Метро 2033. Дворец для рабов

Светлана Кузнецова, 2019

Спокойная жизнь в подмосковном поселке изменилась в одночасье с появлением на болоте кровожадной твари. С ней не могут сравниться даже волкодлаки, время от времени пробирающиеся на территорию поселка. Противостоять зову твари не удается никому. Но Тимур, кажется, нашел способ. Взяв с собой двух друзей, он отправляется в Москву, где надеется отыскать помощь.

Глава 3

— Дядь Вань, ну ты это… иду я, иду, не толкайся, — бухтел позади Максим. Он замыкал шествие, в середине которого шел Данька, а первым — Тим как главный возмутитель спокойствия и авантюрист. Чуть левее, практически вровень с ним, двигался Женька Ерников, сжимал автомат, покачивающийся в такт шагам и посматривающий дулом в сторону Тима, и молчал. Видно, говорить было не о чем. Да и о чем, если подумать, теперь разговаривать?

Тим все-таки ошибся в одном из друзей, причем фатально. Он отводил роль самого слабого звена импульсивному Максиму, за ним наблюдал особенно внимательно, в суть вылазки посвятил в самый последний момент и информацию давал дозировано. Зато Даньке и Женьке он доверял всецело и как привык с детства ничего не скрывать, так и выложил: и про аппаратуру, обнаруженную в школьном подвале, в котором, по идее, ее и быть не могло, и про подслушанный разговор. Единственное, о чем не стал рассказывать, — о Кае, да и не важно это было. Про свою стычку с Колодезовым — тоже.

Данька сказал, что пойдет в Москву обязательно, и в его загоревшемся азартом взгляде Тим увидел отражение собственных чаяний. А вот Женька идеей вылазки не заразился, все больше хмурился и задавал вопросы, однозначных ответов на которые не было.

«Хорошо, допустим, в столице кто-то живой да остался, — говорил он. — Предположим, за время, прошедшее с момента катастрофы, москвичи не одичали и не мутировали. Но с чего ты взял, будто у них там мир и всеобщая благодать?»

«Нет. Всеобщей благодати нигде быть не может. Во всяком случае, не после катаклизма. Однако они цивилизованные люди», — отвечал Тим. А что еще он мог ответить на подобное?

Женька вздыхал и выдавал: «По примерным подсчетам, население Москвы составляло более десятка миллионов человек, а то и больше. Даже если не все из них втиснулись в метрополитен, количество немалое. Наш бункер пока не трещит по швам, но нас ведь мало. Это не хорошо, поскольку рабочих рук не хватает, но и не плохо. Сказать почему? — И с чувством превосходства произносил: — У нас нет грызни за власть».

«С чего ты взял, будто в Москве по-другому?» — злился Тим.

«На уроках истории меньше спать следовало, — упрекал Женька. — Лично я ставлю на феодально-капиталистический строй, а соответственно — междоусобицу».

«Между кем и кем?» — непонимающе всплескивал руками Тим.

«Какая разница? — вопросом на вопрос отвечал Женька. — Между одной веткой, к примеру красной, оранжевой или зеленой… и Кольцевой линией. Возможно, между соседними станциями. Из-за чистоты крови еще могут воевать, ведь в столицу кто только не ехал: кавказцы или узбеки против условно русских москвичей. Или борьба со всякими уродами, хватившими лишку радиации. Они, в конце концов, могут опасаться повторения бомбежек, а потому тебя, мой наивный друг, встретят отнюдь не с распростертыми объятиями, а прикладом по физиономии».

«Хватит каркать!» — как правило, после таких слов выходил из себя обычно спокойный Данька, и Женька умолкал, пожимая плечами, мол, не желаете — не слушайте, потом поздно будет. Однако не уходил, не называл их планы бредом, вникал в каждую деталь и идею, помогал собирать оружие и припасы, а потом бежал докладывать Колодезову.

Конечно же, он знал, на какое число и время назначен побег — через две недели, в его дежурство у выхода наверх. Вот только Женька вовсе не спешил открывать гермозатвор и выпускать их. В самый последний момент появились несколько бойцов, причем из старших — с кем Тим точно не сумел бы договориться.

