У меня есть дедушка

Сергей Александрович Суворов, 2021

Начинать исследовать жизнь дорогих и близких людей никогда не поздно. Двадцатый век оказался скуден на семейные хроники, воспоминания, генеалогию, многое приходится собирать по крупицам. Тем интереснее рассказ о человеческой судьбе, сплетающийся из обрывков разговоров, писем, фотографий, случайных свидетельств. Эта книга – воспоминания внука о деде, отчасти попытка посмертного с ним диалога. Герой её, Владимир Степанович Суворов, – уроженец провинциального городка, рабочий, солдат, сотрудник разведки, связист. Но главное – человек, сумевший, несмотря на все невзгоды жизненного пути, не растерять своих душевных качеств. Автор пытается проникнуть в тайны, давно скрытые под могильным камнем, расшифровать секретный код жизни деда, понять смысл его поступков и устремлений. Тяжёлые и трагические (а порой и трагикомические) приключения, выпавшие на долю Владимира Степановича, открывают перед читателем масштабную картину прошедшего столетия, уцелеть в объятиях которого простому человеку было совсем не просто.

«Этим свидетельствам о нашей общей истории доверяюсь спокойно… Внимание к деталям, заметным со своего шестка, при отсутствии общей картины происходящих событий — вот эту-то картину мне всегда приходится восстанавливать самому. Старики своими рассказами лишь пряли нить, её теперь нужно заправить в уток, чтобы, прогоняя его, ряд за рядом, сквозь основу, вытянуть сплошное полотно».

У меня есть дедушка

… Весь трепет жизни всех веков и рас

Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

М. Волошин

Однажды мне рассказали историю про маленького мальчика, который в советские ещё времена шлёпал по коммунальному коридору, затверживая стишок: «У меня есть дедушка…» Стишок незамысловатый, всего несколько строк, задали, вероятно, классе во втором, перед Днём победы… Топ-топ… Вперёд-назад.

«У меня есть дедушка…» Топ-топ… Гудит газовая колонка, скрипит грязно-рыжий паркет, полутьма, прилежный ученик и не знает, что за фанерной дверью сосед, оторвавшись от книги, прислушивается ко всей этой музыке.

…«Дедушка хороший…» Топ-топ… Назад-вперёд, звяк-звяк, расстегнулись сандалики.

А оканчивалось произведение так: «…мы по Красной площади с дедушкой идём!»… Топ-топ, прошли мальчик с дедушкой…

И вдруг произошла метаморфоза… Топ-топ… Мальчик развернулся и начал сначала, но почему-то решил заменить главного персонажа, рядом с ним по брусчатке теперь шагал совсем другой человек, чужой и страшный. «У меня есть Гитлер…» Топ-топ… Скрип-скрип… Хорошо выучил, не запинается, даже с иным действующим лицом: «Мы по Красной площади с Гитлером идём!» Продекламировал и, довольный, скрылся в комнате, оставив случайного и невидимого слушателя в полном недоумении.

Я долго думал, почему мальчик решил сыграть в такую странную игру. Уж конечно, не потому, что в действительности хотел бы пройтись за ручку с дядей Адольфом — зачем это ему? Но и не думаю, что это была форма протеста против школьной зубрёжки, перевертыш, которыми мы все в своё время развлекались — нет, тут другое. Эта маленькая история, по-моему, про отношения со злом. Про тонкие механизмы защиты от оного. Там, где прошёл дедушка, мальчику уже не страшно. Там можно хоть с Гитлером прогуляться, хоть с кем. Зло не лишено сущности и оболочки, но оно обезврежено, на него нашлась управа, и к нему можно безопасно приблизиться, потыкать палочкой.

Сейчас же я сообщу вещь несколько абсурдную: у меня в детстве тоже был «свой Гитлер». И был дедушка, который, хоть и не водил меня по Красной площади в сомнительной компании, зато, как уверял, прилежно ползал в апреле 45-го по подвалам горящей Рейхсканцелярии в надежде познакомиться с вышеупомянутым персонажем поближе. У меня тоже были ритуальные празднования Дня победы, как и у того мальчика. Тогда собиралась вся семья, салаты вываливались, без затей, в большие эмалированные миски, специальным образом сервировалась селёдка из ветеранского заказа — сначала молоки, сверху, в прежнем порядке, кусочки тушки, потом уже луковые кольца. Но больше всего ценились дедовские прошлогодние «заготовки» — маринованные огурцы, помидоры, перцы, а также овощные салаты всех цветов и вкусовых сочетаний. Поднимались тосты, звенели бокалы, все ждали салюта, а по чёрно-белому телевизору показывали обязательную кинопрограмму.

— Да не… никого мы там не нашли… — дед скептически косился на экран, когда там мелькали кадры, как бы инсценировавшие его боевую молодость: бункер Гитлера, горящий Берлин, бегущие автоматчики…

Помню лёгкую досаду от того, что дед не звенит сейчас золотыми звёздами, не рассказывает, как поднимал в атаку батальоны и полки. Что он не похож на бравых, с мудрым прищуром, ветеранов, которые приходят в школу рассказывать о великих своих подвигах. Танкисты! Лётчики! Подводники! И каждого слушаешь с упоением, если он хорошо понимает роль.

