Мужские игры

Семён Данилюк, 2005

Мужские игры – это не только карате, бокс и футбол. Это еще и сфера бизнеса. Здесь идут жестокие баталии, конкуренты наносят друг другу невидимые, но очень болезненные хуки, апперкоты и подсечки. А для победы нужна не столько грубая сила, сколько крепкие нервы и изощренный ум аналитика… Алексей Забелин, топ-менеджер банка «Возрождение», получает от руководства секретное задание… Роман является переработкой романа «Банк», изд. «Вагриусом» в 2000 году

Год 1998

Глава 1

Время новороссов

На заваленной мартовскими сугробами Варварке раззванивался церковный колокол. Озорной, непривычный в этих местах гул раздражал покоящиеся на соседнем, Кремлевском холме гранитные здания, отгороженные от суетного мира знаками «Движение запрещено». Подле веселящейся церковки, по преданиям, поднимавшей Русь на Куликовскую битву, возвышались два прилегающих друг к другу здания. Дети одного отца-архитектора, но с разной судьбой. Слева от церкви стояло обильно потрепанное московскими снегопадами и наледью, в неопрятных желтоватых подтеках, хотя не схваченное еще необратимой разрухой, здание Минтяжмаша. А ближе к Солянке, из переулка, буквально выпирало на Славянскую площадь отдраенное, с золоченой лепниной здание, крышу которого венчала корона из витых букв — «Банк „Возрождение“». Разбогатевшим купцом, неохотно допущенным в высшее общество, нависло оно над церковкой, будто родитель, обхвативший за плечи разыгравшегося малыша, и с вызовом косилось своими тонированными стеклами в сторону кичливых соседей.…«БМВ», обогнув Славянскую площадь, свернул в узенькие переулочки, затерявшиеся, будто ручейки в ущельях, меж могучими сталинскими домами. Привычно славировав, проскочил он под шлагбаум и остановился за церковным двором возле парадного входа в банк, точнехонько вписавшись меж двумя пятисотыми «мерседесами». Курившие у крыльца перед началом рабочего дня сотрудники банка развернулись в сторону вышедшего из-за руля тридцатипятилетнего худощавого человека. Приветливо закивали.

— Пытаемся надышаться перед погружением? — Забелин одним весело-ироничным взглядом охватил всех, и через раздвинувшиеся двери вошел в «шлюз» — прямоугольник, оснащенный металлоискателями и счетчиками для «считывания» пластиковых карт. На стене была прикреплена инструкция «Порядок пропуска сотрудников в помещение банка „Возрождение“». В конце длинного витиеватого текста значилось примечание: «Без предъявления документов пропускаются члены правления. Охранник обязан знать членов правления в лицо».

Сидящий в изолированной кабинке милиционер незамедлительно нажал на кнопку. Перед Забелиным распахнулись внутренние двери, за которыми и начиналась собственно банковская территория. Все входящие разделялись на три потока. Банковские служащие устремлялись к лифтам. Посетители толпились у стойки выдачи пропусков. С оторопелым видом вглядывались они в плакат за спиной дежурного — «Банк „Возрождение“ — это коллективный гражданин России. Что хорошо для банка — хорошо для России». Справа от входа сияла бронзой перил парадная, выложенная пушистым ковром лестница, предназначенная для высшего менеджмента и элитных визитеров. Напольные, восемнадцатого века часы всхрипнули, готовясь начать отсчет ударов, и Забелин, боясь опоздать к началу правления, сиганул по парадной лестнице, по-мальчишески перепрыгивая через две ступеньки. На марше второго этажа размещалась еще одна, заблокированная прозрачная дверь, за которой располагалась «сердцевина» банка — аппарат президента, его кабинет и кабинеты двух первых заместителей. Перед дверью с бумагами в руках подпрыгивали, пытаясь обратить на себя внимание находящихся внутри, несколько сотрудников. И среди них трое Забелинских подчиненных: начальник группы аналитиков кредитного управления Эдик Снежко, старший кредитный инспектор Андрей Дерясин и недавно принятый в банк на должность заместителя начальника юридического управления Игорь Кичуй. Неразлучная троица, вечно подтрунивающая друг над другом. — Вы почему здесь? — удивился Забелин. — Так, Алексей Палыч, полная засада! — горячо объявил Снежко. — Ведь сколько пахали над новой инструкцией. На комитете утвердили, а главбух не подписывает. Потребовала какие-то дурацкие выписки. Так я всё собрал — с запасом, пусть хавает. Весь банк эту инструкцию ждет, минута дорога, а тут налицо как бы волокита. Так я ей в лицо!..

Что бы ни делал расторопный Эдик Снежко, всё становилось чрезвычайно важным, и счет он всегда вел на минуты, впиваясь клещом во всякого, кто препятствовал, по его мнению, выполнению очередной судьбоносной задачи.

— Налицо в лицо, — съехидничал долговязый Андрей Дерясин. Для него инструкция была скорее предлогом, чтоб проникнуть внутрь, — за заветной дверью располагалась невеста Андрея помощник президента банка Инночка Голицына.

— А ты с чем? — Забелин обернулся к высоченному, худому как плеть Игорю Кичую.

— Мне Чугунов велел подойти на правление. По-хамски как-то. Даже не объяснил, — Игорь поправил узенькие адвокатские очочки, что означало недоумение и неудовольствие одновременно.

Забелин постучал по стеклу. Охранник внутри поспешил нажать на кнопку. — Со мной, — Забелин пропустил перед собой шумную троицу и шагнул в небольшой зал, в просторечье именуемый залом ожидания и даже — в зависимости от причины вызова — пыточной. Сегодня зал был заполнен сбившимися в кучки людьми, меж которыми сновали оживленные секретарши с документами. Они то и дело подходили к беседующим, что-то показывали, уточняли, отходили, растекались по боковым кабинетикам, появлялись снова и в броуновском своем движении неизбежно стремились к дальней, дубовой двустворчатой двери с табличкой «Конференц-зал». У распахнутой этой двери, за журнальным столиком, восседал неулыбчивый всевластный руководитель аппарата президента банка Геннадий Сергеевич Чугунов. С озабоченным видом начальника штаба перед близкой битвой принимал он рапорты своих раскрасневшихся подчиненных, раздавал новые указания, просматривал подготовленные материалы и либо молча визировал, после чего их тут же раскладывали в папки членов правления, либо брезгливо отбрасывал в сторону, обрекая нерадивых исполнителей на неизбежную экзекуцию.

Первым, кого увидел, едва войдя, Забелин, был Юрий Павлович Баландин — крепкий краснолицый мужчина, энергично притиснувший к струящемуся в углу фонтанчику субтильную женщину в итальянских очках — управляющую Ивановским филиалом Леночку Звонареву. — О! Наконец-то Палыч появился! Боялся, что увильнешь! — при виде Забелина Баландин оставил Звонареву. — И тебе здорово, Палыч. — Забелин стиснул поднаторевшую в крепких мужских рукопожатиях ладонь Баландина. Заботливо вгляделся в пунцовое лицо. — Как самочувствие после вчерашнего?

— Мы — штыки!

Зная, сколько выпил Баландин накануне на приеме архангельской делегации, приходилось согласиться — ответственный за связи с регионами вице-президент был человеком на своем месте. Бывший секретарь ЦК комсомола, не считаясь со здоровьем, неустанно крепил дружбу банка с прежними своими сотоварищами, ныне губернаторами, депутатами и главами администраций.

— Не жалеешь ты себя, — Забелин не удержался от подкола.

— Мы все горим на работе. Веришь, два дня на бабу не влезал. Всё недосуг. — Баландин с сожалением оглянулся на Звонареву. Расстроенно мотнул крупной головой. — Совсем вкус испортился. А я до тебя дельце имею, Палыч. — Он доверительно потащил Забелина в заветный журчащий уголок. — Ты, я слышал, завтра на кредитном комитете вроде как эту разбираешь, ну ты-то помнишь…

Забелин, будто не догадываясь, то и дело отвечал на приветствия или отвлекался, чтоб пожать протянутую руку. Издалека кивнул главному бухгалтеру Файзулиной, над которой энергично навис Эдик Снежко.

–… из Рождественского филиала, пышечка такая, — не дождавшись помощи, припомнил Баландин.

— А действительно, есть такая буква. Будем ставить вопрос об отчислении.

— Уж сразу об отчислении! Больно строг. Это что ж такое надо было наворотить?

— «Нагрела» банк на двести тысяч баксов.

— Что значит «нагрела»? Кредит возвращен полностью, проценты получены. Тут о поощрении вопрос бы поставить. — В Баландине пробурилась внезапная информированность. — Хотели поощрять. Всю группу. Поработали-то и впрямь на славу: мы ж из этого должника цента без нажима не вынули. Ребята в поисках его имущества по всей стране мотались. Описывали всё, что находили. В одних судебных исполнителей кварту влили. Но главный козырь — это уж когда прихватили его вертолет. Тут-то он на цырлах приполз — дескать, чего-то мы с вами друг друга недопоняли. Сколь еще желаете? И откуда только деньги у бедолаги взялись? Вмиг кредит и проценты закрыл.

— Я ж и говорю — «поощрять».

— Да вот незадача. Двести тысяч штрафа за ним осталось. И вдруг является на аэродром, предъявляет изъятые летные документы и справку из банка, что кредит закрыт и претензий не имеется, садится в вертолет — и делает нам всем ручкой. А теперь догадайся с трех раз, кто ему отдал документы и подписал справку.

— Да, есть еще недоработки. Но ведь никто не доказал, что это сделано из корысти. Напутала девка, с кем не бывает? — Баландин слегка смешался под пристальным взглядом Забелина. — Ну, заме… выговор даже, строгость тоже нелишней будет. Пусть вдумается, осознает.

— Ты-то чего хлопочешь? — От извечных баландинских заходов Забелин слегка притомился.

— Исключительно во имя заботы о кадрах! — бодро пробасил Баландин, кивнув мелькнувшему Чугунову. Дождался, пока Чугунов удалился. — И потом… дрючу я ее немножко. Понимаешь, Палыч, так случилось.

— Кто бы мог подумать! — съехидничал Забелин. — Ты мне только ответь — до того или после того? В том смысле, что чувствительная твоя натура в банке известна, и не прыгнула ли она к тебе в постель как в шлюпку.

— Нетонкий ты, Палыч, человек. До, после… Я ж тебя не спрашиваю, с чего бы у тебя в приемной телка эта грудастая завелась. Яна, кажется? — Это совсем не то, о чем ты подумал.

— А если не то, зачем же у нее грудь четвертого размера? — не поверил Баландин. — А впрочем, не сужу. Тут другое важно. Что твое, то твое, — я никогда не сунусь. Понадобится тебе чего для этой Яны, всегда подмогну. И на тебя в том же рассчитываю. Не будем же мы с тобой выяснять отношения из-за каких-то профурсеток. Слава богу, есть у нас вопросы и поважнее. А ты знаешь, если чего поддержать, так я всегда — кремень.

— Вот кремни-то нам сегодня и понадобятся, — в разговор вмешался Александр Михайлович Савин, вице-президент, отвечающий за стратегическое прогнозирование рынка. Забелин давно уж посматривал, как снует он меж членами правления, и знал, с чем снует. Знал, конечно, и Баландин, на глазах поскучневший.

— Я не буду вам мешать, дорогие Палычи, — Савин успокоительно выставил перед собой ладони. — Только напомнить, о чём договаривались. Значит, я на правлении выступлю первым и изложу президенту наши претензии. Но чтоб остальные тут же поддержали. Ну доколь, в самом деле, будем глядеть, как какой-то всезнайка-скороспелка пытается за полгода поломать всё, что мы с вами восемь лет склеивали. Он неприязненно скосился на дверь с табличкой «Первый вице-президент проф. Покровский В.В.». — Так что, договорились?

— Не мельтеши, Михалыч, — пробурчал Баландин. — Трижды уж говорено. Чего опять накачиваешь?

Савин еще поколебался, кивнул неловко и отошел.

— Так что скажешь, Палыч? — Баландин вернулся к прерванному разговору.

— Я не один решаю.

— Только тюльку не гони. Ты на кредитном комитете, что Папа на правлении, — никто против тебя не пойдет.

— Да потому и не идут, что знают — по совести решаем. Палыч! Она элементарная взяточница. Вчера от Снежко узнал, что ей в собственном филиале обструкцию объявили. И как ты себе представляешь?…

— Да никак! Что мы с тобой порешили, то и быть посему, — Баландин заметил Снежко, который, уже от выхода, победно продемонстрировал Забелину подписанную инструкцию. Голос его сделался угрожающ. — И вообще не дело каждой шестерки свое «фэ» показывать! Обидчивый Эдик поджал губы, готовясь ответить колкостью. Но не успел.

Шелест прошел по залу. Все двигавшиеся до того фигуры застыли, обернувшись к открывшейся двери, где стоял, идеально вписавшись в косяк, и быстро оглядывал присутствующих крупный белобрысый милиционер в камуфляжной форме и с автоматом «Калашников» под правой рукой. Удовлетворенный увиденным, он отступил, и в зал головой вперед ворвался лобастый, с белесыми подвижными усиками на припухлой губе человек — сорокадвухлетний президент банка «Возрождение» Владимир Викторович Второв.

— Извините за опоздание, задержался в Центробанке, — стремительно пробираясь по образовавшемуся проходу, говорил он. — Не любят, ох и не любят нас в этом заведении. Через пять минут начнем. — И, сопровождаемый подскочившим Чугуновым, скрылся в дальнем, президентском кабинете.

Оживление в зале возобновилось.

— Похоже, Папу опять в ЦБ поцапали. И мы еще масла подольем. Ох, вляпаемся. — Баландин испытующе пригляделся к Забелину. — Да, быть буре, — с тяжелым сердцем согласился Забелин. — Так что насчет моей просьбы?

— На комитете решим.

— Я думал, ты друг, — не принял уклончивого ответа Баландин.

— Неужто сразу враг?

— Не друг, не враг. Попутчик. — Баландин отошел к соседней группе. Шутил старый комсомолец принципиально.

А к Забелину подошла Леночка Звонарева.

— Спасибо тебе, Алешенька. Освободил красну девицу от огнедышащего дракона, — Она намекающе кивнула на широкую баландинскую спину.

— Так достал?

— Как с пальмы слез. В отличие от некоторых. Ты что-то, куратор, совсем мой филиал забросил. Да и меня, похоже, тоже. Женщина я тихая, беззащитная. Обидеть легко.

На Забелина через итальянскую оправу с веселой откровенностью посмотрела моложавая тридцатилетняя брюнетка, которая за четыре года до того пробилась к президенту банка с идеей создания филиала в текстильном Иванове. Услышав дежурное предложение проработать для начала технико-экономическое обоснование, она все с той же беспомощной улыбкой на румянящемся девичьем лице плюхнула на стол двухтомный бизнес-план, к тому же завизированный мэром. А еще через год Ивановский филиал перетащил на обслуживание губернские счета, а сама управляющая стала советником губернатора.

Как перефразировали знающие люди, с Леночкой Звонаревой мягко спать, но жестко просыпаться.

— Приеду! — выдавил из себя Забелин и, опережая следующий вопрос, уточнил: — Как только, так сразу.

— Врешь, как всегда, — не поверила Звонарева. Но тоже не больно расстроилась. Каждый год Леночка меняла помощников, тщательно отбирая их среди молодых и привлекательных сотрудников. — Не с этим я сегодня. Предостеречь хочу, чтоб не прокололся.

— О чем ты?

— Да всё о том же. Найди предлог и смойся с правления, пока не поздно. Чем бы ни закончилось, Второв вам сегодняшнего бунта не простит.

— Так что ж, продолжать глядеть, как валят банк? — перестал притворяться Забелин. — Мы ведь не Второву на верность присягали, а банку.

— Вот этого как раз больше никому не брякни. — Леночка убедилась, что их не слышат. — И прошу — уходи. Хочешь, я предлог придумаю?

— Поздно, — подхватил ее под локоток Забелин.

Двери конференц-зала распахнулись, затягивая в себя заждавшихся, нервничающих людей. Забелин с внезапной догадкой закрутил головой — Юрия Павловича Баландина среди них уже не было.

В опустевшем зале мерно журчала вода в фонтанчике да позвякивала посуда, — официанты убирали со столиков и с подлокотников кресел чашки из-под кофе и бокалы с остатками соков.

Тихо стало в президентской приемной. Лишь из закутка, занимаемого помощником Второва Инной Голицыной, доносились сдержанные смешки.

Андрей Дерясин, усевшись верхом на стул напротив Инны, рассказывал ей и Кичую свежую историю про то, как на днях его по ошибке угораздило ввалиться в бар для «голубых». Так что ретироваться, со слов Дерясина, пришлось через подсобку.

Громче всех смеялся сам Андрей.

Инночка, миловидная юная женщина с округлым, удивительно нежного цвета лицом, время от времени — к месту — поощряюще улыбалась, не переставая просматривать накопившуюся почту.

«Хоть бы рассмеялась разок для разнообразия, что ли», — подумал Андрей.

Не слишком внимательно слушал и Игорь Кичуй. Его высокое худое тело нависло много выше настольной лампы, коротко подстриженная голова словно надломилась, так что он покачивался над Инной и с нескрываемым интересом следил за спорыми, быстрыми движениями ее пальчиков.

Инночку Голицыну в банке любили. Особенно мужчины. Несмотря на ответственную должность, она была начисто лишена начальственной спесивости. Не было, впрочем, в ней и панибратства. С кем бы и по какому поводу она ни общалась, Инна выглядела приятственно-заинтересованной. Так что собеседник, относящий интерес на свой счет, оставался чрезвычайно доволен собой, а значит, полным симпатии к умной и обаятельной женщине, сумевшей оценить его достоинства.

Истинные же чувства Инна научилась прятать столь глубоко, что лишь в самых чрезвычайных обстоятельствах они могли прорваться наружу.

И это не было лицемерием, а лишь проявлением хорошо вышколенной вежливости.

Увы! Относилось это и к ее жениху — Андрею Дерясину.

Они познакомились шесть лет назад на третьем курсе банковского факультета, понравились друг другу, быстро сблизились, бывали всюду вместе, так что однокурсники иначе как жениха и невесту их не воспринимали.

Женихом и невестой они закончили ВУЗ, сняли квартиру, чтобы жить вместе, и подали заявление в ЗАГС. Но тут у Андрея внезапно умер отец, ему пришлось на время вернуться к впавшей в депрессию матери, Инна вновь перебралась к своим родителям.