Женька всегда был той еще сволочью, с детства, но при этом умным и рассудительным, а еще скептиком, каких поискать. Причем не просто так, не на ровном месте, а всегда способным объяснить свою позицию примерами из истории или недавнего прошлого. Но не в этот раз.

Молча они дошли до решетчатой двери в конце коридора. Конвоир отпер ее, пропуская всех в небольшой предбанник, из которого вело еще три двери. Одна — к карцеру и камерам, в которые сажали набедокуривших селян, две другие — на склад и в административный корпус.

— Вы оба, — конвоир, панибратски прозванный Максимом дядей Ваней, указал на Тима и Женьку, — со мной. А вы здесь обождите, вон, на лавки сядьте и не отсвечивайте.

Данька с Максимом вздохнули в унисон. От них больше ничего не зависело: накажут, разумеется, но изменить уже вряд ли что получится, а значит, остается только принять судьбу по возможности стойко и с достоинством. А вот куда поведут Тима, лично он почти не сомневался, как и в трудности предстоящего разговора.

— Че встали? Пошли! — прикрикнул конвоир, распахивая перед ними дверь в административный коридор.

Шаг, другой, горящие через каждые восемь метров тусклые лампы, практически не разгоняющие тьму, превращающие ее лишь в хилое подобие полумрака. Многочисленные двери кабинетов по правую руку, глухая стена по левую. Еще одна приемная, ничем не отличимая от прочих.

Конвоир кивнул на колченогие деревянные стулья, не иначе специально сюда притащенные, чтобы визитеры лишний раз подумали, нужно ли добиваться аудиенции у поселкового главы, погрозил пальцем и ушел докладывать. С его уходом в приемной словно стало еще темнее и на пяток градусов холоднее. Женька сидел, устало уронив голову на руки, локтями упираясь в бедра. На Тима он предпочитал не смотреть — не потому, что стыдился предательства, попросту не хотел встречаться взглядом.

— Зачем?

— Не догадываешься? — равнодушно поинтересовался Женька и зыркнул чайного цвета глазами, еще и головой тряхнул, отчего копна медных волос, закрученных спиралями, встала дыбом. — Я думал, ты умнее.

— А я плевать хотел на то, о чем ты там думал, — огрызнулся Тим. — Выслужиться захотел? Так Колодезов крыс и кротов не любит, хотя тебя, конечно, поблагодарит, будь уверен.

Женька потер лоб, хмыкнул, почесал левое веко и пригладил волосы, насколько уж вышло.

— Жить я хочу, Тимка, — наконец признался он, — просто хочу жить.

— Так и жил бы! Словно я мешал! — возмутился тот. — Можно подумать, я силком тянул тебя с собою.

— Помешаешь, — протянул Женька. — В том-то и дело… — И вдруг разозлился: — Думаешь, все так просто: дошел до Москвы, спустился на первую попавшуюся станцию, постучал по гермозатвору, сказал «здрасьте, это я, Тимур Волков, такой красивый и замечательный, к вам за помощью приперся, давайте дружить»?

— Ну… — Тим, слегка смущенный подобной атакой, даже не сразу нашелся с ответом. — Не совсем так.

— А как?! — рявкнул Женька. — Чего в этой Москве может быть такого, чего мы не наладили? Лекарства? Так мы пока не бедствуем, а они хрен отдадут за просто так. — Тим хотел было открыть рот, чтобы возразить, но Женька не позволил. — И не спорь! — велел он и вдруг спросил с участием в голосе: — Признайся, у тебя головокружений не бывает? Потерей памяти не страдаешь? В глазах не двоится?

— Нет, с чего бы?

— У меня книжка есть выпуска девяностых годов двадцатого века, так там множество мракобесных вещей подаются с якобы научным обоснованием. Храню лишь для того, чтобы не впасть в маразм и не навыдумывать примет на ровном месте, — сказал он и очень неприятно усмехнулся, скривив одну сторону рта. — Так вот, в одной из глав утверждалось, будто, воздействуя на человека на определенной звуковой частоте, его можно запрограммировать на совершение неких действий, если вообще не на самоубийство. Вроде как спецслужбы данным методом активно пользовались.

