Волчонок с пятном на боку

Семён Морозков, 2019

Роман поделён на две части. В основной части дана трагическая история героя из российской глубинки. Степан Грачев отсидел полтора года, но старается начать жить заново. Встреча с бывшей соседкой снова переворачивает жизнь главного героя с ног на голову. В доисторической части романа представлены эпизоды из жизни маленького племени первобытных людей. Между собой повествования связаны общностью поднимаемых тем: одиночество, мечта о мифическом, счастливом крае – Синей горе. Как на заре человечества зарождались понятия об основных моральных принципах? Многое ли изменилось с тех пор?Содержит нецензурную брань.

Степан Грачёв девять лет спустя. Бабзин

Из Нефтеречинска, где Степан прожил последние три года, он вернулся в Н-ск несколько месяцев назад. Степан часто вспоминал родной город, хотя с Н-ском и были связаны самые трудные, можно даже сказать, беспросветные годы его жизни. Но всегда возникало какое то тягостное, смутное, нелогичное желание вернуться — память о детстве, любопытство, ностальгия? Хотелось увидеть старых знакомых и школьных друзей, чтобы они тоже увидели и удивились, как Степан изменился сам и смог изменить всё в своей жизни. Он не мог разобраться в себе, да и не до этого сейчас было. Он ещё не оправился от того, что произошло в Нефтеречинске. Когда стало понятно, что из Нефтеречинска придётся уезжать, Степан не сомневался, куда податься. Неподалёку от дома, где в юности жил с родителями и бабушкой, он снял крохотную квартирку. Думал — приехал ненадолго. Но судьба распорядилась иначе.

Никто даже и в столицах толком не знает, что это такое — «со-ци-оло-гия» и какой с неё толк в реальной жизни! До 1989 года в СССР не было такой научной дисциплины. Одно из первых в стране отделений социологии при экономическом факультете было организовано именно в Новосибирском университете. Специальность Степана и раньше не производила никакого впечатления на потенциальных работодателей ни в Новосибирске, ни в Кемерово, ни в Горно-Алтайске. Хоть корочка НГУ солидная, но работу по профилю он найти не мог. Оттого и оказался в Нефтеречинске.

В крохотном Н-ске выбора не было вовсе. Устроился Степан на хлебозавод. Пожалуй, одно из последних худо-бедно функционирующих предприятий. Людей с высшим образованием в городе было немного: на собеседовании показал диплом, рассказал об опыте работы, лишних вопросов о прошлом не задавали. Взяли Степана в отдел реализации готовой продукции. Как пошутила кокетливая «кадровичка»: «с перспективой повышения до продавца на “Ваньке”». Этого самого «Ваньку» Степан уже успел разглядеть. Ему сразу показалось, что за те без малого девять лет, что он отсутствовал, жизнь в Н-ске радостнее не стала. Если что и поменялось, явно не в лучшую сторону. Городишко так и застрял в «девяностых». Из расположенной на его окраине военной части уволили почти всех гражданских. Колючку и вышки, примыкающие к огромному полигону, передвинули, часть капитальных строений, некогда относившихся к закрытой территории и станции, отдали в аренду под торговые и продовольственные склады. Зато теперь Н-ск стал известен на весь район своим рынком «Вонюшинский», названным в честь местной речушки Воньки. Вот народ и прозвал рынок «Ванькой». Скопление сотен разномастных палаток, торговых павильончиков и площадок не совсем походило на простой колхозный или строительный рынок, каких развелось по стране несметное множество. Приезжающие в город сразу оказывались в торговых рядах. «Ванька» раскинул свои щупальца от остановки областных автобусов, тянулся по большому пустырю, перебирался по мостику через речку и заканчивался почти на центральной улице города. Палатки разноцветной грибной поляной уже разрослись и на площади перед бывшим Горсоветом. На «Ваньке» можно было купить что угодно — от колбасы до газовых пистолетов; продукты здесь соседствовали с одеждой и обувью, а контейнеры с бытовой техникой и стройматериалами плавно переходили в павильоны, где продавались домашние животные. С левой стороны мутные личности торговали автомобилями и автозапчастями. Напротив автостоянки — разноцветным сайдингом красовалась пара комиссионных магазинов, палатка-ломбард и единственный на весь Н-ск пункт обмена валюты.

Большую часть года «Ванька» утопал в непролазной грязи. Кое-как местами проложенные деревянные настилы качались и прогибались под ногами толпы, били по ногам, швырялись брызгами и сгустками грязной жижи. В летнее время настилы служили приютом для грызунов, обильно расплодившихся по всей округе. Запах на территории рынка стоял неприятный, вполне созвучный названию речки. Несло подгнившим картофелем и рыбой, дешёвой обувной кожей, старым галантерейным магазином с пыльным трикотажем; у покупателей першило в горле от бытовой химии. У речки к этому букету примешивался смрад от установленных подозрительно близко к воде туалетных кабинок. Рынок, конечно, был местом неприятным, но важным для городка. Как утверждало городское руководство, «социально значимым объектом, выводящим город в районе и даже в целой области в лидеры торговли и сервисных услуг».

