Покаяние пророков

Сергей Алексеев, 2002

Со времен церковного раскола на Соляной Тропе жили кержаки-староверы. Мирской власти не признавали, в переписи не участвовали, паспортов не имели. И чужаков к себе не пускали – в первую очередь сторонились ученых, а те снаряжали в кержацкий таежный поселок экспедицию за экспедицией. Лишь одному из исследователей улыбнулась удача: историк Юрий Космач узнал и о жизни потомков боярских родов, уцелевших во времена раскола, и о либерее, и о сонорецких старцах. Только вот диссертация, в которой он изложил собранный материал и свою теорию смены власти, «сгинула» в архивах. Космач, неугодный и левым, и правым, и атеистам, и верующим, и новаторам, и консерваторам, смирился. О нем забыли. Но в 90-х годах тайной монархической партии, создавшей новую концепцию Третьего Рима, который должна возродить Третья династия, срочно понадобились автор безымянной диссертации под номером 2219 и его невеста, староверка Вавила Углицкая…

1

Странница

В начале марта завьюжило так, что деревня утонула по окна, а с подветренной стороны сугробы и вовсе сомкнулись со снегом на крышах, зато кромка увала облысела до желтой стерни, будто первая проталина появилась.

Ночью вроде бы ослабнет буран — и под светом дрожащего фонаря на столбе видно лишь, как поземку несет, но на восходе ветер словно с цепи сорвется и так разбежится по косогорам, так всколыхнет сыпучие воздушные барханы — белого света не видать. Зимой жителей в Холомницах было всего четверо на двадцать дворов: сам Космач, старики Почтари и Кондрат Иванович Гор, обрусевший немец по прозвищу Комендант.

Так вот, на четвертый день пурги, пробившись с другого конца деревни, Кондрат Иванович с радостью заявил, что за свои шестьдесят с лишним лет подобной метели не помнит и что разлад в природе происходит от запуска ракет, которые дырявят небо, то есть озоновый слой атмосферы. Обычно Космач начинал оспаривать подобные заявления, и тогда начиналась долгая и нудная дискуссия, ибо старый служака никогда не сдавался и выворачивался из любого положения, крыл цитатами, на ходу сочиняя за великих философов, астрономов и физиков. Пойди потом поищи, откуда он что взял.

Комендант долгие годы служил на Кубе — то ли в разведке, то ли в личной охране Фиделя Кастро, а может, просто был великий выдумщик, ибо Космач иногда шалел от его рассказов о тайных террористических операциях американцев против острова Свободы, которые Кондрат Иванович с блеском предотвращал. О его боевом прошлом на самом деле никто ничего толком не знал, но доподлинно было известно, что поселился он в Холомницах вынужденно, как и большинство здешних жителей, однако тщательно это скрывал. Овдовел он рано и на старости лет стал никому не нужен, трое его сыновей и дочь еще лет семь назад вспомнили свое происхождение и один за другим уехали в Германию, за лучшей долей. Ко всему прочему, распродали не только свои квартиры, но и отцовскую, будто бы по его просьбе купив взамен избу в глухой деревеньке Холомницы. А это сто семьдесят километров от областного центра.

Однако несмотря на свое положение, Комендант хорохорился, был самым бойким и активным даже в летнюю пору, когда деревня заселялась дачниками. С осени все разъезжались по зимним квартирам, и Кондрат Иванович начинал сильно тосковать без общения, приходил к Космачу раза два-три за день и иногда становился надоедливым, особенно если затевал какой&нибудь бесполезный спор.

За эти метельные дни Космач даже соскучился по нему, ничего оспаривать не хотел, да и Комендант вел себя странно, больше молчал, ерзал и часто выглядывал в окно.

— Может, на руках потягаемся? — внезапно предложил он. — Что&то я подзабыл, кто кого в последний раз уложил?

До приезда Космача в Холомницы на руках здесь никто не боролся, и все началось с того, что он однажды принял предложение Кондрата Ивановича и легко его завалил, не подозревая, как сильно ущемил больное самолюбие. Обиженный, он несколько дней не приходил, а потом привел Почтаря, невысокого, квадратного и рукастого старика на подогнутых кривых ногах. Схватка длилась минут пять, уже и мышцы начали деревенеть, но дед Лука, несмотря на возраст, стоял, как молодой боец. Согнуть его руку удалось лишь после нескольких тактических приемов, заставивших сильного и неопытного соперника расслабиться.

С той поры в конце каждого дачного сезона Комендант начал организовывать соревнование. Летом народ здесь отдыхал в основном не болезненный, бо́льшую часть жизни хорошо питавшийся и не чуравшийся спорта по служебному долгу и образу жизни, — бывшие советские и партийные работники, уволенные директора предприятий, два бывших прокурора, один отставной начальник паспортной службы и даже не доработавший до пенсии председатель облисполкома. Когда&то у всей этой номенклатуры были казенные дачи, отнятые во время борьбы с привилегиями, а скоро все они вовсе остались без работы и, выброшенные из жизни, как&то разом и густо заселили Холомницы, раскупив дома в опустевшей деревне по бросовым ценам. Многие по два-три года жили здесь безвыездно, то ли отдыхали, то ли скрывались, пока каждый не нашел себе новое, пусть и не такое престижное место. На лето деревня заполнялась под завязку, однако каждый существовал сам по себе: сблизиться и жить компанией, как это часто бывает на дачах, не позволяло то ли безвозвратно ушедшее положение в прошлом, то ли стыдливость в настоящем. Поединок на руках был, пожалуй, единственным развлечением и общественным действом в деревне: все остальное время всяк по себе ковырялся на своих грядках.

Тягаться на руках у Космача настроения не было, и Комендант, так и не дождавшись поединка, начал развивать запретную тему:

— Как ты живешь? Не пойму… Молодой здоровый мужчина, бороду побрить, так вообще!.. Кандидат наук, умный, развитый, а как монах, честное слово. Хоть бы в город съездил!

Раньше он впрямую никогда не касался подобных вопросов и порой даже подчеркивал свое полное равнодушие к личной жизни не совсем обычного соседа. В дачных деревнях было не принято лезть в душу, что Космача вполне устраивало.

— Мне и здесь хорошо, — уклонился он. — Смотри, дороги замело, полное ощущение необитаемого острова. По крайней мере до весны.

Должно быть, на откровенность Комендант и не рассчитывал, тотчас скомкал разговор:

— Да уж, замело так замело… Хлеба на день осталось. На сухарях придется сидеть…

Космач ничего не ответил, и гость, так и не дождавшись ни научной беседы, ни предложения потягаться на руках, ни, на худой случай, рюмки самогона, вроде бы засобирался домой.

Но прежде чем пойти, сделал еще один народный вывод: мол, нескончаемый этот ветер оттого, что где&то умирает колдун или великий грешник, и буря не уляжется до тех пор, пока не отлетит его зловредная душа.

— А она долго не отлетит, это я говорю, — добавил Кондрат Иванович. — Так что буран еще дня два-три будет. Ты же заметил: что я скажу — все сбывается?

— Не заметил, — отозвался Космач.

— Как? Помнишь, зимой, когда рыбачили у мельницы? Я же сказал: не лезь на кромку, провалишься! И ты провалился!

— Да у тебя просто язык шерстяной!

— Ну вот посмотришь! — И уж до порога дошел, за дверную ручку взялся, однако решительно вернулся назад, сел на табурет к печному зеву. — Ты хоть понимаешь, зачем я приходил? Зачем в такую бурю с другого конца к тебе шел?

— Чувствую, сказать что&то хочешь, — предположил Космач. — И никак не можешь.

— Хочу. Давно собирался. А вот посидел в заточении четверо суток и решился.

Он достал из внутреннего кармана алюминиевый пенал из-под дорогой сигары, но вытряхнул короткий окурок дешевой, кое&как припалил спичкой черный конец: курил он редко, скорее всего для антуража, дым пускал, однако сейчас сделал несколько глубоких затяжек и вытер слезы. Сам все время учил, что настоящие сигары в затяг не курят.

— Когда ты сюда перебрался… месяца через два… Ко мне человек пришел. Сам понимаешь, откуда… Сначала поинтересовался твоей персоной, как да что, а потом предложил присматривать за тобой. Войти в доверие, отслеживать, кто приходит, что приносит или уносит. Построить отношения таким образом, чтоб ты мне ключ оставлял, когда уезжаешь куда. Печь протопить, коня обрядить… Ну и досмотр сделать в избе. Человека этого интересовал антиквариат. Золото, серебро, камни драгоценные, старинные книги и документы. Если что найду, должен был сразу же сообщить. Телефон&то мне поставили будто бы как ветерану, а на самом деле для оперативных целей.

— Ну и ты, естественно, отказался?

— Я бы мог отказаться, безусловно. Да они бы в покое меня не оставили. Не мне, так детям навредят. Подбросят какую&нибудь дезинформацию властям, мол, связаны с российской разведкой, испортят и карьеру, и жизнь… Я же для них — свой, а со своими они жестко обходятся. На пенсии ты, нет, — значения не имеет. Вот в нашей деревне все бывшие — и секретари райкомов, и прокуроры. Даже ты вот историк бывший, верно? А я нет, потому что в нашей службе всегда ты настоящий.

— То есть и сейчас на службе?

— Да это сложный вопрос. Ведь каждый человек хозяин своей судьбы. Так ведь нас учили? Я вот захотел уйти, а другие не хотят, кое&какие денежки получают. Старикам все помощь. Мне надоело, знаешь, так засвербило… Буду сам собой.

— Что же ты согласился?

— Знаешь, подумал, меня не завербуют — другого найдут, из дачников, например, дилетанта какого&нибудь. Они дураки и от этого борзые…

Космач пожал плечами, спросил невозмутимо:

— А с чего вдруг такая откровенность? Ты что, Кондрат Иванович, умирать собрался?

— Да нет пока. — Сподвижник Фиделя снова распалил сигару. — Ты не думай, я ни одного сигнала не послал. Хотя видел, и люди к тебе приходили, так сказать, в конспиративном порядке. Подходящие объекты, кержачки бородатые, и что&то приносили… Антиквариат у тебя находил и грамоты старинные. Это еще в самом начале, когда произвел первый досмотр. И должен заметить, Николаич, тайники ты делать не умеешь. Я сразу увидел: верхний косяк на дверях горницы вынимается. Пальчиком постучал — пустота есть, а ведь в нем паз не долбят. Снял, а там свежая долбежка и два свитка… Хорошо, что ты потом новый тайник сделал. Уже почти профессионально. Только когда пробку из бревна вынимаешь, следи за руками, чтоб чистые были. А то устал я грязь оттирать.

Космач впервые почувствовал беспокойство, но не связанное с откровениями старика: сквозь гул метели явственно донеслось ржание коня в стойле. С чего бы это вдруг? Накормлен, а поить еще рановато…

— Первый досмотр делал, когда ты в Москву ездил, с диссертацией, — невозмутимо продолжал Комендант. — Потому что мне позвонили. Проверку устроили, достоверную ли я информацию даю. Уже знали, что ты улетел, сюда собирались… Я свитки эти убрал, а их трое приехало, ночью с задов зашли и до утра всю избу твою обследовали. Меня на улице оставили, чтоб не впускал посторонних. Но я все видел… В основном бумаги смотрели, записи фотографировали… Уехали, я назад вложил. Знаешь, читать пробовал — ничего не разобрал. Язык какой&то… Вроде бы арабский, но не читается. Ни справа налево, ни слева направо… Что там было&то?

— Послания сонорецких старцев, — отозвался Космач, прислушиваясь к звукам на улице. — На русском языке, только написано арамейским письмом, справа налево.

— Ага, понятно! Шифровка… Откуда они, старцы эти?

— На Сон-реке живут.

Комендант открыл было рот, чтобы спросить, где такая река, однако спохватился — вероятно, сообразил, что любопытство неуместно, когда в грехах каешься. Помялся немного, вздохнул.

— Они потом интерес к тебе потеряли. Так, изредка позванивали, мол, как живет наш подопечный, не собирается ли куда… Думал, закончили разработку и забыли. Время&то суетливое, каждый день перемены. А года три назад, когда к тебе один кержак приходил… Маленький такой, и борода по пояс. Клестианом Алфеичем зовут. Опять звонок, дескать, к Космачу гость идет, и описывают, какой. К тому времени он ушел от тебя, неверная информация, запоздали… Так я и доложил соответственно. Вот тут они крыльями захлопали! Через два часа своего человека прислали. Помнишь, контролер ходил, счетчики проверял?.. А сегодня опять звонок: нет ли гостей у тебя? Оказывается, до сих пор тебя пасут. Так что если со мной что случится, знай: ты под наблюдением.

— А что с тобой может случиться?

— Да мало ли… Все&таки седьмой десяток, сердце ноет. И может, не от ветра — от перегрузки. Думаю много.