— И к чему ты рассказываешь мне это? — подозрительно сощурившись, спросил Тим.

— Ищу объяснение тому, отчего ты вдруг резко поглупел!

Тим и сам не заметил, как вскочил. Женька тоже оказался на ногах.

— Ты всегда упертым был, но раньше хотя бы наивностью не страдал! — закричал он. — Думаешь стать героем? Склеивателем осколков цивилизации, тьфу… А вот нет, фиг тебе, только погубишь всех нас! Ты, конечно, как лучше хочешь, не скотина последняя все же, да только стоит до столицы добраться, возьмут тебя под белые рученьки и потащат на допрос. И, знаешь, гложут меня сомнения, будто ты оттуда сумеешь выйти не на тот свет. Но прежде чем тебя порешат, расскажешь и про то, где бункер находится, и сколько у нас стволов, и про количество запасов. Короче, поведаешь обо всем, о чем ни спросят!

Кулаки у Тима так и зачесались.

— Ты меня… по себе-то не равняй! — заорал он.

— А ты не мни себя героем, — сказал, будто выплюнул, Женька. — Или, думаешь, с тобой будут вести задушевные беседы? Играться, как мы в детстве, в казаки-разбойники? Не угадал: и бить, и пытать, и засовывать иглы под ногти. Вась Васич тебя не порол никогда, а зря — следовало!

Это стало последней каплей, Тим сжал кулаки, подаваясь вперед и намереваясь как минимум сломать Женьке нос, если не придушить гада, но отлетел к стене, о которую саданулся затылком, и сполз на пол, не сразу сообразив, что произошло. Вернувшийся конвоир аккуратно, но сильно засадил прикладом ему в грудину. Сил дяде Ване было не занимать. Он тотчас подскочил к упавшему Тиму и, ухватив за плечо, поднял — дезориентированного и с гудящей головой.

— А ты не балуй, — пробасил он. — Чего удумали, черти?

— Уже ничего, — выдавил из себя Тим.

— Вот-вот, — сплюнул под ноги Женька. — Как только приложили легонечко, сразу остыл и гнев с яростью в зад засунул. А ведь тебя еще не били по-настоящему.

— Да пошел ты! — выкрикнул Тим.

— Вот и пошли, — хмуро сказал дядя Ваня. — А ты, Евгений, заткнись.

Кабинет Колодезова представлял собой комнатушку четыре на шесть метров с потолком, едва не опирающимся на макушку прямо стоящего Тима. Стены справа и слева подпирали стеллажи со всякой всячиной. Тим прекрасно помнил, что на третьей полке слева находились кипы старых журналов, которые он любил просматривать, будучи совсем маленьким, а затем, когда немного подрос и научился читать, лазил на пятую полку за фантастическими рассказами. Помнится, все удивлялся, почему же люди, мечтавшие о скором выходе в космос, о колониях на Луне и Марсе, телепортации и роботах, освободивших бы человечество от нудного однообразного труда, в несколько мгновений уничтожили все, включая собственную цивилизацию? Колодезов, когда он озвучил свои сомнения, лишь хмыкнул и заметил, что уничтожили все ж не до конца, да и сам человек оказался живучее даже тараканов, хотя ученые предрекали, будто именно насекомые смогут пережить ядерную войну. Что же касается фантастики, то писали ее явно не те, кто отдавал приказы и утапливал ядерные кнопки, — в том-то и беда.

Сейчас глава сидел за громоздким, широким и скрипучим письменным столом, покрытым местами облупившимся и потрескавшимся темным лаком, в массивном кресле, обитом выцветшим красным бархатом, протершимся в нескольких местах. На столешнице стояло аж три дисковых телефона — белый, черный и красный — и один синий кнопочный. В верхнем ящике лежала рация, в нижнем — старинный наган. Выпущенное в начале двадцатого века оружие содержалось Колодезовым в идеальном состоянии. К нагану подходили стандартные пули от «калаша». Зарядов, правда, было всего семь, но, как говорил дядька: «Мне не на волкодлаков с таким оружием ходить, а человеку много не нужно, если стреляешь метко». На углу притаились письменный прибор и блокнот с самой настоящей гербовой бумагой, на которой глава поселения писал приказы и законы общежития — что-то вроде конституции. Один из основополагающих пунктов — недопущение опасности для гражданского населения — вполне можно было применить к Тиму, если послушать того же Женьку. Колодезов любил красивые вещи, потому место на столе занимала внушительных размеров статуэтка расправляющей крылья птицы: то ли сокола, то ли степного орла — Тим не слишком хорошо разбирался в сгинувших видах.

