Дополнения

Сергей Анатольевич Лаврушин, 2017

Роман в рассказах. Дополнения – это и есть те самые рассказы в жизни того, кто рассказывает. Там про современность. Про меня (лирического героя, как говорится), который пытается что-то сочинить, чтоб не умереть от скуки жизни и двигаться в ритме божественных гармоний. Содержит нецензурную брань.

Глава 2 «Тафаки»

Случилась такая штука: я устроился на работу слесарем и это очень на меня повлияло. Особенно то, что среди слесарей можно встретить людей начитанней, чем завучи в некоторых школах. Нет-нет, вот тут у меня ни разу не клише под названием слесарь-интеллигент. Слесарь — он слесарь и есть, тут ничего не попишешь: водка, матерщина и тяжёлый, никем не ценимый труд. Но там, в красном уголке, я увидел шкаф с найденными в мусорках и под теплотрассой книгами, а в той школе, где я успел поработать, библиотека так и осталась для меня террой-инкогнитой. Я произвёл ревизию в этом шкафу. Книги были самыми разными: от советского романа «про жизнь» и агитмакулатуры до умопомрачительно крутых и редких изданий. Вот например: Гауф, пятидесятых годов, зарубежное издание на языке оригинала, с гравюрами; или огромные перепрошитые сказки Грузии, академия наук грузинской ССР, Тбилиси, 1971г. (откуда это вообще появилось? Такое выбрасывают, да). Но больше всего я был заинтригован, когда Папашка (он же Виктор Николаевич) притащил в двух мешках из-под картошки кучу интереснейшей выброшенной букинистики. Среди прочего были семисотстраничные «Сказки и мифы Океании», издательство «Наука», 1970г. Надо ли говорить, что такое было издательство «Наука»? Это были не просто сказки и мифы. Кроме них там были статьи обо всех островах, обо всех племенах, как они спали, что ели, в чём ходили.

Вечером книга навсегда стала моей. Я заклеил корешок, а потом читал её. Мифы — это дело серьёзное. Мифы — это не когда кто-то говорит: «Они должны учить детей любви и пониманию (ну или чему там у обывателей должны учить мифы и сказки), а это (любой сборник с мелким шрифтом) издание очень жестокое!» Ну-ну… Сказки, вы поняли, для чего вы нужны детям? Почему вы такие жестокие? Что значит, не в обработке?

А поскольку я уже несколько месяцев находился в состоянии написания романа и вновь, как раньше, размышлял о литературном таланте, находка этой книги не могла остаться без моего творческого переосмысления. Это всё сарказм, сарказм — не более.

И я написал:

«Тафаки»

Полинезийский миф.

А потом, чтоб окончательно рухнуть в психоделику добавил джим-моррисоновский эпиграф: Ночи лучше я не видел,/И хотя жену себе не отыскал,/Все друзья мои — вот они, рядом.

1

У Тафаки убили отца, и он не мог больше ни о чём думать. Уже давно он не жил в той хижине, где когда-то мать пересчитывала своих пляшущих детей и не могла взять в толк: откуда взялся этот, лишний. Но несмотря на это он помнил и ценил своё детское воспоминание о жизни в деревне. Там он встретил отца, который ещё не знал о своих детях.

Тафаки рыбачил с братьями жены на другом острове. Жена Хинепири рожала ему детей, но чего-то не хватало, что-то, казалось, было не так. Между детством, юностью зрелостью лежат границы со смертями, подвигами, ритуалами, песнями. Так было и сейчас. Прошла озорная юность, когда Тафаки говорил словами героев-мореплавателей: «Женщина! Неужели я мало сделал?! Я могу поймать такую большую рыбу, что вы её не съедите, и она протухнет». Когда он узнал, что всю деревню вместе с отцом перебили Панатури, слова закончились. Тафаки целые дни ходил грустный и задумчивый, но что было главным в его мыслях — невозможно даже представить.

После того, как он признал себе, что никогда не сможет на рыболовный крючок вытащить на поверхность остров, известие о смерти отца и матери стало вторым самым печальным событием в его жизни. Но прошлый раз он не переживал так сильно. Расстаться в мыслях с целым островом оказалось легче, чем с одним человеком.