Работа на хлебозаводе муторная. Короткие зимние дни мелькали за однообразной чередой одних и тех же дел и пустых забот. С утра до вечера надо было обзванивать магазины, кондитерские и торговые центры по всей области. Иногда для ведения переговоров необходимо было куда-то ехать и заключать договоры. На это уходил весь день.

Сегодня после поездки в райцентр Степан возвратился гораздо раньше обычного. На работе следовало обязательно появиться, но Степан решил вернуться к концу рабочего дня. Около двух часов дня в приподнятом настроении он шёл от остановки в сторону дома. Степан не любил рынок, но возвращаться в город всё равно приходилось сквозь его торговые ряды. Он шагал и думал, что премиальные полтора процента от суммы заключённого договора на поставку печенья подоспеют как раз ко времени оплаты за квартиру. Взгляд его равнодушно скользил по рядам палаток и лицам людей, как вдруг зацепился — пожилая женщина, одетая в фиолетовое, несуразно длинное пальто. Поднятый, облезший до подкладки некогда каракулевый воротник скрывал её лицо. Она стояла спиной к проходу и рылась в куче подпорченных овощей, сваленных в деревянный ящик. В полиэтиленовом пакетике уже просвечивал небогатый улов — несколько картофелин и морковь. Степан окликнул:

— Мамаша, а ма-ма-ша-а!

На секунду сгорбленная фигура застыла. Потом, покачав головой, словно не соглашаясь с чем-то, женщина продолжила перебирать содержимое ящика.

— Мамаш, я ж вас зову, — Степан подошёл вплотную.

Пожилая женщина повернулась. Из-под надвинутого на самые брови тёмно-серого платка на Степана уставились два слезящихся на холоде уголька. «Руки в синеву, кожа сильно обветренная. Точно бомжиха», — соображал Степан. Потом отметил, что выглядит женщина не так плохо. Зимой, в её положении. Да и дурного запаха нет. Значит, как-то она устроена.

— Вы что, новый хозяин палатки? — глядя в землю, она обреченно опустила пакет. — А я спросила разрешения у продавца. Он не против. Вы не думайте, я с разрешения. Вот только…

— Да нет, мамаш, — перебил Степан, — я просто прохожий. Купил овощей, а оказалось много, — неуклюже врал Степан, — вам не нужно? Я могу отдать. Обратно не возьмут.

Степану вдруг показалось, что она посмотрела на него слишком уж пристально, словно припоминая что-то важное. Деловито спросила:

— А овощи-то где, сынок? — наклонила голову, выглядывая сумку или пакет, но у Степана в руках была только толстая папка.

— Овощи, они… — Степан не знал, что ответить. Овощей не было, он только что решил купить их старухе, но застеснялся, и всё получалось нелепо и глупо. — Мать, я просто хочу их купить тебе. Да не ройся ты тут! — выпалил он.

Не дожидаясь ответа, шагнул к окошку палатки:

— Здрасьте. Родной, мне кило картошки, моркови грамм триста, пару луковиц. А, лимон дайте ещё и баночку лечо. Хлеба батон тоже, в целлофане который. Посвежее…

Женщина молча приняла продукты. Робко глянула внутрь пакета. Часто-часто утвердительно покачала головой, прижала пакет к груди. Сделав глубокий вдох, она снова хотела что-то сказать, но только сжала губы.

Со словами «ну вот и отлично» Степан развернулся и зашагал прочь.

На следующий день — в свой законный выходной — Степан отправился на «Ваньку». Через час хождений вдоль рядов он наконец на неё наткнулся. Вместе с другими стариками, торгующими всяким хламом, бабка стояла у самой остановки автобуса. На ящике были разложены с десяток картофелин и лимон, а на бумажке, в расщеплённой палочке, воткнутой между досок, аккуратно выведена цена.

— О, мамаша, здравствуйте! — поздоровался Степан. — Вы, я гляжу, коммерцией занимаетесь.

— И тебе не хворать, Стёпа. Дак лимон нельзя. Изжога замучает. А картошки многовато было. Вчера испекли чуток в мундирах. Остальное таскать тяжело, а хранить особо негде. Мышки — они всё найдут. Деньги нужны, вот в полцены продаю. А ты никак в область собрался?