— А я ведь просил, Тимур, — выдержав продолжительную паузу, проговорил Колодезов. Голос звучал ровно и холодно, можно даже сказать, привычно. Именно такой тон появлялся у дядьки, стоило Тиму попасться на какой-нибудь шалости или оплошности. Обычно разговор завершался фразой: «Сделай так, чтобы я больше этого не видел, не слышал, мне не рассказывали и так далее по списку». И Тим давал слово. Оно вовсе не означало, будто он переставал озорничать, но дядька ни о чем не узнавал, и этого было абсолютно достаточно.

Однако теперь замять конфликт вряд ли удастся, да и не хотел Тим отказываться от идеи вылазки в Москву. Почему? Пожалуй, он сам не мог ответить на этот вопрос. Душно стало в родном поселении, надоело вставать, патрулировать, выполнять нехитрую работу, дежурить, ложиться спать и знать, что и завтра ничего не изменится, скорее всего, так и пройдет вся жизнь, и не случится в ней ничего нового и интересного. Становиться героем или доказывать свою правоту Тим тоже не особенно стремился, хотя с детства довлеющий над ним Колодезов изрядно ему надоел. Наверное, он ощущал себя кем-то сродни этой неопознанной птице, которой в свое время до смерти захотелось вылететь из родительского гнезда.

— Про-сил? — отрывисто произнес Тим. — Не распускать язык и не волновать наше болото? Так я сказал лишь своим. А что сам идти собрался, так это мое дело.

— Ошибаешься, — нахмурил брови Колодезов.

— Вряд ли.

— Я на тебя рассчитывал, — сказал дядька.

Тим покачал головой. Эту фразу он слышал постоянно, начиная с самого раннего детства. На него, наверное, с пеленок рассчитывали. Рассчитывали, что он станет вести себя примерно; рассчитывали, что не станет капризничать, как иные неблагоразумные и невоспитанные дети; рассчитывали, что будет хорошо учиться; рассчитывали, что не будет ввязываться в авантюры и бездумно выполнять приказы (если они, разумеется, исходят не от Колодезова); рассчитывали-рассчитывали-рассчитывали — хватит, надоело!

— Не стоило.

Наверное, Колодезову сильно не нравилось, в какое русло зашел разговор, но он старался не давать эмоциям воли. Тим же от этого лишь сильнее заводился. Как же он устал быть кругом обязанным и не получать ничего взамен, кроме холодности. Наверное, наори на него сейчас дядька, он проникся бы и, возможно, даже признал себя непредусмотрительным обалдуем, которому втемяшилось в голову идти незнамо куда. Однако Колодезов прятался за ледяным спокойствием, а значит, и Тим возводил свою стену.

— Мы же родственники все-таки.

Тим вздохнул и вовремя прикусил язык, а то непременно ляпнул бы нечто вроде: лучше бы не были.

— И говорю я с тобой лишь из-за этого, — заметил Колодезов, прибавив: — тебе следовало бы догадаться.

— А любого другого ты расстрелял бы, не допросив?

Дядька тяжело вздохнул и исподлобья взглянул на Тима. Грязно-серые глаза впились в переносицу, и потребовалось немало выдержки, чтобы не отвести взгляд.

— И кого же я расстреливал? Хоть одного назови.

Тим вряд ли смог бы. Он и сам уже не помнил, откуда у него, да и у многих в поселке появилась присказка: не балуй, а то Колодезов расстреляет. Уж не из-за того ли нагана, о котором знали все и многие завидовали (оружие было красивым)? Дядька не столько руководил поселком, сколько правил железной рукой, слыл суровым мужиком, но таким, за спиной которого можно укрыться, как за каменной стеной. Потому и недовольных было крайне мало, и Тим не знал никого, кто метил бы на место Колодезова.