Когда же началась история его мести? Где начало того пути, став на который, простой человек не представляет его длину, преграды на нём, а уж тем более того, что будет в конце. Ложные пути бесконечны. И только верные заканчиваются смертями, подвигами, ритуалами…

Это началось совсем не тогда, когда кости отца рухнули на землю в бессилии многое переиграть; и не тогда, когда Тафаки узнал об этом — событие такого масштаба значительно само по себе, отвлекает на себя всё внимание, и не получается делать никаких выводов, строить планы или связывать их с чем-нибудь другим.

Всё началось в тот день, когда Тафаки отправился с четырьмя братьями своей жены ловить рыбу на риф, выступающий далеко в море. Хинепири раньше никогда не беспокоилась о своём муже, ведь он был смел и ловок. Но память людей коротка — и когда она занята мёртвыми, могут случиться самые странные вещи: можно забыть, как пользоваться сачком, или разучиться плавать. И память подвела… только Хинепири оказалась права не совсем. Память подвела не Тафаки, а её братьев.

Сам Тафаки в тот день был, как и всё последнее время, задумчив и грустен, и движения его были медленны. Рыба ускользала от его копья, а он был как в полусне и даже не мог удивляться. Братья от этого раздражались, у них у самих ничего не получалось, — они раздражались ещё больше.

И вот двое из них утомились и отправились домой, а с ними и Тафаки. Когда же они ступили на землю, братья накинулись на своего зятя. А когда подумали, что убили, бросили и закопали в песке. Подобные им люди живут только сегодняшним днём и для сегодняшнего дня готовы совершать такие поступки, от которых пришли б в ужас вчера и которым не поверили б завтра. Но жена Тафаки Хинепири была ещё и сестрой таких нетерпеливых братьев. Ни о чём не подозревая, она спросила у вернувшихся домой: «А где мой муж?»

Что-то помешало двум мужчинам честно сказать женщине: «Он стал нас раздражать своей неловкостью, и мы его убили». Они склонили, но тут же распрямили головы — не испачкана ли их одежда — и ответили: «Он ещё в море с другими двумя братьями». Память подвела их. Но не так, словно они забыли, что они сделали с Тафаки, а так, что они забыли, каким Тафаки был ещё совсем недавно — сильным, смелым и удачливым. И если бы перемены в нём происходили медленно, то никто и не подумал поднимать на него руку. Но перемены произошли стремительно. Бег времени подвёл Тафаки, сделав его старым в одночасье.

Будучи сестрой лжецов, Хинепири не заподозрила лжи и даже не придала значение жесту неловкого опускания головы. Сердце ничего ей не подсказало, ведь под ним рос третий ребёнок её и Тафаки, оно было занято другими делами. Поэтому Хинепири продолжила свою повседневную работу.

Но вечером вернулись домой другие два брата и на вопрос: «А где мой муж?» — они, ничего не подозревая, честно ответили: «Он уже давно ушёл домой с двумя братьями». Тут же они сами заподозрили неладное, выведали тайну у виновников и, мысленно став на их сторону, думали, как бы поступили они.

Недоброе поглотило Хинепири с головой и с сердцем, и она побежала искать мужа. Она долго бродила по берегу, плакала так, что уже начало темнеть. Вдруг услышала стоны, нашла и выкопала Тафаки из земли. С большим трудом она перенесла его домой, но как в полной темноте осмотреть и перевязать его раны? Она легла с ним, чтобы согреть, — дать почувствовать себя в безопасности. Дети просыпались, но, чтобы не тревожить их ночью и дать им выспаться, она искусно меняла беспокойство на беспечную весёлость, убаюкивала их.

Чуть забрезжил свет, Хинепири твёрдо решила никого не впускать в хижину. С солнцем она уже ничего не скрывала от детей и послала старшего за водой и листьями. Мать доверила сыновьям свой секрет не раздумывая, но не показала им отца, чтобы они не запомнили этого. Если дети поймут всё как надо, то кому ещё нужно доверять? Кровь подскажет им.

Через несколько дней, когда Тафаки немного пришёл в себя, он сказал жене: «Принеси топлива и разожги огонь».

Хинепири вышла из дома и увидела недалеко высокое тонкое дерево вполне подходящее для костра. Она срубила его, потащила к дому и увидела, что Тафаки сидит у входа.

