховена или Чайковского они слушать собрались, и не Чехова Антона Павловича читать: взяли девок срамных, самогонки, гармошку — и в баньку. Ну а дальше — всё, как положено: раззудись плечо, да размахнись рука молодецкая. Отдыхали с душой, надо полагать, с надрывом. Только перестарались: Оленецкий с морфием переусердствовал — и помер. Прямо там, в бане, в обществе дружка закадычного, да девок гулящих. Скандал, до трибунала рукой подать. Не в бою смертью храбрых заместитель председателя ЧК погиб, не во время операции и не от офицерской пули.

— И что?

— Ничего такого, обошлось. Объявили, что комиссар Оленецкий в борьбе за мировую революцию погиб, в момент операции.

— Неужели такое возможно? — изумился Северианов.

— Как видите.

— Выходит, Оленецкий был морфинистом?

— Выходит так.

— А его не могли убить?

— Зачем такой огород городить? Убить проще можно, Николай Васильевич. Пальнул в комиссара из-за угла — и всего делов!

— Как знать, Прокофий Иванович, может быть да, а возможно и нет. Продолжайте, прошу Вас.

— Все подробности операции только Ордынский знал, пока спохватились, пока помощник его Житин раздумывал проводить операцию всё-таки или отложить — время упущено, наши расходиться начали. Не вышло у товарищей одним ударом организацию ликвидировать. Лютовали они потом, старались по одному переловить, только без Ордынского плохо это у них выходило.

Прокофий Иванович сильно разволновался и очередную рюмку хлопнул уже совсем без закуски.

— Так вот, после гибели Ордынского и Оленецкого, председателем ЧК стал Житин. Он действовал прямолинейно, как топор. У него даже кличка среди своих была — «Обморок». И Вы знаете, господин штабс-капитан, мне кажется, он в ЧК пришел служить не для того, чтобы с нами бороться, а для того, чтобы обогатиться, подзаработать. Очень уж реквизициями-с увлекался.

— Думаете, клал себе в карман конфискованные драгоценности?

— Не знаю. И, полагаю, мало, кто об этом может ведать доподлинно.

— Это верно. А как вы считаете, Прокофий Иванович, мог ли кто-нибудь, зная об этой, как Вы рассказываете, алчности, просто убить его, тело спрятать и пустить слух, мол, предчека сбежал с реквизированным золотом, а драгоценности эти самые присвоить. Например, спрятать до поры до времени. До лучших, так сказать, времён?

Прокофий Иванович внимательно посмотрел на Северианова. Безмерное удивление плескалось в его глазах. Выпил ещё рюмку, расстегнул верхнюю пуговицу, поддел вилкой кусок сочащегося слезой розового мяса, задумчиво пожевал.

— Однако! А ведь верно, Николай Васильевич, подумать только. Хитро! Тогда это должен быть кто-либо из его подручных.

— Вы полагаете?

— Да-с. И вот почему. Человек, могущий совершить сию комбинацию, должен был хорошо знать Житина, иметь к нему подход, не вызывающий подозрений, и иметь доступ к драгоценностям. Оно же, золотишко, я думаю, не в чулане хранилось. И не на столе горкой лежало: подходи, кто хочешь и набирай сколь душа возжелает, а карманы выдержат. В сейфе оно, должно, хранилось, а к сейфу, как известно, ключик полагается. И не дюжина-другая, а один-два-три, и все-с. И ключики эти только у начальства есть, у того, так сказать, кому они по должности положены. Опять же, не каждый может просто так убить человека. Не в бою, а хладнокровно, с преступным умыслом. Да ещё тайно сотворить богомерзкое дело, чтобы никто не узнал… И ещё, он должен был иметь возможность распустить подобный слух и, что главное, распустить его так, чтобы ему поверили. Чтобы ни у кого не возникло сомнений: Житин, действительно, сбежал с реквизированным золотишком. Я вот, с ходу, что называется, поверил в это…

— Но у меня ведь возникли подобные сомнения.

— О, это совсем другое дело!

— Почему же?

— Служба у вас такая, везде сомнения искать, всех подозревать.

— Ну что ж, Вы рассуждаете вполне логично, прямо как английский сыщик Шерлок Холмс, — Северианов улыбнулся. — Это комплимент, Прокофий Иванович! Честное слово, мне нравится ход Ваших рассуждений, пожалуй, я не зря обратился именно к Вам. А как Вы думаете, на подпольную работу товарищ Житин мог остаться? Если, как я уже говорил, его исчезновение инсценировали, ценности спрятали, а, может быть, тайно эвакуировали, а товарищ предчека теперь всеми уважаемый господин, какой-нибудь, Скворцов-Скуратов, дворянин, или поручик Викторов, заслуженный фронтовик, борец за белую идею. И насколько это может быть опасно для нас?