— Ладно… — Дядька махнул на него рукой. — Ты ведь чего в башку дурную втемяшишь, уже не выкинешь.

Тим не ответил, только стал в более развязной позе, отставив в сторону правую ногу, перенеся вес на левую и скрестив руки на груди. Стоявший у двери конвоир задумчиво фыркнул.

Колодезов не отреагировал. Из среднего ящика стола он достал несколько папок: три черные и одну красную, открыл последнюю и кинул на столешницу. С перевернутой выцветшей фотографии старого «Полароида» на Тима уставился худой парень с искусанными и оттого неестественно яркими губами — детская привычка, от которой он, стоило надеяться, безвозвратно избавился, — впалыми от недоедания щеками (еды хватало, вот только время на нее было жаль тратить), прямым «арийским» носом и упрямым, злым взглядом. Так он выглядел в шестнадцать, пока фотоаппарат окончательно не вышел из строя. По словам техника Семена, тот дожил до очень преклонных лет и исчерпал все свои ресурсы. Дополнительную твердость взгляду добавляли черные прямые брови, густые и широкие, как у Колодезова — наверное, единственная их общая черта, — едва не сросшиеся на переносице и привносящие в облик парня что-то кавказское. Очень коротко стриженные светлые волосы — казалось, их вовсе нет на голове — впоследствии Тим специально отращивал: не хотел ходить лысым, пусть подобное и считалось практичным и удобным.

Чего нового хотел вычитать дядька в этом досье? Понять, когда Тим отбился от рук? Да он к ним никогда и не прибивался, если подумать. Или, быть может, Колодезову попросту требовалось время для размышлений. Выгонять Тима он точно не станет — уж в чем, в чем, а в этом сомневаться не приходилось. Изгоняли из поселка всего трижды. В первый раз — непосредственно после катаклизма — поехавшего мозгами мужика, который все рвался на войну, но за неимением неприятеля в прямой видимости устроил стрельбу по своим. Второй раз — Авдеева, который больно уж всех достал воровством, да и сам был гниловатый. Его хотели оставить до последнего, задвинуть на самую низкую должность, да и забыть, как страшный сон. Однако Авдеев сам все испортил: вспомнил лихие девяностые, как выразился Поломойников — один из взявших его бойцов. Забаррикадировался на складе, нашел гранаты, все заминировал и выдвинул ультиматум — именно он должен стать новым главой и паханом, или все подорвет по принципу: не доставайся же добро никому. Дядька согласился на все условия сразу, но застрелить себя не позволил, а на обвинения в обмане только пожал плечами и сказал, что держать слово перед откровенным дерьмом — дело недостойное. Имея дело с дерьмом, сам опускаешься до его уровня. Тим не совсем был согласен с подобным заявлением, но запомнил его крепко. И третьей изгнали женщину, прозванную впоследствии Милкой Вагиной и вошедшую в подростково-детский фольклор наряду с красной рукой, черным-черным городом и шепотом из темного угла. Многие парни, кстати, на полном серьезе не отказались бы от встречи с ней в пубертатный период. На самом деле женщину звали по-другому, но настоящее имя сохранилось разве только в досье, бережно хранимом Колодезовым вместе с прочими. Да и не интересовали ее парни, она предпочитала совершать половые акты с детьми, и ловили ее, как рассказывал дядя Ваня, «на живца». Больше изгоев не было, хотя и дезертирства, и небольшие правонарушения, и проступки случались регулярно. Колодезов не терпел крыс, но даже воров, пойманных за руку, и предателей не карал слишком сильно. Рабочих рук в поселке не хватало, потому провинившихся гораздо выгоднее было направить на наиболее непопулярные занятия, чем убивать, выгонять или на дармовщину кормить в карцере или в камере.

— Я дам тебе шанс одуматься. — По ощущениям Тима, прошло минут десять, прежде чем Колодезов заговорил снова. Голос прозвучал непривычно сипло, но по-прежнему твердо, без примеси сожаления, даже усталость из него ушла.