Всё, что было сказано про лимон и картошку, Степан слушал вполуха. «Откуда она знает моё имя»? — единственное, о чём он думал в эту секунду.

— Что, Стёпа, так удивился? Откуда знаю, как звать тебя?

— Да… откуда знаете?

— Ещё на той неделе ты проходил тут, а вот вчера в сумерках не сразу признала. А я думаю — ты али не ты. Я Зинаида Викторовна. Не узнал меня, конечно? А я тебя ещё мальцом помню. Твоя соседка я. Ты во втором подъезде в четвёртой квартире жил на первом этаже, а я в третьем подъезде в первой квартире, тоже на первом. У нас получалась стена общая. Ты всё мячиком в стенку мне лупасил. Так с твоими бабушкой да мамкой и познакомилась. — Зинаида Викторовна улыбнулась, — Но отца твоего не помню.

— Бабзин, ты, что ли? — Степан от волнения присел на корточки.

— Я, я, Стёпа. Уж точно не святой дух пока ещё. Ты меня всегда Бабзиной и называл. А твоя родная бабулька-то — Валентина Ивановна, царствие ей небесное, всё гордилась тобой. Что студент ты в Новосибирске, или где там, был… Ты, я знаю, в историю попал. Валентина сама не своя ходила. Да, было от чего. Мамка-то твоя уехала. Так схоронили Валентину мы. А квартиру твою, Степа, продали сволочи какие-то. Весь подъезд о том говорил потом. Ну прости, прости меня, что говорю лишнее… Вижу, неприятно тебе всё это слушать. Я ж потом на улице видела тебя. Бездомным был ты. Пьяным тоже видела. Да, прости меня, сынок, побоялась подходить. Не знала, не чаяла, что ты за человек стал… после тюрьмы-то. А потом пропал куда? Грешным делом думала, сгинул бедолага. Видишь, как оно теперь вышло. На улице жить мой черёд настал. Наказание мне, наверное. За чёрствость и равнодушие…

— Да ладно. Чего уж там, Бабзин. Как же вышло так? Хотя погоди. Забирай свои овощи. Пойдём ко мне, поговорим.

***

Бабзин сидела на кухне, у самой плиты и спиной к батарее, перебирала в руках уголки платка. Её каштановые с редкой сединой волосы были острижены коротко. Степан подумал: «Совсем по-мальчуковски». На плите засвистел чайник. Газ не выключила, отодвинула чайник в сторону.

Степан стал наливать в чашки только что заваренный чай. Вытащил пачку пряников и высыпал их на тарелку.

— Ну, Бабзин, рассказывай! — Степан поставил перед ней чашку, пододвинул тарелку с пряниками.

— А что тут рассказывать, Стёп. Сам всё видишь, — прикрыв глаза, она осторожно отхлебнула кипяток. — Помнишь, квартиры-то наши через стенку на первом этаже располагались. Ты туда ходил? Видал, что там сейчас? Сначала был, как его, видеосалон. Потом какой-то магазин. А сейчас там знаешь что?

— Вроде фирма какая то?

— Ага, жулики, а не фирма. Нотариус там сидит. Может, даже тот самый, что квартиру мою помог продать. Гадёныш черножопый. Ну, в смысле — русский он. Но всё равно…

— Это что значит — и твою, Бабзин, квартиру продали?

— То и значит. И мою… Я же одна на свете белом. Почти. Раз утром в почтовом ящике нашла открытку. В открытке той известие, что по подписке на книжку выиграла мильоны-миллиарды. Я, дура, рот разинула от удивления. Позвонила по телефону, на открытке напечатанному. Идиотка. Пришли ко мне две красотки и молодой человек, подарки принесли. От собеса и общества заботы о малоимущих «Надежда». Сказали, офис у них в Горно-Алтайске главный. Они ко мне неделю ходили. Добродетелями притворялись. С тортиками да с разговорами «за жизнь», тогда и начали осторожно предлагать договор аренты или как его…

— Договор ренты? Может, путаю, но у тебя же сын есть. Мы с ним ещё пацанами на великах гоняли.

Бабзин как не расслышала или пропустила эти слова мимо ушей. Степан почувствовал, что лучше и не переспрашивать. «Такие времена — и бандиты, и Карабах, и Чечня, война кругом, да мало ли что могло произойти».

Бабзин, как ни в чём не бывало, кусая пряник, продолжила рассказ:

— Во-во. Что будут поить-кормить, а квартира потом им перейдёт, как я в мир иной отойду. Я даже отказаться не успела. Они как поняли, что я хоть и одна живу, но сын есть, интерес сразу потеряли. Я ж и выгляжу всю жизнь лет на десять старше, а как же — по башке-то жизнь всегда стучала.