— Надо было сразу сказать, и не мучился бы.

— Нельзя! — отрезал Кондрат Иванович. — Ты человек молодой и в этих премудростях неопытный. Мог случайно и меня сдать, и сам бы вляпался. А я знаю, как проворачивать такие дела, чтоб и волки сыты, и овцы целы. Могу даже научить.

— Не знаю, что и делать, — Космач рассеянно походил по избе, слушая ветер за окнами, — благодарить или выставить, чтоб дорогу забыл.

— Это ты сам решай, — обиделся тот и встал. — Только дурного я тебе ничего не сделал. Напротив…

Не договорил, вдруг ссутулился и нетвердыми пальцами начал застегивать пуговицы — наверное, чего&нибудь другого ждал. Космач молча слушал крик жеребца и ощущал, как беспокойство постепенно перерастает в неясную и необъяснимую тревогу. Однако же, не показывая виду, хладнокровно дождался, когда Комендант упакуется в дождевик, натянутый поверх старой дубленки, после чего распахнул дверь.

— Будь здоров.

И стал смотреть в окно. Согбенный, удрученный старик, даже не попрощавшись, вышел на улицу, как&то по-пингвиньи соскочил с крыльца и побрел по метельным сугробам, увязая иногда по колено.

Космач не испытывал ни разочарования, ни жалости, однако тревожное чувство потянуло из дома: чудилось, будто там, в буранной мгле, кто&то зовет его, кричит и просит помощи. Набросив полушубок, он выбежал на крыльцо — нет, вроде бы все спокойно, если не считать свиста и хлопанья ветра да ржания коня в стойле…

Космач работал объездчиком газопровода, конь был хоть и казенный, но избалованный и оттого наглый, попробуй не напоить или сена не дать, когда захочет. Из вредности не один раз изгрызал в прах не только ясли, но и двери, а вырвавшись на волю, жевал все подряд — от белья на веревке до сетей, развешанных для просушки. Но при этом имел экстерьер чистейшего арабского скакуна, ноги тоненькие, копыта стаканчиком, головка маленькая, нервная, все жилы на виду, а как понесется на воле, смолистые, блестящие грива и хвост переливаются на ветру, искрятся — загляденье. А заседлай и сядь верхом — мерин мерином, в рысь не разгонишь, Космач о его круп две плети истрепал, вдоль газопровода все кусты изломал на вицы, хоть застегай его, голову опустит и бредет, словно каторжник. Говорили, что за один внешний вид он несколько лет работал на племзаводе, но когда выяснилось, что и потомство от него ничуть не лучше, то списали и продали в охрану газопровода. Там же за его неумеренную любовь к кобылицам и бродяжничеству на этой почве несколько раз хотели подкастрировать, однако жеребец невероятным образом чувствовал это и накануне срывался в бега.

И все&таки было одно качество положительное, хотя совсем не конское: вместо цепного пса выпускай во двор — чужого почует раньше собак и к дому близко никого не подпустит.

Возможно, потому и прозвище носил собачье — Жулик.

Зимой дорогу вдоль трубопровода не чистили, приходилось обход делать на лыжах и воевать с лесорубами, которые таскали хлысты на тракторах прямо через нитку и где попало. Так что конь отъел себе задницу (скоро в двери не протолкнуть) и все время рвался на волю, но выводить его для проминки без веревки было опасно, все из&за его стремления к воле: бывало, по неделе приходилось искать, и все бесполезно. Обычно Жулик возвращался сам, когда нагуляется, и из&за своей внешней красоты приносил то чужой недоуздок, то веревку на шее или вовсе дробовой заряд в холке.

И все&таки с ним было хорошо, не так одиноко и есть о ком позаботиться…

Сейчас жеребец трубил во всю глотку и барабанил ногами по деревянному полу: в самом деле пить просил или чуял кого&то?..

— Ты что это, Николаич? — Комендант появился внезапно, словно и не уходил. — Испуганный какой&то… Не заболел ли?

— Нет. От твоего признания отойти не могу.

— Я сказал, как было. Так что не обижайся.

— Так ты где служил, что&то я не пойму? На Кубе или стукачом в КГБ?

— Извини, я служил в военной контрразведке! — позванивающим голосом отчеканил Комендант. — И не нужно меня сравнивать со стукачом.

— Почему же тебя приставили за мной следить?

— Им другого агента сюда посадить трудно. Вот и вспомнили про меня, и здесь разыскали…

— Не ожидал от тебя, Кондрат Иванович…

— Что ты не ожидал? — вдруг задиристо спросил Комендант. — Да если бы ты сюда не переехал, я бы жил спокойно. И никто бы не доставал! Между прочим, я поэтому в деревне поселился. А тебя черти принесли!..

— То есть я еще и виноват?

Комендант ссориться не хотел, но и унижаться тоже.

— Как хочешь! Я с тобой в открытую! А мог бы не говорить, и сроду бы не узнал.

Космач послушал жеребца, поглядел по сторонам — в свете фонаря снежная муть, никакой видимости.

— Почему вдруг позвонили именно сегодня?

— Не объяснили. Возможно, прошла информация, кто&то к тебе идет.

— Я никого не жду. — Космач пожал плечами. — Хотя вон конь вопит…

— Где&то кобылка загуляла, ветром наносит… Весна.

— Откуда кобылке взяться?..

— А, ну да! И в самом деле, — как ни в чем не бывало засмеялся Комендант — должно быть, примириться хотел. — Если только едет кто, на кобыле.

— Что домой&то не ушел?

Кондрат Иванович махнул рукой в сторону столба:

— Да я вернулся, свет включить…

На все Холомницы было два фонаря, в начале и конце деревни. Зажигать и тушить их Комендант сделал своей обязанностью, и сейчас Космач неожиданно подумал, что все это специально лишний раз пройтись по улице и посмотреть, что где творится, и есть причина в гости заглянуть. Ведь приходил каждый день, по утрам и вечерам…

Однако тут же и отогнал зудящую мысль: окажись он и в самом деле исправным стукачом, давно бы кто&нибудь нагрянул среди ночи, особенно когда гости приходят с Соляной Тропы. А то ведь ни одной неожиданности за все шесть лет не случалось.

— Ладно, коня напою, может, успокоится. — Космач пошел к стойлу.

— У тебя, наверное, на душе неспокойно, — не отставал Комендант. — Только ведь я должен был когда&то сказать? А тут еще звонок!.. И сердце ноет. Умру, и знать не будешь!

— Ладно, живи и не умирай!

Кондрат Иванович что&то прокричал и пошел буравить снежные дюны.

Космач запер за ним калитку, взял ведра и пошел в баню, где топил снег, чтоб не водить коня на реку в такой буран. Но вышло, засиделся с гостем, котел выкипел чуть ли не до дна, так что пришлось заново набивать его снегом и дров в печку подбрасывать. Подождал немного, посмотрел, как намокает и темнеет снежный курган, и понял: не дождаться — Жулик чуть не ревет в стойле, а вода еще не натопилась, снежная каша в котле.

Вывел коня на улицу — не похоже, чтоб умирал от жажды, а то бы снег хватал, однако немного успокоился, потянулся мордой к карману, где обычно лежал ломоть хлеба с солью.

— Потом вынесу, — пообещал Космач и, надев лыжи, взял садовую лейку: очень удобно воду с реки носить, не расплескаешь.

По склону спустились резво, по ветру, и снегу всего по щиколотку, но внизу набило так, что жеребцу до брюха — до берега почти плыл, перебирая ногами рыхлый сугроб. Река в этом месте не замерзала, поскольку немного выше стояла полуразрушенная мельничная плотина, сложенная из камня и утыканная толстенными лиственничными сваями. Вода грохотала здесь всю зиму, и к весне по берегам нарастали торосы. Сейчас полынья спряталась под сугробами и коварно затихла. Года четыре назад после сильной метели здесь погиб дачник: не разглядел под снегом кромки, сделал три лишних шага, провалился и утонул, хотя воды было по колено.

Жеребец край чуял хорошо, сразу нашел торос, встал на колени и точно сунулся мордой в снег, одни уши торчат.

Все&таки пить захотел…

Метель оглушала, да еще шапка была натянута на уши, но сквозь этот шумовой фон Космачу почудилось, будто собаки залаяли в деревне — благо что дуло с горы, наносило звуки. Он оглянулся: сумрачно-белое пространство почти укрыло свет фонаря, а очертаний домов вообще не видать.

И где&то там полоскался на ветру остервенелый лай — будто по чужим или по зверю!

Звери в бытность Космача в Холомницы не заходили, а чужаки зимой заглядывали частенько — дачи грабить или провода со столбов резать, да ведь в такую погоду и электролинии не найдешь…

Собак в деревне было всего две, матерые кавказцы, и оба у Почтаря, а тут словно свора орет, и вроде уж рычат — дерут кого&то или между собой схватились?..

Жеребец все тянул и тянул воду, изредка вскидывая голову, чтоб отфыркаться. И пока пил, ничего не слышал и не чуял, а потом вдруг вскочил с колен, насторожился в сторону деревни и запрядал ушами.

Космач сдернул уздечку, хлестнул поводом.

— Домой! Охранять!

Поди, не сбежит в такой буран… И сам теперь встал на колени, сунулся с головой в снежную яму, чтоб зачерпнуть лейкой.

— Не поклонишься, так и воды не достанешь…

Собаки уже рвали кого&то, ржал в метели бегущий конь, вплетая в голос ветра чувство крайней тревоги.

Пока Космач барахтался в сыпучем пойменном снегу, затем вздымался на гору против ветра, рычанье вроде бы прекратилось, отчетливо слышался лишь плотный, напористый лай возле дома. Наверное, собаки Почтаря выскочили со двора по сугробам и теперь держали кого&то.

И вдруг увидел на своем крыльце очертания громоздкой фигуры, как показалось, в ямщицком тулупе с поднятым воротником. К ногам собака жмется, скулит, а кавказцы зажали с двух сторон, захлебываются от усердия, и вместе с ними Жулик — тянет шею, скалит зубы и только не лает.

Космач поставил лейку с водой, отогнал псов, человек тем временем заскочил на крыльцо.

— Христос воскресе, Ярий Николаевич, — услышал он хрипловатый голос.

Так его звал единственный человек в мире…

— Вавила?.. Боярышня!

— Да я, я это, признал! А думала, не признаешь сразу…

Он мечтал об этой минуте, воображал нечто подобное и все&таки оказался не готов, вместо радости в первый миг ощутил растерянность. Снял и обстучал лыжи, потом взял коня за гриву. Отвел и запер в денник.

В чувство привел его Комендант, вдруг выступив из метели, как черт из коробушки, — вот уж некстати!

— Гляжу, следы свежие по дороге. — Он старался рассмотреть, кто стоит на крыльце под тенью козырька. — Потом слышу — собаки рвут… Я уж подумал, провода снимают!.. А голос вроде один и женский!

— Служба работает, Кондрат Иванович. Вот и гости, не зря звонили.

— Я тебя предупреждал… Ладно, встречай гостью, если что — прикрою, не волнуйся.

Космач взбежал на крыльцо, стал перед странницей.

— Да как же ты здесь? Откуда?..

Крупная, напоминающая волка лайка ощерилась.

— А ты бы не травил собаками да сначала в хоромину пустил и обогрел. Тогда и спрашивал.

За спиной у нее оказалась объемистая парусиновая котомка.

— Прости, — повинился и повел в дом. — Комендант меня смутил… Любопытный.

Держал под руку, чтоб не запнулась в темных сенях о дрова, едва нашел скобку на двери.

В избе она перекрестилась в ближний угол заскорузлым ледяным двоеперстием.

— Мир дому… Слава тебе, матушка Пресвятая Богородица, вот и добралась…

— Как же нашла меня, Вавила?..

Она с трудом стащила с плеч котомку, но из рук ее не выпустила, длиннополую дубленку лишь расстегнула: помогать одеваться или раздеваться даже самому уставшему путнику у странников было не принято — дурная примета. Чужая помощь только покойникам нужна, а пока жив человек, сам и снимет одежды, и обрядится…

— Клестя-малой у тебя бывал, так сказывал, в какой стороне искать.

— Но как ты добралась?

— На автобусе приехала. От дороги пришла…

— В такую погоду? Без лыж?

— Лыжи да все лишнее в Северном оставила, у Савелия Мефодьевича. А он мне дубленку дал, а то, говорит, одеженка у тебя срамная, чтоб на люди… Он захворал, лежнем лежит, так на автобус не проводил. Сама пошла да села — быстро приехала. А здесь, от тракта, версты две токмо, так прибрела…

— Ах ты боярышня моя… Откуда же идешь?