— Ты только зря потеряешь время, — сказал Тим. — Проще выдать мне автомат и выпроводить взашей.

— Одного?

— Одного.

Колодезов поскреб ногтями под подбородком, прищурился и поджал губы, отчего те превратились в две тонкие бледные ниточки. И, когда Тим уже пожалел о произнесенном, сказал:

— Нет. Один ты до Москвы не дойдешь. Отправлять тебя на верную смерть я не намерен.

Тим удивленно распахнул глаза — не сумел сдержаться.

— Вань, выйди, — велел Колодезов, — дай родичам поговорить по душам.

Конвоир кивнул и немедленно покинул кабинет.

— А ну, шасть на место! — донеслось из приемной, прежде чем дверь закрылась.

— То есть ты поверил мне? — тихо, боясь спугнуть удачу, спросил Тим.

— В то, что хочешь, как лучше? — хмыкнул Колодезов. — Даже не сомневался. И уже давно. В выживании москвичей — тоже, как ты догадался. Метро строилось не только транспортным узлом, но и в качестве бомбоубежища, в том числе и на случай ядерной войны. Было бы странно, если бы за те минуты, за которые до нас долетели ракеты, никто не успел скрыться под землей. Да и удар произошел отнюдь не в ночь глухую, многих он аккурат в подземке и застал.

Тим подумал, что, будь он главнокомандующим вражеской армии, непременно атаковал бы в районе трех-четырех ночи, когда большинство потенциальных противников спит, а метро и прочие объекты инфраструктуры закрыты.

— Тоже удивляешься, почему ударили в такое время? — усмехнулся Колодезов.

Тим кивнул.

— Может, и не могли иначе, — проговорил Колодезов, — а может, обвинений в геноциде испугались.

— Вообще-то именно геноцид они и устроили, — заметил Тим.

— Своему населению всегда можно наплести с три короба: типа только защищались. И я, если уж по совести говорить, отнюдь не уверен, кто начал бучу первым. Может, они, а возможно, и мы. К тому же нельзя сбрасывать со счетов некую третью, четвертую и даже пятую сторону, оказавшуюся в выигрыше от всей этой свистопляски.

— Почему тогда нас еще никто не завоевал?

— Выгодоприобретатели ведь разные бывают. — Колодезов побарабанил пальцами по столешнице. — Чаю хочешь?

— Нет.

— Помнишь отца Федора? Он еще меня упрекал в том, что площадь под молельню выделять отказываюсь, антихристом обзывал, атеистом и антисемитом, хотя уж последнее к чему — вообще неясно.

— В свете того, что Иисус считался евреем, наверное, — хмыкнул Тим.

— Ну, разве лишь, — согласился Колодезов. — А теперь представь такого же Федора, но в десять раз фанатичнее; и адепта не православия, а, например, протестантизма.

— Или ислама.

— Ислам по большей части мирная религия, а в радикальном проявлении — религия захватническая. Мусульмане могли бы раздобыть где-нибудь боеголовку и подорвать во имя Аллаха и смерти неверных, но никогда не стали бы прятаться за чужими спинами. Протестантские секты — иное, эти похуже крыс и верят во всякую мерзость. В той же Америке масса народу на полном серьезе отказывались, например, от медицинских услуг и приема лекарств, считая грехом излечение насланных на них болезней. Да и сам постулат об очищении души через страдание, — Колодезов поморщился, — не мое уж точно.

В этом Тим был абсолютно с ним солидарен. Ему становилось противно от заунывных речей отца Федора, хотя некоторые действительно находили в них утешение.

— А еще множество протестантских сект опирается на сочинения про ожидание апокалипсиса. Они и адептов к себе заманивают тем, что якобы единственные спасутся, вот только самые радикальные из них или просто преступные отправляли в лучший мир именно тех, кто за ними шел.

— С какого-нибудь свихнувшегося маразматика сталось бы устроить Страшный суд для всех живущих на земле, и я очень надеюсь, говнюк этот не пережил ядерного удара.

Колодезов согласно кивнул.