«На время» затянулось. Где встречаться, у них было. Потому жизнь порознь стала привычной и даже удобной. Всё это время Андрей проработал в «Возрождении». Год назад туда была принята и Инна. И теперь уже в банке для всех они были женихом и невестой. И это стало для обоих привычным и неотъемлемым, словно «брат и сестра».

В первый период влюбленности импульсивный Андрей фонтанировал страстями, тормошил флегматичную Инну. Инна не имела сексуальных предрассудков, без жеманства удовлетворяя фантазии своего любовника. Но сама даже в минуты интимной близости оставалась сдержанно-нежной.

Переполненному чувствами Андрею не хватало ее страсти, как задохнувшемуся в стремительном беге не хватает воздуха.

Как-то он даже вспылил:

— Я вообще для тебя хоть чем-то от других отличаюсь?!

— Ну, о чем ты, дурашка? Конечно, ты такой один. Но и тебе досталась такая одна. Другой быть у меня не получится. Либо — такая, либо…

И она виновато прижалась к нему.

Андрей лишь кротко вздохнул.

Постепенно этот теплый, без резких перепадов градус проник и в него.

Став помощником Второва, Инна редко теперь освобождалась раньше девяти-десяти вечера. И Андрей стал ловить себя на мысли, что, приглашая ее куда-то, заранее планирует вечер с друзьями — как если бы она уже отказала. И когда все-таки у нее получалось освободиться, испытывал что-то наподобие разочарования.

Инна, призывая к молчанию, подняла палец: скрипнула дверь конференц-зала, приблизились быстрые шаги, — в закуток вбежал Чугунов.

— Всё хаханьки, — он окинул взглядом всех троих, ткнул пальцем в Кичуя:

— Пошли!

— Но все-таки, — можно хотя бы предупредить, зачем вызвали? — губы Кичуя обиженно дрогнули.

— Вызывают — значит, надо, — скупо объяснился Чугунов.

Игорь сморгнул, глубоко поклонился остающимся: — Прости, народ православный! — заложил руки замком за спину, обреченно ссутулился и, подволакивая ноги, поволокся следом за Чугуновым как на эшафот, — внезапный вызов на правление расценивался в банке не иначе как приглашение на казнь.

Инна засмеялась:

— Смешной жирафик. Взглянув на часы, спохватилась:

— Всё, иди, Андрюшенька, видишь, завал.

— А как насчет?..

— Только не сегодня. Боюсь, опять до ночи сидеть. Женился бы ты на мне в самом деле, Андрюшка! Заодно и время сэкономили бы: на свидания не надо было бы бегать. Андрей насупился, и Инна, показывая, что сказанное — шутка, примирительно потеребила его за рукав и — подтолкнула к двери.

В пустынном зале, откуда отлучился даже охранник, Андрей тихонько подошел к двери, за которой шло Правление, прислушался. Но ничего не услышал.

Там, в глубинах конференц-зала, все оставалось удивительно, недостоверно тихо.

Владимир Викторович Второв расхаживал вдоль огромного овального стола и, не переставая говорить, с нарастающим раздражением посматривал на отчужденные лица членов правления. Вот уж восемь лет всё те же люди на тех же местах. Но теперь каждый из них стал невольной обузой — любые нововведения встречали у них бесконечные замечания, суждения, ревнивые поправки, в результате чего заседания правления превратились в дискуссионный клуб. И это бесконечно отвлекало от решения ключевой задачи — разросшийся банк выходил на решающий рубеж для прорыва на Запад. Да и на внутреннем рынке драчка пошла нешуточная: ушло время честной конкуренции. Как бы ни противно это было, но — надо пробиваться к правительственной кормушке, накапливать связи во власти, чтоб выбивать дешевые бюджетные деньги, как это делают другие. Иначе не быть банку. Но никто, похоже, кроме него самого, да еще Покровского, опасности этой не видит. Или — не хотят видеть?

Он с сомнением скосился на уткнувшегося в стол первого зама и вечного своего оппонента Александра Керзона, всё еще вихрастого, как пацан, каким он был восемь лет назад, но — раздобревшего, поднаторевшего в подковерных интригах. Похоже, придется всех менять: глухая конфронтация правления начатым преобразованиям становится препятствием главному делу жизни — созданию могучей банковской державы. На смену зажиревшим, страшащимся перемен «основоположникам» к рулю пора подпускать новых людей — незакомплексованных, «продвинутых». Собственно, вот они и сидят вдоль стен, за спинами членов правления, — новые вице-президенты, министры без портфелей, к портфелям этим рвущиеся. Меньше советников — больше исполнителей. Надо только решиться на тяжелый, неприятный разговор с сидящим здесь же за отдельным столом председателем наблюдательного совета, проректором Тимирязевской академии Иваном Васильевичем Рублевым, — и уже на следующем совете можно будет очистить корабль от облепивших его ракушек. — Итак, констатирую, — объявил Второв, — от аукциона нас вновь попросту отодвинули. Без нас всё заранее поделили, прихватизаторы. Оттирают, оттирают, сволочи. Три аукциона подряд: нефть, связь, энергетика, — всё поделили. Онлиевский, паскуда, и вовсе в беспредел ушел. Вот уж подлинно — «черный аист». Если кто-то хотел испортить Второву настроение, и без того переменчивое, достаточно было произнести фамилию «Онлиевский» или кодовое слово «аист», и результат был предопределен.

За пять лет до того, когда имя самого Второва уже вовсю гремело по стране, завотделом одного из московских райкомов комсомола Марк Онлиевский создал Агентство интеллектуальной и социальной терапии (сокращенно — АИСТ), которое, согласно рекламным объявлениям, призвано было снизить потери малоимущего населения от провозглашенных незадолго до того «шоковых реформ». Первым актом милосердия со стороны новоявленного агентства стала продажа собственных облигаций «для последующего инвестирования привлеченных средств в российскую экономику». И надо отдать должное Онлиевскому — привлеченные средства он инвестировал снайперски точно, в самую что ни на есть ключевую область российской экономики — в ее чиновников.

С этого момента нарождающаяся империя рванула вперед: взаимозачеты, таможенные льготы, залоговые аукционы, инвестиционные конкурсы, — всякое начинание неистощимого на идеи Онлиевского подхватывалось и реализовывалось на правительственном уровне, множа и множа доходы АИСТа.

Свежий приватизационный хит — аукционные распродажи нефтяных компаний, казалось бы, давали равные шансы и остальным. Но на первом же аукционе, на котором «Возрождение» предложило государству сумму втрое большую, чем АИСТ, поданная им заявка была признана недействительной. Второв заметил, как облегченно закивал начальник юридического управления Солодов, и наполнился свежим раздражением:

— Но это не значит, что мы сами должны подставляться! А мы как раз и подставляемся — некомпетентностью своей, головотяпством! Низким профессионализмом! Я к вам обращаюсь, господин Солодов. Как получилось, что документы завернули?

Солодов, вздрогнув, поднялся:

— Я докладывал, Владимир Викторович, все было подготовлено в соответствии с объявленными условиями аукциона, но организаторов как бы не устроила формулировка платежки — за пять минут до окончания срока. Переделать уже не успевали. Считаю, если бы не платежка, они придрались бы к чему-то другому, но заявку не приняли.

— Считать — это мы здесь будем. А задача квалифицированного юриста — обеспечить, чтоб придраться было не к чему. Это не обеспечено, что повлекло для банка крупные убытки, а главное — стратегические потери. — Второв с удовлетворением увидел, как покрывается потом дородный Солодов. — А как считает новый заместитель начальника юруправления: можно было грамотно составить платежное поручение?

Теперь запунцовел Игорь Кичуй. Второв заприметил его сразу, на первом же собеседовании. В отличие от бывшего прокурорского следователя Солодова Кичуй взрос на рыночном праве, к тому же владел двумя языками.

— В общем-то, конечно, — пробормотал под испытующими взглядами Игорь, — перепроверить реквизиты было нужно и можно, но…

— Вот только без этих лжетоварищеских «но». Если мы начнем покрывать головотяпство друг друга, то попросту развалим банк. Предлагаю рокировку: Солодова за допущенную халатность от должности освободить, использовав с понижением. Исполняющим обязанности назначить Кичуя. Возражений, надеюсь, нет? — Но все-таки, Владимир Викторович, — пробормотал Игорь, — я как бы так не могу…

Под давящим взглядом президента он сбился.

— Занести в протокол. — Второв, не оборачиваясь, ткнул пальцем в сторону стенографистки. — К вечеру приказ мне на подпись.

— Обеспечу, — живо откликнулся Чугунов, по указанию Второва, курировавший кадры.

— Да, какие потери несем от нерадивых и некомпетентных сотрудников, — при общем молчании скорбно констатировал Зиганшин, бывший посол в одной из европейских стран, где банк открыл первый свой заграничный филиал. Уволенный вскоре на пенсию, посол был незамедлительно востребован в должности вице-президента «Возрождения».

При слове «некомпетентных» у многих промелькнула ухмылка — выпускник Высшей партийной школы, Зиганшин считал нужным высказаться по всякому обсуждаемому вопросу.

— Вот это не в бровь, а прям по собственному глазу! — не замедлил с реакцией начальник управления банковским холдингом Жукович, крупный человек с сальными волосами, висящими вдоль морщинистого желчного лица.

На свою беду, несдержанный Жукович угодил в «посольскую» зону ответственности и от получаемых ценных указаний бурно, по его собственному выражению, «прихреневал». Собственного руководителя он называл не иначе как ходячей опечаткой. — Дилетантов у нас и впрямь как грязи развелось, — на глазах у всех Жукович плотоядно подмигнул Зиганшину. — Я к тому, что крайних найти — дело нехитрое. А что касается вчерашнего провала — мы со своей стороны тоже сопровождали и конкурсы, и аукцион этот последний. И можно, не скрываясь, говорить — результаты фабриковались заранее, причем на таком уровне, что нам туда оказалось заказано. Так что юристы ни при чем.

— Еще один борец за правду. — Покоробленный намеком на собственную несостоятельность, Второв кивком усадил неуютного правдолюбца на место. — Вот уж воистину: кто умеет — делает, кто не умеет — учит. Не дожидаясь указания, Чугунов быстренько черканул в блокноте.

— А что мы все по исполнителям бьем? — вкрадчиво поинтересовалась главный бухгалтер Файзулина. — Есть же руководитель проекта, ответственный за приватизационное направление. Или ему сказать нечего?

Все выжидательно повернулись к элегантному, с подстриженной на манер английского газона бородкой, излучающему запах дорогого парфюма профессору Покровскому.

— Нечего, — властно отрубил Второв. — Здесь политический заказ. Устроили из страны масонский межсобойчик! Заметив изменившееся лицо Керзона, он хотел поправиться, но припомнил неудавшийся визит в Центробанк. — Да-с, межсобойчик! Грязью и неблагодарностью разит от этого болота. Гуревич, поросенок, живенько забыл, как валялся у меня в ногах, чтоб двинуться во власть. А теперь, как мы его на вершину подняли, вроде и не при делах. Сами, мол, разбирайтесь.

Он со свежей яростью вызвал в памяти картину, как продержал его полчаса в предбаннике зампред ЦБ.

— Помнишь, Забелин, кто мне его в свое время сосватал? «Надежный человечек вверху будет» — не ты говорил?

— А я и не отказываюсь. Он как раз где может, помогает. Но только аукционы — не его уровень. Результаты-то и впрямь в правительстве да в президентской администрации замешиваются. А туда мы, увы, не вхожи. Чего уж с плеча-то рубить? Союзников потерять — дело нехитрое.

— Лихо вы по мне, Алексей Павлович, — подивился Второв. — Выходит, по-вашему, президент банка эдакий невменяемый рубака. Говори уж начистоту. Или тоже, как некоторые, — он скосился на Керзона, — считаешь, что нечего нам с нечистым рылом да в калашный ряд?

— Я как раз хотел, с вашего позволения… — Со своего места, суетливо перебирая бумаги, приподнялся Александр Михайлович Савин. — Как раз хотел в связи с этим как бы несколько слов.

— А слова я вам как раз не давал, — осадил его Второв, и Савин, неловко постояв, медленно осел на кончик кресла.

«Вот оно, — понял Второв. — Предупреждал, предупреждал Чугунов, что готовится попытка переворота, не послушал. — Он, не оборачиваясь, ощутил напрягшуюся позу Рублева. — Или прервать правление?»

— Просто хочется прояснить, Владимир Викторович. — Забелин проигнорировал гипнотизирующие глаза Звонаревой. — Ведь третий по счету раз пытаемся влезть в приватизацию эту и вновь получаем по носу. Пора, может, сесть вместе и подумать, где пресловутая собака зарыта.

— Понятно. Разбора полетов захотели? При первых неудачах причины выколупливаете! Так я тебе расскажу, в чем причина. В том, что за дело радеть перестали. Вотчины развели. Холуев за банковский счет содержите. Еще хочешь? В кредитовании твоем безграмотном в том числе. Много швали среди заемщиков развелось. Чечены какие-то сомнительные. Один Курдыгов чего стоит! Да ему только за фамилию по определению отказать следовало бы, а за ним, знаю, аж пять миллионов долга. С чего бы?

— Может, напомнить, с чьей подачи он появился?! — окрысился Забелин.

Но Второв уже решительно оглядел остальных:

— И много у нас еще таких гробокопателей, кому не нравится политика президента?

— Да не передергивайте вы, Владимир Викторович. — Эльвира Харисовна Файзулина, не скрываясь, дернула вниз соседа, Савина, вновь начавшего невнятные телодвижения. — Нам просто перестала быть понятной логика последних решений.

— И что именно неясно, недогадливая вы моя?

— Неясно все-таки, чего отмалчивается руководитель всех этих незадачливых проектов? Вот уж полгода, с момента как в банке появился господин Покровский, на бесконечных семинарах мы рисуем клеточки и синусоиды, нас, как школяров, учат отличать блок «абстрим» от блока «ритэйл», фразочки какие-то заумные расшифровываем. И в результате мы про… — она демонстративно прервалась, щадя непривычного к их сленгу и оттого сконфузившегося председателя совета, — профукали. Профукали, Иван Васильевич, все, что можно. Так вот, хочется понять — то ли не те клетки рисовали, то ли не под тем руководством? А то так ведь все юруправление разогнать можно. А заодно и бухгалтерию, — на всякий случай подстраховалась умная женщина.

— Тех ли разгоняем?! — заострил вопрос управляющий Питерским филиалом Бажаев. Был Бажаев, по обыкновению, слегка нетрезв, и заостряемый им вопрос это и проявил предельно. Но получился он с откровенным намеком, о котором, сказать по правде, и не помышляли, — речь собирались вести только о Покровском. Смутившиеся члены правления принялись переглядываться.

— Выслушайте, Владимир Викторович, — поспешно, стараясь упредить реакцию набычившегося президента, поднялся третий и главнейший из правленческих палычей — первый вице-президент Александр Павлович Керзон. — Здесь нет врагов. Все мы ваши соратники. Как и вы, болеем за дело. За эти годы мы создали мощный универсальный банк.

— Ах, то есть вы создали?

— Под вашим руководством. У нас есть собственный, давно утвержденный курс, которого придерживаемся твердо — на зависть другим. Стоит ли сейчас метаться, клянчить кусок пирога, к которому нас не хотят допускать?

— Всё, чего мы добиваемся, — давайте вместе подумаем. — Большим недостатком Забелина было то, что, ввязавшись в драку, он рвался вперед, оттесняя остальных. И, конечно, получал больше всех. — Ну, положим, прорвемся, получим кусок нефтянки. И что с этим делать? Онлиевский — там все ясно. Хапает, чтоб деньжат откачать. А там — гори эти скважины огнем! Но мы-то собираемся играть по правилам. Значит, придется вкладываться. А, чай, не свечной заводик. Выдержит ли банк такие перегрузки? Как бы плавучесть не потерять. Мне, например, кажется, что стоило бы сосредоточиться на скупке оборонных, технологичных институтов. Там, доложу вам, такие наработки, такие россыпи неокученные! И уж, во всяком случае, много дешевле обойдется.

— И еще, Владимир Викторович, — Савин выкарабкался-таки из-за стола. — Я опять насчет западных заимствований. Ведь вся страна занимает — и правительство, и губернаторы, и компании. А деньги-то в производство как бы не идут. Стало быть, давление в котле возрастает. И — взорвется он непременно. А значит, и рубль как бы рухнет. Чем же те, кто занимают, отдавать станут? Это ж дефолт какой-то полный будет.

— Ну, похоже, все это камешки в мой огород, — прикинул отмалчивавшийся дотоле профессор Покровский. Сокрушенный вид его свидетельствовал о глубоком разочаровании. — Да, тяжело внедрять при таком-то сопротивлении. Но иначе нельзя. Новое время требует новых технологий.

— И новых людей, — с надеждой прошелестело от стены.

Покровский потер переносицу, набрал воздуха для долгого выступления, но его прервали. Все это время Второв, к которому апеллировали, на которого посматривали говорившие, молчал, обхватив подбородок руками. Теперь он сбросил руки, и — из прокушенной губы текла кровь.

— Наивный! Не в твой. В мой огород те камушки. Ишь как выстроились. Давно готовились. Президент вам не по душе. Скинуть решили коллективно! За то, что требую много, спать спокойно не даю.

— Ну зачем так, Владим…? — встрял Керзон и тут же пожалел.

— Заткнись, накипь! Знаю, кто у них за главного дирижера. На мое место метишь? Забурели, дети мои? От железной руки устали? Ну, да и я от вас устал. Вот при Иване Васильиче: на следующем же совете — или мне развяжут руки и всех вас помету, или — сам по собственному!

— Владимир Викторович, да кто ж тебя так настропалил-то? — нервно попыталась обратить услышанное в шутку Файзулина. И состояние ее передалось остальным — испуга главбуха прежде никто не видел.

За столом разом возбужденно заговорили. Не слушая друг друга, каждый обращался к президенту. Не было уже единой отстаиваемой позиции, единых требований — были люди, не ожидавшие зайти так далеко и теперь пытающиеся «отыграть назад». Все еще стоял с дрожащими губами Савин — он видел себя виновником происшедшего.

Сорвался со своего наблюдательного пункта Рублев. Он подошел к Второву и принялся настойчиво шептать в ухо.

И лишь сам Второв стоял неподвижно, скрестив руки, и смотрел на мечущихся людей с видом человека, которому неожиданно помогли принять трудное решение.

— Ну, довольно мельтешить, — произнес он, и конференц-зал выжидательно затих. Члены правления расселись по своим местам, как вышедшие из повиновения хищники, вернувшиеся на тумбы в ожидании наказания.

Второв обвел всех почти ностальгическим взглядом:

— Правление в данном составе объявляю закрытым.