— Из своей стороны иду, Ярий Николаевич, из Полурад… Серка за мной увязался. Сколь ни гнала, сколь на привязь не сажала и у людей оставляла, все одно сорвется и нагонит. Однова неделю моим следом бежал…

В избе только разглядел: лицо вьюгой беленое, глаза со слезинками и губы обветрели, потрескались. Дубленка мужская, черничником крашенная, шапка соболья, высокая, искристая, белым полушалком повязана, на ногах катанки вышитые — наряд позапрошлого века…

— Разоболокайся, Вавила Иринеевна! Чайник поставлю…

— Обожду… Согреюсь маленько. — Втянула голову в плечи. — Долго стояла у твоей деревни, темноты ждала, так заколела… Ты, Ярий Николаевич, Серого не прогоняй, пусть в сенях полежит. Грешно собаку в хоромину пускать, да жалко. Престал он, обессилел, ну как ваши собаки порвут? Отлежится, потом и выставим…

— Да пусть лежит. Коль такую дорогу с тобой прошел!..

Космач проводил ее поближе к русской печи, усадил в кресло, сам же на кухню, чайник ставить. Вот уж нежданная гостья! Явилась будто из другого, несуществующего мира, из сказки, из собственного воображения соткалась…

Не верилось, но выглянул — сидит, бросив руки, голова набок клонится — так устала, что засыпает.

— Может, в баню сходишь с дороги&то? — опомнившись, спросил он. — Протоплена и вода, поди, горячая. А потом и спать уложу.

Она мгновенно встрепенулась, шапку с полушалком долой, и коса раскатилась до полу — все еще одну плетет, значит, не вышла замуж.

А лет ей, должно быть, двадцать пять…

Огляделась, вздохнула с натянутым облегчением.

— Вот ты теперь где живешь, Ярий Николаевич…

— Да, теперь тут…

— В скит ушел? — будто бы улыбнулась.

— Уединился. Мне здесь нравится.

Она скользнула взглядом по книжным полкам на стенах.

— Добро… В деревне, а книг все одно много.

— Читаю, когда делать нечего… Ну, так пойдешь в баню? — напомнил он. — С дороги&то легче будет, и погреешься…

— Ты что же, в пяток баню топишь? Или меня ждал?

— Я тебя каждый день ждал…

— Ой, не ври-ка, Ярий Николаевич! — погрозила пальчиком. — А где жена твоя, Наталья Сергеевна?

— Нет у меня жены, боярышня, — терпеливо сказал Космач. — И не было никогда.

Она не обратила на это внимания, потрогала свою косу.

— В баньку бы не прочь… — Улыбнулась вымученно, однако спохватилась, развязала котомку и покрыла голову парчовым кокошником. — Да ведь совестно…

Космач снял с вешалки полушубок.

— Пойдем, я тебе все покажу. С обеда топится, жарко, так и попариться можно. Веники у меня дубовые. А вместо холодной воды — снежка принесу.

— Велик соблазн… А ты где будешь, Ярий Николаевич?

— Я пока в магазин съезжу.

— А если кто придет?

— Сюда никто не придет, не бойся.

— Старик меня видел. Не выдаст?

— Этот не выдаст, — уверенно сказал он, хотя на сердце неспокойно было. — Он хороший человек.

Боярышня помедлила, затем встала и подхватила котомку.

— Ну так отведи. Хоть и нехорошо в мирскую баню ходить, да ведь не помывшись с дороги&то и почивать грех…

Он показал Вавиле баню, куда подбрасывать, где трубу прикрыть (у старообрядцев все бани топились по-черному), натаскал и набил снегом кадку, достал из шкафа мыло, шампунь и полотенце, сам запарил веник.

— Не спеши и ничего не бойся. Я вернусь через час-полтора.

— Засова&то на двери нет…

— Вон какая охрана! — Он попробовал приласкать собаку, прибредшую следом за хозяйкой, — ощерилась, прижала уши. — Тут никто и близко не подойдет. Легкого тебе пара!

— Токмо гляди не задерживайся!

Космач подседлал коня, вывел из стойла.

— В магазин!

Слово это жеребец знал, поскольку всякий раз у магазинного крыльца получал пряник или сахар, с места пошел рысью, несмотря на ветер и убродный снег. Однако проскакав деревню, перешел на шаг и встал, прядая ушами, — впереди, залепленный снегом с ног до головы, белым привидением вырос Комендант — мимо него никак не проскочишь!

— На точку поскакал?

Космач лишь чертыхнулся про себя: в Холомницах ничего нельзя было сделать тайно…

— Хлеба я тебе куплю! — крикнул он и понужнул жеребца.

— И еще печенья, пряников и сухариков. По килограмму! А Никитичне привет от меня!

У Коменданта на мочевой точке была подруга, повариха, на которой в полушутку, в полусерьез он обещал жениться, когда та овдовеет.

На чистом месте дорогу выровняло с полем, но в лесу, где дуло меньше, Космач увидел полузанесенные следы Вавилы — виляющая цепочка голубоватых пятен лежала на снегу, будто жемчужная нитка. В тот момент, охваченный странным, задумчиво-восторженным состоянием, он даже не подумал о причине, заставившей боярышню пуститься в столь дерзкий и дальний путь.

Она явилась, и этого было достаточно. Она и только она была по-боярски вольна уходить и возвращаться.

С началом мартовской метели Космач не выезжал из деревни, и дома кончилось почти все, что не выращивалось на огороде или не ловилось в реке, даже сухари. Жители всех полумертвых деревень в округе отоваривались чаще всего на автостоянке, где местный фермер построил магазин и харчевню с красивым именем Холомницы, всего в полусотне метров от новенького моста через одноименную реку. Место было живописное, настоящий швейцарский пейзаж, но по старой колхозной привычке разбогатевший агроном сэкономил на туалете, не удосужился сколотить хотя бы обыкновенный сортир, и потому дальнобойщики называли эту стоянку мочевой точкой.

Ехал Космач за продуктами, но тут увидел на витринном стекле светящуюся надпись из елочных гирлянд: «С днем 8 Марта!»

Надо же, и Комендант сбился со счета, а то бы непременно подсказал: как ни говори, праздник, есть причина сбегать к Почтарям за горилкой.

Грузовиков на площадке не было, у трактира пристроилась лишь парочка микроавтобусов. Космач спешился, сдернул с седла переметные сумы и ввалился в стеклянные двери — не занятый работой женский коллектив сидел за бутылочкой вина. В дальнем углу ужинали водители.

— С праздником, барышни!

Народ по тракту жил разбитной, палец в рот не клади.

— Вот, еще мужика бог послал!

— Не занесло вас там, в Холомницах?

— Пообнимай-ка нас, Николаич!

— Лучше бородой пощекочу! — Космач снег отряхнул. — Коль товару продадите. Хватился, а на дворе&то женский день!

— Вы там что, со счету сбились?

— Одичали!

— С кем гулять собрался? Уж не с Почтаркой ли?

— Да с кем у нас еще погуляешь? — С трактирщицами следовало быть осторожным: выдадут по простоте душевной. — Как дед заснет, так и пойдем.

Почтарь со своей старухой были конкурентами и магазину, и харчевне, поскольку зимой морозили картошку, квасили ее в чанах, гнали самогон и потом все лето продавали дачникам, которые предпочитали его самопальной водке. Однажды хозяин мочевой точки взял с собой участкового и пришел и Холомницы на разборку, мол, надо ликвидировать самогонщиков как класс. Участковый предусмотрительно остался за воротами, а фермер смело полез через забор, чтоб открыть калитку, заложенную изнутри.

Молчавшие до того момента кавказцы этого и ждали. Работали они аккуратно: один сразу же сшиб бывшего агронома на землю и потащил к себе в будку. А второй тем временем не давал участковому перелезть через высокую изгородь.

Освободили его на следующий день при помощи пожарной машины и брандспойта.

Почтарь лишь руками разводил:

— Та я ж и не бачив, шо кобелюка в будку таскае! Ийде вин взяв чоловика? На помойке валявся, чи шо?

Впоследствии фермер отомстил конкуренту жестоко: когда Почтари собрались уезжать на Украину, по дешевке купил у них дом с усадьбой, но возвращение на родину не состоялось (было подозрение, не без его участия), и старики хотели выкупить хату назад. Тогда он и отыгрался, заломил такую цену, что до конца жизни не расплатиться. И все&таки Почтари самовольно вернулись под свой кров, но жили под постоянным страхом выселения. Фермер мог бы выкинуть стариков на улицу в любую минуту, но удерживало то обстоятельство, что бывшему оуновцу терять нечего, и в следующий раз не собак спустит — возьмется за оружие и живым не сдастся.

К празднику в магазин был завоз, и Космач купил хорошей колбасы, пельменей, копченую грудинку и оливки, а помня вкусы Вавилы, взял виноград, апельсины, два торта, огромный пакет поджаренного арахиса и несколько плиток шоколада. К спиртному раньше она никогда не прикасалась, но ведь минуло столько лет — на всякий случай прихватил бутылку шампанского.

Продавщица что&то заподозрила.

— Сроду такого и не брал… У Почтарей горилка кончилась?

— А у вас сроду такого и не бывало, — отпарировал. — Мне еще вон тот букет роз!

— Не продается, подарок, — смерила взглядом. — Ты что это раздухарился, Николаич? Гостей ждешь?

— Да кто в такую метель к нам пойдет? Поставлю на стол — самому будет приятно, — соврал не моргнув глазом.

Продавщица враз потеряла интерес, однако проявила участие.

— Ладно, за сто рублей отдам, — вздохнула. — Все равно праздник кончается. Не подарок это. Чурки какие&то ехали, за ужин рассчитались…

В букете было пять бордовых роз с черными прожилками, немножко подмороженных и уставших. Женщины помогли завернуть их в несколько газет, сверху надели пластиковый пакет.

— Довезешь, недалеко!.. Только врешь ты, Николаич! Ну зачем мужику букет на Восьмое марта?

Назад Космач ехал рысью, бросив повод: в одной руке держал букет, во второй торты и молился, чтобы Жулик не споткнулся в снегу, — пронесло. Разве что упаковку на розах потрепало ветром…

Комендант уже дежурил на дороге у своей избы, отвязал сумку от седла, махнул рукой.

— Завтра рассчитаюсь! С утречка загляну, чтоб разбудить. А то ведь проспите!..

— Только попробуй! — огрызнулся Космач.

В банном окошке теплился свет, и, пользуясь тем, что Вавила еще парится, он взялся накрывать стол. Скатерть новую постелил, расставил приборы, нарезал закусок, водрузил посередине стола блюдо с фруктами — все пока варились пельмени.

Но цветы запихал в лейку с водой и спрятал на печи, чтоб погрелись…

Проверил все еще раз, спохватился, в горнице голландку затопил, кровать расправил, подмел в прихожей и убрал лишнюю одежду с вешалки…

Два часа уже минуло, и что&то тревожно стало — нет боярышни…

Накинул полушубок, прибежал к бане и, чтобы не напугать, постучал, окликнул негромко:

— Вавила?.. Вавила Иринеевна?

Окошки запотели, за стеклом белая пелена, тут еще пес на заснеженном крылечке приподнял голову, немо ощерился. Космач приоткрыл дверь, спросил в щелку:

— Ты жива там, боярышня?

Ни звука! Лишь жаркое дыхание бани над дверью да пар от холодного воздуха понизу. И в этом молочном облаке он переступил порог, еще раз позвал:

— Боярышня?..

Вавила спала в предбаннике на топчане, разбросав руки, — должно быть, напарилась, намылась и прилегла отдохнуть.

В полотенце были спрятаны лишь волосы, скрученные в жгут…

В первый момент он смотрел на нее сквозь пар с мальчишеской вороватостью и оцепенением, готовый бежать, если она шевельнется или хотя бы дрогнут веки. Ее нечаянная открытость и сонное безволие будоражили воображение и наполняли душу взрывным, бурлящим восторгом; он зажимал себе рот, чтобы все это не вырвалось неуместным смехом, криком или стоном.

До того мгновения, пока не разглядел сквозь пар и затуманенное сознание, что все тело, от плеч и до талии, затянуто тугой белой сеткой. Одеяние это было настолько неестественным, что вначале он потерял осторожность, приблизился к топчану и склонился над спящей.

Только сейчас у Космача возникла невероятная, сумасшедшая догадка: на Вавиле была власяница! Вериги, сплетенные в виде сетчатой рубашки из конского волоса со щеточками узлов, обращенных внутрь. Подобную одежку в старообрядческих скитах он никогда не видел и видеть не мог, ибо ношение вериг было делом тайным, сокровенным, как сама бушующая плоть, требующая смирения таким жестоким способом, или великие грехи, искупление коих проходило через телесные страдания. Об этом можно было прочитать в житиях мучеников за древлее благочестие или услышать в рассказах отступников, которые, понося прошлое скитничество, много чего приукрашивали, а то и вовсе глумились над строгостью былой жизни.

От чего же она спасалась, коли не снимала вериг даже в бане?