— Ты уже встал? Сейчас я разрублю это на брёвна.

— Нет, положи его прямо здесь и жги целиком.

Хинепири послушалась, и вскоре запылал костёр.

— Если родится сын, — сказал Тафаки, — назови его Вахие-роа (в переводе «Длинное Бревно Для Огня»), чтобы ни он, ни мы никогда не забыли этот день.

Что же Тафаки хотел помнить? Когда Хинепири вышла за дровами, он полежал в тишине и поклялся отомстить своим вероломным родичам. Но вдруг словно вспышкой озарило его мысли. Он задумался: «Я жив и хочу им отомстить. Почему же мой отец мёртв, а я всё ещё нахожусь на другом острове? Кто я для этих людей, и что я здесь делаю?»

И именно тогда Тафаки прозрел душой, откинул лишнее и сделался стремителен, как настоящий вождь. Память об отце и его смерти от чужого племени вдруг придала ему столько сил. Во много раз больше, чем недавно отнимала. И он пришёл утром к Большому дому звать людей со своими семьями уходить вместе с ним из этого селения. Многие воины за ним пошли.

2

Много-много лет назад Тафаки был ребёнком. Вспоминая то время, он думал, что у него два тела. И две души. Но как, имея два разных тела — маленькое тогда и большое сейчас — и две души — наоборот: большую и маленькую, — он тогда был и сейчас продолжает оставаться всё тем же Тафаки?!

Три его старших брата жили с матерью Урутонгой в одиночестве на берегу большого острова. По вечерам они собирались в своём доме. Дети танцевали, а мать смотрела на них и радовалась. Лишь один единственный раз вместо того, чтобы петь и хлопать в ладоши, она, наблюдая за сыновьями, вдруг начала пересчитывать их. Она показывала на каждого мальчика своим ещё молодым пальцем и называла имя. Этот сумбурный и на первый взгляд ничего не значащий пересчёт изменит много в её жизни. Всё начинается с малого. Но Урутонга не была философом. Она была практичной женщиной и именно поэтому доверила свои сомнения цифрам.

— Первый — Таха. Второй — Рохо. Третий — Вахо.

И тут она сбивалась, потому что из-за знакомых спин поглядывал ещё один ребёнок, совсем маленький. Урутонга начинала считать заново.

— Первый — Таха. Второй — Рохо…

Женщина запнулась, потому что уже на «второй» догадалась, что счёт снова не сойдётся.

— Откуда же взялся четвёртый? — разводила она руками.

— А я тоже твой сын.

— Здесь только мои дети, а тебя я вижу сейчас впервые.

— Ты родила меня — неужели не помнишь? — и бросила в пену прибоя, обернув своими отрезанными волосами.

Урутонга удивлялась всё сильнее и слушала дальше.

— Меня окутали водоросли, и я перекатывался по волнам. Медуза прикрыла меня своим телом от мух и птиц. Так меня прибило к берегу, и мой прародитель побежал ко мне так быстро, как только мог. Он обогрел меня и спас у своего очага.

В этой самой неправдоподобной части своего рассказа Тафаки говорил иносказательно. Что обозначала медуза, волосы матери, старик, который очень быстро бегает, поймет не каждый, кто услышит, а лишь тот, — в данном случае та — кто должен услышать. Что скрывается за ужасающей тьмой мифа, и как научиться этим жить, думать этим? Увы, мы лишены этого дара… Нам уже не никогда до конца не понять, как человек дышал бесконечной глубиной своих обрядов и иносказаний, как пользовался этим. Слова к тому же обозначают больше, чем называют. То, что порой хочешь или не хочешь сказать, посредством слов трансформируется в особые образы, которые подобно волнам ходят в океанах и бьются о берег восприятия собеседника. Это магия, абсолютно осязаемая; со временем меняется лишь отношение к ней.

— Ты действительно мой младший сын! — сказала Урутонга. — Пойдём спать со мной, чтоб я могла вдоволь на тебя наглядеться.

И тут женщина совершила свой первый наивный просчёт. Хотя можно ли назвать это просчётом, если он сыграет в пользу её ребёнка. Однако если отбросить далёкое будущее, которое на тот момент ещё даже не существовало, её предложение и было настоящим просчётом. Предложив младшему сыну спать рядом с ней, она невольно заставила старших мальчиков позавидовать ему. Они дольше знают свою мать, чем этот выскочка. Они дольше любят её, но им она никогда не позволяла спать рядом с собой.

