Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое

Святослав Тараховский, 2020

Книга Святослава Тараховского – это художественное исследование жизни замечательного актера Армена Джигарханяна. Что значит театр для главного героя? Какие мысли занимают его гениальный ум? Что за чувства скрывает его горячее сердце? Как выстоять, если рядом плетут интриги и за спиной готовят предательские проекты? И как быть, если вдруг нахлынула на него как цунами последняя возвышенная любовь? На эти и многие другие вопросы дает ответы роман. И что особенно важно – показывает, как актер Джигарханян повлиял на развитие русского кинематографа и театрального мастерства и насколько эти два искусства повлияли на него самого. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

11

Ступил в театр, кивнул вахтеру с планшетом в руках, спросил: «У себя?»

Чуть тюкнул костяшкой руки в дверь и сразу вошел.

Худрук пил чай.

Восседал все на том же итальянском кресле-троне и был так безразличен к вошедшему, что весь осиновский энтузиазм мгновенно испарился и сменился обычным подобострастием.

— Приятного аппетита, — вырвались из завлита привычные слова, которые он не собирался произносить. — Здравствуйте, — добавил он и вытащил на первый план драгоценную папку. — Вот.

Худрук, едва глянув на папку, укусил дорогой бутерброд и запил его длинным глотком чая.

— Что это?

— Вы просили бомбу. Вот, Армен Борисович, пожалуйста, все для вас. И название соответствующее — «Фугас».

Худрук принял пьесу, пролистнул на желтом ногте ее страницы и вдруг сказал:

— Сядь.

И Осинов на автомате сел. И все пошло не так, как он себе придумал.

От дымящихся струй армянского чая Осинов отказаться не смог, любил он его больше водки, испытывал к нему слабость. Урц, по-армянски называл его Армен, но завлит-то знал, что это никакой не урц, а самый что ни на есть натуральный и душистый чабрец. Осинов припал с чашке с чабрецом, смаковал во рту ароматные капли и с некоторым сожалением предсказывал себе, что, когда уйдет худрук, уйдет и урц. «Жаль, — подумал завлит, — очень жаль, такого мочегонного в Москве не сыщешь, впрочем, — потаенно успокоил он себя, — за все надо платить — пусть я буду без чая, зато со свободным театром и итальянским троном под пятой точкой, а уж трон-то я менять не буду — реликвия! Простоит годков пять и сдадим в музей — породнимся задницами на троне», — усмехнулся про себя Осинов и сам прервал свою недалекую шутку…

— В двух словах — о чем твой Фугас? — спросил худрук, и Осинов понял, что ему не терпится. «А раз так, — сказал себе по мстительной вредности завлит, — пусть подождет, помыкается, пусть на себе почувствует, как благотворно действует долгая пауза на собеседника», — и завлит с удовольствием позволил себе долгий, зловредный глоток урца.

— Ну? — Повысив голос, переспросил Армен.

Завлит всегда боялся, когда худрук в разговоре с ним повышал голос, он понял, что как бы, не дай бог, ситуацию не перетончить, — чтоб не рвануло! — и что пора отвечать по сути.

Сбросив напряг, улыбнулся в не идеальные свои чужие зубы и сказал, что о пьесе говорить предварительно нельзя, ее надо читать. Его ответ, словно пару в парной, поддал худруку интриги.

— Как это так: нельзя? — худрук сдвинул на лбу куст бровей. — Хорошая пьеса рассказывается в трех предложениях.

— Прочтите, Армен Борисович, сами все поймете… — Завлит старался быть убедительным. — Как профессионал могу сказать: пьеса новаторская, заглядывает в завтрашний день театра, жизни вообще и, что самое интересное, будто специально написана для вас, поставить ее способны только вы с вашим мастерством, интуицией, опытом. Поставить с блеском, чтоб другим от зависти поплохело, чтоб публика у касс передушилась… Такая там, знаете, острая тема, что требует кропотливой реалистичной работы, а не фокусничанья, авангарда и демонстрации задниц. Вы, только вы владеете этим…

Худрук был бы плохим актером и никаким режиссером, если бы не обладал даром выщелучивания из собеседника души и скрытого смысла. Он внимательно слушал славословия Осинова, ввинчивал в него глаза и чувствовал: что-то идет не так. Разгулялся Иосич, будто речь заученную говорит, не свои слова, не свои мысли, все будто с чьей-то подачи. «С чего бы, — соображал худрук, — моего несмелого и преданного завлита так по воздуху лести понесло? С чего бы, с какого перепуга? А не связан ли он с театральным дымком, каким все-таки тянет по театру? А не он ли этот дымок пускает?»

— Наговорил много, вагон, — сказал он, — Ладно, оставь, прочту… — Подгреб к себе поближе папку с пьесой, снова поднял глаза на завлита и снова увидел, что в них что-то не так. Кривизну в них увидел и испуг момента. Но, как умный хозяин, решил верного служаку огладить. — Вообще-то ты, Иосич, молодец. Честно скажу: сработал оперативно. Если еще и пьеса окажется не козьи шарики, награжу по-царски.