— Ну что ты, Бабзин, такое говоришь, — глядя в сторону, начал было Степан, — выглядишь не…

— Не трепись, Стёпа, не ври, не успокаивай, — перебила гостья, — сама знаю всё как есть. И сейчас, через два года, уже на все семьдесят с бо-ольшим гаком тяну, если не на восемьдесят уже. У меня все в роду старше своих лет выглядели. Жизнь была не простая. Я правнучка профессора Ершова-Шеловского. Тогда, после революции, всё с ног на голову перевернулось, и прадед мой с кафедры Санкт-Петербургского университета прямиком попал на рытьё то ли окопов каких-то, то ли канала. Матросня его туда пригнала, хорошо ещё не расстреляли. И только потому в живых остался, что, когда матросы вломились в квартиру, он им «Martel» сразу выдал. Бутылку целую. Коньяк этот матросня революционная в те дни пила, считай, вместо воды. Фото есть одно старое, семейное, а больше ничего не осталось. Дед мой человеком тоже был образованным, интеллигентным, инженером от Бога. Видать профессорские корни живучие были. Всё ещё белая кость. Только и эту косточку в лагере сгноили. И вот — я, полюбуйся, как на косточку грязь налипла. Воспитывала меня бабушка. Мы тогда уже из столиц под Новосибирск перебрались, где дед работал инженером на заводе. Отца своего я не знала и даже не видела никогда. Мама тоже рано умерла. Ой, а чего это я…

— Да ты о жуликах тех мне рассказывала! Что стряслось тогда?

Бабзин всплеснула руками и продолжила свой невесёлый рассказ:

— Да, прости-прости, в общем, тогда черти эти, они пластинку сменили и предложили мне кредит взять, чтобы, как сказали, «жизнь поправилась и новые возможности открылись». Кредит на пять или семь лет — на выбор, выгодный, под гарантию их общества. Что программа есть такая государственная, потому как много денег в сберкассах народ потерял. Страхование кредита, как они говорили, будет от их «Надежды». Объясняли мне, что задача у них неимущим ровно сто кредитов выдать по области, но только самым нуждающимся, а не абы кому. Тем, у кого родственников нет. И очередь, мол, уже большая. Торопиться надо. Какие-то ксероксы показывали, из газет копии. Договор заключая, мечтала — ремонт сделаю, чуть жизнь наладится. И о чём только думала? А я картину милую сердцу себе рисовала. Дома — ремонт, полный холодильник, новое пальто, сапоги зимние и… телевизор ещё. А всё жадность и глупость наша советская. Неистребимая вера в халяву и в то, что государство нам что-то обязательно даст. Но я ж думала, что умная, на МММ-мы всякие не клюнула раньше, и вот стала справки наводить. Девки эти телефоны мне все нужные сами дали, ничего не скрывали, в область куда звонить объяснили, кого звать. Даже сами раз номер набирали. По номерам тем мне все подтвердили. И вдруг девочки эти пропали. Я занервничала, что не упущу ли такую возможность, позвонила сама им. Идиотка, говорю же тебе… Приехали они споро, привезли документы, сказали, что проект завершается, что я в очереди уже девяносто пятая из сотни. Поэтому, чтобы не упустить шанс, подписала я все второпях. Деньги получила почти сразу. На счет в Сбербанке, никаких наличных! Так-то оно так, но скоро приходить стали письма, чтобы оплачивала проценты, стали даже звонить. Кредит оказался не беспроцентный, и не на пять лет, а на пять месяцев, и под гарантию моей квартиры — меленькими буковками. Да еще банк не Сберегательный, а какой-то с названием похожим. А гарантии «Надежды» никакой не было. Да и сама «Надежда» только на ксерокопированной бумажке существовала. А название-то — «Надежда»! Издевательство одно. В общем, выперли меня из квартиры за неуплату процентов и невозврат кредита. Только не красавицы эти, а молодцы какие то горластые, южной наружности и вида бандитского. Банка хозяева, вроде как. Подумала было в милицию идти. Только у отделения нашего увидала я этих бизнесменов, как они с начальником ГУВД ручкались да обнимались. Я тогда в суд собралась, да они приехали ко мне поговорить. Сказали, что если без суда всё подпишем, так они не будут требовать ещё штрафные выплаты, и про сам кредит забудут. Вроде как получается, что продала им квартиру я. Уговорили, испугали, уболтали меня. Заступиться некому было. Сначала у соседки пару месяцев жила, да стыдно стеснять людей. Потом к ней и дети переехали. Живут тяжело, свою квартиру сдают. В общежитии техникума полгода меня по знакомству терпели, пока директор ремонт не затеял. А как отремонтировали общежитие, замки понавесили кодовые, турникеты, охрану в форму одели, так туда и не попасть стало. Вот я по подвалам и обретаюсь. Правда, пару раз в месяц к соседке бывшей хожу помыться. Дай бог ей здоровья. Пускает меня. И чемодан мой у неё ещё на сохранении. А на деньги те окаянные, кредитные, что получила тогда, и сарайку не купить, всё уже потрачено. На работу не берут, ну ты же понимаешь. В таком-то виде. Считай, продала квартиру я за три копейки от её реальной цены. И твою квартирку с моей объединили в итоге. С улицы вход сделали. Так что, Стёпа, попали мы как кур во щи — или кур в ощип? Это кто как говорит, но смысл тот же. Ты раньше, а я позже, — она горько вздохнула, отмахнулась. — Эх, да что я все о себе. Сам-то как? Гляжу — не нарадуюсь.