Им вдруг захотелось тех же почестей, что и новоприбывшему брату. Такие моменты бывают с каждым. Но как смешон человек! Сначала он ни о чём и не думает, а потом удивляется, как он без этого жил. Сначала он переживает, что у него ничего не будет, а потом, что ему нечего хотеть. Иногда же лучше, чтобы некоторые мечты так никогда и не сбылись.

Но мальчики завидовали: «В нашем рождении сомневаться не приходится. Раньше она кормила нас грудью и укладывала спать на мягкие циновки, а теперь, когда мы стали старше, даже не приласкает. А этот! Может он вскормлен водорослями или ещё чем. Может он и не её сын! Можно ли поверить, что он брошен в море и не утонул? А теперь этот маленький хитрец смеет называть нас своими братьями!»

Но тут в спор вступил Таха, самый старший:

— Ничего, пусть он тоже будет нашим братом. Пока не поздно, вспомним, как говорят взрослые: «С другом спор решай мирно, а с врагом — войной». Давайте постараемся, чтобы между нами не было вражды, и пусть чёрные мысли покинут нас здесь».

И пристыженные братья согласились и оставили своё недовольство.

Однако не взошло ещё солнце, а случилось ещё кое-что. Урутонга проснулась перед самым рассветом, когда мальчики спали, и покинула дом. Утром все заметили, что её нет. Старшие привыкли к отлучкам матери, но Тафаки очень огорчился и целый день тосковал. Вечером женщина вернулась. Все снова танцевали и пели, и на ночь Урутонга позвала Тафаки: «Пойдём спать, малыш». И утром всё повторилось, но никто снова не удивился.

Тафаки было странно, непонятно, куда уходит мать. На следующую ночь он подкрался в темноте к спящей и стащил с неё юбку, которую тут же разорвал в клочья. Этими лоскутами он заткнул все щели в доме, а сам стал ждать.

И вот настал рассвет. Обычно в это время ноги спящих в одном углу уже видны из другого угла. Урутонга проснулась, но в доме было темно. «Какая длинная ночь», — подумала она и опять уснула. Тафаки то проваливался в сон, то снова приходил в сознание, но когда мать вскочила на ноги, отдёрнула занавески и ужаснулась, мальчик уже был совсем бодрым.

Урутонга, заметив, что на ней ничего нет, схватила кусок циновки и со всех ног куда-то побежала. Это был её второй просчёт, ведь маленький Тафаки следовал за ней до тех пор, пока мать не выдернула пучок травы и скрылась в образовавшейся ямке. Некоторое время мальчик думал. Он был ещё достаточно мал, чтобы не быть пугливым. И он был достаточно мал, чтобы быть пугливым. Точнее Тафаки ещё не знал, что такое страх и не мог точно сказать, опасается он предстоящего преследования или нет. Что-то в этом было: загадка, любовь, тревога и детское чувство погони. Разгорячённое чувство, когда уже нельзя остановиться, и мысли заменяются инстинктами. Детскими, а значить наиболее звериными.

Тафаки двумя руками схватился за куст, выдрал его и прыгнул в нору головой вперёд. Как червяк, как ящерица он врывался в узкий лаз, и был готов поверить, что в этот самый момент он и был на четверть или даже наполовину червяком. Как же здесь прошла мать? Может она тоже умеет менять облик? Так Тафаки ещё раз столкнулся с магией, но кто может со всей уверенностью сказать, что мальчик вырвал тот самый куст и не роет новый ход своей же головой?

Наконец, достигнув выхода, Тафаки распрямился, стряхнул с себя рыхлую землю. Его глазам предстала новая огромная страна: ходили люди вокруг разных домов и хижин. Он залез на дерево манапау и стал смотреть. Людей было много и их лица трудно было разглядеть. Но лицо матери разглядывать и угадывать не надо было: она — вон та женщина, что лежит с мужчиной вдалеке ото всех, на ней вместо юбки кусок циновки. Обрадованный Тафаки слез с дерева и подкрался к Урутонге. Он слушал, как мужчина и женщина ласково называют друг друга по именам, и хотел послушать ещё. Что-то было в этом притягательного, нового; Тафаки растворился в окружающем его тёплом воздухе, пахнущем людьми, а не пустотой и морем. Но тут мужчина резко развернулся и больно схватил мальчика.