— Буду рад, — правильно отреагировал завлит. — Царские подарки люблю, они дорогие, — добавил он и мелко, и неприятно рассмеялся. Мелко, сказал он себе, да, мелко, знаю — зато метко, в самый раз, чтоб деда расположить…

Но худрук не расположился и виду не подал. Долго, увесисто, плотно глядел он на мучающего глотками урц завлита, и вдруг здравая мысль посетила его. «А не проверить ли мне завлита, — подумал он, — на предмет преданности лично мне».

Хватит ему только пьески почитывать, пусть хоть половину театрального дела на себя возьмет, пусть за климат театральный отвечает, за здоровую атмосферу за кулисами! Проверить его надо на крепость: двинуть по темени и посмотреть, как он удар держит, не трещит ли по швам, не течет ли снизу? Двинуть его надо, ой, как надо двинуть!

— Ну, а вообще-то, — спросил Армен Борисович, — как атмосфера на театральной территории?

Завлит Осинов, хорошо знавший мировую драматургию, мгновенно проник в зерно вопроса, но принял вид простачка.

— Атмосфера здоровая, туч нет, осадки не ожидаются, — хохотнул Осинов.

— Уверен? — переспросил худрук. — Честно тебе скажу, не будем дурака включать.

Ловко извлек из пачки, вложил в губы сигаретину Мальборо. Он давно и настрого запретил курение в театре, исключение делал понятно для кого. В кабинете запахло Америкой.

Затянулся, глаз с завлита не спускал, морщился, покряхтывал, поскрипывал, нагонял страх, но Осинову видеть такое у народного артиста было не впервой. Насмотрелся на репетициях, пообвык, знал все ходы и приемы большого мастера. Помнил Арменом же сказанные слова, что все, без исключения, артисты работают на штампах, но хорошего артиста отличает от плохого единственно одно: количество штампов; у плохого их мало, они легко читаются, механически повторяются, потому игра его кажется формальной, бездушной, никакой — у хорошего артиста штампов много больше, просчитать их труднее и зрителю кажется, что хороший артист никогда не играет, но принародно проживает на сцене предложенную роль, как кусок жизни, причем каждый раз заново, искренне и с душой: надо будет сделаться собакой — сделается собакой, надо будет стать убийцей, станет и первоклассно убьет, или, еще интересней, если надо, сделается влюбленным и так полюбит партнершу, что у дам в публике зачешется в горле и появятся платочки…

А сейчас, видел завлит, худрук подсел на штамп запугивания, надувается и явно перебирает, пережимает, или, как говорят на театре, плюсует — но зачем? «Меня, Осинова, напугать? Вряд ли получится, не станцуется у вас, Армен Борисович, несмотря на весь ваш талант, думал, не пряча глаза, завлит, видел я такое и привык. И „дурака включать“ здесь совершенно ни при чем. Я свое дело сделал: пьесу просили — достал, а что там будет дальше, и кто кого запугает — лукавая жизнь очень скоро и очень неожиданно покажет…»

— Меня волнует, о чем болтают в грим-уборных наши звезды, чем они дышат, Иосич, — встык, без разгона озвучил худрук. — Ты и я, мы два капитана на этом судне, я главный, ты — мой старпом, старший помощник… Ты включись старпом, помоги кораблю идти верным курсом, помоги капитану держать руку на компасе с ударением на «а». Короче, мне нужна информация.

— Я заведующий литературной части, — сказал Осинов. — Согласитесь, Армен Борисович, немного другая профессия. Мое дело пьесы находить.

Худрук прикурил от прежней, запалил новую мальборину и наставил на старпома проникающие рентгеном, понимающие глаза.

— Профессия у нас с тобой одна — любить свой театр. Но вижу: кашка бздит, как говорят в горах. Боишься или не хочешь? Вопрос: почему боишься? Или: почему не хочешь? Отвечу честно: не сам ли ты участвуешь в пускании слухов по театру, что я министру не по вкусу?

Прыгнули губы, Осинов невежливо и громко фыркнул. И опять его ткнула под дых тупая игла страха, и он быстро подумал о том, что сердце может не выдержать разоблачения. Однако, выдержало. Врать, врать, сладкое дело врать, сказал себе Осинов. «Вранье — сродни искусству» — Шекспир!..

— Оправдываться, Армен Борисович, не буду. Роль, которую вы предлагаете, она, конечно, яркая, увлекательная, рискованная, захватить может на всю жизнь. Однако дополнительной нагрузки не потяну, нет, своей работы хватает выше черепа.

Худрук задавил мальборину в пепельнице. Америка отлетела за океан.

«Говорит гладко, аргументирует, — думал худрук, — но, видит бог, не верю. Мама учила верить жизни, а людям не верить, так я и живу, потому в порядке. Посмотрим, подумаем, понаблюдаем, но то, что он отказался, я запомню. Отказался мне помочь — плохо, значит, совесть передо мной не чиста…»

— Ладно, Иосич, иди пока, работай, — сказал худрук. — Я «Фугас» почитаю. Это интересней. Если не подорвусь, позвоню.