Степан ничего не ответил. Все время, пока Бабзин рассказывала свою историю, слушал внимательно, к чаю не притронулся. Встал, долил чаю в её чашку. Повернулся к мойке, из горы грязной посуды выудил отмокавшую сковороду и принялся отскребать с неё пригоревшее пюре. Справился быстро. Повернулся и как бы между прочим объявил:

— Бабзин, ты это… оставайся пока здесь, у меня. Квартира однокомнатная, но ничего. Я на кухне спать могу. Матрац лишний есть. Тут места достаточно. Работа есть у меня, не пропадём. Через две-три недели оклемаешься, и там решим, что делать.

Бабзин отвернулась к окну.

— Что молчишь, а, Бабзин?

— Не молчу я… — она плакала беззвучно.

— Ну, ну. Полно тебе, Бабзин.

— Да кто я тебе, — сквозь слёзы, сдавленно только и пролепетала она, — не могу нахлебничать.

— А ты по хозяйству будешь. Всё чин чинарём. Порядок дома блюсти надо. Говорю же, пару-тройку недель, а там решим. Ты же и работу сможешь найти, если жить будет где. А там и сама на ноги встанешь…

— Ой, не знаю я, Стёпа. Там, в подвале, я не одна… Бросить не могу их. Светку-горемыку и деда одного. Старый он совсем. Мы втроём, считай, друг за дружку два года как держимся. Ведь, не поверишь, не алкаши и не лихой народ. Люди они хорошие, просто попали в ситуацию. А в подвале более-менее тепло, электрочайник есть с плиточкой, спим на топчанах, матрасы не рвань какая. Дед даже санузел наладить умудрился. Так что сносно всё, но спасибо тебе. Не могу я бросить их! Пропадут без меня.

Степан с досады хлопнул себя по коленям, покачал головой, вскочил со стула и вышел на лестничную площадку, к мусоропроводу. Закурил. На верхних этажах хлопнула дверь, гавкнула собака, что-то переливчато звякнуло, но не разбилось. Степану показалось, что по ступенькам покатилась пустая бутылка, донеслось: «ну что за жизнь така-а-я, твою мать»!? Потом ударила железная дверца. Сверху по трубе мусоропровода загрохотало, полетело со стеклянным звоном вниз. Степан резко затушил сигарету.

Вернувшись на кухню, он увидел, что Бабзин моет посуду.

— У меня есть часа полтора. Веди, Бабзин, в подвал.

В подвале

С первого этажа неслась новогодняя песня: «Но-вый год стучится, ско-ро всё случится… Сбу-дет-ся, что снится…»

В подвале чувствовалась сырость, пахло мышами и извёсткой. Периодически из стояков слышался шум сливаемой воды; водопроводные трубы, исторгая из себя странные утробные звуки, урчали и напряжённо гудели. Обиженно молчали лишь укутанные в желтоватую стекловату еле тёплые трубы отопления. Жильцы этого грустного обиталища давно ко всему привыкли и уже не обращали никакого внимания ни на запахи, ни на посторонние звуки.

Поляков недовольно поморщился, глядя на приплясывающую Светлану:

— Светка, ну-тка стукни по трубе, — не выдержал Поляков. — Не могу слушать эту мутотень в мильонный раз. До Нового года месяц, а он празднует. Недоросль, жертва Олимпиады.