И, подхватив под руку огорошенного Рублева, вышел через заднюю дверь.

Правление затянулось. И теперь, опаздывая в аэропорт, Забелин агрессивно пробивался через нескончаемые московские «пробки». Навороченный «БМВ», требовательно сигналя, разгонял вспархивающие при его приближении «волги» и «девятки», подобно тому как сами они — лет за десять до того неприступные, крутые властители российских дорог — третировали затюканные «запорожцы».

«Навороченный», «крутой»! Забелин поймал себя на въевшемся сленге. Он со стыдом вспомнил, как на последнем фуршете в Президент-отеле, желая подольститься к собеседнику — нефтяному «генералу», компанию которого пытался перетащить на обслуживание в банк, то и дело вслед ему козырял выражениями типа «Лужок выволок Евтуха на стрелку», — подобно тому как высшее общество конца восемнадцатого века переходило на французский, признаком принадлежности к истеблишменту конца двадцатого становилось умение «ботать по фене».

Но когда, в какой момент он, Алешка Забелин, кандидат наук, небесталанный вроде ученый, смеясь над анекдотами о новых русских, сам обратился в нувориша и проникся кичливым непониманием всякого, не вхожего в те круги, в которых вращался в последние годы? Недавно при знакомстве с одним из умнейших, честнейших людей страны он по привычке начал прикидывать, «сколько тот стоит». Новый знакомый, человек тонко чувствующий, прервался, разочарованно посмотрел на Забелина и поспешно откланялся.

Как-то само собой исчезли из круга зрения бывшие друзья. То есть в просьбах он старался по-прежнему не отказывать, но себе-то можно сознаться: помогал больше, чтобы снять тяжесть с себя, ну и желательно, чтобы это не требовало чрезмерных усилий. Впрочем, неловкость испытывал не только он. Старые знакомые при редких теперь встречах держались по-разному. У одних то и дело проступало заискивающее выражение просителя, ищущего подходящий момент. Другие, напротив, держались до неестественности шумно и запанибрата. Но и в тех и других без труда читалось общее: для них Забелин перестал быть старым другом или добрым знакомым. Он превратился в шанс на лучшую жизнь.

От новых же своих сотоварищей он отличался разве что тем, что лучше их умел не выказывать распирающее изнутри ощущение собственной значимости. Из круга вышел круг.

В редкие, свободные от бесконечной работы минуты Забелин задумывался, откуда в окружающих его людях, жирующих среди повальной нищеты, появилось и укрепилось ощущение незыблемой крепости своего положения. Как же не боятся они того самого неотвратимого гнева обнищавшего народа, бунта бессмысленного и беспощадного, которым пугали не одно поколение богачей?

А потом как-то попалась ему фраза, которую Геббельс якобы сказал Гитлеру: «Скажите, мой фюрер, что они должны думать. И через полгода они будут так думать».

Сомневающиеся, рефлексирующие индивиды не нужны ни одной власти. Свобода слова, безусловно, великое достижение. Каждый должен иметь право сказать то, что думает. Важно только исподволь внушить, что следует думать. А потому — «пипл должен хавать».

Умнейшие из наживших стремительные, неправедные состояния быстро осознали, что самый надежный способ сохранить приобретенное — избежать реакции отторжения со стороны нации, взращенной на идее всеобщего равенства. А для этого надо заставить других думать на твоем языке, стремиться к тому же, чего достиг ты сам, — к обогащению. И проникаться завистью к тебе. Но не потому, что ты обокрал их. А потому, что у них пока не получилось так же точно обокрасть себе подобных.

Хочешь владеть людьми — «рули» их сознанием. Поначалу самые продвинутые из новых русских взяли под опеку советскую интеллектуальную элиту, от непривычных ласк охотно оттаявшую. Элита быстро приучилась есть с руки. Но — норовила куснуть: презрение к нуворишам скрывала плохо. А стоять на цырлах и с благостным видом внимать зауми, что льют тебе в уши люди, неспособные заработать жалкий миллион, — занятие, согласитесь, мазохистское.

А посему, добившись, что образ бизнесмена-спонсора стал сливаться в массовом сознании с окружающими его знаменитостями, можно было перейти к следующему этапу — начать формировать собственные культурные сливки, понятно говорящие, хотящие того же, что и ты, а стало быть, предсказуемые и адекватно мыслящие.

Мощная информационная машина, пропагандирующая «новое время, несущее новые ценности», обрушилась на обнищавших, затравленных, разочаровавшихся во всем и вся людей и за короткое время перемолола в них прежние, казавшиеся незыблемыми представления о добре и зле.

В видеотеках закрутились второразрядные штатовские боевики, с прилавков сметались выпеченные на потоке ужастики и детективы, с эстрады длинноногие содержанки писклявыми голосами разносили «фанерные» тексты. Пенсионерок и домохозяек, отчаявшихся на закопченных своих кухоньках в ожидании луча света, интенсивно «намыливали» мексиканскими сериалами.

Забелин проскочил метро «Войковская». На огромном водруженном возле Ленинградского шоссе щите с надписью «Кухни „Танго“» известный шоумен, облапив откинувшуюся на кухонном столе девицу, сообщал прилюдно: «Я это делаю здесь».

«А где бы еще это и делать?» — не удивлялись поспешающие в метро прохожие, у которых все равно не было денег ни на кухню, ни даже на грудастую девицу. Но появлялась мечта.

Люди попросту перестали удивляться. Сначала устали, потом вовсе утратили способность. На смену прежнему воодушевлению пришла обреченная безысходность. Безразличие повисло в воздухе и микропылью впиталось во все окружающее, разрушая последний защитительный барьер — способность к насмешке. Сатира, в самые тяжелые годы низвергавшая навязываемый официоз и дававшая силы жить, проистекает из чувства нравственного превосходства. Зависть же порождает лишь озлобленный и бессильный мат. И она же уничтожает иммунитет на пошлость.

Недавно Забелин подвозил двух банковских стажеров, толковых молодых ребят. И тут по радио началась реклама сантехники. Томно заурчал низкий женский голос: «Буль-буль-буль, в джакузи я валяюся на пузе. Задумчиво в экстазе я сижу на унитазе». В последнее время, по наблюдениям Забелина, начал формироваться новый, невиданный доселе жанр «братковой» лирики.

От неожиданности Забелин поперхнулся и принялся хохотать. Но, глянув в зеркало заднего вида, сбился — непонимающие, вымученные улыбки выпускников бизнес-факультета озадачили его куда больше извращенки, впадающей в исступленно-восторженное состояние при собственном мочеиспускании.

…Все возможные места парковки у зала вылета «Шереметьево-2» были, как обычно, забиты машинами «извозчиков». Если же кому-то и удавалось втиснуться меж ними, то над счастливцем сразу нависала беда — вдоль рядов с неприступными лицами прогуливались два гаишника, один из которых держал снятые перед тем номера, другой в охотничьем азарте постукивал себя по ляжке длинной отверткой.

Но даже парковаться было некогда. Потому, завидев гаишников, Забелин затормозил прямо подле них, посреди проезжей части. Не заглушая двигатель, выскочил из машины.

— Отгоните в сторону, мужики! Минут через пятнадцать вернусь! — крикнул он, вбегая в раздвинувшиеся двери аэровокзала.

Найдя на электронном табло указатель «Лондон — сектор 7», побежал в заданном направлении. Издалека разглядел сухощавую женскую фигуру, непрестанно махавшую рукой в сторону зоны таможенного контроля. Там, с баулом через плечо, стоял пятнадцатилетний мальчишка, медливший уходить на посадку. — Папа! Ну что же ты? — завидев подбежавшего Забелина, выкрикнул он. — Обещал ведь!

— Извини, сынок! — Забелин ласково обнял за плечи жену, та в свою очередь обхватила мужа за талию, и теперь они вдвоем, тревожно улыбаясь, смотрели на улетающего сына.

— Жду в гости! Как обещали! — оглянувшись еще раз, припомнил сын.

Возле стойки регистрации билетов толпилось с десяток человек. Мальчик со снисходительным лицом обогнул их и подошел к соседней — пустующей, с табличкой «Бизнес-класс».

— Места для курящих! — протягивая билет, буркнул он и, еще раз махнув рукой застывшим в прежней позе родителям, скрылся в зоне паспортного контроля.

— Даже сына не мог проводить по-человечески. — Жена поспешно освободилась от обнимающей руки.

— Кончились его каникулы, а стало быть, и наша каторга, — не слишком огорчился Забелин. — А может, разбежимся официально?

— Договорились же, — когда ребенок окончит колледж. Нечего раньше времени психику травмировать. Ты уж потерпи, Забелин.

— Дотерплю, раз обещал. Тогда, с вашего позволения, сегодня же возвращаюсь к себе на Ленинский.

— С чем нас обоих и поздравляю, — жена изобразила желчный поклон. — Хорошая хоть квартира?

— Отделать все руки не доходят. А по месту — то, что доктор прописал. Думаю выкупить. Тебя подвезти?

— Спасибо, не надо.

К ним приближался бородач лет сорока пяти. Мужчины преувеличенно вежливо раскланялись.

Жена эффектно махнула ручкой, подхватила бородача под руку и повлекла к выходу, прижимаясь сильнее, чем следовало, и что-то преувеличенно нежно шебеча в ушко.

«Вот и все. Познакомился с любовником женщины, рядом с которой провел шестнадцать лет, когда-то казавшейся ближайшим на все годы существом. И ничего, кроме облегчения, что на этот раз удалось избежать препирательств, не чувствую».

— Лешка, черт! — на Забелина накатывались два округлых шара: маленький на большом. Оба — и голова, и тело — принадлежали заместителю председателя Центробанка Борису Гуревичу.

— Привет, пузырь! — громко, как прежде, откликнулся Забелин и тут же пожалел, — из-за Гуревича появилась эффектная молодая дама в длинном, лайковой кожи пальто. Распахнутые полы позволяли оценить дополнявшие гарнитур сапожки. Крупные жемчужные кольца в ушах чуть покачивались в такт плавной походке. Она словно выступила из окутывающего ее флера тончайших духов.

— Вот видишь, — с ласковой подначкой она погладила Гуревича по курчавым, отдающим рыжиной волосам. — Человек тебе сказал то же, что и я твержу: нельзя столько жрать на ночь.

— Познакомьтесь, — Ирина. Главная моя доставала, — скорбно представил Гуревич. — Пилит так, что другой бы от одного этого отощал. Но — увы! — гены!

Борис сокрушенно хлопнул себя по животу. Получилось гулко.

— Ну вот, пожалуйста, опять налопался перед отлетом! — пожаловалась Ирина. — Какие ж гены выдержат пиво с селедкой в прикуску с кусманом мяса.

Глаза Гуревича на секунду затянуло пеленой: он представил себе добрый шматок сырокопченой свининки.

Забелин меж тем всматривался в новую знакомую. Это была женщина, в которой все было настолько закончено, что нельзя было определить, что дано ей от природы, а что — результат макияжа, стараний кутюрье и совершенного вкуса. Лишенная одежды и косметики, она могла остаться красавицей, но могла и оказаться дурнушкой.

Впрочем важно было другое: насмешливо-снисходительные глаза светской, очень умной женщины. На тусовках таких называли — «не вдруг». Женщин такого типа трудно соблазнить, — слишком быстро находят они недостатки в других и слишком умеют выставить их на осмеяние. А потому они сами отбирают себе мужчин.

Под неприкрыто-оценивающим ее взглядом Забелин слегка смутился.

— Слушай, Борька, а ты легок на помине. Только что Второв по тебе прошелся! — неестественно бодро припомнил он.

— Второв! — Гуревич насупился. — Совсем такт потерял!.. Извини, Ириш!

Он подхватил Забелина под руку и откатил в сторону:

— Чего добивается? Ворвался в приемную. И прямо при секретарях, при посторонних залепил, знаешь чего?.. А то: если берешь, надо отрабатывать! Ну, каково тебе! Я — и не отрабатываю. Да кто еще в ЦБ на вашей стороне? Естественно, теперь все счета в «Возрождении» закрою. Вот сейчас летим с Ириной в Женеву на межбанковский конгресс, а тут думай, кто и что из приемной Самому стуканет. Или он всерьез думает, что другие банки меня не обхаживают?! Только я-то помню, откуда вышел. А мог бы и запамятовать, как прочие.

Полные влажные губы Гуревича вытянулись в обиженную трубку.

— Так вы Забелин! — Ирина шагнула вперед. — Припоминаю, припоминаю… Точно, в последний раз по телевидению ваше выступление смотрела. И, вопреки ожиданию, вполне дельное. Послушайте, Вы ведь мне очень интересны… Может, представишь наконец как следует?

Гуревич сконфузился: — Так я думал…Ирина Холина, журналистка.

Она дала ему легкого пинка под зад.

— А! — сообразил Гуревич. — Моя младшая сестренка.

— Ну, то-то, — смилостивилась Ирина. — Просто слово из этих цэбэшников не выдавишь. Если б так же скупо деньги транжирили, страна давно б по внешним долгам рассчиталась.

Она, а вслед за ней и Забелин, рассмеялись. Забелин рассмеялся не столько шутке, сколько тому, что Ирина оказалась известной в банковских кругах журналисткой. А главное — что оказалась она сестрой.

Ирина смотрела на стоящего напротив мужчину и видела слегка прищуренный, теплый, очень спокойный взгляд. «От которого делается неспокойно другим», — с легким томлением сформулировала она.

— Мне очень интересен ваш банк, и я бы хотела взять у вас интервью, — произнесла она.

«Мне интересен ты», — услышал он.

— Всегда буду рад, — охотно согласился он.

«Видеть вас», — расслышала она.

По радио объявили окончание посадки до Женевы. Пора было торопиться в vip-зал.

— По возвращении звоню, — Ирина протянула руку.

— Увидеться бы, — Боря Гуревич ласково приобнял Забелина. — Тебя, да и всех наших. Завалиться куда в кабак и — надраться как прежде. Да разве эта должностенка позволит! Вмиг стуканут, собаки! Одна надежда — еще годик-другой покантуюсь, подберу площадку побогаче и — десантируюсь. А уж тогда!..

Он сладко подмигнул и покатился следом за сестрой.

Забелин постоял задумчиво и поспешил на выход.

Предстояло еще объяснение с гаишниками. Как-то в похожей ситуации он попал на усталого пожилого капитана, и водительские права ему возвращала служба безопасности банка аж через заместителя начальника ГАИ МВД.

Впрочем, с молодыми таких проблем не возникало. Вот и на сей раз обошлось без недоразумений. Едва вышел он на улицу, закрывшись шарфом от колющего ветра, как тут же подле него очутился один из двух гаишников.

— Мы машинку вашу метров на двести вперед отогнали. А то никак ее не объехать было. Не беспокойтесь, там лейтенант Власенко караулит.

Судя по его интимному тону, принадлежность машины была предусмотрительно «прокачана» по картотеке.

Лейтенант Власенко службу и в самом деле нес бдительно. Заметив приближающегося хозяина «БМВ», он усилил жестикуляцию, палкой отгоняя проезжающих водителей.

— Прут сломя голову. Того и гляди заденут. Вы уж в следующий раз так-то не кидайте. Не положено.

— Извините, очень опаздывал. Сына провожал. Вы меня выручили.

Усевшись за руль, Забелин достал бумажник.

— А вот не поможете? — заторопился Власенко. — У меня жена бухгалтерские курсы окончила. Вот если бы в банке…

— Ничем не могу.

Всунув обескураженному лейтенанту пятидесятидолларовую купюру, он стремительно рванул машину с места.

«Да способен ли я вообще чувствовать по-прежнему?» — Забелин выскочил на виадук, открытый недавно на стыке Ленинградского шоссе и окружной дороги.

Он мучительно вызывал в себе память о своей супружеской жизни. Шестнадцать совместных лет. Вместивших бесконечные ссоры, злые сцены, но и примирения, и переполнявшую обоих нежность, и общих близких друзей.

Ни-че-го! Подобно тому, как роскошный виадук погреб под собой прежний, покореженный асфальт, так годы, прожитые в довольстве, отгородили его эмоциональную память от прошедших, полных надежд и восторгов, перестроечных лет.

Старомосковские улочки, забитые припаркованными автомашинами, для города то же, что истонченные склеротические артерии, закупоренные блямбами. Лишь во второй половине дня Забелин добрался-таки до бывшей усадьбы Юсуповых — отступившего в глубину Лубянского переулка дворца, ныне принадлежащего банку «Возрождение». Ажурные старинные ворота разошлись. Забелинский БМВ въехал внутрь и почти уткнулся, как обычно, капотом в заваленное снегом столетнее канатное дерево, — подарок китайского императора императору российскому. Голый перекрученный ствол по всей поверхности был туго оплетен витыми жгутами, охранявшими его от непогоды.

Центральный фасад дворца был затянут запыленной сеткой — вот уж несколько лет банк не мог изыскать денег, чтобы начать ремонт. Функционировало двухэтажное левое крыло — бывшая людская. Здесь и располагались подчиненные Забелину кредитующие подразделения.

Возле подъезда, рядом с привычными легковушками сотрудников, громоздился джип «Чероки», прикрывающий собой иссиня-черный шестисотый «Мерседес».

Из «Мерседеса» вышел худощавый низкорослый человек с внимательными глазами — Аслан Магомедович Курдыгов.

— Вроде не договаривались. — удивился Забелин, улыбкой показывая, что незапланированной встрече рад.

— Алексей Павлович, дорогой, — Курдыгов в свою очередь заискрился нешумным удовольствием, — русские говорят, что для бешеной собаки сто верст не крюк. Я не русский. Чечен я, знаешь. Но чтоб тебя увидеть, всегда по первому зову.

— А разве был зов? А, так это наши о себе напомнили, — разгадал Забелин нехитрый ребус — два дня назад у Курдыгова подошел срок возврата очередного кредита.

— Ваши! Псы они у тебя цепные.

Сопровождаемый ворчащим Курдыговым, Забелин зашел в подъезд. Сидящая в приемной за компьютером золотоволосая красавица с большими нарисованными глазами при их появлении, не поднимаясь, хмуро кивнула.

— Прошу, — Забелин первым вошел в кбинет. Кабинет был темен и затхл.

— Выгнал бы ты свою секретутку, — от души посоветовал Курдыгов, помогая открыть шторы, в то время как сам хозяин манипулировал пультом кондиционера. — Кто так за шефом ухаживает?

— Надо бы, — беззаботно согласился Забелин. Он пригласил гостя жестом за столик для переговоров, включил электрический чайник: — Чай? Кофе?