— Это твой младший сын! — с улыбкой вскрикнула Урутонга. И взгляд мужчины смягчился, а крепкая хватка его руки была уже не удушающей, а любящей и прижимающей к сердцу. Вот пример того, как одни и те же вещи человек может называть разными именами. Искра пробежала в обе стороны по этой руке. Рука сейчас соединяла отца и его сына крепче, чем пуповина — сына с матерью.

Тот момент, когда отцовские, теперь голые, а тогда облачённые богатой плотью, кости держали так сильно мальчишку, запомнится на всю жизнь. Всё это происходило в те времена, когда Тафаки ещё не знал, что память его уже начала работу и навсегда сохранит температуру воздуха, запахи и какой-нибудь непонятный предмет в стороне, на первый взгляд ненужный. Потом человек назовёт это воспоминаниями. Хорошо, что они бывают.

Так ли всё было на самом деле, до конца не ясно. Возможно, есть какие-то неточности, но в основном, и Тафаки в этом основном уверен, всё было именно так. И пусть где-то память увеличила масштабы некоторых моментов — они от этого стали только лучше. Потому что теперь они уникальны, прекрасны и принадлежат только одному Тафаки, что говорит о его увлечённом жизнью уме. Он теперь вождь, он должен быть незаурядным.

3

Теперь он вождь, он должен быть особенным. Он живёт и прошлым, и будущим. Где-то между ними, и не всегда это — сегодняшний день.

Старшие братья Тафаки остались там, где отец и мать. Наверно, они тоже мертвы. Но Кирики родился после Тафаки, и он пришёл к брату, как только узнал, что тот строит свою деревню. Они поделили между собой лодки и дома. Дома достались Тафаки, а лодки — Кирики. Только он один знал, что Тафаки боится открытого глубокого моря из-за своих каких-то детских воспоминаний. По мнению Кирики, эти воспоминания были такими далёкими и сумбурными, как первобытный хаос, когда ещё не было островов, а Тангароа летал в виде чайки в поисках земли — и даже эта история была реальнее большинства рассказов Тафаки о детстве. Ведь его детство происходило, когда Кирики ещё совсем не было — страшно и не может быть! Тогда как во времена Тангароа не было никого, а значит, это справедливее и проще представить.

Они поселились на острове Тонга и зажили общиной. И хоть Тафаки был вождём, его слово считалось решающим, одно лишь то, что он передал командование лодками брату, говорило: вождь хочет снять с себя максимально больше ответственности. Он и хотел на самом деле. Он думал: когда люди освоятся, сразу пойдём войной на Панатури-убийц.

— С Панатури будет не легко драться, — говорил Кирики.

— Многие говорят, они даже не люди, — вторил ему Факатау, знатный воин, о чём говорили татуировки на его лице. (Панатури — в переводе «подобные»)

— Да, так говорят. Я тоже слышал, — снова брал слово Кирики. — И нам понадобится больше времени, чтобы подготовиться. Нужно больше лодок.

Тафаки соглашался. И хоть жажда мести кипела в его сердце, он понимал, что переселение, необходимое для создания новой родовой силы, должно произойти благополучно. Первое время Тафаки задыхался от гнева. Даже не спал три ночи подряд. Ему казалось, что всё идёт слишком медленно и неповоротливо. Он старался мало контактировать с людьми, ходил, потупив голову. В его глазах читалось целеустремлённость, грозовая сила и одновременно свежесть — каждый читал это во взгляде вождя, но понимал по-своему. Может быть поэтому все пошли за ним?

Но одно дело — увести людей с освоенных мест, и совсем другое — вести их за собой, куда пожелаешь. Это надо было доказать! Как это сделать, когда гнев душит тебя и хочется бросать копьё во врага, а не с холодной головой знакомить других с собой, с таким, какой ты на самом деле. Почему люди не могут сразу познавать других людей, и почему знакомства с целями, идеями и характером так затягиваются. Один неправильный поступок и ты уже не тот, кто ты есть. О тебе уже составлено совершенно ненужное мнение.

Конец ознакомительного фрагмента.