— Ты, Поляков, не просто старик бородатый и вреднющий, ты знаешь кто? — Светка резко застегнула молнию на красной коротенькой куртке. — Говорю же тебе — это «Дискотека Авария» — прикольный музон. Мне нравится. А Захарка не жертва олимпиады, просто он мулат. И вообще, я сейчас ухожу. В Светёлкино автобус приезжает с гуманитаркой. В прошлый раз говорили, что шмотки привезут и какие то наборы с вкусняшками. Сам же ждёшь…

— А я тебе говорю, не пу-щу в то Светёлкино! Вот в храм к ним доползаю по выходным — к Богу ближе надо быть. Хоть изредка! — И дед перекрестился на бумажную иконку, приклеенную к бетонной стене. — А ты туда только за шмотками да за жратвой для нас. Сегодня не стоит. Ты, дурёха, понимаешь, чем это может закончиться? Сухая обувь для нашего брата важнее, чем продукты. Вон у тебя боты мокрые насквозь, смены нет, на улице минус пять с утра было, у нас тут сифонит из углов, едва плюс пятнадцать. Воспаление подхватишь, и что тогда с тобой, дурой тридцатилетней, делать будем? Ты же знаешь, если дождь, то за едой ходить только в самом крайнем случае! Дождись Зину. Её попросим сходить. Или вона, этого юного любителя музыки и пивка с первого этажа попроси, как его, мулатную жертву олимпиады.

Кошка спрыгнула с колен деда, тот закряхтел, поудобнее устроился в кресле без ножек. Ущербное кресло лежало на полу, у самого окна в приямке. Деда Петя схватил свою палку и пару раз с остервенением стукнул по трубе. Музыка стала тише, но через несколько секунд сверху, с первого этажа в приямок упала и стукнула о стекло пустая пивная банка.

— Вот с-сволота, с-свин. Видишь, опять кидает твой толстый афронегритянец пустые банки.

— А ты, деда Петя, ещё и расист, — усмехнулась Светка. — Так Захар и пойдёт для тебя. Да и не дадут ему за нас ничего. Строго там, это же немцы.

Вдруг музыка смолкла, и через несколько секунд запел Высоцкий:

«Всё впереди, а ныне

За метром метр

Идут по Украине

Солдаты группы «Центр»…

— О, это, наверное, его братик домой заявился, — Светка поморщилась.

Дед прислушался:

— Во-во, у этих завсегда порядок был. Особливо педера… прости Господи, сексуальствующих меньшинств, или как их. И этих, черножо…кожих. «Эт я тебе, холуба, говорю как краевед…”, — с ухмылкой добавил дед. — Сказку Филатова помнишь? Хотя там и не про немцев… Мда. — И старик опять долбанул по трубе палкой.

— Хорош стучать! — прикрикнула Светка. — Каша у тебя в голове, дедунь. Значит, я про гуманитарку рассказывала тебе. У Гансов все наши имена и фотки в анкетах. А идти надо срочно. Зима. Может, шмотки какие перепадут, или обувь привезут. И мне, кстати, не тридцать, а только двадцать девять недавно исполнилось. —

Светка с опозданием обиделась и, недовольно напоследок хмыкнув, отвернулась. Вдруг потянуло сквозняком, входная дверь гулко хлопнула. В коридоре появилась Зина, за ней маячила мужская фигура.

— Участкового привела, а, Зинка? — деда Петя, пытаясь опереться о Светкину руку, попробовал было встать с кресла, но передумал, махнул Светке рукой. — Рановато что-то пришёл. Василий, что не в форме?

Пригнувшись под трубами, Степан вошёл в помещение, поделенное на отсеки старым буфетом и столом. В самом углу, освещённом яркой лампочкой, на кресле без ножек сидел старик. Рядом с ним стояла молодая светловолосая женщина в коротком красном пуховике-дутике и джинсах. На перекинутых через трубы верёвках сушились какие-то вещи и одеяла. На деревянном столе, переделанном из строительных козел, на клеёнке лежали газеты, журналы, несколько мисок, столовые приборы на полотенце, пара чашек, початая бутылка вина, банка лечо. Тут же, перед самой лампой, лежала детская книга, на обложке которой нарисованный барон Мюнхгаузен с глупой улыбкой тащил себя за волосы. С крюка на потолке свисала пара сеток с овощами. На полу по всему проходу между трубами, топорщась по углам, лежал длинный кусок ярко-красного ковролина.

— Вы кто, товарищ? — нахмурив брови, спросил дед.

Бабзин шагнула вперёд, поставила сумку с продуктами на стол.

— Знакомьтесь, это Степан. Соседи мы когда-то были. Вот, к нам в гости привела. Продукты купил нам, пряники тоже есть. Проходи, Стёпа, — пригласила, — это деда Петя, а это наша, можно сказать, почти доча — Света. Она, между прочим, учительницей английского языка в школе работала.

— Да лан, Зина. Что ты, сватаешь меня, что ли? — Светка подошла к столу, взяла кружку, потянула руку к бутылке вина, — Степан, будешь? За знакомство.

Степан поздоровался с хозяевами. От вина отказался.

Через час вся компания пила чай.