— Кофе. Нет, надо ее выгнать. Что это? Большой человек сам себя обслуживает. Стыдно ей.

— Так что с кредитом будем делать, Аслан Магомедович?

— Чего делать? Не могу я сейчас отдать. Все в производстве. Был ведь у меня, сам все видел: цех заканчиваем. Через полтора месяца первые партии пойдут, тогда и рассчитываться начнем. Вот они, красавицы мои. — Он вытащил из кармана две упаковки, придвинул их собеседнику. Упаковки были, что называется, смотрибельными, с фирменным знаком самого Курдыгова. Таким же, что носится по всей стране, изображенный на многочисленных принадлежащих Курдыгову фурах. И Забелин знал, что на постах ГАИ тяжеловозы с гордой надписью под борту «Курдыгов товар» значатся среди неприкосновенных.

— Безотказный расчет. Я весь рынок промаркетил, как ты учил, — по-восточному подольстился гость. — Моя продукция свою нишу сразу возьмет — качество не хуже импортного и при смешной цене. Скажи, не смешная разве? Так что за полгода рассчитаемся полностью, это без вопросов.

— Да вопросы не к тебе, Аслан. Неизвестных вводных полно. Где гарантия, что завтра не введут монополию на твои изделия, не поднимут акцизы, да черта не накрутят. И все твои раскрасивые расчеты можно будет…

— Нет, нет гарантий, — грустно согласился Курдыгов. — Руслана не стало — гарантий не стало, стабильности не стало. Но и жить надо! Дело дельское делать. Знаешь ведь, не бандит Курдыгов. Я честный предприниматель. В авизо не участвовал. А как думаешь, мог? То-то. Мое имя — по всей стране имя. Да, трудное время, но ведь не увожу, как другие некоторые, деньги за границу и сам не съезжаю. Вот оно, все здесь — перед вами. Почему ж твои со мной как с вором?

— Ну, уж как с вором. — Забелин поднялся налить кофе и успокоительно пожал хрупкие, но авторитетные плечи представителя одной из мощнейших чеченских диаспор, сподвижника и советника всесильного прежде Хасбулатова. — Не тебе объяснять, Аслан Магомедович, есть банковская технология. Нравится это кому-то или нет, но она как щит — предохраняет банк от чрезмерных рисков, а значит, от разорения.

— Знаю я эту вашу технологию, — осторожно загорячился обидчивый чечен. — На каждый рупь по залогу. Люди все решают. Вот есть ты. Ты мне веришь, потому что видишь — дело Курдыгов делает. И ты знаешь, я тебя никогда не подведу. Скажешь: все отдай — все отдам. Другому не отдам, тебе — не смогу отказать. Потому что Курдыгов помнит, кто ему друг, а кто — между прочим. А все эти условности — они для условных людей. Что залог? Ну придут ко мне залог отбирать — сто моих вездеходов, что по всей Европе крутят? Думаешь, кто возьмет? Пусть попробуют. А тебе, что есть залог, что нет, — скажи: «Надо», — и без слов отдам.

— В этом-то и проблема, — не поддался на грубую лесть Забелин. — Все ведь понимают, что залог твой на деле — бумажка. А значит, и кредит твой, случись что, — бжикнется. И ты на моих не обижайся, Аслан Магомедович. Они перед банком ответственны. Потому и с тобой… опасливы. Это не к тебе недоверие. По большому счету правительству доверять мы не имеем права.

Он нагнулся над селектором:

— Дерясина ко мне. Он протянул чашку гостю. — Проценты хоть выплатил?

— Набрал. С трудом, но набрал. По людям прошел. У меня ж перед тобой слово было. Тоже сказать — ставки у вас… как на врага.

— Твоя правда, Аслан Магомедович. Не работаем, а круговую оборону держим… Заходи, заходи, — пригласил Забелин.

В кабинет заглянул и, дождавшись подтверждающего кивка, направился к сидящим Андрей Дерясин. В левой руке предусмотрительного Дерясина была зажата папка с крупной надписью «Курдыгов товар».

— Здравствуйте, Аслан Магомедович! — Он протянул руку, и Курдыгов, неспешно обозначив встречное движение, вложил в нее холеную свою ладошку.

Дерясин насупился, — общение с заносчивым Курдыговым жизнелюбия кредитному инспектору не добавляло. — Что с процетами по кредиту Аслан Магомедовича? — поинтересовался Забелин. — Да проценты-то позавчера заплатили, — неохотно подтвердил Дерясин.

— Стало быть, обязательства выполняют.

— Да это как посмотреть. Ежели совсем объективно…

— Объективно. Но с оптимизмом! — Забелин рассмеялся. — Готовь к пролонгации на три месяца. Визу я поставлю. Нужное дело Аслан Магомедович делает, — успокоил он хмурого кредитника. — Трудное, но нужное. Кому ж поддержать, как не нам? Но, Аслан Магомедович, мы тоже на пределе. Третье продление кредитного срока — не шутка. Банку под нее придется создавать дополнительные резервы, а значит, нести потери. Так что не обессудь, но при первой же просрочке платежей будем взыскивать.

Раздался телефонный звонок.

— Слушаю.

— Это Чугунов, — послышалось на другом конце провода. Собственно, начальник аппарата президента мог бы и не представляться, а просто, по своему обыкновению, не обращаться к собеседнику. Забелин поражался, где исхитрился тридцатилетний Чугунов перенять через десятилетия стиль общения сталинского секретаря Поскребышева. Может, социальный ген взыгрывает? — Шеф срочно приглашает.

— Только расстались.

— Приглашает немедленно, — неприязненно повторил Чугунов и, полагая, что сказанного достаточно, отключился.

Звонок этот вернул Забелина к происшедшему после правления. Еще накануне, на семинаре в Сосенках, когда решились они на сегодняшний разговор с Второвым, ни один из них — уж сам-то он точно — не предполагал прямого разрыва. Допускалась, конечно, учитывая нетерпимость президента и проявляющуюся злопамятность, попытка с его стороны убрать кого-нибудь из недовольных. В последнее время, презрев всяческие управленческие каноны, он вовсю развлекался «тасованием» кадровой колоды. И они договорились дружно защищаться.

Но агрессивная готовность Второва изгнать правление в полном составе Забелина, как и остальных, оглушила.

И когда сразу после заседания перехватил его Керзон с предложением консолидироваться перед советом директоров, за чем едва скрывалась очевидная попытка смещения Второва, Забелин насупился:

— Я в эти игры не играю.

— Игры нам Папа навязывает. Или без суеты сдадим банк, который завтра же молодые сопляки — выдвиженцы разорвут в лоскутьё? Разве для того столько лет бок о бок отстраивались? Неужто не понимаешь, что поодиночке он нас разорвет?

— Все так, Палыч. Но — без меня.

— Твое слово для совета важно.

— Без меня, извини.

Была за всем этим одна вещь, через которую не мог он переступить и которую сам определял как «первичность права». Таким правом обладал когда-то любимый его учитель академик Мельгунов, настойчиво подталкивавший молодого Забелина в заведующие лабораторией, а потом вдруг, накануне назначения, категорически потребовавший его увольнения из института. И хоть причину внезапной этой перемены так и не узнал, и хоть до предела увлечен был научной работой, и влиятельные, уровня Мельгунова, люди уговаривали остаться, обещая покровительство, против воли учителя не пошел — просто уволился.

Такое же первичное право признавал он и за Второвым, пригласившим семь лет назад присоединиться к модному перестроечному начинанию — создать молодежный банк. Никто тогда, кроме автора идеи, кипящего возбуждением Второва, не верил в прочность нового дела. Потом уж от неуемной его энергии подпитались и остальные. И банк стартовал.

На сегодняшнем правлении Забелин утвердился в созревавшем опасении — перерождающийся Второв становится для банка из созидательной столь же мощной разрушительной силой. И все-таки за ним было первичное право человека, пригласившего в дело. И альтернатива, по понятиям Забелина, сузилась теперь до размера беговой дорожки — либо продолжать бежать за лидером в одной команде, либо сойти с дистанции. Либо с Второвым, либо без него. Но не против него.

А потому, поняв, что разговор с Керзоном лишь прелюдия к долгим и мучительным переговорам с другими, Забелин решился. Обогнув поджидавшего его с искательным лицом Савина, он прошел в комнатку руководителя аппарата, вытащил из принтера лист бумаги, размашисто написал короткое, без аргументации заявление об увольнении и положил перед опешившим Чугуновым. После чего миновал гудящий банковский ресторанчик, где стихийно продолжилось заседание свергаемого правления, и отбыл в аэропорт. Озадаченный Забелин положил трубку.

— Там как раз насчет этого народ собрался, — Дерясин возмущенно кивнул на телефон. — После сегодняшнего правления все как бы на измене стоят. Готовы за вас хоть до Ла-Манша.

Как всегда, все всё знали.

— Через пару минут заходите. Сделаю объявление, — Забелин дождался, когда Дерясин покинет кабинет.

— И вот что еще, Аслан Магомедович. Очень может статься, что через три месяца меня здесь не будет.

— Повышаешься? Хорошее дело. Достойные люди должны достойно расти, я так думаю. Куда дальше?

— Дальше некуда. Ухожу из банка.

— Второв что, чудак совсем? Зачем отпускает? Или зарвался? Куда идешь, говори. Зачем тянешь?.. Поссорились, да? Иди ко мне. Хошь финансовым, хошь другим кем. Иди — прошу! К другому пойдешь — обижусь.

— Жизнь покажет. А сейчас одно знай, — если меня здесь не будет, то и пролонгации через три месяца не будет. Это я к тому, что изворачивайся как знаешь, но на стену календарь повесь. В черной такой рамке.

— Зачем жестоко шутишь? Думаешь, для кого другого больше, чем для тебя, надрываться стану? Не стану. Нельзя больше. А тебе одно скажу, — заторопился гость, заметив приоткрывающуюся дверь. — Ты только знай — у тебя есть друг. И все. Курдыгов, кого хошь спроси, человек слова.

— Я знаю.

— Ну, ты знаешь. И насчет работы, и… вообще.

В кабинет, здороваясь с уходящим заемщиком, вошли и расселись за переговорным столом начальники кредитных отделов, и, конечно, троица мушкетеров. Последним втиснулся не обвыкшийся еще новый сотрудник, худенький Юра Клыня, «выдернутый» Забелиным на повышение из филиальских юристов. Поколебавшись, он приспособился на краешке свободного стула рядом с Кичуем. Под веселыми взглядами Кичуй приобнял маленького Клыню, так что они стали выглядеть совершенными Патом и Поташоном. — А ты что здесь? — зыркнул на Кичуя Забелин. — Тебя ж начальником юруправления назначили.

— Так, Алексей Павлович, — Игорь поднялся, раскачиваяь. — Я считаю, тут в общем-то подлянка как бы… Думаю отказаться.

— Я ж говорю, — юродивый, — коротко прокомментировал Снежко.

Забелин нахмурился.

— Даже не думай. Никакого нравственного закона ты не преступил. С Солодовым жестоко, конечно, получилось. Но ведь и впрямь не тянет. И ты сам это знаешь. А банку нужен настоящий, грамотный начальник юруправления.

Кичуй продолжал сопеть.

Забелин улыбнулся:

— Если на то пошло, твою кандидатуру Второву подсказал я. Так что — ветер в паруса.

Кичуй озадаченно повел плечами и принялся выбираться. Под подначки и дружеское похлопывание.

Но едва дверь за Игорем закрылась, все взоры вновь сосредоточились на Забелине. Восстановилась выжидательная тишина.

— Как вчера в футбольчик сгоняли? — невинно полюбопытствовал Забелин.

— Вынесли нас, — печально доложился непроходимый центральный защитник футбольной команды управления Дерясин. — Да и неудивительно, когда капитан команды матчи игнорирует.

— Интересами коллектива не живет, — ввернул словоохотливый инсайд Снежко.

— Не получилось у меня вчера, мужики, — извинился Забелин. — К правлению готовился. Хотя… готовься, не готовься…Вы вообще с чем пришли-то?

— Алексей Павлович, Вы нас вовсе за лохов не держите, — вроде как обиделся Эдик Снежко. Три года назад приведенный Забелиным в банк пацаном, Снежко за это время стал одной из надежнейших его опор. — Заявление ваше об уходе у Чугунова на столе. И если Вы уходите, то народ просил передать…

— Уполномочил, — подправил Дерясин.

— Раз такой умный, говори сам. Без тебя волнуюсь.

Опять зазвонил телефон. Похоже, нетерпеливый Чугунов спешил уточнить реакцию.

— Я, между прочим, не метеор, — сообщил в трубку Забелин и тем, похоже, расстроил собеседника.

— Старый, стало быть, стал.

У Забелина перехватило дыхание — ошибки быть не могло.

— Только не говори, что это ты.

— Тогда это не я, — согласился подначивающий мужской баритон. — К тому же с Вашим даром убеждения я и сам вот-вот засомневаюсь.

— И ты в России? — все еще осторожничал Забелин.

— Ну, если «Шереметьево-2» пока еще территория российская… Впрочем, погоди, уточню. Девушка! Не сочтите за труд — в какой я сейчас стране? — «Дурак», — послышалось из глубины. — Спасибо, родная, что не отказала… Слышал? Выходит, и впрямь на родине.

— Убью, скотина! — радостно пообещал Забелин.

— Когда и где?

— Через пару часов. «Грин Хаус» на Большой Никитской помнишь? Нет? Старый ты, как фекал мамонта. Тогда объясняю для эмигрантов — пирожковая на Герцена. Недалеко от консерватории. Понял, дубина иноземная?

— Терпеть ненавижу, — подтвердили из Шереметьева.

Забелин положил трубку. С обалделым видом оглядел собравшихся.

— Так?..

— В общем, мы тут заявление коллективное соображаем, — объявил Эдик. — В смысле, если вас скинут, то мы как бы уйдем всем управлением. Пускай попробуют без кредитования. Есть слух, что на ваше место Баландина назначить собираются, тогда нормальному кредитованию так и так конец придет. А мы все-таки — ваша команда. Так что не говорю за других, но я, как в мультике, — ваша навеки. И вы уж меня на панели не бросайте. Как говорится, куда иголка, туда и…

Под окном заскрежетали тормоза, начался общий характерный шум. Все напряглись. Даже Снежко, продолжая говорить, увял и вместе со всеми заворожено уставился на дверь. Дверь распахнулась разом, и по сильному этому тычку, еще не увидев, Забелин понял — Второв. Приехал, не дождавшись.

Его лобастая голова, как всегда увлекающая за собой уставшее под гнетом болезней тело, пересекла створ косяка.

Присутствующие вскочили и застыли под тяжелым понимающим взглядом всесильного Папы.

— Совет в Филях? — безошибочно оценил увиденное Второв. — Прерываю — Москву сдавать не буду.

Он обозначил нетерпеливое движение, и кабинет опустел с неприличной поспешностью.

— Если гора не идет к Магомету… — Второв уселся на свободное место за столом Забелина, пару раз глубоко вздохнул, выравнивая дыхание, сбившееся при стремительном восхождении на второй этаж, огладил край живота.

— Болит? — заметил Забелин. — Давно пора почку пересадить. Как ни тяни, а без этого не обойтись.

— Пересадишь с вами. — Второв в упор глянул злыми, в ядовитых подтеках глазами. — Тут живого сковырнуть пытаетесь, а уж если на операцию пойду, так выйду ли живым — вопрос, а уж что безработным — так это без вопросов.

— Так и так этим кончишь. Разгонишь проверенных, надежных, потом твои же временщики и тебя, и дело твое, которым кичишься, сожрут. — Утешать его Забелину не хотелось. — Историей интересоваться следует, Владимир Викторович, — не ты первый, не ты последний.

— Это у вас до хрена времени интриги плести, беллетристику почитывать, на выставках представительствовать. — Второв прошелся недобрым взглядом вдоль увешанных картинами стен. — Галереи целые за банковский счет насобирали.

От несправедливости сказанного Забелин аж всхрюкнул. Картины эти были из коллекции некоего художника Владимира Владыкова, человека, судя по последствиям, пробивного. Озарившись идеей создания обновленного перестроечного товарищества передвижников, он продрался к президенту банка и выпросил под это дело кредит, который меценатствовавший в ту пору Второв и повелел выдать без всякой проверки. Отдать кредит Владыков не сумел, деньги как-то сами собой меж творческих пальцев утекли, Союз художников от вороватого своего члена открестился — вот и реализовывали с полгода все подвластные Забелину подразделения картины из владыковской коллекции. А уж что осталось — развесили по кабинетам как память о временах первого, доверительного кредитования.

— Ты, собственно, напрасно приехал, Владимир Викторович. Второв чуть скривился: это «ты» наедине осталось с прежних времен, когда все они, еще без чинов и званий, ютились в двухкомнатной второвской квартирке в Чертанове. Сглаживалось оно, впрочем, неизменным теперь при этом «Владимир Викторович». — На меня можешь время не тратить. Видно, Чугунов твой в кои веки прокололся: заявление об увольнении часа с два как у него лежит.

— Потому и приехал. — Отдышавшийся Второв поднялся, по-хозяйски заглянул в стеклянный, уставленный сувенирами шкаф. — Смотри-ка, аж от Газпрома. М-да, на славу поработали.

— Отработались, — не принял задушевной интонации Забелин. — Послушай, Владимир Викторович, мне ведь и так непросто. К банку за эти годы, врать не буду, прикипел. А больше чем сделал, ты из меня не выжмешь. Быть против тебя не могу — оттого и заявление написал. Но и с тобой не пойду. Потому что в этой истории с правлением ты весь в дерьме.

— Язык попридержи, пока не уволили. Ох и подмывает тебе врезать.

— Ну, в дыню выписать и у меня не заржавеет. Даже если дыня президентская, — сгрубил безработный Забелин.

— Как же у тебя на инвалида рука поднимется? Иль всерьез решил, что я к тебе на разборку приехал?

— Полагаю, что да. Совесть-то бьется в конвульсиях. Мучит. Выговориться требует.

— Дело — вот мой единственный критерий. Ему одному днем и ночью служу. И вас восемь лет это делать заставляю. А над какими пропастями прошли. Один девяносто четвертый с банковским «обломом» чего стоил. Сколь тогда банков, что покруче нас стояли, сорвались. А мы — по краю прошли, да еще и в весе прибавили. Запамятовали по человеческой забывчивости, о чем тогда на правлении глотку драли? А? Забегали глазенки? Где б мы сейчас были, если б я под вашим прессом надломился? Вот это и есть истинная цена хваленого коллективного разума. Один! Должен быть один, в ком есть решимость брать ответственность. Что глазками-то буровишь, чистоплюй? Неужто впрямь не видишь, что делается? Страну по кускам, как ставриду из блюда, растаскивают. И нет сейчас важнее задачи, чем к этому столу втиснуться. Неприятно, больше скажу — противно. Да только не мы правила игры устанавливаем. Не удержимся в «головке», засбоим — и выкинут нас с дистанции. Капитал, капитал изо всех сил наращивать необходимо. И — на Запад, на простор стратегический вырваться! Корнями врасти! Чтоб от прихоти местных ворюг не зависеть.