Потрясенный и подавленный, он попятился к двери, вышел из жаркого предбанника и очутился на ледяном ветру — не заметил, когда и взмокрел от пота. Ни скрип, ни стук двери Вавилу не пробудил, иначе бы подала голос…

Космач постоял, отрезвляясь, умылся снегом, после чего постучал громко.

— Вавила Иринеевна, ты что, уснула?

Подождал несколько секунд, заглянул — спит не шелохнувшись! На светлом, умиротворенном лице легкая тень пугливой радости, будто жарким днем входит в холодную речку.

Грудь раздавлена сеткой, и сквозь ячейки, будто древесные почки сквозь жесткую кору, выбиваются росточки сосков…

Одежка эта была настолько неестественной, настолько поражала воображение и обескураживала, что появилось внезапное шальное желание снять, сорвать ее, невзирая на обычаи.

Сжечь эту лягушачью кожу, а там будь что будет…

Не заботясь о том, проснется она или нет, Космач достал складной нож и, поддевая пальцем тугие, скрученные жилы, с хладнокровностью хирурга разрезал власяницу снизу доверху, рассек стяжки на плечах и под мышками.

На теле под веригами оказалось множество свежих и засыхающих язв — будто насекли, натерли металлической щеткой.

Отгоняя рой смутных мыслей, он принес из дома спальник, оставшийся с экспедиционных времен, постелил рядом и, хладнокровно взяв спящую под лопатки и колени, переместил на мешок, застегнул молнию. Она лишь пошевелила губами — хотела пить.

И когда нес по метели, пряча ее лицо у себя на груди, чувствовал лишь горячее, прерывистое дыхание жажды…

Она не проснулась ни через час, ни через два — так и спала, спеленатая мешком, будто в коконе. А Космач, ошеломленный и растерянный, сначала долго сидел возле постели, потом бродил по избе и не мог сосредоточиться ни на одной мысли. Вспомнив ее сухие, жаждущие губы, принес воды, но напоить из ложечки не смог: при одном прикосновении металла к губам Вавила стискивала зубы, и все проливалось в капюшон спальника. Тогда он набрал воды и стал поить изо рта в рот, преодолевая головокружение и неуемное желание не отнимать губ.

И в этом тоже было что&то тайное, воровское…

Дабы не потерять самообладания и не думать о ее язвах, Космач разговаривал между глотками будто бы сам с собой:

— Вот я целую тебя, а ты и не знаешь. А снится, наверное, воду пьешь…

Так он выпоил целый стакан, а когда принес второй, вдруг обнаружил, что губы похолодели и стали отзываться так, словно он подносил ложечку, а на лбу выступил пот. Космач осторожно расстегнул замок, откинул клапан спальника: в полумраке горницы раны на ее теле светились красной рябью…

Он накрыл Вавилу простыней и вышел из горницы, притворив за собой дверь, — разомлела в бане окончательно, спать будет до утра.

Чувства оставались смутными, смешанными, как метель, — и волнение до тряски рук, и жалостный вой подступающей тоски, и вместе с тем трезвящий, саркастический голос где&то за кадром сознания.

Космач ушел в баню с мыслью прибраться там и потушить свет, но увидел изрезанные вериги, собрал клочки и сел на топчан. Можно было сейчас же кинуть в печь эту лягушачью кожу, однако он мял власяницу в руках и чувствовал, как глубокие следы внезапного всплеска радости, праздничного состояния и восторга напрочь заметает тоска.

К нему явилась молодая монахиня, смиряющая плоть, дабы не поддаться искушению дьявола. Инокиня из толка непишущихся странников, строго блюдущая заповеди стариков и древлее благочестие.

А в памяти остался совершенно иной образ…

И вдруг пожалел, что перенес из бани в дом: проснется — сразу поймет, и что видел ее обнаженной, и что прикасался, когда освобождал от вериг и укладывал в спальник.

Даже вот эту кожу сжигать не придется, взмахнет крылами и улетит…

Космач снял с вешалки одежду Вавилы, взял котомку и пошел в дом. Отсыревшие валенки и дубленку на печь положил сушиться, а розы снял и, подрезав стебли, утопил в лейке с водой: говорят, они так дольше живут. Потом осторожно открыл дверь в горницу, прислушался и, прокравшись к кровати, оставил у изголовья одежду и вещи. Но власяницу засунул в карман полушубка, испытывая при этом тихое мстительное чувство.

Пельмени в тарелках давно остыли, склеились, обсохла запотевшая бутылка шампанского, и праздничный стол потерял свой недавний блеск. Космач свалил пельмени в миску и вынес собаке, тихо поскуливающей в сенях, но строптивый пес даже не понюхал, отвернул морду.

— Не берешь из чужих рук? Как хочешь, твоя воля…

Жулик, напротив, просил корма, стучал копытами и ржал на голос хозяина — набил ему ясли сеном.

— И такие неожиданности случаются, брат…

Он хотел отвлечься в хозяйственных заботах, встряхнуться, однако едва переступив порог, уловил банный запах.

Вавила скинула простынь, разбросала руки — летала во сне…

Космач выключил верхний свет, горящую настольную лампу поставил на пол и сел за рабочий стол, отгороженный от просторной избы книжным стеллажом, раздернул занавески на окне — создал обстановку, когда хорошо думалось.

На улице по-прежнему буранило, в непоколебимом свете фонаря висела туча мельтешащего снега, и не поймешь, откуда ветер. А в тихую погоду и летом, и зимой из этого окна открывалась такая даль, что если долго смотреть, то возникало чувство полета.

Он часто засыпал, откинувшись в кресле, и сны тогда были легкими, воздушными. И сейчас он не заснул, но будто во сне увидел небольшое поселение странников среди трех десятков глубоких таежных озер с редкостным и загадочным названием — Полурады. В миру такие деревеньки называли скитами, однако на самом деле там жили не по монастырским правилам, а обыкновенно, семьями. Обычно неписахи редко оседали и жили на одном месте и редко строили дома — чаще всего останавливались у старообрядцев из других толков (странников на Соляном Пути чтили особо за скитальческие подвиги и принимали радушно), на худой случай рыли землянки или рубили крохотные избушки, чтоб остановить вечный бег на год-полтора, родить и выкормить грудью ребенка, подлечить захворавшего. А потом снова уйти в бесконечное странствие.

В Полурадах все было не так. Истосковавшиеся по человеческому жилью и уставшие от цыганского образа жизни люди ставили настоящие хоромы, на подклетах, разделенные на мужскую и женскую половины, на зимнюю и летнюю избы. А для того чтобы защититься от чужого глаза сверху (тогда аэропланы еще не летали, но в послании сонорецких старцев было сказано, будут летать), дом выстраивали вокруг огромных кедров, и так, что ствол дерева оказывался на крытом дворе или в коридоре, соединяющем зимнюю и летнюю избы. Огромные кроны словно шапкой накрывали крыши сверху, не пропускали воду даже в сильные дожди, принимали на себя всю тяжесть зимнего снега, а летом, источая специфический кедровый запах хвои, отпугивали несметные тучи комарья.

Прадед Вавилы, Аристарх Углицкий, в тридцатых годах выведал благодатное место среди множества озер, снялся с дурного, болотистого места на Соляной Тропе и увел свое племя подальше от анчихристовых уполномоченных, от сельсоветов и переписи.

— Посидим, буде, здесь, — сказал. — Довольно нам странствовать да по норам скитаться. Тут самый край света, некуда более нам податься. На сем и кончается Соляная Тропа и наше великое стояние. Рубите хоромины достойные и живите с Богом.

И пропал не только от зоркого ока властей, но и от своих, и не объявился бы, да настала пора сыновей женить и дочерей отдавать, пришлось сказаться.

Только спустя шестьдесят лет сюда впустили первого мирского человека — ученого, уже известного на Соляной Тропе, многими наставниками общин рекомендованного. Несмотря на это, Космача больше месяца продержали в карантине — в избушке на смолокурне: кормили-поили, беседовали или просто расспрашивали про жизнь мирскую и пытали по простоте душевной, не перепишет ли он странников в книгу бесовскую, не выдаст ли их бесерменам поганым.

И еще бы присматривались, да явился сам Аристарх Углицкий, стодесятилетний слепой старец с бородой, для удобства в узел завязанной на животе. Пощупал лицо ученого мужа, руки зачем&то помял.

— Ты что ищешь&то у нас, путник?

— Истину ищу, — сказал Космач. — Иного мне не надо.

— Кто дорогу указал?

— Овидий Стрешнев с Аргабача. Послал к вам, мол, что в Полурадах странники скажут, так оно и есть.

— Что мы скажем тебе? — заворчал старец. — Нет боле Соляной Тропы, кончается наше скитничество. Триста лет токмо и простояли. Как старики сказали, так оно и вышло. Все прахом пошло. Что ты еще знать хочешь?

— А понять хочу, как вы триста лет простояли.

В то время Космач понимал эту Тропу как некий путь, экономически связывающий множество скитов, монастырей и старообрядческих поселений на принципах товарообмена, — своеобразную дорогу жизни, позволяющую существовать раскольникам безбедно и автономно от государства.

Тогда все так считали…

Старец Углицкий покряхтел недовольно, поблуждал невидящим взором мимо незваного гостя:

— Буде, ступай за мной.

Это была победа, звездный час Космача, потому что еще никому из ученых не удавалось подойти к призрачным, таинственным странникам так близко. А мечтали и делали попытки многие, в том числе и сам дедушка Красников, пожалуй, лет сорок считавшийся единственным специалистом в университете, способным работать в среде старообрядцев. В молодости, при Хрущеве, его засылали в скиты темных лесных мракобесов как агитатора, открывать обманутым и забитым кержакам глаза на светлый мир будущего. В то время иначе было невозможно легально изучать жизнь и быт раскольников — с точки зрения официальной политики научного интереса они не представляли. Как и за что он агитировал, оставалось загадкой, но то, что Красников первым прошел весь Соляной Путь и оставил о себе добрую славу, было фактом. Вообще&то его всегда считали бессребреником, весь научный багаж умещался в монографии, напечатанной в университетской типографии и не ставшей диссертацией, да в трех тоненьких книжицах о говорах и обычаях в старообрядческих поселениях Среднего Приобья.

Он никогда не делал из своих способностей и возможностей какого&то секрета, каждый год, отправляясь на все лето в скиты, брал с собой студента поздоровее, ибо сам уже был в возрасте, но ничего не объяснял и не втолковывал — слушай, наблюдай и делай выводы. Таким образом Космач оказался в своей первой экспедиции в семнадцатый век и теперь шел по стопам Красникова, поскольку, как и он, работал на дядю.

Но в тот звездный период об этом не думалось.

Еще месяц ученый муж ночевал в старой баньке у озера, а днем напрашивался то на рыбалку, то сено убирать и, поскольку сила была, работал от души, однако все больше замечал, что интерес к нему тайных полурадовских жителей медленно пропадает. По обыкновению, пищу на смолокурню ему приносили отдельно, и всегда то молчаливая старуха Виринея Анкудиновна, то сноха ее, женщина лет пятидесяти, а тут стали присылать девушку, тоненькую, большеглазую, еще вроде бы подростка, но очень уж чинную: поклонится, прежде чем горшок с едой подать, затем на руки польет, полотенце, будто драгоценность, в руки вложит, потом отойдет в сторонку и ждет, пока он поест, и стоит с достоинством принцессы, с задранным подбородком. Возьмет посуду и тут же, подальше от его глаз, на озеро, по-бабьи, без всякой горделивости отмоет с песком, полотенце прополощет, перекрестит все, какую&то молитву прочтет и, путаясь в длинном подоле, бегом в гору.

Звали ее необычно — Вавила…

— Тебя почему так кличут? — однажды спросил Космач. — Неужели женского имени не нашли?

— Вавила — имя женское, — гордо ответила юная странница и преподала урок из именослова: — А мужское — Вавил. Есть еще Феофан и Феофания, Евдоким и Евдокия, Малофей и Малофея. У Бога для людей имен много, да надобно, чтоб в паре были, как два крыла у птицы. Вот тебя Юрий зовут, а как жену назвать? Нету женского имени. Все потому, что по правде имя тебе — Ярий, и жена тебе — Ярина.

И ушла, оставив Космача чуть ли не с разинутым ртом. С той поры он стал присматриваться к ней, несколько раз пытался заговорить, однако неподалеку были или братья, или отец ее, Ириней, вечно хмурый и обиженный чем&то мужик, поэтому Вавила удалялась, не поднимая глаз, чем еще больше возбуждала интерес.

Он впервые тогда столкнулся с потаенной, внутренней жизнью непишущихся странников, или, проще, неписах, как их называли старообрядцы других толков. Это были вольные, беспаспортные, не отмеченные ни в одной государственной бумаге и потому неуловимые люди, о существовании которых власть могла лишь догадываться. При малейшей опасности они срывались с насиженного места и бесследно исчезали вместе со скотом, пасеками и скарбом.