Светка сидела в углу на топчане и помалкивала. Дед уже не хмурился, с удовольствием откусывая пряник уголком беззубого рта, вопрошал:

— Мда, иштория у тебя, конечно, как я догадываюсь, неприятная была. — Он спешно дожевал пряник и продолжил. — Ну а у нас тут свои неприятные истории. — Со второго раза деду удалось, не шепелявя, произнести всё предложение. — А твой подвал на Ленинке закрыли давно. Егорыча и Бухая — прошлых приятелей твоих — посадили за кражу, а Осинский Славка — тот упился до смерти. Хороший был человек, и инженер толковый, но водка — она сильнее оказалась. Он на улице замёрз еще позапрошлой зимой. Значится, говоришь, вернулся в город после всех злоключений недавно и ничего хорошего тут не увидал?

Дед шумно отхлебнул из кружки, потом повернулся к Светке — та, зная привычки деда, долила ему кипяток. Дед по-хозяйски продолжал:

— А я вот считаю, не так всё плохо. Никто нас не бьёт и не гоняет. Не то что раньше. ЖЭК терпит нас, порядок тут блюдём, присматриваем, можно сказать, за домом. Участковый тоже мужик дельный попался. Так ты…

Бабзин зло перебила:

— Ага, дельный он, кровопийца. А ты, Петя, что такой нудный? Пристал к человеку, как лист банный к ж…елудку. Может, неприятно ему вспоминать это всё.

Как ни в чём не бывало, деда Петя продолжал:

— Не пойму я тебя, Степан, прошлая жизнь не обрыдла ли тебе! Ну, зачем тебе из квартиры обратно на улицу-то? Ты местечко присмотреть пришёл, а?

Степан улыбнулся. Бабзин чуть не поперхнулась чаем:

— Ты, старый, сдурел. Человек пришёл не за тем. Он помочь пришёл, продуктов притащил, вот меня зовет на постой, но я ж не пойду. Тебя, дурака, не брошу тут, и Светку.

Светка вдруг вскочила, засуетилась:

— Ну ладно, с вами хорошо, а я пошла. Зин, я в храм, туда автобус приедет с гансами. Ты пойдёшь? Час тащиться ещё до Светёлкино. Там же и продуктовые наборы будут.

И, не дожидаясь ответа, не попрощавшись, Светка выбежала на улицу. Дед только и успел крикнуть вслед:

— Дура, ноги ж мокрые! — да куда там. Убежала.

— И я пойду, пожалуй. — Степан встал. — Я буду приходить иногда в гости, вы не против? А, деда Петя?

— Да приходи, конечно. У меня тут и нарды имеются, а играть не с кем. Умеешь?

— Играл пару раз в юности ещё. Толком и правил не помню.

— Так приходи. Научу.

Бабзин сидела задумчивая и грустная:

Стёпа, спасибо тебе. Ты, и правда, не пропадай.

***

Он знал, что с самого утра начальник отдела реализации праздновал юбилей, не пойти нельзя. Степан шел на хлебозавод с тяжёлым сердцем. Накрыли воспоминания, как сам маялся по подвалам и подъездам, когда только на улице оказался, сидел в углу двора и плакал. Рядом валялась пустая бутылка. Подошёл какой-то бомж, забрал бутылку, спросил: «Что плачешь?» Потом сказал, что не всё так плохо, позвал с собой в подвал. Это и был Славка Осинский. В подвале встретились и другие обитатели. Они налили полстакана, чем-то покормили. Так и остался с ними, но постепенно начал пить. Чуть не пропал от водки этой проклятой, переборол с большим трудом.