— Савин же дал прогноз…

— Да что Савин? Циферки сводить дело нехитрое. Глупей себя президента держите. Иль сам не понимаю, что не может пирамида эта не рухнуть? Но когда? Год? Два? А вдруг пять? И где ж мы через эти пять лет будем, если и впрямь попробуем чистюлями умненькими в сторонке отсидеться? Да через год нас сожрут. Тот же Онлиевский, и не подавится, падаль! Давно облизывается. Нет! Тут не местечковые нострадамусы, тут высший пилотаж требуется — чтоб по краю пройти и не сорваться.

— Что ж на правлении-то не разъяснил?

— Некому больше объяснять. Да и незачем. Всякому этапу своя форма правления соответствует. Историю-то я, похоже, получше помню. Когда наступало время государство в кулак собирать, с кого в первую голову спесь сбивать приходилось? А вы теперь в удельных князей как раз и переродились. Всё с вольницей не расстанетесь. Чего хмыкаешь?

— Интонации и впрямь царские. Ты извини, конечно, но когда по нужде сидишь, в зеркало не смотришься?

— Вот потому и пора вас всех «опустить». Нельзя слушать собственного президента и представлять его на очке.

Забелин не удержался, захохотал. Второв по-своему, неулыбчиво шутил. Но насколько шутил?

— А мозги мне как были, так и теперь нужны. Потому из правления я вас повыгоняю — давно зрело, а вот из банка мало кого отпущу. Савина, баламута, выгоню, — злопамятно припомнил он, наливаясь заново обидой. — Сегодня же подпишу.

— Савин стратег, каких мало, — вступился, хоть и понимал, что безнадежно, Забелин. — Никто так рынок не промаркетит. Умник редкий.

— Мне умники не нужны, я сам умник. Мне умницы требуются.

И неожиданно закончил:

— Как ты.

— Я-то теперь плюсквамперфект — давно прошедшее время. — Забелин выудил из холодильника коньяк и, хорошо зная, насколько вынужденный трезвенник Второв не переносит спиртное, намеренно медленно нацедил стаканчик.

— А то, может, глоток на прощанье? Все-таки дело свое я неплохо делал.

— Поставь бутылку, пацан! — Взъярившийся Второв резким движением сбросил со стола налитую рюмку, так что по свежим забелинским брюкам пролегла пунктирная коньячная полоса. — А дело как делал, так и будешь делать!

— А ху-ху не хо-хо? — впал в блатной сленг и Забелин. — Я тебе не холуй вроде Чугунова. Не на тебя, пахана, на идею общую пахал.

— На нее и будешь, — тихо, на контрасте, произнес Второв. — Стратегия — это, давай так, не твоего ума дело. Тут мне решать. Но — цель! Цель, что когда-то провозгласили, — создать могучую, мирового уровня финансовую империю, — всероссийскую гордость, что локомотивом потянет село, промышленность. И это неизменно! Ты на правлении блестящую идею высказал. Между прочим, никто из стратегов ваших хваленых даже не отреагировал. А ведь из всего сегодняшнего бедлама это единственно ценное и было. Я об идее брать под банк высокотехнологичные институты.

— Расслышал-таки.

— Еще как. Только при других не показал. Слишком важно. Перспектива.

Он поднялся стремительно и, забыв оглаживать знаменитую свою язву, заходил меж стен. Говорили, что привычку эту он приобрел в начале восьмидесятых, когда полгода просидел под следствием по обвинению в частнопредпринимательской деятельности.

— Решили страну меж собой раздербанить, тихари. Межсобойчик затеяли: тому нефтяночку, тому связь или алюминий. А Второва побоку. Так и хапайте, сколько глотки хватит! Хиреет, говоришь, великая оборонная наука? — притормозил он перед погрузившимся во внимательное молчание собеседником. — Да, трудно теперь. Некоторым паникерам уж и откат чудится, — вернулся он к сегодняшнему столкновению. — Откаты эти поганые. Всем откатывай. Дооткатывались — страну откатили. Но мы-то? Если станем высокие технологии поднимать, мы что, откатываемся?

Он подозрительно оглядел Забелина и опять пустился в путь.

— Выбираем самые ключевые институты, из тех, что «просели», но у кого настоящие, ликвидные наработки есть, такие, чтоб целую отрасль под собой держали, — и поглощаем. Во-первых, доброе дело сделаем — науку поддержим. Ты сам оттуда, должен понять. Сколь можно смотреть, как мозги за границу перетекают? Наоборот, уехавших обратно развернем. Здесь служить извольте. А под это — все ноу-хау у нас! Помнишь, как ты кредиты возвращал? Не надо все имущество без разбору описывать. Важно ключевую горловину найти — и перекрыть. Опломбировать сливной краник! Вот тогда-то и приползут на брюхе! Они себя уж за чемпионов держат! А мы их апперкотом, откуда и не ждут. А чтобы раньше времени никто, кроме нас с тобой, не догадался, вот тебе для всех прикрытие — скупаем новые площадки. Банк-то растет. А там что ни институт, то пятнадцать — двадцать тысяч квадратов. А если даже явно вылезет, что не для банка, то — на перепродажу. Нормальная спекуляция, любой заглотит. Нет! Великая во всех отношениях цель. Уделаем мы их, Леха! Помяни слово — уделаем! С этим хоть согласен?

— Мое-то согласие зачем?

Второв запнулся от непонятного ему вопроса:

— То есть как?.. Ты этим и займешься, — и тут же, вдохновленный, не дав Забелину возразить, принялся ставить задачу: — Работать, чтоб не выпятить банк, станешь на своих рисках. Главное — чтоб истинную, стратегическую цель не заподозрили. Идея моя здесь такая: ты, само собой, остаешься в банке. Но внешне — и слушок соответственный подпустим — мы разбежались. Из правления тебя выведу. Для всех ты идешь с понижением: садишься на второсортное направленьице — спекулятивные поглощения. Особнячок этот за тобой оставлю. Во всем остальном ты сам по себе. Меня без нужды не донимай. Если что — через Чугунова.

Заметил движение Забелина, опередил:

— Знаю, не любишь. Все вы его за верность мне не любите. Вам бы кто попокладистей. Но — надежен. Насчет института — думаю, начать стоит с твоего бывшего — «Техинформа».

— Мельгунов?!

— А что смущает? По моим сведениям, там поразительные компьютерные технологии на подходе. Заодно и альма-матер бывшую из ямы вытащишь.

— Откуда знаешь, что в яме?

— А у кого теперь иное? Всю науку в яму загнали. Жлобье. Все на дешевку нахапать норовят. — Проигранные аукционы и конкурсы заусеницей цепляли его самолюбие.

— Объект серьезный. Без солидной финансовой подпитки не поглотить.

— Деньги будут. Возьмешь на пять лет восьмимиллионную кредитную линию на одну из фирм, что под твои зачетные схемы создавали.

— В долларах?!

— Ну, не в деревянных же. Отдашь контрольным пакетом акций. Сэкономишь лимит — считай, твоя премия…

— Шибко рискуете, гражданин начальник.

Было чему удивиться — прижимистость Второва, перерождающаяся в последние годы в скаредность, была хорошо известна.

— Ничем особенно не рискую. Не чужому даю.

Забелин осекся — за внешним безразличием ко всему, что не касалось напрямую банка, сродни равнодушию старика, экономящему эмоции, оставался Второв непревзойденным, стихийным психологом, интуитивно чувствующим сердцевину каждого и умеющим при необходимости к пользе своей это знание использовать.

Вот понимал же Забелин, что приготовлена реплика заранее, всхолена, приперчена слегка в разговоре и, лишенная гарнира, подана в нужную минуту. Но купился. Даже скривился в показной насмешливости, чтоб скрыть удовольствие. Однако уже понимал: не откажется.

Потому что в жесте этом проступило главное — Второв, превыше всего ставящий надежность, избегавший, как сам выражался, «бланковых рисков», предлагая сейчас за здорово живешь, на слово восемь миллионов долларов, признавал тем самым высокую его, Забелина, ценность.

— А что свой — после сегодняшнего уверен? — не удержался Забелин.

— Иначе б не пришел. Так договорились?

— В таком варианте — договорились.

— И отлично. Да, я тебе человечка одного подошлю по ценным бумагам. Тихая такая золотиночка. Но среди фондовиков — тигра. А насчет технологии дела — не тебя учить. Тут ты профессор.

Еще не договорив, сам понял, что получилась двусмысленность, а потому слово «профессор» произнес с иронией.

Но и Забелин не спустил:

— Профессора у тебя теперь другие.

— Не цепляйся к начальству. Покровский дорогого стоит. Людей человек пять-шесть себе оставь, больше не бери — банк оголишь. Кадры Баландину понадобятся. Думаю посадить его вместо тебя на кредиты. Хватит водку с губернаторами жрать. Пора живым делом заняться. А человек он банку преданный. Как полагаешь?

Что-то Забелина от этих сегодняшних второвских виражей начало потряхивать.

— Думаю то же, что и перед этим: ты банк создал, это правда. Ты его, если не одумаешься, и развалишь.

— Это с чего такое пророчество?

— Пророчество нехитрое. Талантов в свой ровень пугаться начал. Потому и холуев вкруг себя развел немерено.

«Петровские» усики Второва принялись подергиваться в преддверии нарождающейся, но сдерживаемой еще вспышки гнева. Вспышки эти, предупреждаемые характерным подергиванием, проявились, по наблюдению Забелина, после того, как кто-то впервые в льстивом запале сравнил их с усами молодого Петра. И, как подчеркнула по-женски наблюдательная Леночка Звонарева, давно превратились в метод психологического давления: когда Второв хотел удержать собеседника от нежелательного, тупикового для него решения, он принимался подергивать губой.

Впрочем, отделить здесь игру от неподдельной реакции было теперь невозможно — в последний раз, будучи на вилле у Папы, Забелин нашел там полную видеотеку фильмов о Петре — президент пропитывался то ли образом, то ли сутью.

— Все-таки хорошо, что я тебя из правления вышиб. — Второв поднялся. — Теперь увидимся не скоро. Так что желаю. И помни — успех в скрытности. Об истинной цели лишь мы двое знаем. Чтоб никакие Онлиевские даже не принюхались. Чуть пронюхают выгоду — всей сворой кинутся. И какие там после них технологии? Выжженных площадей и то не останется.

Он шагнул к двери.

— Да, приказ о твоем понижении я уже подписал. Само собой, за дискредитацию, — как о чем-то разумеющемся припомнил он.

— Само собой, — поразился Забелин.

— Ну, я ж главного фрондера не могу подобру отпустить. Кадры не поймут. Да и другим чтоб неповадно. Потом, вижу, несмотря на мое указание, охранника ты себе так и не взял. За это тебе отдельно влеплю.

— А вот за это как раз и не влепишь — охрана мне с сегодняшнего дня не положена.

— Ах да. — Второв расстроился: то ли оттого, что Забелин больше не член правления, то ли от невозможности объявить дополнительное взыскание.

Он распахнул дверь в заполненный приехавшими с ним людьми предбанник, и лавина голосов, составленная из громкого, раздраженного голоса Второва и вкрапливающихся глухих, зализанных звуков, выкатилась на улицу.

И сразу по-особенному тревожно сделалось в особнячке. Забелин сквозь приоткрытую дверь с интересом смотрел, как тихонько вытекали из приемной бурлившие перед тем сотрудники. Все уже знали, что президент приезжал объявить бывшему фавориту об опале.

Зашел угрюмый Дерясин:

— Кредитный комитет проводить будете?

— Сами проведите.

— Указания?

Забелин припомнил теснящего его в угол горячащегося Баландина.

— Как наметили, так и решайте.

— Угу. Похоже, уходите все-таки.

— Как раз нет. На другое дело становлюсь. Недвижимость скупать буду. — С чего бы это вас в купцы? — Дерясин тряхнул головой. — А кредитование, что от и до вы поставили, Баландину на поток и разграбление?

— А вы на что?

— Мы?! Так я думал…

— Человек пять могу взять с собой. Поговори с ребятами, кто хочет. Хотя, возможно, таких условий, как на кредитовании, не будет. Тебя, увы, не приглашаю — еще неделю назад представление о твоем выдвижении на заместителя начальника управления послал.

Дерясин глянул недоуменно и, не оборачиваясь, вышел.

Едва он ушел, как впорхнула секретарша. Огромные и вздернутые, словно крылья бабочки-махаона, ресницы ее — результат многочасовых косметических усилий — обиженно подрагивали.

— Тихо как стало, — заметил Забелин.

— Попрятались со страха. Прознали, что Второв вас выгоняет. Вы из них людей сделали. А они — как тараканы.

— Стоит ли так категорично, Яночка? У людей семьи. Это мы с тобой — снялись да полетели. Ты — по молодости. А я — старый летун.

— Тоже мне старый, — поощрительно хмыкнула Яна. Подражая кому-то, провела язычком по пухлым губам. — Всего-то тридцать пять. По нынешним временам, можно сказать, мальчишеский возраст. Алексей Павлович! А у меня билет лишний подвернулся — на «Виртуозов Москвы». Может?..

— Классика? Уволь, солнышко! У меня на нее с детства аллергия, еще когда родители часами за пианино заставляли просиживать.

Это был не первый случай, когда у Яны случайно оказывались лишние билетики, и находить аргументы для отказов становилось затруднительно.

— А правда, что вы меня в филиал переводите?

Вот и истинная причина сегодняшнего демарша.

— Ну, ты ж взрослая девочка, понимать должна. Все-таки на третьем курсе экономфака, пора расти над собой, набираться профессии. Хватит в секретаршах отсиживаться. И мама твоя просила.

— Ее-то какое дело?

— Вообще-то она тебя сюда все-таки…

— Да идите вы все! — зло вскрикнула девочка. — Делайте что хотите!

Она вышла, естественно, со значением хлопнув дверью. Еще одна абсолютно ненужная проблема. Забелин подошел к окну. Во дворе, под китайским деревом, о чем-то спорили Снежко и Дерясин. На лицах их не было привычных ухмылочек, — значит, ругались нешуточно. Эдик, ухватив Андрея за лацкан пиджака, яростно рубил воздух, что-то вколачивая в друга. Дерясин редко, устало отругивался, по своему обыкновению, упрямо морща лоб.

Какой поразительный день. В девяносто первом году взметнулась над страной кувалда ГКЧП, и в какой уж раз брызнули по всему миру российские мозги. Среди эмигрировавших был и Максим Флоровский — лучший забелинский друг, светлейшая голова и первый институтский хохмач.

Спустя год, после того как Мельгунов внезапно выгнал Забелина из института, он пришел в банк. И вот теперь, в девяносто восьмом, похоже, очередной круг замкнулся: только что он получил задание скупить институт для банка, и в тот же день после восьмилетнего молчания из шереметьевского небытия возник Максим Юрьевич Флоровский.

Глава 2

Учитель

— Ждут, — принимая куртку, интимно сообщил швейцар, обозначив картинный жест в сторону подвала, где, собственно, и размещался известный в Москве пивной ресторан. На стенах вдоль ведущей вниз лестницы были развешаны копии фламандских натюрмортов с изображением дичи — все из той же необъятной коллекции незабвенного Владыкова: Забелин в свое время ввел среди должников продразверстку — по купленной картине на каждый не вовремя выплаченный процент.

Внизу его встречали. От стойки у входа шагнула метрдотель — дородная женщина с объемистой, далеко выступающей грудью. Забелин невольно отодвинулся, — всякий раз ему казалось, что этой грудью она просто ненароком сметет его на пол.

— Гость за вашим столиком, Алексей Павлович, — с услужливым достоинством пробасила она, то ли вместо приветствия, то ли чтоб лишний раз убедиться, что саму ее перед тем не обманули.

Забелин и сам увидел сидящего в дальней кабинке мужчину с меню в небрежно откинутой руке. Вопреки заранее принятому решению быть вальяжно-неспешным, Забелин быстро пошел через зал, на ходу растекаясь в глупейшей улыбке.

Мужчина за столиком то ли услышал, то ли почувствовал этот устремленный к нему порыв. Без видимой причины резко обернулся и взлетел над диваном, сбросив меню на руки склонившемуся перед ним официанту.

— Алеха! — Макс Флоровский, игнорируя наступившую в ресторане испуганную тишину, рванулся навстречу по проходу так, что джемпер надулся на его спине парусом, направляющим движение. — Алешенький!

Они встретились, всматриваясь друг в друга, и обнялись.

— Я ж тебя, черта, подумать страшно, дай бог, лет семь не видел. — ничуть не стесняясь, что стоят они посреди прохода, на виду у заинтригованных клиентов и насторожившегося персонала, Максим заново сжал приятеля.

— Восемь, — Забелин чуть отстранился. — Ты ж еще до путча в Штаты свинтил. Всегда умел чутко предвидеть. По части просчитать варианты равных тебе в институте не было. Ну, хвастайся — что ты, где?

Они вошли в кабинку.

— Да я-то в шоколаде, — Максим заметил скептически прищуренный взгляд Забелина, слегка нахмурился. — Хотя, конечно, не сразу образовалось. Поначалу пришлось подергаться. В науку было кинулся. Помнишь, должно быть, были у меня кой-какие наработки. Но тогда и увидел — тупые они. До живого славянского ума не доросли. И — жадные. Им только то подавай, из чего на выходе тут же доллары закапают. А чтоб на шаг дальше просчитать — так боже упаси! В общем, пригляделся и подумал — чего я к вам за-ради Христа ломиться буду? Вас же, жлобов, драть надо как сидоровых коз. Тогда зауважаете.

— И?..

— Принялся фондовый рынок окучивать. Занялся ценными бумагами. Хорошо подзаработал. Дом во Флориде купил. Натурализовался.

— Из казино, поди, не вылезаешь.

Еще студентом Максим, классный преферансист, уезжал на лето в Сочи, как другие в стройотряд, и жил там исключительно «высоким искусством». Правда, в Москву возвращался пустым — и хорошо, если при своем костюме: рано или поздно в азарте попадал на катал.