Здесь все казалось необычным и странным, как если бы он ушел в прошлое, в семнадцатый век, не подчиняющийся никакой логике двадцатого. Скрытное, чуть ли не полностью изолированное их существование (сено косили в полдень, чтоб тень от человека не видна была с воздуха, а траву тотчас же вывозили с луга) вполне мирно соседствовало с потрясающей информированностью и естественным восприятием технического мира — выходили ночью спутники на небе смотреть и не чурались, не крестились в ужасе, а спокойно и деловито отмечали приметы: если летящая звезда мерцает, через пару дней жди ненастья, а если инверсионный след от самолета долго не тает — к хорошей погоде. Наивность и невероятное целомудрие, когда хоромы делились на мужскую и женскую половины, парадоксальным образом сочетались с нудистским на первый взгляд бесстыдством, когда всем скитом, раздевшись донага, лезли купаться в озеро. Вроде бы смиренные и богобоязненные, но никогда не увидишь, как молятся; в быту скверного слова не услышишь, даже когда молотком по пальцу попадет, а примутся ругать неких отступников и еретиков — уши вянут. И при этом говорят: грех не то, что из уст, а то, что в уста.

Разобраться во всем этом Космачу не удалось, тем паче — на контакт неписахи шли трудно, и Вавила оказывалась единственным открытым для него человеком. Иное дело, вся скитская жизнь была на глазах, за гостем присматривали, а от прозорливых вездесущих стариков вообще ничего было не скрыть. За общий стол его по-прежнему не пускали, и это было на руку: выкраивалось несколько законных минут утром и вечером, когда Вавила приносила еду. Но и эта лавочка скоро закрылась. Однажды вместо нее явилась бабушка Виринея Анкудиновна, суровая, белолицая и еще не совсем старая, брезгливо ткнула клюкой в двери:

— Ответствуй, немоляка, кто дорожку к нам показал? Сонорецкие старцы?

О сонорецких старцах он тогда впервые слышал, хотя Красников говорил о какой&то совсем уж закрытой общине, которую он вычислил теоретически.

— Овидий послал, с Аргабача, — признался он, зная авторитет этого человека среди неписах.

— Кто ты будешь&то, коли Овидий послал?

— Ученый я, изучаю жизнь старых людей.

— Нет тебе веры. Шел бы куда-нито, покуда беды не случилось.

— Я не принесу беды, Виринея Анкудиновна, — заверил тогда Космач. — Напротив, помогать буду, защищать, если потребуется.

Она же глаза опустила и произнесла не совсем понятную фразу:

— Покажешь дорожку бесерменам, вольно или невольно. Смутится народ, и начнется хождение.

И больше Вавилу не присылала… Между тем подкатывал октябрь, и надо было выходить из страны озер до снегов и морозов на Енисей, пока навигация не закончилась, пока еще ходили теплоходы. Космач собрался в один час, поклонился сначала всем домашним по порядку, начиная с лежащего пластом Аристарха (зиму вряд ли протянет), потом весь скит обошел, простился с каждым, а Вавилы так и не увидел.

Выходить из озерных лабиринтов легче было при утреннем солнце, чтоб ориентироваться, когда и где повернуть: чуть промахнешься, и таких кругалей нарежешь, что и за месяц не выберешься. Однако накануне спутники в небе мерцали, день начинался ненастный, ветреный, снежок пробрасывало, и оставалось полагаться на свое чутье и память — все&таки второй раз по одному пути шел. И тут, лишь ступил в первый перешеек меж озер, в темноту пихтачей и кедровников, увидел блеснувшие глаза Вавилы и подумал: чудится, — но она выступила из лесных сумерек.

— Счастливого пути тебе, Ярий Николаевич, — проговорила совершенно будничным голосом. — Коль сомнение будет, куда воротить, держись левой руки.

— Что ты здесь делаешь? — Ему стало и радостно, и страшно.

— Матушка велела черничника нарвать вязанку.

— А зачем?

— Овчины дубить и красить. К зиме станем однорядки шить.

— Однорядки — это хорошо, тепло будет, — одобрил Космач.

— На будущий год приходи, ждать буду, — вдруг сказала Вавила. — И молиться за тебя.

Он стоял ошарашенный, не зная, что и ответить, а эта лесная дива засмеялась, поманила рукой и повела через высокий березовый лес. Остановилась перед невысоким курганом, увенчанным округлым камнем.

— Вот здесь стану молиться. Сей камень заповедный, сонорецким старцем Амвросием намоленный. Встанешь на него, и небо открывается, проси у Господа все, что пожелаешь. Как явился ты к нам, я пришла сюда и помолилась, чтоб соединил нас с тобой.

— Да как же, зачем? — совсем уж глупо и невпопад спросил Космач, но это ее рассмешило.

— Глянешься ты мне, Ярий Николаевич! У батюшки спросишь, так пойду за тебя! Токмо не Вавилу — Елену проси.

Тогда он еще не знал о двойных или даже тройных именах у странников.

— Почему же Елену?

— Мне первое имя Елена, от крещения данное. Станешь просить Вавилу, он лишь посмеется и не отдаст. А назовешь мое истинное имя, сразу поймет, что я согласна, и Господь благословит… Ну, ступай, ступай! Ангела тебе в дорогу!

Он не слышал, как боярышня проснулась и встала: или сам в тот момент был слишком далеко, или она, привыкшая к незаметной, скрытной жизни, оделась тихонько, как мышка, и вышла из горницы. Платье было уже другое, красивое, но мятое, из котомки; не досохшие, обвязанные платочком волосы лежали на плече, оттягивая голову чуть набок, златотканый кокошник со стрельчатым узором напоминал корону.

Шел только четвертый час ночи…

— С легким паром, странница, — проговорил он, появляясь из своего рабочего закутка; ждал недоумения, растерянности или гнева, но увидел испуг.

Она не спросила, зачем он снял власяницу и каким образом очутилась в доме, лишь потупилась и обронила хрипловатым от сна голоском:

— Спаси Христос… А уже утро?

— Нет, боярышня, ночь.

— Что же я проснулась&то? От беда… Будто кто в плечо толкнул.

— Так уснула без ужина! Давай-ка, боярышня, садись за стол, прошу. — Космач придвинул табурет. — Отведай, чем бог послал.

— Ой, да Ярий Николаевич! — растерялась Вавила, увидев заставленный тарелками стол. — Чего это вздумал&то? Спать надобно, грех по ночам трапезничать. Коль воды дашь испить, так и ладно будет.

Космач достал из лейки розы, бережно стряхнул воду и вложил ей в руки.

— Это тебе, Вавила. С праздником!

У нее задрожали пальчики и губы, не смогла поднять глаз.

— Ой, да ни к чему, Ярий Николаевич… Не знаю, что и сказать&то… Спаси Христос… А какой праздник&то ныне?

Он усадил ее к столу.

— Целых два праздника. Твое явление — первый! А второй — Женский день был, теперь уж вчера. Мы же с тобой как&то раз отмечали, помнишь?

Вавила отчего&то потупилась, отложила цветы и стала перебирать край скатерти.

— А Наталья Сергеевна к тебе не ездит из города?

— Нет, не ездит.

— Даже по праздникам не бывает?

— Не бывает.

Она поверила, улыбнулась не очень&то весело:

— Не хлопотал бы даром. Помолиться бы да спать. Ведь уснула, лба не покрестив…

А сама не сводила глаз с цветов, едва удерживалась, чтобы не потрогать томные, ожившие в воде бутоны.

— Вот накормлю, напою, тогда и спать уложу.

— Мне бы чаю токмо после баньки… Так пить хочется, во сне снилось, будто… — И оборвалась на полуслове, замолчала.

Космач включил чайник на рабочем столе, чтоб поближе, принес заварку.

Вавила вдруг насторожилась:

— У тебя травяной или казенный? Казенный — так нельзя нам. Когда Христа распяли, чай зацвел, обрадовался.

— Помню я, помню… Потому заварю каркаде, это из цветов египетских.

— Ну, из цветов&то можно…

И опять повисла напряженная пауза. Наконец закипел чайник, и боярышня оживилась, сама налила себе чаю и стала пить живой кипяток — только в кружке не бурлило. Он придвинул рафинад — песка староверы не признавали, а этот хоть не настоящий сахар, но все&таки…

— Ах, добрый у тебя чай, — похвалила с тревожными глазами. — Надо бы с собой взять…

Спохватившись, Космач разрезал торт, положил на тарелку перед Вавилой.

— Угощайся, ты же любишь!

Но она и кружку отставила, замолчала, задумалась, трогая пальцами шипы на цветах. Ему показалось, тревога и настороженность боярышни из&за того, что он грубо вторгся в тайную суть ее жизни, поддался порыву и срезал власяницу.

— Не жалей прошлого, — обронил он, присаживаясь рядом. — Теперь все будет иначе.

— Как будет, токмо Господь ведает, — после долгой паузы вздохнула Вавила и подняла голову. — На все воля Его, что проку роптать? А ведь грешим, фарисеям уподобившись. Дорогой тешилась одной думой, от иных отрекалась, как от искушений бесовых, да вот пришла&то с чем?

Это был некий ее давний, внутренний монолог, и Космач ничего не понял, но твердо знал правило, что задавать вопросы напрямую без толку: из&за чисто кержацкой природной скрытности и сопряженной с ней кротости сразу правду никогда не скажет, а начнешь поторапливать, вообще может замкнуться и унести с собой то, с чем приходила. Надо было терпеливо ждать, когда душа ее оттает, избавится от испуга, вызванного дорогой, чужими людьми и вот этой встречей, привыкнет к новому состоянию и раскроется сама.

— Смотрю на тебя, боярышня, — глазам не верю, — осторожно проговорил он. — Повзрослела, расцвела.

— Не ходил к нам давно. Поди, уж седьмой год пошел. — В голосе послышался материнский упрек. — Как весна, так ждем, ждем… Особенно когда паводок схлынет и путь откроется… А потом еще к осени ждем, к началу Успенского поста…

Она говорила «мы», чтоб спрятать свои чувства, и, как всегда, задавала вопросы прямо и бесхитростно, а ответить так же было невозможно. Не оправдаешься ведь тем, что он давно не занимается наукой и вступил в непреодолимый конфликт со средой обитания, почему и оказался в глухой деревушке.

— А позвала бы, так пришел, — осторожно намекнул Космач. — Клестя-малой приходил, так и поклона твоего не принес. Подумал, забыли меня в Полурадах.

— Когда он уходил, я на Енисей бегала, — смутилась Вавила. — Но весточку от тебя принес. И оливки принес… Сказывал, вся жизнь переменилась. Токмо не взяла я в толк… Коль ты ученый, так ученый и остался. Должно, Клестиан Алфеевич чего&то напутал.

— Я попал под сокращение, уволили меня, сняли с научной работы.

— Чудно мне… Да и ладно, и хорошо. Взял бы да к нам пришел. Сколь уж Успенских постов отпостились?

— Ты прости меня, Христа ради, — повинился он. — Тогда на пути мне Клавдий Сорока встретился. В общем, на Сон-реку водил. Я писал тебе, почему не успел к посту…

— Да слышала я… Ну, посмотрел Третий Рим? Прочел либерею?

— Прочел…

— Еще на Соляном Пути говорили, ты в Карелы ходил, у некрасовских был на Кубани?

— И там был…

— Широко ходил… Знать, иные места облюбовал, а к нам дорогу забыл…

Несмотря на скромность и даже робость, она умела быть беспощадной, выказывая свой ретивый боярский дух.

— Не забыл, боярышня. Сердцем все время в Полурадах.

— Ой, лукавишь, Ярий Николаевич… Из города сюда ушел, а что бы не к нам? Коли уходить от мира, так и от дорог его уходить.

— Чтоб жить в скиту, надо вашу веру принять, образ жизни. Я не готов был, да и сейчас…

— А ты пришел бы как ученый. Раньше&то приходил…

— Понимаешь, мне нельзя как раньше. Ни к вам, ни в другие места…

— А почто нельзя?

— Не занимаюсь наукой. Отлучили меня… А чтобы как раньше, нужен документ, специальная бумага из московского научного центра. Без нее запрещено работать в скитах.

— Боже правый, да кто же запретил?

— Есть правила, закон.

— Раз ты теперь не ученый, на что тебе правила? Мы же не ученые и потому без всяких бумаг ходим.

Простота и прямота ее аргументов всегда ставили Космача в тупик.

— За мной установили наблюдение, следили, — неохотно признался он. — Пошли бы по пятам, и выказал бы Соляную Тропу…

— Да ведь случается, и за нами следят. Поводил бы, покружил по болотам да и скинул со следа. Эвон собаки за сохатым вяжутся, а он найдет заячий след и сбросит на него.