Степан попал в самый разгар веселья. На весь этаж звучала музыка. В отделе на сдвинутых столах стояла выпивка-закуска. Количество пустых бутылок подсказывало, что веселье длилось не первый час, возможно, с самого обеденного перерыва. Собралась большая компания. Из эмалированного таза призывно благоухал оливье. Народ подходил, зачерпывал себе порцию половником. Кто на блюдечко, кто на пластиковую тарелку, а кто и прямо на ломтик хлеба. Судя по настроению собравшихся и пустым тарелкам с двумя, а то и с тремя вилками в каждой, принесённый салатик хорошо пошёл с водочкой, да под горячий — прямо с конвейера — хлебушек. С поздравлениями иногда заглядывал народ из других отделов, наведывался и персонал, заступающий на ночную смену. Потом стали чаёвничать. Свежайшие торты и печенье из кондитерского цеха никого не удивляли, поэтому до чая у некоторых коллег дело и не дошло. Народ пил, потом стали танцевать. Виновника торжества в состоянии изрядного подпития отправили на такси домой и, сразу о нём забыв, продолжили отрываться «по полной». Степан старался не переборщить с выпивкой, но праздновал и веселился вместе со всеми; ему не хотелось выбиваться из коллектива. Тем более что «трезвенникам и язвенникам» обязательно наливали по штрафной. Настырно-игривая Виктория — давешняя кадровичка, кровь с молоком, — подсела к нему и, как ни отказывался Степан, но всё ж своего добилась. Пришлось выпить с ней пару рюмок, да ещё потом пару на брудершафт. После застолья, проводив её до дома, он задержался у одинокой и любвеобильной коллеги далеко за полночь. Теперь Степан возвращался домой в дурном расположении духа. Он думал о том, что на его работе народ шальной какой то. «Шутки пьяные и идиотские — это ладно, но и трезвые говорят только о жратве, шмотках и деньгах, притворяются и врут на каждом шагу. Кто может — хвастается фотографиями поездок в Турцию, а кто-то и новым автомобилем, бездумно купленным в кредит и теперь стоящем на приколе около дома, поскольку денег на бензин нет, а дома дрессированные тараканы по грязным полкам шастают, да носки и колготки рваные. А у многих, наверное, кто не в многоэтажках, а в домах, — вообще крыша течёт. Тьфу, живём как в гетто. Хотя, может, это я зануда и бирюк, — думал Стёпа, — да ещё воспринимаю всё по-своему. Как-никак, дипломированный социолог. Народ-победитель просто радуется жизни, как может. Вот и Вика, когда я засобирался уходить, обиженно заметила, что я живу как в тумане, или того хуже — “вообще не способен по достоинству оценивать важные моменты в жизни”». С удивлением Степан осознал, что, возможно, всё более прозаично, и настроение у него такое не столько из-за Вики или из-за того, чем живёт и о чём думает народ, но лишь от лёгкого «недоперепития».

Проходя мимо ночной палатки, Степан замедлил шаг. «Если так пойдёт, завтра с ребятами в спортзале волейбол не сыграю. Да и — хрен с ним. Может, вовсе не буду ходить туда больше…» — раздражённо размышлял Грачёв. Почти без сомнений постучал в закрытое окошко.

— Родные, мне баночку томатов и бутылку «Распутина». У вас не «палёная»?

Суббота началась далеко за полдень. Проснулся поздно, недовольный собой, раздражение росло от очень острого осознания поражения, подлой слабости, так неожиданно легко взявшей над ним верх. Без малого полбутылки «Распутина», приговорённой в остаток ночи, в полном одиночестве, ожидаемо ничего не изменили. В отличие от прошлых лет водка не принесла временного облегчения, ни на минуту не раскрасила действительность зыбкой, иллюзорной радостью. С пришедшей хмурой тяжестью только усилилось болезненное ощущение окружающей несправедливости и полного жизненного тупика; безумный взгляд лубочного персонажа с водочной этикетки подмигивал и словно злорадно вопрошал: «Ну, Стёпка, и чья взяла?» По НТВ астрологи вещали об окончании эпохи Рыб и переходе в замечательную эпоху Водолея, сулящую стране годы процветания, справедливости и безусловного торжества гуманизма. Всё это казалось Степану издевательской, но справедливой насмешкой над его вчерашним падением. Он решительно выключил телевизор, не обращая внимания на головную боль, надел спортивный костюм, кроссовки и вышел на улицу. Минут тридцать он бегал трусцой по микрорайону, приближая торжество гуманизма светлой эпохи Водолея. Однако вчерашний загул и каждодневные полпачки сигарет скоро вернули борца за гуманизм к собственному подъезду. Хотя ноги гудели, а спина раскалывалась, но голова болеть перестала, муторное настроение понемногу улетучивалось.

В воскресенье же всё окончательно наладилось, и день пролетел в домашних делах, чтении, установке программы на самостоятельно собранный компьютер и вечернем просмотре очередных серий «Последнего героя». Уборкой заниматься Степан не любил, обычно ему было лень, и он всячески искал повод, чтобы избежать этого самого тупого, как он считал, занятия. Оставлять квартиру без уборки третью неделю было нельзя. Стирка и глажка заняли ещё больше времени. Пока он занимался домашними делами, думал, что до начала нового года уже не успеть, но сразу после праздников он займётся поисками другой работы. И дело, конечно, не столько в том, что зарплата скромная и большая её часть приходится на гипотетические проценты с продаж. Степану хотелось заниматься именно социологией, — тем, что он считал перспективным и важным, тем, что может принести реальную пользу. Думалось ему, что было бы интереснее работать не в бизнесе, а в государственных структурах. Столько же вокруг обездоленных людей, и даже не только тех, кто живёт на улице. Ему казалось, что необъяснимое возвращение в Н-ск — часть какого-то сложного, ещё непостижимого плана. Для прикладной социологии здесь не просто раздолье — неизведанная планета.