— Завязал я с этим темным делом, — Макс грустно скривился. — Бизнес чрезмерного азарта не любит. Так что перед тобой — можешь сделать большое «хи-хи» — оченно респектабельный джентльмен. Богатенький, упакованный по полной программе Буратинко. И ежели, кстати, чего одолжить — так это я завсегда.

— Вот этого как раз не надо. Знаешь, что будет, если один русский джентльмен одолжит денег другому русскому джентльмену?.. Двумя джентльменами станет меньше.

— А почему меньше? Поубивают друг друга?

— Макс, Макс. Ты все-таки уже немножко не русский. Отбился.

— Ну, до некоторых, которые на просторах родины преуспели, мне, пожалуй, и впрямь далеко.

Максим демонстративно отодвинулся, открыв висящую над столом бронзовую, с золоченым тиснением табличку «Место навечно закреплено за почетным членом клуба „Грин Хаус“ Забелиным Алексеем Павловичем».

«Повесил-таки, зануда».

Говорят — и справедливо, что мы любим людей за то добро, что им сделали. Как говаривал прежде Максим, «я обожаю себя добреньким». К «Грин Хаусу» Забелин был привязан еще и потому, что каждый повар и каждый официант здесь знал, кому обязан элитарный ныне ресторан своим существованием.

— Так это, стало быть, твое, — по-своему расшифровал текст Флоровский.

— Увы! Всего-навсего спасатель.

Подошла метрдотель. Косясь на шумного Максима, интимно улыбнулась:

— Я дозвонилась до Ростислава Брониевича, сообщила, что вы здесь. Просил передать: непременно будет.

И с обворожительной улыбкой осчастливившего человека удалилась.

Забелин про себя поморщился. Четыре года назад компанией «Грин Хаус» при содействии вороватого, уволенного вслед за тем сотрудника банка был получен пятимиллионный кредит на реконструкцию здания в центре Москвы — под залог этого же здания. То есть как только разрушили первые перегородки, залог существовать перестал.

Да и кредит, как выяснилось позже, когда разбираться с тупиковой ситуацией поручили Забелину, был выдан не залогодателю, а некоему «бумажному» ТОО с таким же названием.

И к тому же учредитель обоих «Грин Хаусов» Ростислав Брониевич Суходел, потратив деньги, полученные в «Возрождении», исхитрился взять дополнительный кредит в московском представительстве крупного голландского банка. Доверчивым европейцам он пообещал взамен отдать половину перестроенного здания под их филиал, а дабы не сомневались, непостижимым образом оформил то же самое здание в новый залог — само собой, без согласия «Возрождения».

На вопрос Забелина при первой, ознакомительной встрече, как это всё получилось, Ростислав Брониевич лишь растерянно поморгал:

— Так вы полагаете, что этого делать было нельзя? Выходит, мы обложались.

Он так удрученно вздохнул, что сразу стало ясно — с ЭТИМ будет непросто.

И было непросто. Еще и потому, что представителем третьей, голландской стороны оказался холеный, переполненный амбициями амстердамский менеджер Рональд Кляйверс, возненавидевший хитрого и жадного Суходела до электрического разряда, который поражал его при одном огорченном виде должника.

Здание Суходел перестроил, но вводить в эксплуатацию не спешил, выторговывая все новые и новые уступки. Тем паче что под шумок открыл внизу магазинчик, с которого имел стабильный неконтролируемый доход. Магазин он издевательски назвал «Амстердам», чем окончательно лишил Кляйверса душевного равновесия. Меж тем правовых способов «развести» ситуацию не существовало. Даже Второв дважды предлагал списать этот кредит к чертовой матери, чтоб не вонял в балансе. Дошло до того, что при очередных переговорах Кляйверс, «заведенный» шкодливым Суходелом, запустил в него через стол теннисным мячом и угодил прямехонько в лицо вице-президенту банка «Возрождение». В ужасе от совершенного он просительно прижал руки к сердцу. Торжествующе взмыл, в готовности разорвать переговоры, Суходел.

— Хороший бросок. — Забелин потер ушибленную щеку. — Правду у нас говорят: двое дерутся, третий не лезь. Может, и в самом деле бросить мне это темное дело? Передеритесь меж собой.

— Только не это, Алексей Палыч, — заканючил Суходел. — Не бросайте меня один на один с буржуем недорезанным. Видите, до чего дошел. Если отвернетесь, «закажет» он меня. Что ни прикажете — на любые убытки пойду. Хотя и так уж, почитай, всё отдал.

На этот раз согласно кивнул и угрюмый голландец.

После этого Забелин из третьей стороны конфликта превратился в общепризнанного мирового судью. Раз десять еще мирил он упершегося, брызжущего пеной Кляйверса и радостно, по-еврейски, с вздыманием рук скандальничающего Суходела.

И срослось-таки — каждый получил свое: голландский банк въехал в освободившуюся, перестроенную под него половину, тотчас наглухо заколотив все переходы из другой части здания; Суходел на оставшейся площади в дополнение к магазину развернул пивной ресторан; «Возрождение» вернуло свои пять миллионов плюс два миллиона — проценты; Забелин… тоже заполучил свое. Очередной выговор — за то, что докучал президенту банка неуместными просьбами о премировании отличившихся сотрудников.

С тех пор Суходел полагал долгом всякий раз лично приветствовать Забелина в собственном ресторане, а при виде сопровождающих неизменно подсаживался и принимался живописать историю своего избавления от коррумпированной гидры мирового империализма.

Рассказ его становился все цветистей. В последний раз, помнится, промелькнуло словечко «киллер». Нового повествования в присутствии насмешника Максима Забелин бы не вынес.

Максим меж тем поднялся для тоста:

— Как же это роскошно, что мы опять вместе. Вот увидел и понял, как я тебя, подлеца, люблю.

— А восемь лет скрывал.

— Что ты про то можешь знать? Может, я чуть не каждый день с тобой разговоры говорил.

— И о чем же?

Макс отставил выпитую рюмку, но подскочивший из ниоткуда официант пронесся над столом чертом, и освеженные рюмки встали в ожидании следующего тоста.

— О жизни, Стар. О гребаной жизни, которая пластует нас, и потому нужно ее время от времени взрывать.

— Например, уехав из страны? Почему ж все-таки тогда сбежал?

— Именно потому, что умею считать варианты. Хоп! Один — ноль. Как говорится, не судите, да не судимы будете. Ведь как все начиналось-то классно — свобода, предпринимательство. Кооперативы, наконец! Казалось бы, вот она, крышка на гроб социалистической продразверстки. Конкуренция сметет директоров-старперов, и такое зацветет! Ан глядь — и тут же эти же директора эти же кооперативы при этих же предприятиях создавать и принялись. Малюхонькая, никем в азарте и не замеченная поправочка к закону — и какой отсос пошел! Целые комбинаты на наличку изошли. А что такое страна, переполненная налом? Я сперва-то, правда, надеялся — ну ладно, пена. Покипит чуток, да и сдуют. Ан не сдули — перекипело и впиталось! Теперь вот и живете вы, братцы, в прокисшем пространстве. Хотя, по правде, такого размаха даже я не провидел.

— Что ж сюда прикатил, в прокисшее наше пространство?

— А задумываться начал. Для чего я есть на этом свете? Ну, нарубил я там «капусты». И еще, сколь надо, дорублю. Ну, купил семье дом. Счет есть. Баб меняю. Но для чего все?

— А в самом деле — для чего? — От крутых максовых виражей Забелин за эти годы начал отвыкать.

— Не прикалывайся. Сейчас я есмь весь из себя на полном серьезе. Ведь для чего-то я на этот свет появился. Ну не только для того, чтоб сожрать пару тонн говядины, покрыть фекалиями несколько гектаров и спустить в презерватив столько спермы, что ее хватило бы для осеменения карликового европейского государства.

— Вот тебе и цель — не пользуйся презервативами.

— Презрение на вас. Словом, может, нас Мельгунов безнадежно испортил, а может, пионерская организация, где я за отрядного барабанщика состоял, но скучно до одури на себя одного работать, там деньги множить, когда здесь зарплата по пятьдесят долларов на человека.

— По двадцать не хочешь?

— Есть у меня, короче, такая мыслишка — «покачать» ситуацию на родине. Поднять что-то серьезное, так чтоб жизнь вокруг забурлила. Э, разве вам понять!

— Это нам непросто. А ГКЧП опять не боишься? А то у нас еще в твое отсутствие и покруче случилось. И не факт, что в последний раз.

— Это когда из танков по Верховному Совету потренировались? Отбоялся. Потому что больший страх познал — душой зажиреть.

— То есть соскучился по высокой духовности?

— Это у вас-то? Погляди вокруг: была, да вся вышла.

— Неудивительно. Флоровские разбежались.

— Забелиных скупили. Хоп! Два — ноль, — Максим зашелся в добро-подначивающем, рассыпчатом своем смехе.

Пикетироваться с Максимом, как и прежде, было занятием бесперспективным.

— Так чем конкретно думаешь заняться? Есть наработки?

— Поглядим, прикинем, где что поднять можно. Должны же быть зоны, которые вы, олигархи, еще не пожгли.

— За олигарха — это тебе отдельный поклон — высоко поднимаешь. А с зонами у нас по-прежнему все в порядке. Одна сплошная рублевая зона. И доллар — что-то вроде зеленого билета на волю… Один или с семейством? В семье-то хоть нормально?

— О, это нормально. В семье как раз полный нормалек. Они теперь натуралы. Дочка — та и вовсе по-русски с акцентом. И что обидно — специально, стервозинка малолетняя. Патриотизмом отца язвит. Так что семья моя бывшая — чистые невозвращенцы.

— Бывшая?

— Нет, с дочкой контакт остался. А с женой — разбежались втихую. У нее теперь собственный бойфренд. Хахель, по-нашему. Много я, Алеха, понял за эти годы. И главное — от чего человек старится.

— Ты сегодня что-то глобальностью наповал лупишь.

— Человек, Алеха, от собственного страха старится. От страха смерти. А у нас еще похлеще — на страхе жизни взращены. Поступка боимся, а потому пригибаем сами себя так, как никакое КГБ не могло. Вот ты, кстати, как со своей? Помнится, развестись грозился?

— Собираюсь вроде.

— То-то и оно-то. И восемь лет назад собирался. Даже жен впрок придерживаем. И не любим давно, и мучимся, и грызем оттого, а сожительствуем. Потому что с молодости страх в нас под старость одному, без сиделки, остаться. Супруга как клюка — авось пригодится. И под это-то «авось» всю жизнь себя ломаем. Всякое свежее чувство притапливаем. Бляданем втихаря — и на базу, зализываться.

— Не по поводу ли Наташеньки Власовой сии страдания?

Ораторствующего Максима будто по губам ударили.

— Да, Наташка — это, конечно, было что-то, — необычно просто произнес он. Уловил вопросительный взгляд Забелина. — Чего зыркаешь?! Без ваших зырканий тошно. Я ведь задним числом такой умный. Все мы задницей умны. А тогда? Вроде здесь жизнь кончилась. Уезжаешь в другой мир. Что там ждет? Да и у Натальи тоже свой ребенок. Думалось: ну куда? Уеду, забудется…Сначала и вправду забылось. Закрутился. Планы, прожекты. А потом раз и — кольнуло. И еще. Оказывается, проросло. И — такая, скажу тебе, нудянка пошла. Выйду иной раз ночью из Флоридского своего домишки, гляну на небо и — начинаю через звезды с Натальей разговаривать. Крыша пошла. Потому и с женой разбежались. Женщины ведь существа зависимые, — от нашего внимания согреваются. А если не греет, да еще понимает, почему, так какие после этого претензии?.. Как она, кстати? Одна или?..

— Не знаю, Максик. Я ж на другой год после тебя ушел и, считай, все связи оборвал. Слышал, правда, что вроде по-прежнему в институте.

— Чего уж впрочем теперь! Такие-то дела пережил старик Макс. Богатый глупый Макс.

Забелин придвинулся:

— Ты к ней вернулся?

— Еще чего выдумал! — разудало вскинулся Максим. Хотел урезать что-нибудь язвительное. Но щека непроизвольно дрогнула.

— О чем ты? Целая жизнь прошла. И сын у нее теперь большой. И — вообще. Не нами сказано: не возвращайтесь туда, где было хорошо. Такая фея была. А теперь, должно быть, и морщинки, и постарела. А я, как помнишь, никогда не был любителем антиквара, — скорбная забелинская физиономия ему решительно не понравилась. — Ты Мельгунова хоть поздравил?

— В смысле?

— Да ты чего, в самом деле?! — Максим вскочил. — Семь дней назад весь научный мир отмечал семидесятилетие академика Мельгунова. А любимый ученик, стало быть, и прознать про это не удосужился! Сконфузившийся Забелин беспокойно огляделся: «испортит ведь репутацию, скандалюга».

И будто накаркал — из-за деревянной перегородки поднялся полный мужчина с обмазанным сочащимся маслом лицом.

— Нельзя ли потише с вашими интимными откровениями? — потребовал он, сурово глядя на Максима. — Тут женщины, между прочим.

— Нельзя, — не садясь и делая издалека знаки официанту, отказал Флоровский.

— Что? Совсем нельзя?

— Совсе-ем! — отрубил, напрашиваясь на ссору, Флоровский.

Мужчина это понял и — сник. Неловко посмотрел вниз, на своих спутниц, и, оседая, произнес удивительную фразу: — Тогда что уж. Но хоть потише.

— Вежливый, — неприязненно произнес Флоровский. Характер у Макса не изменился. — Все вежливые. Аж до подлости. Старому учителю семьдесят. Может, плохо ему — и ни одна зараза из учеников не навестила. Только водку жрать сильны.

В агрессивном раже он незаметно исключил себя из числа «зараз».

— Есть идея?

— Есть. — Прежним, из былых времен движением Максим сдул насевший на правый глаз локон. За прошедшие годы этот кокетливый локон не исчез и даже не поредел. — Едем к Мельгунову. На день рождения.

Это был вираж по-Флоровски.

— Так день рождения вроде семь дней назад был.

— Восемь! Восемь дней рождения прошло! — обличающе скорректировал цифру Флоровский. — Ну я-то весь из себя в загранице. Но ты же здесь был…

Забелин смолчал — объяснять, что отношения с Мельгуновым прервались после того, как старик выставил его без объяснений из института, не хотелось.

К ним подплыла метрдотель:

— У вас, Алексей Павлович, все в порядке?

— Да вот заграничный человек чуть-чуть перевозбудился. Отвык от ауры нашей.

— Да, пиво у нас замечательное. А вы разве не дождетесь?..

— Увы! Время. — Обрадованный возможностью увильнуть от суходеловских побасенок, Забелин выдернул из портмоне пластиковую карту банка «Возрождение».

Сверху, словно туз, бьющий валета, ее припечатала золотая карта западного банка.

— И без возражений, — потребовал Макс.

Выйдя вслед за приятелем на улицу, Забелин услышал наполненный радостью смех.

Смеялся Макс. Он стоял посреди Никитской, упершись в нее расставленными ногами, и с блаженным видом вглядывался в открывающуюся за Манежем кремлевскую стену.

— Слушай! — крикнул он. — Как же это можно — восемь лет без этого?

— Ты меня спрашиваешь?

Из переулка, от бардовского ресторанчика «Гнездо глухаря», выпорхнули две девичьи фигурки. Девушки с любопытством скосились на шумящего посреди вечерней Москвы мужика, но, видимо, не найдя его заслуживающим внимания, заскользили к Никитской заставе, втаптывая сапожками хрустящий ледок и весело переговариваясь.

— Чтоб я сдох. — На лице Флоровского проявилась причудливая смесь удовольствия и обескураженности.

— А прежде был неотразим, — подковырнул Забелин и тут же пожалел.

— На пари?! — не дожидаясь согласия, Максим поволок приятеля по горячему следу.

— Как хороши! — едва догнав, направленным в спины шепотом, поделился он. — Особенно та, что с краю.

Это был самый его забойный ход. В движениях девушек, каждая из которых находилась, естественно, с краю, появилась настороженность. Они перестали перешептываться и внимательно прислушивались. Последняя фраза, оставлявшая место для догадок, вселила в них плохо скрываемую неуверенность, и теперь они ревниво косились друг на друга.

— А какая нога под ней удивительная, — не уставал восхищаться Макс.

Девушки невольно замедлили шаг.

— Хороша нога! Безусловно, хороша! — наигрывал Макс, вовсю интригуя и тем готовя почву для знакомства. — С такой чу-удной линией. Необыкновенно изящная нога.

— Особенно правая, — припомнив прежние времена, сорвал его тонкую игру Забелин. Подружки переглянулись, фыркнули, подхватили друг друга под руку и прибавили шагу — кому нравится быть объектом розыгрыша.

— Так вы в бесчестности к пари. — Возмущенный Макс бросился вперед: — Девушки, постойте! Постойте, донюшки. Имею вопрос!

Он догнал их уже на Тверском бульваре, деланно отдышался, разглядывая свежие, недовольные лица. Вблизи им было едва ли больше семнадцати.

— Что хотели?

— Совета. В Москве давно не был. Подзабыл многое. А карту не взял. Этот дурачок со мной и вовсе не местный. Скажите, эта дорога по этой дороге идет?

— По эт… — начала было девушка в шапочке, но смуглолицая подруга, очевидно, более сообразительная, потянула ее вперед.

— Придурок, — процедила она.

— Ответ, достойный вопроса, — с удовольствием констатировал приблизившийся Забелин.

— И даже это вас не спасает. — Максим совершил новый рывок.

— Девчата! Простите глупую шутку старого эмигранта. Когда-то на этом месте все так шутили.

— Вот и у моих предков такие же мурашки в голове, — подтвердила смуглолицая. — Как забабахают, и сами смеются. И чему?

— Все. Забрасываю глупые шутки на антресоль истории, — Макс категорически сбросил с себя неуместное ерничество, обратившись в элегантного, строгого нравом мужчину. — Просто подскажите, как нам пройти в Университет миллионов.

На этот раз девушки задумались всерьез:

— Что-то вроде слышала. А где это?

— М-да, пласты сдвинулись, — огорчился Максим. — Старые приколы просто-таки вышли в тираж.

— Так это вы опять хохмите? — поморщилась сердитая смуглянка, в то время как более снисходительная подруга присматривалась к рослому незнакомцу, оценивая изящно сидящее на нем длинное, бьющее по дорогой обуви пальто, и выглядывающий из-под рукава «Роллекс».

— Пытаюсь, — признался Максим. Удрученно шмыгнул. — Не очень, да?

Теперь он обращался к снисходительной девчушке.

Та подтверждающе сморщила носик.