Он не знал, что ответить, и потому уцепился за последнюю фразу, чтоб уйти от тяжелого разговора:

— Ты что же, сама за сохатыми бегаешь?

— А что за ними бегать? — пожала плечами. — Сами приходят, а я выйду да стрелю… — Вавила отчего&то замолчала.

— Знаешь, все время вспоминаю, как мы с тобой расставались. У тебя в глазах такая тоска была… Думал, не уйдешь, вернешься.

— Вот и вернулась, — сказала невесело и в сторону: то ли чем&то недовольна была, то ли таила что&то…

— Как же ты отважилась в такую даль? — спросил он, чтобы подтолкнуть разговор.

— Кого послать&то, Ярий Николаевич? — Странница подняла огромные глаза и вздохнула. — Клестю-малого и ждать перестали…

Космач вспомнил признания Коменданта — за странником Клестей охотились! — но пугать своими предположениями не стал.

— А иные странники не заходят никак, мимо норовят, на Енисей, — продолжала она. — На Ергаче и вовсе говорят, мол, в Полурадах никого нету, молодые записались и в нефтеразведку подались, а остальные примерли все от горя да болезни, в колодах лежат… Как с того света к ним заявилась, свят-свят, руками машут…

В позапрошлом году к Космачу приходил сонорецкий странствующий старец, тот самый Клестя-малой, который и сообщил, что три года тому благословил Углицких выйти в мир, после чего отец Вавилы Ириней Илиодорович взял жену, трех сыновей, вышел из скита и, отсидев всей семьей положенный срок в тюрьме, записался на другое имя (так делали все странники, уходя в мир: захочешь отыскать — не сыщешь, особенно если волосы подстригут и бороды сильно укоротят или вовсе сбреют), получил документы и подался в поселок нефтяников.

Кроме младшего сына Гурия, который не стерпел унижений в лагере, убил какого&то обидчика, разоружил охрану и сбежал, все остальные теперь живут в Напасе и вроде довольны, что вышли из скита с малыми потерями.

— Так вы в Полурадах с Виринеей Анкудиновной вдвоем остались?

— В хоромине&то мы вдвоем, а так еще Маркуша Углицкий с женой, да Елизарий Углицкий со стариками, да Фрося-блаженная. Все кланяются тебе.

— Спаси Христос, Вавила… А родитель твой как? Братья, матушка?

— Батюшка землю буравит, и матушка с ним, и братья… Токмо с Гурием беда. Должно, Клестиан Алфеевич говорил…

— Говорил… Что, так и не объявился братец твой?

— Будто на Ловянке видели, зимовал. Ушел потом…

Гурий был поскребышем, любимым младшим братцем, которого Вавила вынянчила. Клестя-малой рассказывал, что когда Ириней уводил семью в мир, его силком оторвали от сестры, которая благословения его не получила — так не хотел расставаться, будто чувствовал, как сложится судьба.

Странников, нарушивших заповедь «Не убий», совершивших смертный грех, называли заложными: мол, души антихристу заложили. Однако же их не чурались, хотя заживо отпевали и не впускали в скиты, они уподоблялись блаженным и бродили по Соляному Пути в одиночку, и если оседали, то селились в землянках поблизости от своих. Заложные были страстными молельниками и постниками, носили вериги и выполняли обязанности судей, судоисполнителей и палачей одновременно. Они ловили и казнили разбойных людей, зашедших на Тропу пограбить староверов, отбивались от казаков в прежние времена, а потом — от всевозможных начальников, уполномоченных и карательных отрядов. На Пасху старообрядцы посылали стариков с пищей и дарами к отпетым, которые не христосовались, но задабривали их как злых, но очень нужных духов. Среди молодых девушек на выданье существовала примета: если где на пути тебе встретился заложный, значит, точно в этом году жди сватов.

Космач единственный раз встречался с заложным странником, и то не ведая того — вместе ночевали в путевой землянке. Ничего особенного не заметил, молчаливый, самоуглубленный человек, угощал вяленой медвежатиной и наутро охотно рассказал, как спрямить дорогу.

— А что же Клестя-малой не благословил тебя, чтоб в мир вышла? — вспомнил Космач.

Вавила потупилась, перебрала руками край скатерти — будто бы раздумывала, как лучше сказать.

— Сама не захотела…

— Почему?

— Пора уж назад возвращаться, в скиты, — проговорила натянуто.

— Вот как? Кто же это решил так? Уж не Клестиан ли Алфеевич?

— Клестиан Алфеевич, — подтвердила осторожно, будто опасалась ненароком выдать какую&то тайну. — Повздорил он с братией на Сон-реке. Обвинил старцев, мол, напрасно они писали на весь Соляной Путь, что в мир выходить пора.

— А сам благословлял, чтоб выходили?

— Был такой грех у него. Да говорят, раскаялся он и братию к тому же призывал, но не послушали Клестю. — Боярышня вдруг заговорила с состраданием: — Тогда он в мир пошел, в большие города, чтоб поглядеть на него со всех сторон и старцам правду доказать. Мол, рано извели Соляной Путь, надобно вернуть отпущенных обратно и еще лет сто бы простоять… Но слух был, схватили Клестиана Алфеевича и посадили то ли в тюрьму, то ли в какую&то больницу. Клавдий Сорока выручать бегал, много где побывал, сам в юзилища попадал, но не сыскал нигде.

Эта история окончательно расстроила ее, и Космач пожалел и закаялся дальше спрашивать, пусть сама говорит. Однако боярышня сидела с опущенной головой и, видно, все еще жалела Клестю.

— Как же тебя бабушка отпустила? В эдакий путь? — все&таки спросил он, чтоб отвлечь ее от тяжких воспоминаний.

— Отпустила. — Она встрепенулась, равнодушно взяла кубик сахара и кружку с огненным чаем, отхлебнула. — Елизарий бы, конечно, до Ергача добежал, но далее&то как? Примрет еще по дороге…

— А что же, на Ергаче тоже некого послать, коль сама дальше пошла?

— Аверьян с Евдокимом в бегах, на следующий год токмо ждут, а Шемяка старую избу ломал да ногу на гвоздь напорол. Лежит теперь, гниет. А ему сказывали: не забивай в дерево железные анчихристовы гвозди, не уподобляйся катам Пилатовым…

— И на Красном Увале никого не нашлось? — Космач поторапливал ее, зная, что если начнется хронологическое повествование, до утра не выслушать, и так уже скоро рассвет. — Там Авенир был легкий на ногу, да и Феодор Бочка…

— Ох, Ярий Николаевич, давно ты не ходил Соляной Тропой. — Она встряхнулась и стала отщипывать виноград по ягодке. — Авенир&то и правда скор был, да ведь жену себе привел из Килинского скита. Помнишь ли Софроньку Прибылова? Так его медведь заломал, вдова осталась. Как услышал Авенирка, так и побежал за тыщу верст, сватать. Встречал ее где&то по молодости, а после того забыть не мог, всю жизнь в сердце таил… Говорили, краса писаная, а привел — страх божий… Возле себя держит, не отпустила. Ну, а Бочка&то совсем худой стал, и так заговаривался, ныне же и вовсе мелет что ни попадя… А по-за Обью странников почти не осталось, боятся ходить. Говорят, тамошние кержаки выдавать стали наших, и меня еще на Увале предупредили… Да ничего, встретили… Разбогатели они там, клюкву собирают и сдают, денег много стало, и мне давали. Мол, не бей ноги, иди до Угута, оттуда самолеты летают, садись да лети. Только паспорт надо… Я уж ничего не сказала, лыжи новые у них взяла, мои совсем сшоркались, денег на автобус сами пожертвовали…

Вавила что&то вспомнила, задумалась, взяла цветы с колен, полюбовалась, прижала к лицу.

— Розы… Помню, ты мне дарил. Только те белые были.

И надолго замолчала, опустив глаза…

Темно-синее платье из домотканого полотна было с высоким и глухим стоячим воротом, скрывавшим шею, и по нему к груди и плечам растекался вышитый замысловатый узор — что&то вроде арабского орнамента, наверняка срисованного с книжных заставок. Космач ощутил желание прикоснуться к ней, тронуть влажные волосы на плече, руку, но она угадала его чувства, смутилась еще больше.

— Что так смотришь, Юрий Николаевич? — впервые назвала его настоящим именем.

— Отвык от тебя, боярышня. — Он отодвинулся подальше вместе с табуретом. — Давай-ка пировать! Сейчас я поставлю варить пельмени, и мы с тобой выпьем за встречу! Скоро утро на дворе, а мы сидим…

— Ой, да что ты говоришь&то, Ярий Николаевич? — устрашилась. — И не думай даже! Зелья в рот не возьму!

— Это шампанское…

— Лучше фрукты поем! Да вот еще маслины…

Вкусы у нее были неожиданные для староверки-скитницы и оригинальные. Если кто&то из странников заходил к Космачу, тот обязательно посылал Вавиле баночку маслин. Она ела их по одной ягодке в день, растягивая удовольствие, а косточки садила в землю или горшочки, пытаясь вырастить оливковое дерево…

Космач вскипятил на плитке воду, засыпал пельмени, и когда вернулся, боярышня с детской непосредственностью играла гроздью винограда.

— А ты давно ли здесь живешь? — спросила невзначай.

— Седьмой год пошел…

— Значит, Наталья Сергеевна с тобой из города не пошла?

— Опять ты за свое, Вавила Иринеевна! — шутливо заругался он. — Я тебе много раз говорил, она мне не жена. Мы вместе работали.

Непонятно было, удовлетворил ее такой ответ или просто решила уйти от неприятного ему разговора.

— Росли бы у нас такие сладкие ягоды, — сказала с неожиданной грустью, рассматривая виноград. — А то все клюква да брусника, как ни морозь, все горько. И цветы такие не цветут… Все у тебя так красиво! Виноград какой, а маслины так и есть&то жалко.

Спохватилась, что много говорит пустого, достала и подала скомканную бумажку.

— Анкудин… С Красного Увала послал. Для лодки ему надо.

На клочке газеты была нарисована дейдвудная труба с редуктором от лодочного мотора «Вихрь».

— Ладно, куплю ему запчасть, — пообещал Космач. — Но с кем послать?

— Унесу, — бездумно обронила она.

— Знаешь, сколько эта штука весит?

Вавила промолчала, глядя в пол. От златотканого кокошника алое лицо ее золотилось и напоминало иконописный лик.

— И это ведь не один заказ. — Космач подталкивал ее к деловому разговору — отвлечь хотел и думал: может, хотя бы намеком обмолвится, что погнало ее в такую дорогу.

— Еще Филумен с Урмана кланяться велел и патронов просил. К винтовке. Триста в аккурат…

— Вот, еще шесть килограммов…

— Феофания Сорока тоже кланяется. Ей сковородку надо. Кто&то сказал, есть такие сковородки, к которым не пригорает. Но даром ей сковорода, на голову ослабла…

— Скажи-ка мне, боярышня… Сам Сорока письма с тобой не прислал?

— На словах велел передать… В Стрежевой старице бочки засмоленные утоплены. Да не поднять никак, замыло, и больно глубоко, до семи сажен будет. И еще есть бочки в Варварином озере, которые зимой со льда можно достать воротом, ежели летом нырнуть да веревки привязать. Ну и на Сон-реке возле Красного Яра. Токмо там известно что. — Она перекрестилась. — Мумы египетские, старцы покойные.

Сонорецкие старцы, жившие монастырским братством, хоронили своих умерших способом невиданным и, в представлении других старообрядцев, поганым и антихристовым: еще теплое тело покойного садили в бочку и заливали свежим, а если зимой, то разогретым медом. Через три дня мед сливали в специальную яму и закапывали, а мертвеца заливали новым. Таких операций производили до восьми, в зависимости от роста и полноты, постепенно превращая тело в мумию. После чего бочку наполняли в последний раз, закупоривали, засмаливали в несколько слоев, обматывая холстом, и погружали на дно реки в самом глубоком и тайном месте.

А говорили так: когда на земле наступит такое время, что и Сон-река высохнет, то старцы встанут. И горе тому, кто поднимет хоть одну бочку со дна и выпустит муму раньше срока.

— А еще Адриан Филатович просил… бусы янтарные.

— Это зачем ему бусы?

— Дочка у него младшая зобом заболела. Сказали, будто помогает.

— Что же не сведет к сонорецким старцам? Полечили бы…

— Говорит, они птицам молятся да солнышку кланяются. Еретики и бесермене…

— Ты же знаешь, это не так.

— Да знаю… — Она снова осеклась, случайно выболтав сокровенное.

— И бусы найдем… Ну а сколько времени шла&то? — осторожно спросил Космач.