— Всё может быть, Николай Васильевич. Всё в руках Господних…

— А Ваше мнение?

Лазарев задумался.

— Слишком сложно для Житина. Он человек простой, от сохи, что называется. А тут выдумка нужна, особый склад ума, хитромудрость. Вы вот подумали о такой возможности, а я нет. Чтобы сию комбинацию спроворить надо… — он задумался, подыскивая нужную формулировку.

— Надо просчитывать ситуацию на несколько ходов вперёд и искать нестандартные решения, — подсказал Северианов.

— Примерно так. Значительно проще затеряться среди обывателей, не выдумывая всяческих историй с золотом, драгоценностями.

— Проще — не значит лучше, Прокофий Иванович. Так-то искать его не будут, согласны со мной?

— Да, наверное.

— Хорошо, тогда следующий вопрос. Относительно его подчиненных, подручных, как Вы изволили выразиться. Можете кого-нибудь назвать? Желательно из тех, кто живы.

— Знавал нескольких. Но где они: здесь, в подполье, у своих или мертвы, сказать не смогу.

— Хорошо, расскажите то, что знаете.

В кабинете вновь бесшумно появился человек с козлиной бородой. Казалось, он лишь мелькнул неясной белоснежно-молочной тенью и тут же исчез, вместе с грязной посудой, а стол дополнительно украсили два ароматно дымящихся стакана в массивных серебряных подстаканниках. Северианов не удивился, если бы между Прокофием Ивановичем и козлобородым существовала невидимая телепатическая связь: только-только господин Лазарев подумал, а чай уже на столе. Сделав большой шумный глоток, господин Лазарев блаженного вздохнул, промокнул полотенцем заблестевшие на лбу мелкие капли пота.

— Башилин Никифор Климентьевич. Этакий двухметровый весельчак-балагур, скажет несколько слов и сам же заливается жеребцом. Из рабочих, на нашем железоделательном заводе начинал. Я слышал, пролетарием Башилин довольно ленивым был, нерасторопным и вороватым, к тому же за воротник изрядно закладывал, иногда своими же бит бывал, в конце концов, угодил в острог, там примкнул к политическим. Оно, конечно, прокламации расклеивать да бастовать куда веселей, чем целыми днями железо обрабатывать, только и тут не шибко Никифор Климентьевич преуспел, всё больше на побегушках, в большие чины не вышел, так и бегал в штафирках до самого большевистского переворота. Дальше двинулся в чекисты, дослужился до товарища начальника. Особых сыскных качеств не проявлял, все больше со спекулянтами боролся да самогонщиков отлавливал. Ну и, конечно, реквизициями да обысками командовал вместе с Оленецким. Они дружки были, тот студент бывший, интеллигенция, значит, а Башилин — рабочий. Каламбур получается: председатель ЧК — крестьянин, товарищи, то есть заместители — пролетарий и интеллигенция. Действительно, рабоче-крестьянская диктатура. Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, а также с прослойкой из интеллектуалов.

— То есть, был ещё и кто-то из солдат?

— Совершенно верно! Да Вы, Николай Васильевич, чай-то пейте, остынет. Чай надобно только горячим потреблять, иначе не чай получится, а недоразумение. Так вот, из солдат был Троянов, Иван Николаевич, редкостная сволочь!

— Да? — Северианов слегка пригубил обжигающий напиток. Чай, действительно, был отменен: душистый, сдобренный для аромата какими-то травами, в меру сладкий, в общем, выше всяких похвал. — Большой мерзавец?

Прокофий Иванович поморщился, словно чай был слишком горяч, и от этого заныли зубы.

— Да не в этом дело. Он идейный, Троянов. Фанатик. Реквизициями рук не пачкал, всякую шушеру не трогал, только господ офицеров разыскивал да тех, кому Советы поперёк горла. Взяток не брал, святого из себя строил. И при всем, безнадёжно отчаянный, забубённый. Командир боевой группы ЧК. Ловкий, сволочь. Пять раз убить пытались — ему как с гуся вода. В последний раз стрелок на чердаке против дома Троянова залег, и винтовка у него английская с прицельной телескопической трубой. Только Троянов из дверей вышел — выстрелил, но тот ловчее оказался: каким-то чудом вывернулся, в общем, промазал стрелок. Завязалась нешуточная перестрелка с погоней. Может, и ушёл бы стрелок, да винтовку пожалел бросить, так и сгубила его жадность. Подстрелил Троянов беднягу. Наповал. А при освобождении города, говорят, много крови нашим попортил.