— Вот ведь какая незадача, девчата. Вот коловращение. Я живу на другой половине земного шара. В Соединенных Штатах. Во Флориде, — усилил он впечатление. — Кстати — Максим. Для своих — просто Макс. Вы здесь. А по жизни получается, что я все еще здешний, а вы вроде как из-за бугра.

Подруги переглянулись.

— Ну что, в самом деле, Марьянк? Только приехал человек, и хочет познакомиться с герлз, — сообразила девушка в шапочке. — Нормально хочет. Старается, как умеет.

— Очень хочу, — умоляюще подтвердил Максим.

— И кого же из нас? — подмигнула подруге бойкая Марьяна.

— Обеих, — не задержался с ответом ухажер.

Забелин отошел в сторону, усевшись на промороженную витую скамейку, возле которой сгрудилось несколько оживленных старушек. Они подставляли морщинистые лица ветерку, жадно пытаясь уловить запах весны. Соскучившись за долгие морозные месяцы друг по другу, энергично делились накопившимися новостями, не выказывая главную переполнявшую каждую из них радость — пережита еще одна зима.

Вопреки опасениям Забелина, скандала не случилось. Пошушукавшись еще пару минут, троица рассталась, и слегка смущенный Максим вернулся к поджидавшему приятелю.

— Видал? Что ни говори, а старые кадры не ржавеют, — он победно потряс клочком бумаги с записанными телефонами. — Хотя не скрою — трудно нам, советским сердцеедам, стало. Девичьи сердца покрылись зеленой броней.

И так как с лица Забелина не сходила глумливая улыбочка, рассердился:

— Ну, чего расселся? Чего время тянешь? Все ему к бабам приставать! Ничего святого. Или забыл, куда собрались?

В тускло освещенном дворе, при виде которого Забелин и Флоровский как-то разом подобрались, над контейнером с мусором склонилась пожилая отечная женщина. Возле валенок лежала ее добыча — несколько пустых бутылок и какие-то кости. Заслышав шаги, женщина поспешно спрятала голову внутрь контейнера. Но по костям этим Забелин ее и вспомнил — когда-то соседка Юрия Игнатьевича Мельгунова работала директором школы и слыла страстной собачницей.

В подъезде Максим извлек из-под пальто букет гвоздик:

— Они у нее любимые. Вдохнув, будто перед погружением, он нажал на кнопку звонка.

Не сговариваясь, друзья поправили одежду.

— Кто там? — послышался женский голос, но, прежде чем подошедшие назвались, замок заскрежетал, и дверь открылась.

В маленькой прихожей стояла старушка с милым, побитым оспинками лицом и вытянутой вперед неподвижной шеей, зафиксированной жестким каркасом.

— Здравствуйте, — произнесла она рассеянно, продолжая всматриваться в стоящих на площадке. Максим в волнении быстро пригладил развьюжившиеся волосы, сдул набежавший локон.

— Господи, Максим!

Флоровский поспешно схватил протянутые руки и принялся целовать их.

— А я, похоже, совсем переменился, — печально посетовал Забелин.

Лицо женщины осветилось удовольствием, не столь, впрочем, бурным. Она протянула руку Забелину:

— Алеша. Так что ж мы? Входите же! Юра! Юра! — закричала она. — Иди, иди!.. Ну как же не предупредили-то.

Но уже вышел в прихожую, перевязывая на ходу кистями бархатную пижамную куртку, хозяин — Юрий Игнатьевич Мельгунов.

— Вроде знакомые голоса, — пророкотал он. — Но с иностранным прононсом.

Он подошел вплотную к выдвинувшемуся вперед Флоровскому, пристально оглядел, как бы сравнивая увиденное с тем, что жило в его памяти, и с чувством сжал давно удерживаемую на весу руку:

— Приехал-таки в родные пенаты, иностранец.

— Неужто и впрямь прононс появился? — кокетливо расстроился Максим.

— Да, долгонько. — Мельгунов пригляделся. — Здравствуйте, Алексей Павлович.

— Ну, слава богу, и я замечен. Сколько ж мы до вас добирались-то, Юрий Игнатьевич.

Мельгунов смотрел на учеников, а они, скрываясь, разглядывали его — все еще лощеного, даже дома «с иголочки», с аккуратно зачесанными назад сильно поредевшими волосами, жестко сложенными узкими губами и въедающимися в тебя глазами. Но русла, давно проложенные морщинами, углубились по-стариковски, да и глаза замутились.

— Что? Поплохел? — догадался Мельгунов.

Впрочем, едва задав вопрос, он отмахнулся от готовых возражений и обратился к жене: — Маечка! Собери-ка быстренько. — он сделал приглашающий жест раздеваться.

— Так у нас…Я ведь думала в магазин завтра, — смешалась Майя Павловна, но под нахмурившимся взглядом мужа, прервавшись, устремилась на кухню. — Покажи им, где тапки! — крикнула она оттуда.

— Сами помнят. Командуйте. А я пока в кабинете приберу, — Мельгунов удалился в глубь квартиры.

Максим вытащил из-за спины пакет с прикупленными по дороге деликатесами. — Хорошо, что я тебя, козла, не послушал. А то б вообще стыдобуха была…Ди-рэ-эктор! Холодильник забит! — прошипел он. — А тапки-то вон до дыр протертые. Совсем вы, олигархи, от народа отбились… Майечка Павловна! Не откажите присовокупить к Вашему изобилию! Мы тут как раз по дороге прихватили!

— Вы где, друзья? — встретил их на пороге кабинета Мельгунов.

Забелин, едва зайдя, внутренне сжался. Оттого, что кабинет этот оставался таким, каким был семь лет назад, когда в последний раз принимали здесь Забелина, возникло ощущение, что и не было этих лет, и что все они в том разломном девяносто первом. Он покосился на Максима, который со странным выражением прошел мимо хозяина к стеллажам и нежно, подушечками пальцев провел по корешкам занимающих отдельную, туго забитую полку книг.

— А вот этих, по-моему, не было, — показал он на угол полки.

— Да, это свежее. Вон та, последняя, переводная — на английском. А сейчас статью одну делаю — друзья из Мюнхена попросили. Запаздываю. Не работается. Но глупости все, впрочем. Прошу, коллеги! Хотя теперь уж следует — «господа».

Мельгунов указал на кресла у журнального столика, заваленного журналами, с неизменной пачкой «Герцеговины Флор» посередине.

— Заматерели. — Он еще раз присмотрелся к обоим. — Рассказывайте, как это мы с вами дошли до жизни такой. Что ты, например, Максим? Науку-то за рубежом не забросил? Мне тут Интернет мои ученики подключили. Не скрою, искал.

— Не там искали, дорогой Юрий Игнатьевич. Мой сайт теперь — ценные бумаги. Пришлось, увы, переквалифицироваться. Проклятый Запад не захотел меня полюбить ученым. Зато признал фондовиком. — Это что же значит?

— Это значит, что живу без проблем. Все есть.

Он заметил, что глаз Мельгунова чуть прищурился, и поспешно исправился:

— Счастья вот только нет.

— Что так, бедолага? — притворно посочувствовал Забелин.

— Да чему радоваться-то? Что денег сделал? — Флоровский, стремясь увильнуть от неудачно начатого разговора, схватил знаменитую пепельницу в форме возлежащей нимфы, растроганно покрутил. — Надо же, цела.

— И будет цела, если лапать перестанешь, — отобрал пепельницу Забелин.

— Стало быть, для науки закончился, — тяжело заключил Мельгунов. — А насчет денег, так здесь положение такое, что для многих их наличие уже и есть счастье. Только вам обоим, как понимаю, знать об этом недосуг. Раздался телефонный звонок. Мельгунов было приподнялся, но из прихожей послышалось: «Юра, я подниму», — и он остался на месте.

— Майя Павловна все такая же, — улыбнулся Забелин.

— Какая?

— Бодрая.

— Бодрится больше. Левая половина отниматься начала.

Мельгунов оглядел смущенного Забелина.

— О вас не спрашиваю. В газетах мелькаете, на телеэкранах — как это на новороссе? — тусуетесь. Так что знаю, чем занимаетесь, — рынки, как теперь говорят, окучиваете.

— Что так недобро, Юрий Игнатьевич? — расстроился Забелин.

Как-то не залаживалась встреча, много раз представляемая им. Не было прежней близости. Положим, к нему-то Мельгунов по неведомой причине охладел много раньше. Но Макс… Сиятельный Макс даже после отъезда, поразившего Мельгунова, все-таки оставался в любимчиках. И тоже не ощущалось прежнего тепла. Он видел, что чувствовал это и Максим. И, привыкший блистать в обстановке обожания, тоже испытывал явную неловкость.

— Недобро, говоришь? — От подзабытого мельгуновского тона оба визитера зябко поежились. Когда на каком-нибудь совещании, конференции или — прежде — парткоме начинал Мельгунов говорить вот так — тихо, будто первое, обманчиво легкое дуновение пришедшей бури, — человека, к которому он обращался, охватывал озноб. Потому что многие — и справедливо — полагали, что пишет академик Мельгунов, что говорить, основательно, но выступает — уничтожающе-блестяще. Потому как из работ своих — точных, лаконичных, выверенных — выжимает он главное, что и составляет суть мельгуновскую, — страстную, обжигающую противников насмешливость.

Забелин нередко сравнивал его с другим, в чем-то очень похожим человеком — Второвым. Но если Второв был испепеляющей, пышущей жаром лавой, то Мельгунов — едчайшей, прожигающей кислотой.

— Недобро! — с нажимом повторил Мельгунов. — Без меня добреньких хватает. Вам для чего мозги даны? Для чего мы их знаниями годами фаршировали? Чтоб вы себе стойла уютные состроили?! Или все-таки чтоб другим рядом с вами теплее было? Я уж не говорю, что себя как ученых списали, ну да — вычеркнули и забыли. А о тех, кто растил вас, об альма-матер вашей — не о себе, имя Мельгунова, слава Богу, не из последних. — Он потряс сухой ладошкой. — О святом говорю — о науке. Вот сидите оба, холеные, друг перед другом кичитесь…

— Юрий Игнатьич, ну поклеп же, — заерничал было Макс, но прервался под повелительным жестом. А Забелин и не возражал — бил Мельгунов по площадям, давно пристрелянным им самим.

— Вот верите, мужики, без кокетства скажу — иной раз кажется, лучше б в конце восьмидесятых загнулся, когда подъем этот был, эйфория всеобщая. И я ведь, старый дурак, со всеми урякал. Умер бы тогда — и не видел бы теперь, как все, что десятилетиями… Да столетиями! Не в семнадцатом году, почитай — в семнадцатом веке — начиналось. Чему отдался — и на глазах в ничто. С коллегами западными стараюсь реже видеться. Приглашают. Помочь вот даже предлагают, — кивнул он в сторону пачки писем, сваленных в углу «матерого» письменного стола. — А я не еду. Это они ко мне всю жизнь за наукой ездили. И чтоб я теперь перед ними с протянутой рукой!

— Школа Мельгунова, — ностальгически припомнил Макс.

— То и стыдно. Нет уж той школы. Институт — коробка одна. А внутри — выжиги какие-то куроводят.

— Ну, директор-то института, насколько я знаю, по-прежнему уважаемый Юрий Игнатьевич, — осторожно подправил увлекшегося учителя Забелин.

— Того особо стыжусь. — Мельгунов потянулся к трубке, успокаивая себя, нарочито неспешно принялся набивать ее табаком.

— Юра! Опять шумишь на гостей? А ну, очищайте столик, братцы. — Майя Павловна, увешанная блюдами с икрой и сёмгой, вошла в комнату. — Ребята принесли, — пояснила она удивлённому мужу. — Мы-то сегодня не ждали. Сами-то много ли едим?

Забелин поспешно откупорил коньяк, показал его Майе Павловне, и та разудало согласилась:

— Но чуть-чуть. В честь вашего приезда.

— Ну что ж, бывшие коллеги. — Юрий Игнатьевич, отложив нераскуренную трубку, поднялся. — Не скрою — радостно мне вас видеть. Горько — тому есть причины, но и радостно. Вы ведь из лучших. Посбегали, правда, отряхнули прах, так сказать…

— Юра!

— Да нет. Я без камня за пазухой. И не в вас это. Жизнь эту скотскую признать не могу.

— Юра!

— И не признаю! Ну, за встречу так за встречу.

Едва выпив, Максим выхватил бутылку из-под локтя Забелина и моментально разлил.

— Между первой и второй перерывчик небольшой, — проворковал он свое излюбленное. — Да и расслабиться чуток не мешает.

Они и расслабились. Полчаса спустя умиленная Майя Павловна, приобняв захмелевшего мужа, вместе с Забелиным слушала эмигрантскую эпопею парившего над столом Макса. Максим, помня о первой, жесткой реакции Мельгунова на неудачную собственную похвальбу, начал рассказывать неохотно, даже как бы скупо. Ну, выехали, ну, добрались, ну, не больно, оказывается, их и ждали. Само собой, пришлось раскинуть мозгами, — все-таки ответственность перед семьей. Потихоньку встал на ноги. Как? Да ничего особенно интересного. Но сам уже видел, что им это как раз интересно. Что от названий «Майами», «Флорида» разгораются глаза у Майи Павловны, а от словечек вроде «Нью-Йоркская фондовая биржа», «фьючерсные и форвардные сделки» проявляется невысказанная, мучительная тоска у Юрия Игнатьевича. И Максима, как часто бывало, — прорвало. Теперь он не рассказывал. Он — живописал. И это больше не была скучная повесть эмигрантского выживания. То была авантюрная история покорения Америки рисковым и хитрым русским человеком.

— Так что теперь у меня пол-Америки в корешах, — объявил в завершение Максим. И этому все, даже Забелин, поверили безоговорочно.

— Да, вот ведь как. — Майя Павловна завистливо вздохнула. — А мы едва не всю жизнь в этом доме. Юра-то по миру поездил, а мне как-то не довелось…Молодчина вы, Максим. Мы всегда знали, что не пропадете. Так, Юрочка?

Мельгунов нахмурился. Даже такая, заискивающая форма давления вызывала в нем резкий протест.

— М-да, стало быть, без семьи приехал, — подвел он неожиданный итог услышанному. — Надолго? Или попатриотствовать чуток?

— Может, и вовсе навечно. Я тут, Юрий Игнатьевич, в Эмиратах был, в пустыне на сафари. Там такие есть верблюжьи яблоки. Яблоко ветром вырвет и мотает — мотает по пустыне. Так вот надо ли ему за это пенять? Оно бы и радо зацепиться, ан — не за что, — Максим потянулся к недопитой рюмке.

— И то правда, — вступилась Майя Павловна. — Чего ты, Юрий Игнатьич, парня-то травишь? Разве он виноват в том, что так живем? Глянь: чуть с самолета — и к тебе.

Она наткнулась на насупившийся взгляд мужа, деланно всполошилась:

— Совсем забыла чайник поставить. Розетка, правда, барахлит.

— Юрий Игнатьевич, вы уж очень-то нас мордой по столу не возите. — Макс дождался, когда Майя Павловна выйдет. — Оно, конечно, поросенок я. Да и Забелин с полвзгляда видно — свинья-свиньей. Но только свиньи-то мы вашего скотного двора. Не чужого.

— Хотя мне-то и впрямь прощения нет, что за столько лет ни разу не зашел, — склонился покаянно и Забелин. — Если честно, — не решался. Потом — слышал, что вы на царстве. И считал по привычке: раз так, все, стало быть, в норме. До сих пор не знаю, что там между нами произошло: истинное или придуманное, — Макс, заметив, как при этих словах зло «стрельнул» глазом Мельгунов, под столом ущипнул Забелина за коленку, — но только вы для нас тот, кого предать невозможно. Кого предать, как себя.

— Как излагает, — позавидовал Максим.

— Словом, Юрий Игнатьевич, я здесь. И хочу, если в том есть необходимость, помочь.

— Хотим, — подправил Макс.

— Хотим. Но для того знать надо, где вы сейчас стоите. Мельгунов — флаг гордый. А вот что под ним?

— Дело под ним гибнет, ребята. И люди гибнут или мельчают. Вот что худо. Не хочется об этом. Да и кому себя лишний раз дураком вспоминать приятно?

— Юрий Игнатьич, ну вам-то кокетничать, — шумно не одобрил Макс. — И слышать неловко.

— В чужое дело полез, потому и дурак. Мы ж оборонные. Акционированию не подлежали. Все темы, кроме пилотных, — по госзаказам шли. Потом заказы прекратились. А там и с зарплатами начались перебои. Потом народишко побежал. Из лучших. Надо было думать, как костяк сохранить и чтоб при этом институт не разворовали. Видел же, что у смежников делается, как вокруг нувориши пиратствуют, — он не то чтоб скосился на Забелина, но стало понятно, о чем подумал. — Все, что подвернется, заглатывают, обсасывают пенки. А прочее — выплевывают. Предложили вариант — акционироваться. Самим. Чтоб большинство акций у себя, у людей наших то есть.

— У коллектива, — подсказал Забелин.

— Был коллектив, да весь вышел. От акционирования этого хваленого лучше не стало. Минобороны после этого на нас «облегчился» — одной головной болью меньше. Я потом на симпозиуме замминистра встретил, так при всей его челяди влепил. Что ж ты, говорю, пердун старый, делаешь? По выставкам да по презентациям тусуешься. То бы ладно. Но пошто ты все разворовываешь? Хоть что-то на поддержание оставь. Жить-то осталось ничего. Ведь собственные внуки добрым словом не помянут. Захихикал, да и бочком… Тоже школа. Ну, добро, эти старые ворюги! Они еще в казармах с портянок воровать начали. Но вот чего не пойму! Вы-то, нынешние! Пусть в основном недоучки, но все ж таки недоучки из ученых — некоторые вон степени какие-никакие имеют. — Он вновь требовательно оглядел Забелина. — Банки-то, сколь знаю, как раз недоучки из химиков-физиков по большей части и сорганизовали. Там, где надо было деньжат нахапать, мозги быстренько раскрутились. Что ж вы в главном-то не доперли? Набросились ресурсы почем зря растаскивать. Из глотки друг у друга рвете. Так как же простой вещи-то не сообразить, — не нефть, не золото, не алюминий — меня покупать надо! Не к чувствам обращаюсь — то атрофировано. Но к разуму жадному.

Заметил, как гости быстро переглянулись.