— А на Федора Стратилата побежала, так получается, двадцать девять дней. Три пары лыж исшоркала до Северного. Не ходом шла, отдыхала. Зимовья по тропе еще стоят, хоть и неказистые, да не порушились. Натоплю камелек, нагрею воды, вымоюсь вся да и сплю себе… Две ночи лишь в снегу ночевала, какие&то люди избушки заняли, следы видела. Должно, охотники иль беглые. Это уж возле Аргабача…

— Неужели и в Аргабаче странников не принимают?

— Как не принимают? — изумилась Вавила. — Там есть наши. Правда, многие в бегах. Я и в баньке напарилась уж по-настоящему, и на перинке поспала. Авксентий Зыков сам вызывался, заодно, говорит, и Юрия Николаевича повидаю… Да что уж я, триста верст не пробегу до Северного, коли больше пробежала? Там у них заветный камень стоит, Клестианом Алфеевичем намоленный. Так я забралась на него, помолилась о дороге, путь мне и открылся. Другие лыжи взяла и так ходко пошла, что за седьмицу прискочила. Снег добрый был, не теплел, так я раз толкнусь и будто на крыльях!..

Она пригасила в себе восторг, словно в лампе свет убавила, но через мгновение что&то вспомнила, снова рассмеялась.

— В Северном пришла на автобус, там паспорта не спрашивают… Хотела билет купить, деньги подаю… А мне говорят, старые деньги! Давно уж не годятся!

— Обманули тебя заобские, боярышня…

— Да как обманули? Ни!.. Должно, и сами того не знают. Им за клюкву такие дают! Мужики с самоходки!

— Как же ты без билета приехала? — любуясь Вавилой, спросил он. — Сейчас даром не возят.

Странница улыбнулась с детской хитрецой:

— Когда я у Савелия Мефодьевича переоделась в Северной… Не стерпела и колечко надела на пальчик, с маленьким камушком. А мужик из автобуса увидел, говорит, отдай, так я тебя даром свезу. И свез!

Космач лишь головой покачал:

— Я говорил тебе… Никогда ничего не отдавай.

— Да оно простое было, серебряное, — виновато вымолвила она и полезла в свою котомку. — У меня еще есть! Красивые!.. А то как бы я доехала? От Северного еще двести верст… Вот, смотри!

Вавила достала узелок, развязала одну тряпицу, вторую, и в третьей оказалось несколько перстней — нанизала их на пальцы, показала Космачу. А он, пользуясь случаем, взял ее руки в свои — горячие и от того немного жестковатые, поднес к своему лицу, как сокровища.

Золото было холодным и леденило пальчики.

— Погляди-ка, какие они красивые!

Пожалуй, Алмазный фонд купил бы все без всякой экспертизы: сапфиры, изумруды и один крупный бриллиант наверняка индийской работы. Даже на глазок этим сокровищам будет лет шестьсот — семьсот, а может, и того больше…

— А почему ты так смотришь? — вдруг спросила она. — Ты не смотри по-ученому, на красоту полюбуйся.

— Да я любуюсь. Только зачем таскаешь с собой такое богатство?

— Какое уж богатство?.. Это мне матушка дала, на приданое. Больно поносить хочется. Остальное в Северном оставила…

Он не стал пугать ее миром и современной жизнью, ни к чему ей знать, что за паршивую сережку убить могут не моргнув глазом.

— Мы завтра и то колечко вернем, — пообещал, не отпуская рук.

— Да уж не надо, нехорошо. Совсем уж простенькое…

— Он тебя обманул!

Вавила не хотела быть обманутой, смутилась.

— А как же мы вернем?

— Найдем водителя на автостанции… Ты запомнила его?

— Такой бритый…

— Они все бритые. В лицо узнаешь?

— Да узнаю. — Она что&то заподозрила, осторожно высвободила руки, но один из перстней коснулся огромной окладистой бороды Космача и зацепился. Вавила потянула и засмеялась: — Ишь, привязал! Отвяжи-ка, не то и веника твоего не останется! Как дерну вот!

И пока он выпутывал перстень, ее пальчики бездумно трогали бороду, и едва рука освободилась, как Вавила покраснела и отвернулась в великом смущении. Торопливо посдергивала украшения, завязала в тряпочки, сунула в глубину котомки. И что&то там нащупала еще, просияла.

— Свиточек тебе принесла, вот возьми-ка…

— Что это?

— Да ты искал… Сонорецких старцев послание пророческое на окончанье великого лесного сидения.

Свиток находился в кожаном чехле, завязанном с двух сторон, и напоминал длинную и толстую конфету. У Космача непроизвольно затряслись руки.

— Боярышня… Свет очей моих… Где же ты отыскала?..

— Спросила стариц на Сон-реке, они и благословили меня свитком.

Случайно проговорилась, что была у сонорецких старцев…

— С этим и шла ко мне?

Вавила спохватилась, что сказала лишнее, вдруг принюхалась:

— Ой, дымом пахнет! Ужель не чуешь?

Космач бросился на кухню; из кастрюли с пельменями шел синий дым. Впопыхах сдернул ее с плитки, обжегся, уронил, и пока искал тряпку, чтоб прихватить и поднять, задымился линолеум. Залил все из лейки, кастрюлю выставил в сени, вытер шваброй пол. И эти бытовые хлопоты слегка отрезвили его, а тут еще в окошко глянул — рассвело и метель завивает.

Когда же закончил с уборкой и вернулся, Вавилы за столом не было. Заглянул в горницу — лежит в постели, и розы рядом, на подушке.

— Ступай-ка спать, Ярий Николаевич, — строго посоветовала она. — Утро вечера мудренее. А как пробудишься, так и спросишь. Ты ведь спросить пришел?

Он встал на колени рядом с кроватью.

— Сегодня скажи, сейчас… Зачем ты вериги носила?

— Ты ученый, ты все знаешь…

— Ничего я не знаю. Впервые на тебе и увидел…

— Грешна, Ярий Николаевич, оттого и наряд суров. А ты взял да и лишил меня крепости.

— В чем же грех&то твой, ангел?

— Замуж в срок не пошла. У нас ведь строго, коль к семнадцати летам не взяли — на´ тебе власяницу, абы мысленно не грешить.

— Кто же сплел ее?

Боярышня заговорила неожиданно низким, грудным голосом и нараспев, словно молитву:

— Сама и сплела. Белому коню хвост да гриву остригла. — Она резко села, сронив одеяло с груди. — Ты&то в миру живешь, свои законы и правила. И не знать тебе мук душевных и телесных, ибо ученый ты муж и вериги сам плетешь, из ума своего. Не знаешь, как грызет душу пустое чрево, а стыд какой и срам, когда скажут — перестарок! А когда всякую ночь страсти телесные треплют, подобно болезни падучей?.. Власяница, Ярий Николаевич, се есть спасение мое. Ты же снял с меня оберег, но ведаешь ли обычай?

— Не ведаю. Но догадываюсь. И мне радостно…

— Коли утром повторишь свои слова — поверю…

— Да ведь утро! Светает!

— Поди-ка спать, Ярий Николаевич, не мучай…

— Возле тебя останусь.

— Хоть ты и снял власяницу, но со мной не ложись, — назидательно произнесла она. — А вот когда ты мне наутро свое слово скажешь да заживут мои язвы и рубчиков не останется…

Не договорила, умолкла настороженно. Он нашел руку боярышни, прижал к щеке. Пальцы зарылись в бороду, потрепали ее и вдруг замерли.

— Оно и так грех… Ты ведь ученый был, да так и остался… Позрела, как взволновался, когда свиток взял. Наутро откажешься от меня, и снова вериги плести. Знаю, отчего в Полурады не пошел, а здесь поселился, при тракте. Ведь затосковал бы в скиту, к науке своей потянулся. И сейчас тоже затоскуешь. Что тебе станет лесная девка-перестарок? Неграмотная по-новому, в мирской жизни глупая…

— Никогда больше не говори так, — оборвал Космач. — Не желаю слышать.

Вавила немного помолчала, зашептала тихо:

— Пресвятая Богородица, прости и помилуй. Не ведаю, что творю, да ведь муж сей от вериг избавил…

Космачу показалось, она заснула с этими словами, веки опустила, пальчики на щеке ослабли, и дыхание стало ровным.

— Человек от тебя пришел, — вдруг внятно и трезво проговорила. — На преподобного Савву…

— Какой человек?.. Кто?

— Назвался, а не ведомо, кто… От тебя, сказал…

— Я никого не посылал! Слышишь?.. Я никого не посылал!

— Да ведь пришел… Должно, худой человек. А я обрадовалась и к тебе побежала…

Несколько минут он стоял у кровати молча, руку ее спрятал под одеяло, жгут волос высвободил, потом взял за мизинец (говорят, так можно со спящими беседовать), спросил несколько раз, что за человек пришел и где он, но Вавила не отозвалась, лишь пальчик свой отняла.

Он снова взял, теперь всю руку, спросил:

— Пойдешь за меня?

Веки у Вавилы дрогнули — услышала, но глаз не открыла и ответила совсем невпопад:

— Мы его в сруб спустили… Обрадовалась и побежала.

Столь неожиданное сообщение боярышни не особенно&то встревожило Космача. Сразу же подумал о бывшей своей ассистентке Наталье Сергеевне, которая теперь заведовала кафедрой в университете: она послала человека в Полурады! Больше никто бы не решился таким образом проникнуть в потаенный скит, где сама бывала, тем более никто бы не посмел воспользоваться его именем. Скорее всего, за неимением специалистов на кафедре, способных работать со старообрядцами, нашла подходящего человека, какого&нибудь профессионального артиста (слух был, строила такие планы), и заслала будто бы от Космача. И видно, не удался эксперимент, не ко двору пришелся чужак, коль Вавила здесь…

Космач поставил розы обратно в лейку с водой, пристроил ее в изголовье Вавилы на стул, чтоб запах чувствовала, и вышел из горницы. На глаза попал свиток, последнее послание сонорецких старцев, которое искал несколько лет, и потому где&то в глубине сознания поблескивал маячок любопытства, однако и распечатывать не стал, унес и спрятал в тайник. Потом побродил немного по узкой кухне, чаю хотел попить, отвлечься, но от смешанных, распирающих чувств захотелось чего&нибудь крепкого. Накинув полушубок, двинул на улицу, в метель.

Единственную улицу в Холомницах забило вровень с заборами, сунулся было вброд, но вернулся, нацепил лыжи. У Почтарей уже горел свет не только в избе, а и во дворе, значит, скотину обряжали. Старики эти жили в Холомницах особняком, сами никуда из хаты не вылазили и к себе не принимали, если только придет кто за молоком или горилкой, да и то за ворота вынесут. Все дачники считали их немного чокнутыми, а из&за нелюдимости подозревали, что связаны они с колдовством и нечистой силой. Особенно бабку Агриппину Давыдовну, которая, говорили, в лесу шалила: появится как черт из пня, напугает грибников или ягодников, и когда те убегут, корзины побросав, высыплет себе дары природы и была такова. В общем, плели о них всякую всячину. Работая в скитах, Космач и не таких чудес и россказней наслушался, так что относился ко всему иронически, хотя по поводу необычности поведения и психического состояния Почтарей общее мнение разделял.

Он переступил ограду и вкатился по сугробу чуть ли не в сарай.

— Здоровеньки булы, соседи!

Агриппина Давыдовна корову доила, чуть подойник не опрокинула.

— Мыколаич? Та шоб ты сказився! Сердце у пятках!

Дед Лука метал навоз сквозь окошко на улицу и даже не оглянулся. Его стоическому спокойствию в любых ситуациях можно было позавидовать.

— Прости, тетка Агриппина! А не продашь ли горилки?

— Та на шо тебе? Ты же ж не пьешь?

— Да вот что&то захотелось с утра пораньше!

Относительно спиртного старуха держала деда в черном теле.

Достала ключ, подала мужу.

— Видчини ларек, принеси горилки. Да сам не смий! Усе сосчитано.

Почтарь принес бутылку самогонки, запечатанной как на заводе, но без этикетки, от денег отказался.

— Як ведьмак скончается, коня твоего возьму, за сином…

— А что, ведьмак умирает?

— Дывись, як витер дуе? Чортова душа метелится…

— Где же этот ведьмак?

— Да с того края хата. — Дед махнул рукой в конец деревни — не хотел даже по прозвищу называть Кондрата Ивановича: они то конфликтовали по неведомой причине, то мирились — не разлей вода.

— Он что, умирает?

— Свит усю ночь горит. Пишов побачить — лежит як мертвец…

Космач не дослушал и от Почтарей побежал напрямую, огородами, к усадьбе Коменданта — кто его знает? Может, не зря вчера исповедаться приходил?..

А тот, живой и здоровый, преспокойно орудовал лопатой в своем дворе.