— Поверь, я тоже. Однако припоминаю, какие одиозности шли из уст представителей православия, и не сбрасываю со счетов и их. Лично видел маразматика, говорящего, что распоясавшуюся молодежь надо отстреливать, а все гаджеты запретить. Между прочим, именно я в то время был ярчайшим представителем той самой «распоясавшейся молодежи», — заметил он. — А еще так называемая РПЦ постоянно выражала опасения по всяким дурацким поводам, вроде номеров на паспортах.

— Религия — зло, — сказал Тим.

— Я думаю так же. Однако люди, слабые духом, всегда искали, ищут и будут искать утешения у кого-нибудь всемогущего и невидимого. Большинство рядовых бойцов говорят, будто хотят стать командирами, но по факту предпочтут не брать на себя ответственность, а служить под началом идеального лидера, добросовестно исполняя его распоряжения и не задумываясь ни о чем.

Тим пожал плечами. Разговоры о прошлом всегда увлекали его, но сейчас для них не осталось времени. Колодезов это понимал, потому сказал:

— Поскольку здесь тоже немало дел, нам явно не до столицы, но я не говорил бы с тобой сейчас, если бы не допускал, что ты можешь оказаться прав.

— Ого! — прокомментировал парень.

— Процентов десять дам, что ты действительно можешь наткнуться на некий цветущий град на холме… тьфу, будь неладны подобные ассоциации. А вот в остальных девяноста тебя попросту убьют; и хорошо, если не выведают подробно о местоположении поселка.

— Я ничего не скажу, — пообещал Тим.

Колодезов невесело усмехнулся.

— Молод ты еще, максималист, вот и утверждаешь, не подумав. В молодости мы все герои, а потом, как оказываемся на больничной койке хоть раз в жизни, мозги быстро становятся на место. Уверен, будто сможешь выдержать пытки?

— Уверен.

— Ты хоть раз обдирал кожу?

— Кто же не получал подобных царапин? — начал Тим, но его снова перебили:

— Не маленькую полоску, посущественнее: всю руку или ногу, или и то и другое вместе? Потом можно резать по мясу, кожи лишенному, — несильно, не так, чтобы погиб. Или вот пытка лишением сна — очень хорошо действует. И это я еще не вспоминаю о разного рода химии. Там, правда, не все просто, как может показаться: нужен сведущий дознаватель, чтобы словесный поток, который сам человек сдерживать не в состоянии, направить в нужное ему русло. Однако полагаю, в Москве такие специалисты найдутся. На крайний случай всегда остаются средневековые методы: дыба, кнут, иглы под ногти.

— Прекрати! — Тим поморщился. Ни идиотом, ни адреналиновым наркоманом он не являлся, а потому не собирался с пеной у рта доказывать, будто Колодезов его не напугал. И уж точно не намеревался отрицать возможность этих самых пыток. Люди везде разные. Добряков, готовых помочь, среди них — единицы, если вообще есть. Все преследуют свою выгоду, просто для кого-то она материальна, а для кого-то нет.

— Я не отступлю, — еще раз взвесив все за и против, сказал Тим.

— Вижу, — кивнул Колодезов и крикнул конвоира.

Когда Тима вели по коридору, обоняние бередили самые разные запахи: наваристой похлебки из грибного порошка, которого в сухпайках было еще много; макарон; кореньев, собранных возле болота; чая на травах и ни с чем не сравнимого куриного кубика — из запасов, сохранившихся с давних времен. Желудок, немедленно припомнив, что завтрак был безвозвратно пропущен, призывно заурчал.

— Не страдай, — пробурчал конвоир. — Ща тебя устрою, принесу поесть.

Новое место пребывания не отличалось простором. Карцер представлял собой комнатушку полтора на два метра. В дальнем левом углу стояло ведро для отходов жизнедеятельности, у правой стены валялся видавший лучшие времена спальник. Ничего больше здесь не имелось, и даже лампочка над дверью загоралась только по желанию тюремщиков — выключатель находился в коридоре.

— Н-да… — протянул Тим. — Дядь Вань, вы хоть меня в абсолютной темноте держать не будете?

— А ты, чай, боишься? — фыркнул тот, поглядел на хмурого арестанта и добавил: — Не баловал бы — не оказался бы здесь.