— Что зыркаете? Решили — крыша у старика поехала? Налей еще. Поедет от таких-то дел. Такую страну за несколько лет разворовать. Это ж какой коллективный разум потребовался. Вот тоже Гиннесс из Гиннессов. И дружно так, согласованно. Иногда подерутся за кусок, но опять же внутри крысятника, и вновь дружно. Сырье разворовали так, что добыча теперь в убыток, промышленность в руинах, вооружением из последних сил приторговываем. Никогда не был сталинистом, но то, что теперь вижу, — это ж напалмом по душам. — Он побледнел, и Макс поспешно придвинул ему пепельницу с дымящейся на ней трубкой. — А решение-то есть! И куда какое дешевое.

— Загадки загадываете, Юрий Игнатьевич! — Флоровский выложил ему на тарелку последний, приглянувшийся старику кусок семги.

— То-то — загадки. Оно вон лежит и просит — найди меня. Вот он я — архимедов рычаг, что не токмо карман тебе набьет, но и других из безысходности вытащит. Ведь очевидно, что в обозе по изъезженным дорогам тащиться, — в лидеры не выйти. Никогда нам в технике Японию да Америку не обойти — эва куда усвистали! Ну так ищи, что у тебя есть такого, чего у других нет, и чтоб, ухватившись за это, ты всех бы разом отбросил. Как гриб боровик, только внимания ждет.

— Информационные технологии, — уверенно предположил Забелин.

— Все-таки школа, — с некоторым удовольствием оценил Мельгунов догадливость ученика-расстриги. — Конечно же! Мне, старику, и то понятно — кто в двадцать первом веке информацию оседлает, тот миром владеть будет. Ведь уже сейчас какие деньги за информацию платят.

— Любые, — подтвердил Макс.

— Ну, нет, скажем, сил новые ракеты производить — иссякли, пенсии старикам — и те из себя выдристываем. И что с того? Если у меня в сейфе технология контроля за компьютерными сетями, — так я попросту запуска этих суперракет не допущу — и куда все траты пойдут? Ведь на самом деле, не вам говорить, возможности развития информтехнологий неисчерпаемы. И хоть на ладан дышим, но то, что имеем, никто не имеет. И заманчиво. И выгодно — вложений-то с гулькин фиг. Это вам не храмы Христа Спасителя возводить, это и есть путь к спасению. Так нет — не хватает на очевидную эту мысль. Одна на уме — нахапать поболе. Даже инстинкт самосохранения не срабатывает. Тупые! И в жадности тупые! Интеллект — вот последнее, чем можем пережать ситуацию. Да и острее, граненей вопрос стоит — есть ли нам место среди людей будущего? Вот сейчас появилась теория «мертвых» стран. Если ее принять за гипотезу, то в двадцать первом веке человечество разделится на две части — владеющие информационными технологиями и остальные. Причем эти все остальные обречены на вымирание как нации. То есть кто в основной головке — уйдет в резкий отрыв. А вымирающим останется сырье проедать. Так-то. Друзья вновь скрытно переглянулись — как же сдал старик: говорит неровно, комканно. И, в отличие от прежнего Мельгунова, никак не подберется к главному.

— Знаю, о чем думаете, — не поднимая головы, угадал Мельгунов. — Но как же душа болит. Ведь на мне всё, верят в меня, ждут. А я вдруг — не могу, не мое. Аренды, кредиты, векселя — чужое все, тяготит. Взял в финдиректоры одного, из Минобороны, — Петраков фамилия. Из наших бывших. Плоскостопый, косноязыкий, но в словах живенький. Думал, свой все-таки. Быстро все сконструировал: и акционирование, и площади в аренду насдавали, и кредиты набрали — всё вроде объяснял, всё вроде и правильно. А только коснулось — аренда есть, денег нет, кредиты разошлись — опять результата нет, а сроки отдавать подходят. Куда ни кинь — все логично и всюду клин. Теперь и сам чувствую, что неладно, может, и приворовывает, стервец. Многие о том говорят. Да как проверишь? Сам же руль вложил. И не выгонишь — все контракты через него. Печать, документы — все на нем. А тут еще и государство свой пакет — у него до сих пор сорок процентов было — вдруг продавать задумало. В тягость, выходит, родному государству стали. Тяжко! — Мельгунов непривычно, по-стариковски вздохнул. — И стыдно. И бессильно. Ушел бы. Так тут же все и порушат…

— Защита вам нужна. Стабильное финансирование. — Разговор, как показалось Забелину, складывался удачно. — Чтоб в капитал вошел хороший крупный банк. Тогда и финансовая дисциплина другая будет, а главное — деньги на науку появятся. Я о «Возрождении». Если вы банк наш хоть понаслышке знаете, то Второв как раз всегда ратовал за подъем промышленности, за поддержку науки.

— Наслышан сих баек. Во всех вариантах наслышан. Все вы, послушать вас, ратуете. И ведь так раскрасиво. А как возможность куснуть появилась, тут-то и хапнул. Петраков мой по части таких мечтаний куда как силен. Тоже — чует моя душа — под кого-то подложить нас собирается. Но не дам. Пока жив — не дам. Хотите помочь — помогите, дайте денег. Отработаем, отслужим. Но сладких сказок про добрых дядей наслушался. Внутрь института никого чужих не пущу. Не надобно нам никаких банков. Ни плохих, ни хороших. Потому как плохой ли, хороший ли пират, но — пират.

— Но, Юрий Игнатьевич, без обеспечения, без гарантий никто денег не даст. Да и сами ж говорите: не ваше это дело — финансами управлять.

— Но и не ваше! Все, что мне нужно, — денег на завершение исследований. А продать технологии кому надо и без спекулянтов сумеем. Тогда и долги отдадим.

Господи! Сколько ж Забелин за последние годы наслушался таких пустых мечтаний от людей самых благородных. И всегда это заканчивалось одинаково — крахом. Вот даже и Мельгунов — умнейший из умнейших, но и он, стоящий на краю, так ничего и не понял.

Раздался звонок в дверь.

— Юра, я открою! — опять донеслось с кухни.

— Наталья это Власова. Мой начальник НИО РИО. Бумаги на подпись принесла, — догадался Мельгунов. — Я тут приболел немножко. — Он присмотрелся к вытянувшимся лицам. — Ах да, она ж еще при вас пришла.

Из прихожей донеслось оживленное женское щебетанье, удивленный вскрик, и вслед за тем в комнату вбежала и застыла в дверном проеме, будто в раме, изящная молодая женщина в сиреневом джемпере. Голубые глаза ее радостно-тревожно вспыхивали.

— Мальчишки, — сказала она. — А ведь это вы. Юрий Игнатьевич, ну, вы не меняетесь — люди едва пришли, а вы уж их распекаете — в подъезде слышно.

Флоровский и Забелин, поднявшись, смотрели на нее.

— Сказал бы, что еще лучше. Но лучше некуда, — хрипло произнес Макс.

— Врешь, как всегда, — насмешливо отреагировала она.

— Да нет, в самом деле, выглядишь просто уникально. — Это был редкий случай, когда Забелин согласился с приятелем. — Ну, чего стоишь как неродная? Подойди, облобызай старика Забелина.

— С нашим удовольствием. — Наташа подставила ему румяную, вблизи все-таки чуть подвядшую, как примороженное яблочко, щечку, почувствовала, что ощутил он губами это начальное увядание, отстранилась выразительно: — Ну, да и вы не помолодели.

Она медленно вывернулась от нежно прихватившего ее за талию Алексея, протянула левую руку неловко стоящему рядом Максиму.

— А что наш вечный балагур? Наверняка распирает от какой-то очередной гадости. Так и не сдерживай натуру, — потребовала она. — Пройдись по недостаткам талии. А то вот еще недоосвоенная тобой тема — строение моих лобных костей. Это ж ты доказывал, что женщина произошла от другой обезьяны… Давай, негодяй. А то решу, что тебя после бегства подменили.

— Наташка! Какая ты…вся такая же, — выдохнул Максим.

Он вдруг смутился.

— Скажи, пожалуйста, какие новости, — Наталья хмыкнула. — Даже комплименты говорить навострился. Куда наука щагнула. Эдак вскоре и говорящие обезьяны появятся.

— Алешкий! Ущипни меня, — потребовал Максим. — Юрий Игнатьевич! Только честно, без дураков, — сейчас точно девяносто восьмой, а не девяносто первый?

Мельгунов и Наталья переглянулись.

— Сбрендил, — успокоил их Забелин. — Это бывает: бессонный перелет, перемена климата. Месячишко-другой в Кащенко и — будет как новый.

Но шутки, приколы обтекали Максима, не проникая внутрь. Там не было сейчас для них места. Не осталось его для обычных условностей.

— Наташа, можно я тебя сегодня провожу? — тихо, волнуясь, выговорил он.

Натальино веко дернулось, задрожал уголок рта.

— Пожалуй, не стоит, — отказалась она. — Провожатый ты, как выяснилось, стремный. При первой же опасности сиганешь по привычке. А что Алексей Павлович, насчет того, чтоб меня проводить? Хотя Алексей Павлович, должно быть, без охраны теперь шага не делает.

— А Алексей Павлович нам загадки тут загадывает. Вот говорит, что без его банчка институту нашему не подняться, — вернулся к захватившему его разговору Мельгунов.

— Я лишь сказал, что без серьезных гарантий рентабельности денег на восстановление ликвидности ни один российский банк не даст.

— Ликвидность, рентабельность. Гэр-рантии! — Мельгунов с отвращением «пополоскал» во рту ненавистные слова. — Пустой звон. Главное, чтоб человека на это дело найти. Опытного, мозговитого, и чтоб свой до конца.

— А я уж и не свой? — произнес вдруг вернувшийся за столик Флоровский. Все умолкли, изумленные. Задумался Мельгунов, испытующе пригляделась к Максиму Наталья, затаился Забелин, — в его игре внезапная инициатива чумового Макса была вовсе некстати. Но, казалось, больше всех поразился выпаленному сам Максим. Даже выронил на тарелку склизкий грибочек. Впрочем тут же растекся в хитренькой улыбочке: как часто у него бывало, слова выразили то, что еще только формировалось в голове. Со значением посмотрел на Наталью. — Могу взяться, если коллектив попросит. В конце концов для того и вернулся. И насчет опыта… Зря, что ли, Максим Флоровский семь лет западные автобаны топтал? Что, съел, олигарх?

Он задиристо подмигнул недобро сощурившемуся Забелину.

— А пойдешь? — Мельгунов шагнул к Флоровскому, заставив того подняться. — Замом? Хотя платить особо нечем. Ты ж там к другим деньгам привык.

— Сговоримся, сенсэй. Я ведь не за зарплатой приехал, — Максим вновь скосился на Наталью.

— Добрые слова. Если на пользу науке и если институт вытащим, — взволнованный Мельгунов поднял рюмку, — может, и впрямь вместе-то, как теперь говорят, прорвемся.

— И даже в голове не держите, — заверил вошедший в роль благодетеля Флоровский.

— Авантюра, — рубанул Забелин, пораженный более легкомыслием Макса, чем непрактичностью Мельгунова. — Чтоб подняться, нужны деньги. Деньги в банках. И любой банк даст их только под хорошие гарантии либо под пакет акций. На этот раз Мельгунов даже не улыбнулся. Напротив, теперь он не скрываясь, прищурив глаз и поджав губы, разглядывал Забелина.

— Так вот с чем вы здесь. Запах падали почувствовали, нувориши. Смотри, Максим, кого на плечах своих привел. Он желчно жевал губами, как всегда делал перед тем, как сказать что-то неприятное. Щеки его при этом втягивались по рельефу десен. Очевидно, неточно был выточен зубной протез. Исхудавшая шея в свежем, как всегда, воротничке потряхивалась гусиной кожей. И как-то особенно заметно стало то, чего не разглядели они поначалу, — что всесильный прежде Юрий Игнатьевич Мельгунов обратился за эти годы в старика — шумного, задиристого, пытающегося что-то отстоять и, в сущности, беспомощного.

И как же наивны в глазах Забелина выглядели сотни умных, «остепененных» людей, терпеливо ждущих от этого сделавшегося бессильным старика избавления от безысходности.

— Что так недобро? — Забелин попытался обратить сказанное в шутку. — Сами жаловались, что забросили институт. Вот и…

— А то, что не быть здесь вашему банку. Да и другим тоже. Пусть крохоборы в государстве чего хотят делают, а я институт в торги не отдам. И нечего здесь вынюхивать.

— Да он же не от банка вовсе говорил, — попытался вступиться Максим. Он не мог понять, с чего вдруг вспылил Мельгунов. — Мы с ним как раз по дороге обсуждали, чтоб помочь.

— Молчи, молчи, Максим. Тебе наших дел сразу не понять. И не заблуждайся, все они в одной банке. В паучьей банке. — Глаза старика, довольного удачным каламбуром, загорелись торжествующей злостью, как у человека, перешедшего некий психологический рубеж.

— Полагаю, что после этого пламенного спича мне следует удалиться, — догадался Забелин.

— Юрий Игнатьевич, да что ж так-то? — На этот раз не выдержала Наталья. — Это ж не чужой. Это Алешка наш.

— Ваш?! — подозрительно вскинулся старик. — Даже Иуде дважды предать не удалось. Так вот для всех…

— Не надо для всех, — успокоительно тронул его за рукав Забелин. — Просто будем считать, что возвращение в родные пенаты не состоялось.

— Вот-вот, именно будем считать. К вящему, так сказать, — добившись цели, Мельгунов чуть смягчился. — И не обижайтесь, Алексей Павлович, но по разные мы теперь стороны баррикад. Размежевались. И как не быть власти под руку с пиитом, так и нам, ученым, не к лицу лебезить перед всякими олигарфренами. Так своему Второву распрекрасному и передайте. Вылазка-де не удалась, старик раскусил и передал, что, покуда жив, не пировать вашей братии в институте. Ничего, что так? Он испытующе разглядывал насупившегося ученика, вызывая его на открытую драчку.

— Ничего. — Забелин придержал изготовившегося к страстной защите Максима. — От вас ничего — умоюсь. Только смею предположить, Юрий Игнатьевич, что какие бы наипрекраснейшие фанта… планы вы тут ни строили, но без денег ничего не составится.

— Но не с вашими ворованными. Вот так-то!

— Как хотите. Других в стране нет.

— Ан найдутся! Обойдемся без субчиков. Как, Максим, найдутся?

— Найдем, найдем, Юрий Игнатьевич, — успокоил его Флоровский, отвечая на отчаянные Натальины жесты из-за спины Мельгунова. Она уж не в первый раз ожесточенно постучала себя пальцем по сердцу.

— И не в кабалу! А исключительно в заем. С отдачей. А уж отдать у нас есть чем. Накопили, слава богу, потенциалец! — накидывался Мельгунов. — И чтоб родине на пользу! Помните еще слово-то такое? Или где красть сподручней, там и родина? Как там у вас шутят?!

Всякую фразу Мельгунов начинал произносить осторожно, вполтона, но, едва начав, распалялся и заканчивал крикливым фальцетом.

— Ну что ж. — Забелину ничего не оставалось, как откланяться. — Похоже, не судьба мне тебя сегодня проводить, Наталья. Придется Максом удовольствоваться. Но в ближайшие же дни я у твоих ног. А с тобой, Макс, завтра же созвонимся. — Он успокаивающе пожал локоть взволнованному другу. — Юрий Игнатьевич, и все-таки если какая помощь…

— Прощайте, Алексей Павлович.

— Алеша! Куда же? У меня как раз чай. — Из кухни на крики выбежала Майя Павловна. — Юра! Что же это? Снова за свое!

Быстро поцеловав ее в щечку, Забелин вышел.

— Смотри, не обмани опять лет на десять! — стараясь выглядеть веселой, крикнула вслед Наталья.

Максим и Наталья неспешно шли по морозной ночной Профсоюзной. Было скользко, и он поддерживал ее за локоть, но больше потому, что хотелось непрерывно ощущать ее присутствие. Что-то весело врал, искательно заглядывая в глаза. А она отвечала слабой, углубленной в себя улыбкой, изредка разражаясь неестественным смехом.

— Холодно, — у метро «Академическая» Наталья остановилась. Будто ненароком, глянула на часы.

— Пренепременно надо согреться! — Максим сделал вид, что не понял намека. — Пристрастий не поменяла?.. Тогда, само собой, «Алиготе».

Не дав возразить, он заскочил в застекленный магазинчик и вышел с бутылкой сухого вина, пробку из которой успел выдрать, и плиточкой шоколада.

— Что, прямо на улице? — усмехнулась Наталья. — Надеялась, что ты посолиднел.

— По счастью, нет, — Максим протянул ей бутылку. — Ну, как в прежние времена, — за нас, молодых, красивых. — За вас, за вас, — убедившись, что рядом никого нет, Наталья сделала несколько быстрых глотков.

— Шоколадочку, шоколадочку вдогонку, — захлопотал Флоровский. — Ну, и мы следком. Он раскрутил бутылку, закинул голову, и сухое, пенясь бурлящим водоворотом, устремилось в подставленную глотку.

— Что ж, — Наталья стянула перчатку, — надолго не прощаюсь, Теперь, наверное, будем видеться — в институте. Кстати, уже завтра.

— Как ты здесь, Наталка? — выдавил Максим то, что не решался произнести все это время.

— Если одним словом, — в голове Натальи слегка зашумело. — Набить бы тебе морду, Флоровский.

— Что набить? Прибить мало, — охотно согласился он. — Я уж и сам себя давно полосую. Как про тебя подумаю, так — по мозгам, по мозгам! А как твой сынишка?

Перед словом «сынишка» он сделал едва заметную заминку, и Наталья поняла, — подзабыл имя.

— Растет. Самое нелепое — до сих пор тебя вспоминает. И было-то тогда три-четыре года. А вот поди ж — запал чем-то. Умеешь ты, Флоровский, без мыла в душу влезть.

— Это мы — бойцы! — Максим воодушевился и даже набрался смелости погладить ее по плечу. Отвечая на подозрительный взгляд Натальи, хитро подмигнул. — Так помнит же до сих пор. А стало быть, другого дяди перед глазами не было! Каков я могучий аналитик, а?!

— Просто уникальный.

— Господи, Наташечка, — голос Максима задрожал. — Столько представлял встречу нашу. Боялся. А увидел: не поверишь — прямо обвал. Смотрю — не налюбуюсь. Нет, конечно, и внешне — супер. Но главное, чего понять не могу: как ты во всем этом сраче себя сохранить ухитрилась. Не надломилась, не перевернулась. Ведь красивая, обаятельнейшая баба, — кто б такую на содержание не взял? А вот сама встала на ноги. Сына вырастила. Может, в генах какая-то защита против пошлости заложена?

— Ну, довольно в самом деле, — Наталья вдруг подняла руку, и проезжавший мимо «Жигуль», со свистом притормозив, подрулил к обочине.

Конец ознакомительного фрагмента.