Хозяйство у старика было маленькое, десяток кур в подполе, стайка ручных синиц, летающих за ним по деревне и просящих корма, да знакомый заяц, которому позволялось обгрызать яблони. По этой причине он больше занимался общественно-полезным трудом — расчисткой снега, и если не буранило, то пробивал дорожку вдоль всей деревни, до столба с фонарем и избы Космача.

Смотреть на бесполезный труд старика было больно, разрытую траншею тут же забивало снегом.

— Почтарь сказал, ты лежишь, как мертвец! — засмеялся Космач.

— Все, я лавочку эту прикрою! — сердито крикнул старик, а сам обрадовался. — Вчера яду какого&то продал, гад! Я с горя целый губастый стакан осадил и правда чуть не умер. Всю ночь полоскало, хорошо, организм крепкий, тренированный.

На самом деле самогонка была наверняка хорошей, за все время не было ни одной рекламации, просто Комендант всегда болел с похмелья…

— Пойдем-ка выпьем за праздник. Бросай лопату.

— А что выпьем&то?

— Горилки!

— У Почтаря брал?

— Где же еще?

Комендант хотел было отказаться наотрез и уж лопату вонзил в снег, однако в последний миг заколебался.

— Ну, он тебе какой&нибудь заразы не продаст, — сдержанно рассудил.

— Ему конь нужен, сено возить… А что за праздник?

— Вчера было Восьмое марта!

— Да-а… Великий праздник. Вот ты историк, должен знать, что произошло в этот день.

— Ладно, Кондрат Иванович, пошли в избу, там разберемся.

Комендант обрадовался Космачу, его приход, да еще с утра пораньше с бутылкой горилки, означал, что обиды больше нет. И выпить ему хотелось, однако просто так, без прелюдии и значительности, для него было несолидно, и он продолжал экзаменовать с наводящими вопросами.

— Ну так во имя чего революционерка Клара Цеткин провозгласила восьмое марта женским праздником?

— Если не хочешь со мной выпить, я уйду, — попугал Космач.

— С тобой хочу. Но мы должны знать, чьи праздники отмечаем… Так вспомнил, что произошло в этот день?

— Не вспомнил. Давай стаканы!

— Это праздник женской подлости и коварства. В этот день Юдифь отрубила голову Олоферну.

— Что за привычка у тебя? Возьмет и все испортит!

— Это должен знать каждый!

В доме у него была идеальная чистота и порядок — все, что осталось от его немецкой натуры, — так что пришлось скинуть валенки и надеть старенькие калоши. Старик выставил на стол тарелки с огурцами и помидорами, блюдце с сыром и рюмки, после чего набил яиц на сковородку.

— Женщина к тебе пришла — вот это праздник! — забалагурил, разливая первач. — Потому ты и прибежал, счастливый! А то придумал — Восьмое марта… Она что, спит?

— Спит.

— Значит, притомилась… Как зовут&то?

— Зовут Вавила Иринеевна, — сдержанно проговорил Космач. — Думаю, фамилию знать не обязательно.

Это имя было у нее для всех, кроме собственной семьи, родных и некоторых близких единоверцев. Существовало еще одно, первое, с которым она принимала крещение и держала почти что в тайне, — Елена Дмитриевна, поскольку ее отец тоже имел два имени, а еще и прозвище — Скула.

У старообрядцев из толка странников имена для общего пользования были такие, что без привычки язык сломаешь, и чем хлеще называли новорожденных, тем считалось достойней.

— Мудрено зовут… Слушай, Николаич! Ты же молодой, а женщины ездят редко. На моей памяти вторая за шесть лет, верно?

— Да нет, первая…

— Как же! Первая!.. А помнишь, приезжала из университета? Погоди, сейчас вспомню, как звали…

— Так это же с работы!

— Ну да! А чего же она не уехала, ночевать осталась? — Он выпил и подмигнул. — Эта, Вавила Иринеевна, опять из университета или невеста? Если думаешь, я для доноса спрашиваю, не говори.

— Хоть как не скажу. Суеверный стал, — усмехнулся в бороду Космач. — Спугнуть боюсь.

— Правильно, дело такое… Откуда будет?

Все это напоминало допрос, но скрывать от него что-либо сейчас не имело смысла: если он уже в течение шести лет отслеживал всех гостей с Соляной Тропы, знал тайники в доме и ничего особенного не произошло, то, пожалуй, и в самом деле прикрывал его от всех любопытных.

— Помнишь, рассказывал, как в экспедиции ходил, к старообрядцам?

Комендант обладал хорошим воображением и профессиональной памятью, все понимал с полуслова, головой покачал.

— Замечательная история… Так она из лесу пришла?

У Космача после рюмки на голодный желудок зашумело в голове.

— Из Красноярского края. Пересекла поперек всю Западную Сибирь, на лыжах, в одиночку и без всякого обеспечения. Примерно по шестидесятой параллели, за двадцать девять дней две с половиной тысячи километров.

— Такого не может быть, — решительно заявил Комендант. — Это что получается, больше восьмидесяти в сутки? Да с такой скоростью самый крутой спецназ не бегает.

— А странники бегают. Некоторые в два раза больше.

Похмелившийся Комендант тоже разогрелся, убрал маломерные рюмки и достал два граненых стакана, налил до краев.

— Легкая на ногу, ничего не скажешь. А песен, случайно, не поет?

— Не слышал.

— Должно быть, много молится, если из кержаков?

— Тоже вроде не замечал. Так, перекрестится, пошепчет…

— Это еще ничего… Ладно, поздравим ее с переходом! В Книгу рекордов Гиннесса можно заносить.

Комендант выцедил горилку до дна, закусил моченым помидором.

— Не все так просто будет, Юрий Николаевич. Не сейчас, впоследствии развития отношений.

— Да и сейчас есть кое&какие проблемы, — признался Космач. — Может, придется с ней в скит пойти.

— Вот этого не советую! Ни при каких обстоятельствах!

— Нет, мы пока еще не решили. Проснется — поговорим.

— Не оттягивай, надо решать! Послушай старого опытного человека. — Кондрат Иванович уже входил в возвышенное состояние. — Был один памятный случай. Шестьдесят шестой год, маленький островок Талант в Карибском море, всего в трех милях от Кубы. Архипелаг Хардинес-де-ла-Рейна, прошу не путать с островом Мари-Галант в архипелаге Малых Антильских. Да… Там находился строго засекреченный объект… Представляешь, буйная растительность, влажный, тенистый тропический лес. А местные жители — испаноговорящие изрядно одичавшие метисы, совершенно мирные и покладистые рыбаки. Галантные люди!.. Выходить в море было нельзя, кругом стояли американские катера, минные заграждения, и несчастные островитяне питались водорослями и моллюсками. Передо мной была задача вписаться в их среду и выявить сигнальщиков. Предатели завелись, американским кораблям семафорили обо всех передвижениях береговой охраны. А я в молодости был чернявый да еще загорел, и меня скоро стали принимать за своего. Я построил хижину под пальмами и поселился в тридцати ярдах от моря. После каждого отлива на берег приходила девушка талантка, я ее Любой звал. Собирала водоросли и складывала их в сумку от противогаза. И пела при этом! Все время слышал ее голос сквозь прибой…

Комендант неожиданно склонил голову, молча налил себе полстакана самогонки и попробовал запеть на испанском, но лишь сдавленно засипел, махнул рукой и выпил.

— Голос был удивительный. — Утер кулаком слезы. — А сама так прекрасна!.. Маленькая, миниатюрная, но тело в совершенных пропорциях. Взял бы на руки и не спустил больше на землю… И прошу заметить, носила только набедренную повязку — одежды у талантов давно не было, да она там и не нужна… Никогда больше не встречал такой красоты! Я ждал сначала прилива, потом отлива, считал минуты, когда она придет, и лишь наблюдал за ней, иногда с небольшого расстояния. И так страдал! Но даже не мог подойти к ней и заговорить, инструкции были очень строгие. Она тоже меня видела, я не прятался… И вот однажды сама прибежала ко мне взволнованная и сказала, что движется тайфун, мне надо спасаться, иначе я погибну в своей хижине. Никаких предупреждений о тайфуне не поступало, и я сначала не поверил, но таланты, эти дети природы, чувствовали приближение разрушительной стихии как звери… В общем, мы побежали в глубь острова и спрятались в небольшом гроте. Бурю пересидели, прижавшись друг к другу, и когда утихло, нам не захотелось выходить…

— Счастливый ты человек, Кондрат Иванович, — грустно позавидовал Космач, воспользовавшись паузой. — Такая содержательная жизнь… Только про это вроде бы сериал показывали? Испанский?

— Ты что, какой сериал? Это все из личной жизни прапорщика Гора!

— Тогда да, приключения у тебя, как у Робинзона.

— Ну уж на хрен такие приключения! — неожиданно зло отозвался Комендант и допил остаток из горлышка. — Нет бы подождать, присмотреться, а я на следующий день побежал и доложил по команде, мол, так и так, — строго у нас было. Начальство вдруг признает мою адаптацию к среде успешной и дает добро. Я на крыльях! Новую хижину вместе построили, до прилива по джунглям червей всяких, улиток собираем да едим — она поет, после отлива водоросли, потом всю ночь у нас любовь с ней — она все поет. На сезон дождей пещеру оборудовали и перебрались туда — красота! Месяц все это гуано едим, я песни слушаю, второй едим — слушаю. Когда один был, снабжали и консервами, и хлебом, и фруктами. Кофе по утрам пил! Тут же ничего не дают по соображениям конспирации. Сразу подозрение — откуда взял?.. Но главное не это, конечно. С ней ведь не о чем говорить! У меня к тому времени десятилетка была за плечами и два года специальной подготовки. Она же, кроме еды и любви, ничего больше не знает и знать не хочет. На пятый месяц наконец&то к словам ее песен прислушался — поет про червяков, про водоросли, ну и про это самое, конечно, открытым текстом! Мой любимый, овладей мной, и у нас родится красивенький сыночек, а я ему соберу самых вкусных червячков… В общем, как у чукчей… А в семейной жизни, Юрий Николаевич, важен душевный разговор. Общение!.. Ты не обижайся, но о чем ты, кандидат наук, станешь разговаривать со своей девушкой из красноярских джунглей?

— Да мы бы нашли о чем. — Сморенный теплом и самогоном Космач чувствовал благодушие.

— Месяца на три нашли бы, а потом взвоешь. Это я как мужик мужику говорю. Тебе нужна жена с образованием и соответствующим развитием. Знаю, скажешь, принцип сообщающихся сосудов? Ничего подобного! Темнота и дикость — вещи заразительные и имеют высокий энергетический потенциал. Не заметишь, как у самого начнется деградация. Через полгода жизни с красавицей Любой я стал замечать, что водоросли не такие уж и гадкие и петь хочется о том, что вижу.

— Может, это и неплохо, Кондрат Иванович?

— Неплохо? — возмутился тот.

— Мы ведь к тому и пришли: живем, как на острове, разве что червей не едим. Ты же мог уехать в цивилизованную Германию? Мог. А уехал в дикие Холомницы.

— Ты теперь знаешь, почему я уехал. — Комендант несколько сбавил напор. — Да и не про меня речь. Ты молодой, сорока нет, в девках засиделся. Промахнешься в первый раз, во второй жениться будет поздновато. Послушай меня, присмотрись! Может, она проникла к тебе в крепость, чтоб головенку смахнуть, как Юдифь Олоферну?

— Лет десять присматриваюсь, хватит.

— Та, что первая приезжала, — вот тебе пара была. Мы с ней на скамеечке посидели вечером, поговорили… Как звали ее? Наталья Сергеевна? Вот с кем можно в хижину, на берег Карибского моря. Умная женщина, развитая.

— Слишком умная! — усмехнулся Космач. — Вот с такой&то как раз и пропадешь. Что на острове, что в скиту.

— Да что ты понимаешь? — обиделся Комендант. — Ну, женись на своей необразованной кержачке. А я посмотрю, как ты через полгода взвоешь.

— Моя кержачка сдала за десятилетку и владеет четырьмя языками. Это не считая русского и английского. Правда, английский она наверняка забыла.

Кондрат Иванович изумился, вытянул губы трубочкой. Он считал себя чуть ли не полиглотом, хотя Космач слышал лишь песни на испанском, некое бормотанье на немецком, и то по пьяному делу. Больше он пел на русском «Куба, любовь моя…».

— Ну и какие, например?

— Древнегреческий, арабский, арамейский. Ну и древнерусский.

Комендант и глазом не моргнул, разве что чуть подзатянул паузу.

— Сбегай к Почтарю и принеси еще один флакон. Я бы сам, но он опять отравы даст… А я тебе другую историю расскажу!

— Не могу! — Космач встал. — Конь не поен, вода не ношена, печь не топлена, и боярышня почивать изволит после дальней дорожки. А ну как проснется, а меня нет?

Комендант лишь вздохнул тяжело.

— Скоро тебя водорослями накормили. Эвон как запел…