Про это Северианов знал, и знал гораздо лучше Прокофия Ивановича Лазарева.

Генерал Васильев операцию по взятию города Новоелизаветинска начал тактически грамотно и весьма талантливо. Утром 18 июня, пока штурмовые цепи подполковника Бармина, поддерживаемые артиллерией, вяло перестреливались с занявшими оборону на окраине города, в районе Большой Махаловки и лесопильного завода бойцами Особой Новоелизаветинской красных коммунаров стрелковой бригады; эскадроны атамана Зубатова обошли город стремительным броском, прорвав слабое сопротивление красных, пронеслись к Царицынскому железнодорожному вокзалу, повсеместно сея ужас и смятение. Поддавшись всеобщей панике и не оценив объективно сложившуюся обстановку, командир бронепоезда «Красный дозорный» скомандовал отступление, и бронепоезд, поджав хвост, уполз из города трусливой гадюкой, вяло огрызаясь редкими пулемётными очередями, и уже не представляя грозную силу. Захватив почти бескровно вокзал, атаман Зубатов, развивая успех, продолжил наступление в центр, подчиняя себе район за районом, стараясь разрезать город напополам, сметая всякое сопротивление, безжалостно и неумолимо. Почти одновременно ударный батальон подполковника Зданевича высадился на пассажирской пристани реки Вори и, развернувшись в боевой порядок, стремительным ударом захватил её. Оборонявшие пристань бойцы Первой стрелковой красных коммунаров дивизии «… оказались к бою совершенно неспособными вследствие своей тактической неподготовленности и недисциплинированности», сопротивление оказали вялое, а три сотни отборных головорезов, венгров и сербов, до сего момента гордо именовавшихся «Интернациональный батальон Красной гвардии имени товарища Марата» в полном составе перешли на сторону белых. Сдерживающие натиск отрядов подполковника Бармина красноармейцы, предчувствуя удар в спину и окружение, спешно начали отступление, оставив в подарок противнику почти всю артиллерию, тут же развернутую против бывших хозяев. Разгром был страшен и молниеносен, однако в районе Дозоровки, опьяненные победным куражом и удалью, белые неожиданно натолкнулись на ожесточённо-неумолимое противоборство и противление. Боевая группа Новоелизаветинской чрезвычайной комиссии во главе с товарищем председателя ЧК Трояновым, бывшим фронтовым разведчиком, усиленная пулемётным взводом Красной гвардии, а также анархистами отряда «Чёрная смерть» матроса Драгомилова, не только не разбежалась, а, наоборот, прижав цепи пулемётным огнём, молниеносно перешла в контратаку, и теперь уже белым пришлось стремительно отступать. Было красных немного, гораздо меньше, чем атакующих, но помня, что терять им нечего, чекисты и красногвардейцы дрались насмерть. Матросы-анархисты также проявили себя с самой превосходной стороны: в то время как по всему городу отряды красноармейцев разбегались или массово сдавались в плен, драгомиловские «братишки» полностью оправдали свое название «Чёрная смерть». Когда на плетущихся в полуприсяде барминских окопников, неубедительно выкрикивавших вялое сухопутное «Ура!» обрушилась в яростной штыковой разъярённая чёрная масса с ужасающим ревом «Полундра!», победоносно наступавшие мордовороты рассудительно и благоразумно предпочли отойти, проще говоря, начали отчаянно драпать. И хотя, предупредительный выкрик «Полундра», искаженное fall under, обозначал всего лишь «берегись предмета падающего сверху», чернобушлатная драгомиловская братва вызвала у сухопутных вояк поистине животный ужас. Лихо проскакавшие полгорода казаки Зубатова, почти не встречавшие сопротивления, лишь изредка срубая на полном скаку бегущих красных, были брошены на прорыв. Готовая с налету перерубить, словно лозу, нахально застрявшую в горле Дозоровки кость, лихая сотня вылетела на Сторожевую площадь, развернулась лавой для атаки на красную сволочь и, как сказал бы известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев: «Солнце грозно сверкнуло на кончиках шашек, да прищурился молодцевато юный хорунжий». Однако, к великому сожалению, юный хорунжий прищурился в самый распоследний раз: обрушившийся на лаву злой кинжальный огонь четырех «Максимов» мгновенно завершил так и не начавшийся бой, превратив его в безжалостный расстрел, в кровавую кашу, в ужасно натуралистическую иллюстрацию поэмы Михаила Юрьевича Лермонтова «Бородино»: «Смешались в кучу кони, люди…» Станковый пулемёт Максима образца 1910 года имеет скорострельность 600 выстрелов в минуту, кавалеристы не успевали разворачивать лошадей, пулемёты голодными волками заглатывали патронные ленты, беспрерывные очереди рвали некогда стройно-красивый ряд атакующих, а с крыш полетели ручные гранаты. В течение дня подполковник Бармин предпринял ещё несколько безуспешных попыток выковырнуть красных из Дозоровки, но чекисты вгрызались зубами и волна атакующих, потеряв под огнём «Максимов», очередную часть полка, вновь и вновь откатывалась. Тогда Бармин подтянул артиллерию, но красные, прекрасно ориентируясь в недрах Дозоровки, каким-то диковинным образом умудрились просочиться, словно вода сквозь пальцы, в тыл артиллеристам и с очередной «полундрой» забросали батарею гранатами, подорвали пушки динамитом, после чего, спроворив своё чёрное дело, молниеносно растворились, ушли.