— Хе-хе, мы тоже были подводниками! — смеётся дед, окончательно расслабившись к вечеру. — На последней подводе, в обозе. А теперь вот — ветерина… ветераны! Нам можно (загибает пальцы) — под стрелой крана стоять, улицу на красный свет переходить, за буйки заплывать… А Гитлера не нашли, не…

Ну, а раз дед сказал, что никого не нашли, то значит, никого и не нашли. Нет тела, вопрос не закрыт. (Про Елену Ржевскую и ее воспоминания о страшных находках в саду Рейхсканцелярии дед ничего не знал, ибо мир ещё не был настолько пронизан информацией, как теперь). Тайна осталась тайной, так что мне можно было снисходительно поглядывать на школьных друзей, наперебой рассказывающих друг другу, как фюрер застрелился и сгорел в бензиновой луже — по телику вчера показывали.

Уж я-то знаю, что дело это тёмное, непонятное!.. И так выходило, что у меня Гитлер свой, собственный. Не вызывающий ни малейшей симпатии, но при этом не воплощение зла, а обычный человек. Обычный враг, имя которого — собственное, не нарицательное.

Кстати, советские мастера экрана прекрасно понимали, что этот сумасшедший, трясущийся старик может вызывать у зрителя… не жалость, конечно, но что-то вроде сопереживания, как всякий умирающий. Поэтому щедро сдабривали картины агонии Третьего Рейха кинохроникой, в которой — трупы, печи, черепа, проволока.

Всё это правильно, всё так и надо и всё предельно ясно, но… дедушка сам когда-то прошел теми улицами и коридорами, поэтому каждый год как будто приглашал совершить с ним таинственное вневременное путешествие ещё раз.

Так в чём же было дело, куда звал этот слегка застенчивый, ироничный Вергилий, почему всеобщий праздник оказался навсегда связан с тайной? Как вышло, что между моим семейством и эпосом последних дней нацистской Германии протянулась такая вот странная нить? В двух словах этого не расскажешь, тут надо издалека, тут надо рассказать историю.

* * *

Это будет история обычного человека. Владимира Степановича Суворова, который приходится мне родным дедом со стороны отца. На законный вопрос: чем же он так знаменит и замечателен, чтобы писать о нем? — спокойно отвечу: ничем особо не знаменит. Хотя жизнь его была интересной и, разумеется, — уникальной. Как любая другая. К сожалению, он успел рассказать мне про себя относительно немного, ибо от того момента, когда внуку начинают рассказывать серьёзные вещи, до горестной поры, когда рассказывать уже ничего не хочется, прошло не так уж много времени, лет семь. Хотя… Как знать! Сколько нужно времени, чтобы пересказать целую жизнь? Или ещё одна жизнь, или несколько строчек автобиографии. Таким образом, я счастливец, дед поведал мне много больше, чем умещается на пожелтевшим листочке. Большую часть рассказанного я помню, а уж что забыл — то, увы, забыл навсегда.

Впрочем, дед заметно отличался от других стариков — с такими же беломоринами, вставными зубами и носами в красных прожилках. Владимир Степанович знал миллион всяких прибауток, всегда улыбался и никогда не унывал. На мир смотрел с лёгкой насмешкой и больше любил шутить, чем ругаться. А ещё у деда был кинжал. Трофейный кинжал со свастикой в красно-белом ромбике и полустёртой надписью на лезвии, его называли «эсэсовским». О нём — позже.

Володя появился на свет в последний год империи и повидал всё, что полагалось повидать его поколению. Рассказывал он об этом с удовольствием, но под настроение — не то, чтобы очень подробно, но и не скупо. При этом он не был ни хронистом, ни бытописателем, — скорее, человеком с невидимым фотоаппаратом, который в горящем городе фиксирует кусочки происходящего. Повествование его всегда было фрагментарным, собранным из ярких пятен, с неизбежными неточностями и недосказанностями — уж что на ум пришло, то и пришло. Задавать ему вопросы в надежде услышать про что-то конкретное было практически бесполезно, по заказу он говорить не умел. Да и что я тогда мог у него спросить? — Дедушка, расскажи про войну? Он только плечами пожимал: чего про неё рассказывать?

Итак, дедовские истории. Истории, которым он сам был свидетель, или которым, как думал, был свидетель. Или, возможно, даже те, которым мог бы быть свидетелем. В конце концов, это ведь задача потомков — разделить факты, вымысел, добросовестные заблуждения, архетипические сюжеты и окопные байки. Разделить и расставить на полке в пробирках с этикетками: смотрите, пользуйтесь, экспериментируйте… Только никогда ведь этого не бывает, не изобрели электролиза, способного с точностью разложить историю на составляющие. Поэтому она остается — Историей. А рассказы такого очевидца, как Владимир Степанович, конечно, можно делить, умножать (даже на ноль); можно смеяться над ними или плакать, всё равно они заслуживают внимания и определённого доверия, потому что связаны с реальностью, которую человек пропустил через себя, которая стала его частью. Мне кажется — заслуживают, а дальше поглядим. Возможно, я что-то домыслю, хотя бы и невольно, возможно — что-то неправильно истолкую. Разбираться в чужой жизни — занятие не из простых, можно незаметно что-то преувеличить или даже изобрести случайно, но, поскольку она, жизнь эта, мне не чужая, рискну.