Любая выдержка, любое присутствие духа имеют свои границы, и размеры их вовсе не чрезмерны. Доколе же можно нянчиться с этой красной сволочью — терпение наконец лопнуло у всех, и чекистов начали давить планомерно и безостановочно, используя численное превосходство и не считаясь с потерями. Заваливая трупами улицу Заставскую, красных выдавили на улицу Порубежную, оттуда, потеряв половину личного состава Особой офицерской роты, на улицу Засечную.

— Геройства не надо! — говорил Троянов, быстро и сноровисто снаряжая барабанные каморы нагана патронами. — Наша задача не удержать город, а вывести из строя как можно больше беляков. Экономим боеприпасы, бережём жизни. Город потом обратно возьмем, никуда не денемся, чем больше противника положим, тем потом легче будет.

Драгомилов речей не говорил, лишь бешено скрипел зубами. В прожжённом бушлате, с перевязанной головой, он непрерывно вёл огонь из маузера К-96.

Когда закончились патроны, остатки боевой группы привели пулемёты в негодность и отошли, исчезли, растворились. Дорого далась победа генералу Васильеву: оттянув на себя силы подполковника Бармина и кавалеристов Зубатова, боевая группа чекистов дала возможность основным силам красных прийти в себя, оправиться от жесточайшего разгрома, перегруппироваться, некоторое время продержаться и организованно отступить. Правда, от зловредной боевой группы осталось лишь несколько человек, но среди убитых не обнаружили ни Троянова, ни командира матросов-анархистов Драгомилова, их с усердием разыскивала контрразведка, пока, впрочем, безуспешно.

Результаты операции в Дозоровке были поистине неслыханными: получалось, что каждый мерзкий чекист, каждый поганый матрос-анархист, каждый рабочий-красногвардеец, гнусь, мразь, тварь, ничтожество, мерзопакость, шваль, пролетарская сволочь утянул за собой более десятка опытнейших воинов. Огорчённые подобным итогом, белые совершенно утратили интеллигентское слюнтяйство и слюнявую интеллигентность и пленных брать перестали. Излишне и зазря наорав и на Бармина, и на атамана Зубатова, генерал Васильев расстроился: подчинённые явно не заслуживали такого обращения. Самым огорчительным было то, что в Дозоровке потери нанесли не регулярные части Красной Армии, а какая-то самозваная военная шваль, солянка сборная, ошметки большевистского режима.

— За голову Троянова, либо Драгомилова получишь капитанские погоны немедленно, — сказал Северианову начальник контрразведки Пётр Петрович Никольский. — За живых или мёртвых, значения не имеет. Это вопрос чести, или, как говорят в футболе, гол престижа.

— Троянова Вам искать надо, Николай Васильевич, — задумчиво проговорил Прокофий Иванович. — Этот, если жив, обязательно вредить будет, подпольем большевистским заправлять. В городе знакомых много, в Дозоровке обязательно помощь и поддержку поимеет.

— Спасибо. Вы назвали всех?

— Был ещё некто Костромин, но его я не знаю, слышал только, что такой товарищ существует.

— Понятно! — кивнул Северианов. — Теперь ещё один вопрос. Насчёт реквизированных ценностей. Товарищи чекисты как-то оценивали их, или просто сдавали на вес? Я имею в виду, был ли в ЧК свой специалист, золотых дел мастер, или они обращались к кому-нибудь из городских ювелиров?

— Насчёт этого тоже, к сожалению, ничего не знаю. Но постараюсь Вам помочь. Попробуйте обратиться к Ливкину Семёну Яковлевичу, старейший городской ювелир, он обязательно присоветует чего-либо стоящее.

— Спасибо! — Северианов поднялся. — Вы рассказали много интересного и очень полезного, я искренне рад, что обратился именно к Вам. А за сим, как говорится, не смею больше задерживать своим присутствием.